Читать книгу Владивосток и другие мужчины - Ольга Шипилова-Тамайо - Страница 7

Раньше он её не интересовал совершенно. Всё потому, что и без того к этому мужчине в мечтах своих устремлялись все женщины, которых знала дочь Владивостока. Начиная с героинь книг и кинофильмов. Её собственная мама нередко вздыхала по нему, хотя и не была знакома с Парижем лично. О нём грезили её сёстры и кузины, школьные подружки и университетские подруги. Даже две знакомые японки говорили, что никогда не выйдут замуж, потому что Париж слишком далеко.

А для неё он бы и дальше ничего не значил, если бы не три выросшие в её душе дороги: путь Любопытства, путь Ищу Любви и путь Хочу Свободы. Когда дочь Владивостока расцвела, пути каким-то чудесным образом слились в один. Который и вёл тогда прямиком в Париж. От этого было никуда не деться – она ощутила это внутри своего живота.

«Париж – одно расстройство! Он серый. Он тесный. Он бардачный. Он высокомерный, оказывается!» – рассказывали ей многие женщины, переставшие мечтать о нём после первой же встречи. Но её тянуло к нему. Так тянуло, как ни к одному другому. Досмотрев фильм «Амели» в 333-й раз, дочь Владивостока полетела в Париж.

Вместо серости её взору открылся сплошь бежевый город в тонком чёрном кружеве оконных решёток. Вместо тесноты она ощутила бескрайние широты общения. Вместо бардака её встретил дух творчества и свободы. Вместо высокомерия Париж с первых минут одарил её нежным поцелуем в губы. Одарил просто и изысканно сразу.

Париж в любой сезон носил шарф, небрежно накинутый на шею. Позволял себе не выбриваться и не расчесываться перед выходом из дома. И его роскошные кудри символизировали подлинную свободу духа и тела. Пуговицы его винтажного пальто безупречно сочетались с пряжкой новомодной сумки на плече. По утрам в его метро витал сладкий запах высококлассных духов, мужских и женских, недавних бездомных «пи-пи», вековых слоёв мазута, а ещё тонко-кислый душок «пино нуар» и «шинон» как напоминание о превосходном ужине накануне. Ужинал же он так, как будто занимался любовью, – смакуя каждую секунду. Предавался этому пару-тройку часов подряд. А дочь Владивостока всякий раз испытывала экстаз, оставаясь с Парижем наедине за маленьким столиком с большими тарелками изысков. Он и обычную утиную ножку, и простой хлеб, и незамысловатые листья салата мог превратить в шедевры.

Впрочем, притягательным было то, как он восхищался ею: «Как ты прекрасна с твоим тихоокеанским запахом, ненакрашенными губами и тонкими щиколотками!» А его объятия то шептали, то пели: «Мы так свободны с тобой! И мы так… вместе». Париж был магнетическим. Ещё и прекрасно знал это.

Влюбилась! Это поняла она ещё с первой секунды погружения его в неё и её в него.

Их прогулки превращались в путешествия за грани. О старте обычно сигнализировала Эйфелева башня, каждый вечер в 20:00. Башня покрывалась яркими вспышками, играя ими целых пять минут в ритме женского оргазма. После этого озарения они с Парижем чаще всего прогуливались по набережным Сены. Их шаг становился быстрее, нетерпеливее, и вот уже они неслись на какую-нибудь узкую затерянную улочку подальше от туристов и света фонарей. Там он со всей силой жажды жизни проникал в её губы, сначала… а после… Иногда тёмный силуэт случайного прохожего заставлял их резко остановиться, нервно расхохотаться и затем продолжить с большей скоростью и страстью. Если погода не позволяла им расстегиваться, распахиваться, задирать, оголять и покрываться влагой, тогда они согревались в кафе. Непременно арманьяком или кальвадосом. «А коньяк оставим туристам», – настаивал Париж. Они обменивались влаготочивыми взглядами и прикосновениями, а после неслись в его невообразимо маленькую квартирку в старинном доме №98 по улице Коленкур на Монмартре. Париж не стеснялся стеснённых пространств. Они помогали ему в развитии чувственности.

Много раз пытались доехать до Лувра – Париж так хотел, чтобы она увидела его сокровища! Но лишь только они вместе заходили в метро, как их пульсы начинали неотвратимо отсчитывать минуты до извержения вулкана. В сокровищницу мировой культуры попасть никогда не удавалось. «Наверное, я увижу статую Ники и Мону Лизу, только когда стану умиротворённой старушкой», – довольно смеялась в мыслях она.

А Эйфелева башня повторяла оргастические пляски своих ярких вспышек каждый вечерний час до полуночи, не давая дочери Владивостока подумать ни о ком другом, кроме Парижа. Из-за этих огней она даже хотела остаться с ним! Навсегда.

«Я влюблён в тебя, ты – что-то особенное в этом мире! Не уезжай! Нам будет хорошо вдвоём в квартирке на улице Коленкур», – отражал Париж отблески эйфелевых вспышек в глазах.

Она в ответ кусала его губы в поцелуе. «Останемся ли мы влюблёнными друг в друга, когда иссякнет сладость расставания и возвращения? Когда ты перестанешь быть тем Парижем, который существует для меня где-то на этой планете. Когда станешь просто моим домом. И я непременно начну думать – ах, почему у моего дорогого Парижа всё не так хорошо, как в доме отца, Владивостока?» – вслух она это не произносила. Зачем? Ему ведь так нравились её сладко-солёные поцелуйные укусы. И потом, Париж ведь всегда мог воплотить в реальность свою мечту юности – приехать во Владивосток по Транссибирской магистрали, самой длинной на этой планете.