Читать книгу Ненавижу эту сучку - Ольга Столповская - Страница 2

В тот день я сделала открытие – мужская одежда гораздо удобнее.

Бывают дни, которые проходят незаметной тенью, а бывают такие, которые врезаются в память на всю жизнь и в любой момент воскресают во всей красе, в подробности деталей, слов и даже запахов.

В тот день на мне болталась футболка парня, у которого я ночевала. На работе принято каждый день надевать что-то новое. Женщины должны делать неброский маникюр и носить колготки телесного цвета, мужчины – гладко бриться. Если будете являться два дня подряд в одном и том же, карьера пойдет прахом. Человек, не меняющий одежду, не ночует дома, а значит, он не высыпается, может быть, даже не моется. Важно менять хотя бы шейный платок, дабы демонстрировать стремление к профессиональному росту.

Пристрастие мужа к выращиванию дури не помогло сохранить семейный очаг. Мой брак был ранний, предпринятый в надежде защититься от мужского внимания, превращающего прекрасную юную жизнь в бесконечный каскад неловких ситуаций. Биология превращает людей в оленей, сшибающихся рогами. Но даже кольцо на пальце не спасало от голодного интереса мужчин. Олени настойчиво заглядывали мне в глаза. Замужество оказалось бесполезным и обременительным. Один плюс – моя прекрасная дочь. Машка.

Сначала все было так: по утрам я варила кастрюлю картошки и убегала учиться. А вечером обнаруживала гору грязной посуды. Дурь зеленела на подоконниках, в квартире толклись привлеченные ею поэты и прочие едоки картофеля.

Муж размещал в альбомах томные черно-белые фотографии подруг. Свекровь привозила ворохи застиранных ползунков и как-то проболталась, что, оказывается, «есть уже у нее внученька» – дитя давнего мимолетного романа мужа с одной из черно-белых муз. И вот удача – от одной девочки к другой переходят вещички.

А я и не знала про его другую дочь.

Мы учились на режиссерском, нам обоим требовалось снимать задания. Деньги, подаренные на свадьбу, пошли на покупку камеры. Но снимала в итоге я. Перед сессией муж перекраивал мое видео и выдавал за свое. Начало переставлял в конец, конец в начало, запускал задом наперед и вверх ногами в ускоренном режиме. Вскоре учеба ему надоела, и он выменял камеру на удобрения для дури.

А я от него ушла.

Жить на диванчике в монтажной было гораздо удобнее.

Один день я поработала няней. Неделю разносила газеты, месяц таскала подносы в ресторане. В свободное время сняла видео про радость влагалища, избавившегося от супружеского секса.

Удивительно, но фильм помог мне найти приличную работу – предстояло делать рекламные ролики американских сериалов. Это было весьма кстати: Машкины подготовка к школе, кружок рисования, гимнастики и самбо требовали гигантских расходов.

Телеканал, на который я устроилась, занимал три верхних этажа бывшего советского НИИ. Эта башня с пришпиленной легкомысленной шляпкой спутниковой антенны возвышалась над вечной стройкой, и служащим в колготках телесного цвета приходилось пробираться на работу между вагончиками строителей, перешагивая через волны вздыбленной «КамАЗами» глины.

Подъем на лифте был путешествием во времени. Двери открывались на разных этажах, и можно было видеть лотки, торгующие косметикой и одеждой, холлы, забитые аппаратурой и мебелью семидесятых годов, груды красных кресел из залов заседаний. Кое-где еще сохранились древние ученые, а на самом верху, среди прозрачных стен и серого ковролина, царствовали работники телевидения. В обеденные перерывы они спускались вниз обновить неброский маникюр и закупиться новыми шейными платками.

Моя настоящая жизнь начиналась после того, как, вернувшись с работы, я проверяла домашнее задание дочери и читала ей сказку на ночь. Немногие свободные от воспитания часы я проводила на ночных киносеансах, сожалея, что музеи, галереи и театры не работают круглосуточно.

Однако, хотим мы это замечать или нет, все составные части нашего мира пребывают в постоянном движении, ничто не стоит на месте. Все медленно, но верно изменяется. На верхние этажи башни неумолимо надвигалась тень экономического кризиса, а с ним и сокращение штата. Атмосфера тонущего корабля витала над ковролином. Я подозревала, что меня, скорее всего, уволят или предложат работать за деньги, которых нам с дочерью не будет хватать даже на билеты в кино.

Тысячей бумажных журавликов я рассылала резюме по сайтам вакансий. Но на то и кризис, что спасательных шлюпок не хватает на всех.

Сотрудники втихаря выносили кто монтажное оборудование, кто вазу с логотипом компании из переговорной. Я, поддавшись настроению, приглядывала, что бы хапнуть, но ничего стоящего на глаза не попадалось. Все уже растащили.

В тот день продюсер вошел в нашу комнату, разговаривая по-английски с незнакомой мне девушкой. Я мельком зафиксировала белую рубашку, вальяжный изгиб, глаза, сверкающие очками. Пышные губы и плавные движения делали ее похожей на рыбу-телескоп. Все переглядывались: «Что это за фря?» Не слишком вслушиваясь в разговор, я оценила бойкость и напор, с которым девушка вдохновляла продюсера. Слова укладывались цветными кирпичиками плотно, без зазоров, как в тетрисе. Не делая пауз, она переходила с английского на русский и обратно. Подарила собственную книгу, изданную в Австралии.

В тот день ее приняли на работу в наш аквариум, ведь она читала журнал «Hello!» и видела известные телешоу, а значит, знала, как устроено телевидение. Поговаривали, что она знакома с кем-то из руководства. Ее втиснули в мой угол, поставив еще один стол, а меня развернули лицом к стене. Это помогало не видеть сочувствующие взгляды коллег.

Оскалившись правильной улыбкой, она протянула руку:

– Я могу спросить вопрос?

И вот я уже показываю, где у нас курят, где брать кофе, как заказывать обед, где найти нашего лучшего айтишника.

С той минуты, как она «спросила у меня свой первый вопрос», рот у нее не закрывался. В первый час знакомства она рассказала мне буквально все, что знала. О правильном питании, о гороскопах, об австралийских аборигенах. Она смешно растягивала слова:

– А ты зна-аешь, что австралийские aborigines, don’t recognize the existence of time? Как это сказать по-русски?

(Она родилась в Москве. Ее родители эмигрировали, когда ей было девять. С тех пор она жила в Австралии. Русские и английские слова тянули ее в разные стороны, соперничая за ее душу.)

– Не признают существование времени? – Я не сильна в английском, но это я поняла.

– Зато у них бывает «work about», когда они бросают все и уходят… – Она замахала рукой, подыскивая нужное слово. – Уходят…

– Уходят куда глаза глядят?

– Абсолютли! Кстати, меня зовут Алекс!

Зазвонил телефон.

Помедлив, я сняла трубку. Мне велели зайти к продюсеру.

Когда все летит в тартарары, надо думать о хорошем. На ватных ногах я шла по коридору и старалась представить зеленые холмы под голубым небом, но все сильнее ощущала, что проваливаюсь в черную слякоть. Надо загипнотизировать продюсера, внушить ему мысль не трогать меня.

Остановившись перед дверью кабинета, я закрыла глаза, тщетно разыскивая в себе скрытые экстрасенсорные способности.

Нет ни плохих событий, ни хороших, есть только разные трактовки. И время. Время, меняющее плюс на минус и обратно. Внутренним взором я увидела, как люди собирают самолет, проводят испытание двигателей, и вот механизм заработал, блестящее на солнце насекомое, отделившись от слякоти, вспорхнуло. Я увидела мир фасеточными глазами табло, и он был движущейся мозаикой, хитрой игрой, где нет ни врагов, ни друзей, ведь однажды все меняются ролями. Мертвое становится живым, живое мертвым. Все едино. И потому следует относиться к временному противнику с любовью и уважением, как к лучшему другу. У самолета нет чувств, есть только маршрут. И мои чувства почти исчезли, без них стало легче. Без них реальность сквозила прохладной нейтральностью и металлическим привкусом.

Меня кто-то потрогал за плечо.

– С тобой все в порядке? – спросил звуковик.

У нашего звукорежиссера в аппаратной висят фотографии: он с Горбачевым, с Ельциным, с Путиным, с Гельмутом Колем, с Герхардом Шрёдером. Он лучший специалист по записи речей. И по прослушке. С тех пор как начались увольнения, он стал приходить на работу в военном кителе, даже фуражку надевал. Род войск и звание я определить не смогла.

– Порядок. – Я постучала в дверь. И скромно просквозила в кабинет.

Редеющая седина и бородка клинышком делали влиятельного продюсера похожим на плутоватого пирата, его взгляд приказывал: «Поговори со мной, детка!»

– Здравствуйте, вы такая-то?

Прежде чем назвать мою фамилию, он вгляделся в список на экране.

Не первый год работаю, мог бы и запомнить.

Зазвонил телефон. Козлобородый жестом предложил мне сесть. Пока он говорил, я его рассматривала. Последнее время он стал читать в очках – прогрессирует дальнозоркость. Желтоватые мешки под глазами увеличились – любит накатить. Седые бакенбарды – следит за модой. Руки покрыты густыми черными волосами – легко возбудим, импульсивен.

Он бегло изучал меня: мужская футболка, джинсы, позавчерашняя укладка, красные глаза.

Продюсер повесил трубку и посмотрел на меня пристально. Так, что захотелось протереть глаза кулачками. Я не выдержала и заговорила первой:

– Давно хотела поговорить с вами… – Мне хотелось сказать ему, как мне нравится моя работа и наш коллектив, и это было бы вполне искренне, но я притормозила, ведь сейчас это будет восприниматься как грубая неуместная лесть. – Не думала, что это случится так…

Он хмыкнул и перебил меня:

– Ну вот, вы сами знаете, о чем пойдет речь. Вы готовы, как я понимаю, к уходу. Потому что альтернатива, которую я мог бы вам предложить, вряд ли вас устроит.

В кабинет без стука заглянула секретарша.

– К сожалению, мне пора. – Продюсер поднялся. – В общем, мы друг друга поняли. Зайдите в отдел кадров.

Хотелось на воздух. Хотелось глубоко вдыхать туман полей и лесов. Ну или хотя бы только полей. Но и лесов тоже хотелось вдохнуть. Но я глотала ртом сухой запах ковролина. В коридорах, на лестницах, в курилках и в лифтах я видела других уволенных. Одни застыли с потухшими сигаретами, другие истерически острили, третьи нарочито спокойно собирали вещи. Выйдя из кабинета, я испытала давно забытое чувство абсолютной ненужности. Полной свободы от всего этого. Свободного падения, так близкого к чувству полета.

Дрожащими, непослушными руками я скопировала из компьютера все, что могло пригодиться. Прощай, офис, больше я не твой менеджер.

Работа вносила в мою жизнь равновесие. Были приятные мелочи – я могла пользоваться монтажным оборудованием, сообщала адрес организации, заполняя бланки на участие в фестивалях, выписывала за счет компании альбомы и журналы про искусство. И все-таки, выходя в тот день из офиса, я чувствовала себя жвачкой, которую выплюнули из большого телевизионного рта.

Юрист, с которым мы как-то однажды трахнулись ночью на лавочке, признался, что не может сказать жене, что уволен. Наш одноразовый секс перерос в некое подобие дружбы. И я послала ему воздушный поцелуй перед тем, как двери лифта медленно, с неказистыми рывками, скрыли его из моей жизни навсегда. Я и не знала, что у него есть жена.

Моя дочь вызывала в мужчинах осторожность, а я не могла испытывать чувств к осторожным. Казалось, я не смогу влюбиться в ближайшие миллионы световых лет.

Я поняла, что забыла совершить обязательный ритуал всех уволенных – разослать последнее письмо: «Этот адрес больше не действителен».

И вдруг меня осенило: я же не могу уволиться, не завершив монтаж анонсов, которые должны быть в эфире на следующей неделе!

Утром, проснувшись по будильнику, я снова шла к зданию со спутниковой антенной на крыше. Окна отражали солнечные лучи, превращая серую башню в подобие маяка. Со мной поравнялся большой черный автомобиль, боковое стекло опустилось, и продюсер произнес:

– Вы были в отделе кадров?

– Мне надо время, чтобы доделать проекты и в срок сдать ролики на эфир, – произнесла я тоном, не терпящим возражений.

Он посмотрел на меня поверх очков:

– Вас подвезти?

До башни оставалось метров сто.

– Спасибо, хочу прогуляться!

Мой ответ ему не понравился.

Ну что поделаешь. Не слишком приятно общаться с человеком, чья волосатая рука может убрать тебя, как пешку с доски.

Беру чашку бесплатного офисного кофе. И расплескиваю половину, пока несу ко рту. На полу ехидно кривятся коричневые кляксы. Стереть их размашистыми движениями. И салфетку выбросить. Хрустнула коленка. Психосоматика…

Никто из уволенных вчера не вышел на работу. Никто из тех, кто каждое утро повышал производительность труда эспрессо и энергетическими коктейлями. На этаже необычайно тихо. Я наедине с кофейником, полным коричневой жижи, рисую в тетрадке бордюр из черепов, крестиков и роз. В школе дочь учили подобным бордюром, только не из черепов, а из цветочков, отделять домашнее задание от упражнений, выполненных в классе. С тех пор бордюры улучшают нам настроение.

Я не сказала Машке, что уволена. Чашка постукивает о зубы, словно начинается землетрясение. Может, не надо было приходить? Я совершенно не уверена, что правильно поступаю. Принять все «как есть»? Плыть по течению?

Хватит! Пришла, так работай. Я решительно встала и направилась к своему, повернутому к стене, столу.

Алекс улыбалась как ни в чем не бывало. Может быть, она и не знала, что меня уволили. Но другим пришлось сказать, что я доделываю анонсы и ухожу. Чтобы уйти от лишних расспросов, я вышла в коридор. Коридор был длинный. Цели у меня не было, захотелось подпрыгнуть. Появилась шальная идея, что я смогу зависнуть в воздухе. Желание так распирало, что я подпрыгнула, прокрутив ногами в воздухе невидимые педали, и даже показалось, я действительно левитировала какие-то доли секунды.

Я оглянулась и увидела Алекс. Она шла в курилку.

– Как по-русски aborigines?

– Так и будет: аборигены.

– Аборигены по-своему ощущают жизнь.

Я пожала плечами.

Не люблю пустые разговоры. Когда мне скучно, я складываю в уме числа. В неделю в эфир выходит пять минутных анонсов сериалов. В месяц двадцать, значит, в год двести сорок. За время моей работы, зрители посмотрели пятьсот сорок роликов. Не считая повторов и специальных показов – это девять часов рекламного продукта. Что, если так рекламировать, например, видео-арт? Заинтересуют ли зрителей Джун Пайк или Марина Черникова?

– Французы обедают ровно с четырех до шести. В ресторанах в это время очереди. А если прийти на полчаса раньше или позже, не застанешь там ни обеда, ни повара. И знаешь почему?

Теперь мне было не до размышлений, крутящееся кресло Алекс было постоянно развернуто ко мне, и у меня поубавилось времени на вычисления. Невежливо сидеть спиной, когда с тобой разговаривают.

– О, сори, сори, что опять отвлекаю! Я совсем ничего здесь не знаю. – Она сделала жалобные глаза. – Я буду обо всем тебя спрашивать вопросы. Если ты не против?

– Велком. Только… можно совет? Ты вообще отлично говоришь по-русски, но есть одна ошибка: нельзя сказать «спросить вопрос».

Она помрачнела и задумалась.

– Можно сказать «задать вопрос», – сказала я как можно приветливее, уже жалея, что взялась поправлять ее.

– А можно «я имею вопрос»?

– Конечно! Но лучше «у меня есть вопрос».

– Отлично! Потому что у меня есть много-много вопросов! Так можно говорить?

– Да, идеально!

– Здорово! Я буду спрашивать их! А ты знаешь, что аборигены обедают и спят, когда этого требует их астральное тело?!

– Нет.

– Ты идешь фор ланч?

– Мое астральное тело хочет еще поработать.

– Жалко! Вот когда абориген идет на работу, белые думают: «Ну, наконец-то за ум взялся, решил семью кормить. Скоро дом в кредит купит, даст детям образование». Fuck off! Наступает момент, когда душа аборигена требует отдыха, и он уходит.

– А как семья аборигена относится?

Я заметила, что вхожу в редкую для себя общительную фазу. Ладно, пусть меня запомнят такой.

– Семья рада! Если ушел, значит, он на верном пути.

– Ладно, пойдем обедать!

Алекс высоко, как танцовщица, задрала ногу, натягивая сапог, чиркнула молнией. Потом она, будто проветривая внутреннюю часть бедер, натянула второй сапог.

– А что здесь носят, когда выпадает снег?!

– Шубы.

– Из живого меха? Б-р!

Я подсказала ей, где купить экологически верный пуховик.

За соседним столиком женщины эмоционально обсуждали, как некая девица ублажила начальника и получила работу. Эта история даже Алекс заставила замолчать. Она сделала жест, который можно было бы перевести как «какого черта?».

А мне пришла в голову одна идея.

На следующий день я пришла в мини и пару раз прошла вдоль прозрачной перегородки кабинета продюсера. Плакаты его сериалов и шоу, прикрепленные к стеклу, закрывали мою верхнюю часть, видны были только ноги. Когда я прошла мимо в третий раз, он выглянул, увидел, что это я, и на его лице отразилась секундная борьба. Он понимал – мне что-то от него надо, но пересилить себя уже не мог и предложил обсудить анонсы в конце рабочего дня.

Ровно в семь вечера продюсер сообщил, что будет ждать меня в машине.

Оглянувшись по сторонам, нет ли вокруг знакомых, и убедившись, что они есть, я села в машину.

Об анонсах мы почти не говорили, продюсер рассказывал о готовящемся ребрендинге, о новом ситкоме, таком смешном, что мы должны обязательно поехать к нему и посмотреть. Часто выходил покурить. Я тянула время, заказала второй салат.

– Ты сумасшедшая, ты будешь снова есть эти листья?! – воскликнул продюсер.

Надо было брать поросенка, тогда сидели бы часа два.

– Возьми рыбу.

– Спасибо. Но…

– Возьми грибы.

Рассказал, что у него есть сумасшедший дядя, который так вот разговаривает. Изобразил, как разговаривает дядя. Сказал, что он сам боится сойти с ума. Попросили счет.

Я привыкла сама платить за себя.

Он хмыкнул. Но спорить не стал.

Поехали в его квартиру в новом жилом фонде. Он с гордостью включил проекцию на своем домашнем кинотеатре. Предложил коньяка. Я никогда не пила коньяк и в этот вечер не собиралась начинать. Он налил себе. Ситком показался несмешным, но продюсер хохотал так, что я поверила – он действительно может сойти с ума. Он прикончил бутылку и поцеловал меня. Его усы царапали мои губы. Я похолодела, даже обледенела, не в силах пошевелиться. Поцелуй длился долго, и чем дольше он тянулся, тем глупее я себя чувствовала. Неужели это точка невозврата? Я бросила Машкиного отца. Разрушила семью. Непоправимо. Сейчас не надо об этом думать. Это твой шанс. Вот он мужчина, которого все хотят. Заставь себя!

Он задел ногой бутылку, она покатилась по мрамору.

Остановиться еще не поздно! А почему это ему должно так легко достаться?! Нет! Надо выбираться из этого. Я не хочу! Я отлепила от себя его губы.

– У тебя нет девушки? – Я сама смутилась от своего вопроса.

– У меня три девушки более-менее постоянные, ну и так…

– О! И где же твой гарем?

– Одна родила недавно, я снял ей дом в Греции. Секретарша уехала к маме в Ижевск, а Катя, актриса, не живет здесь, заходит в гости, она ветреная.

– А ты ей предлагал жить постоянно?

– Ключи дал.

– То есть она может вот сейчас отпереть дверь и войти?

– В принципе, может. А что, это проблема?

И он снова придвинулся.

Я отстранила его руку. Впутываться в борьбу с секретаршей за продюсера, который меня даже не возбуждал, было опасно.

– Я не готова тратить время на соперничество с актрисами и секретаршами из Ижевска, родины автомата Калашникова. Закажу такси, напомни адрес. – Я постаралась, чтобы слова звучали как можно вежливее.

– Через час, – беззаботно ответил он и уронил меня на диван. Потасовка развеселила обоих.

И тут в двери повернулся ключ и в квартиру ввалились две силиконовые горы. Это была Катя. Ее лицо задвигалось энергично и неподражаемо, как это бывает у актрис, из глаз брызнули слезы. Она сорвала с вешалки пальто продюсера и швырнула в него, вслед за пальто полетела его куртка, шапка, ложечка для обуви, затем Катя начала судорожно рыться в сумочке. Продюсер шатаясь подошел к ней, но она отпихнула его и ушла в ванную.

Пока она размазывала по лицу тушь, я быстренько напялила свои оксфорды. В одном из них меня что-то больно укололо. Я сняла туфель и вытряхнула на пол шуруп. По колготкам расползлась стрелка. Как это принято в артистическом мире, Катя была всегда готова к войне и, видимо, таскала в своей сумочке шурупы. В ванной она разразилась бурной матерной истерикой. Продюсер сидел с брезгливым выражением лица, закрыв рукой глаза. Решив не дожидаться, когда Катя обратится ко мне, я выбежала из квартиры. Не задерживаясь у лифта, спустилась вниз по черной лестнице и, разыскав выход с охраняемой территории, обрадовалась ночной прохладе и тому, что легко отделалась.

Остановился частник, и мы полетели по ночным улицам.

Иллюминация била водителю в глаза, пробуждая желание говорить:

– Всю жизнь вкалываем! Родители после войны вкалывали, мы вкалываем! И чего добились, где свобода?

На каждом повороте он до последнего не мог решить, куда ему свернуть – направо или налево, и наконец закладывал такой крутой вираж, что мы пролетали мимо припаркованных у тротуара автомобилей практически вплотную.

– Ладно свобода, даже «спасибо» никто не скажет! Вон, понастроили целые города. – Он кивнул на огни Сити. – Ничего ж здесь не было еще двадцать лет назад! Это ж все не из воздуха взялось, это же все люди построили…

Он резко перемещался через разделительные полосы и подрезал. Машину мотало. На перекрестке нам наперерез выехала серая «Лада». Он крутанул руль и затормозил, казалось, мы протараним старый корпус «Лады», я ударилась зубами о переднее сиденье. Не сильно, но ощутимо. Проскочили.

Водитель предложил покурить. Несколько жадных затяжек. Подъехали к дому. Расплатилась.

– Доброй вам ночи!

Машка возилась в постели, не спала. Я поцеловала ее. Мы долго шептались о том, что произошло за день, и ее голосок был для меня путеводной звездой в бушующей тьме мира.

У нас был проходной закуток в квартире родителей, между комнатой отца и комнатой матери, отчаянно воюющей с враждебной действительностью, частью которой была и я.

Отец запирался у себя, исписывал кипы бумаги формулами, в наши отношения не вмешивался. Родители давно в разводе, но живут вместе, им лень разменивать квартиру.

Мать впитала суровость коммунальной квартиры, где прошло ее детство, и привнесла ее в наш быт. Установленные ею строгие правила требовали: есть по расписанию, принимать душ не более пяти минут, телефон не занимать, не краситься и не вертеться перед зеркалом. И главное: хочешь мужчину – выходи замуж! Когда я появлялась на кухне, маме становилось тесно, она толкалась локтями, охала, цыкала и курила как паровоз. Но ради общения с дочерью я возвращалась в родительское неуютное обиталище. Сначала я не зарабатывала достаточно, чтобы снять жилье. Потом не могла сама забирать Машку из школы.

Я не из тех, кто способен посвятить всю жизнь работе менеджера, и все-таки каждое утро я тащусь в офис, чтобы деньги совершали, подобно солнцу, свой оборот.

Деньги дарят людям радость. Так думала я, проснувшись и чувствуя себя если не разбитой, то потрескавшейся.

Проводила Машку в школу и поплелась на работу.

Встретила в лифте продюсера, он опустил глаза.

Приближалась решающая неделя, мне предстояло сдать работу и удалиться.

Я сидела, отвернувшись от всего мира, уткнувшись в старый мерцающий монитор.

Денег было в обрез. Но думать об этом не хотелось. Хотелось гулять, ставить на зеро, а под утро застрелиться.

Наш офис был как поле битвы, где вражеские пули выкосили треть войска. Некому монтировать, озвучивать, писать тексты для дикторов. Уволили самых работящих. А ненасытный эфир требовал ежедневного обновления. Я, кое-как разобравшись в монтажной программе, сама монтировала, сама писала тексты, в каком-то чаду объясняла в Программном департаменте, в какой последовательности ставить ролики в эфир.

Каждый день я ждала, что мой пропуск аннулируют. Но снова и снова турникет приветливо подмигивал зеленым огоньком.

Ночью выпал снег, и мы с Алекс явились на работу в одинаковых пуховиках. Цвет она выбрала черный, как и я.

В тот период жизни я жила глобальными идеями, меня не интересовали подробности, мелочи, детали. У меня было мало вещей. Желать чего-либо материального казалось мне бессмыслицей. После знакомства с Алекс началось мое падение в тварный мир. Она обожала одежду, с восторгом рассказывала о любимых брендах и кидала ссылки. Ее голос, когда она лепетала о шопинге, обволакивал.

Подмигнув мне, она сообщила по скайпу своему австралийскому мужу, что, как и все здесь, теперь ходит завернутая в большое стеганое одеяло.

Закончив разговор, крутанула кресло в мою сторону:

– Десять лет брака не шутки, моя дорогая. Дом в дорогом районе Сиднея. Могу вернуться, когда захочу. И, кажется, не вернусь никогда. – Она серьезно взглянула и скроила отточенную гримаску, явно позаимствованную у кинозвезды.

Она сияла карими глазами, ее острая коленка уперлась в мою. Вальяжно и насмешливо она ощупывала меня взглядом. Ее мобильный издал сиплый сигнал.

– Fuck! Fuck! Fuck!!! Что делают в России, когда течет кран?

– Звонят в диспетчерскую.

– Мне из «Ди Э Зет» сказали, что в моей квартире кран течет уже два часа, – она глянула на бумажку, где выписала название организации: – «Оу Оу Оу Ди Э Зет» – это что?

– Это ДЭЗ.

Алекс снимала трешку в сталинке. Я знала тот район, Машка ходит в гимназию неподалеку.

Каким-то чудом уцелевшие старые обои и советская пятирожковая люстра, льющая тусклый свет, создавали атмосферу триллера. Черная кошка, которую Алекс подобрала на улице, уютно спала на пухлом диване, не обращая внимания на воду, растекающуюся по полу из кухни. Одиноко стоящая в раковине тарелка закупорила слив, и вода лилась на пол. Я бросилась выключать кран. Только потом сообразила разуться, оксфорды намокли. Поставили их на батарею. И стали собирать воду простынями в цветочек.

В дверь позвонили.

– Вот вы зайдите, посмотрите, что вы наделали! У меня потолок рушится! – раздался из-за двери голос соседки.

– Что я должна делать? Я слышала, что в России не открывают дверь? – прошептала Алекс.

– Открывают.

– Когда я хотела познакомиться с соседями, никто не открыл. Я звонила во все двери полчаса!

– Но сейчас ты залила ее, надо открыть.

– Я не залила! Утром не было воды! Я не поняла, что кран открыт.

Зашли к соседке. Вода капала с потолка. Везде стояли тазы, лежали тряпки, обои кое-где отслаивались. Соседка орала на нас, угрожала и кляла. Я спросила, во сколько она оценивает ущерб. Она неуверенно назвала неожиданно мелкую сумму.

Алекс немедля уплатила требуемое, и все успокоились.

– Я думала, она будет меня судить! – Алекс закурила. Она долго благодарила, что я так ловко уладила дело. Потом включила духовку.

– Я замариновала ягненка. Любишь ягненка?

– Я веган.

– Умоляю, поешь! Свежайший ягненок! Три дольки чеснока, соевый соус, бальзамик, соль, перец. Мариную несколько часов, запекаю в прованских травах. Итс вери спешиал! М-м-а! – сложила пальцы в щепотку и поцеловала их.

– Милая, я вообще не ем мясо. Никогда. Кроме того, нам надо возвращаться в офис.

– Но у тебя же мокрые ботинки.

– Ну и что? Мне сейчас нельзя отсутствовать. Меня уволили. Но я не могу сидеть дома. Не хочу говорить дочери, что уволена. Я даже себе не могу признаться, что я уволена. Я хожу на работу, потому что надеюсь, что меня возьмут обратно.

– О, у меня была похожая ситуация в Австралии, я тебе как-нибудь расскажу. И, кстати, можешь приходить ко мне, когда хочешь. А сейчас ты должна поесть ягненка. А в офисе я скажу, что ты помогала мне решить проблему с потопом!

– У меня нет аппетита.

– Ну ты же должна есть горячее! Еда – это секс.

– Еда – это еда, а секс – это секс.

– Нет, еда – это секс…

– А секс – это еда!

– Ты, наверное, как религиозные люди, испытываешь чувство вины за то, что ешь и какаешь!

Алекс принялась расставлять тарелки. Она сварганила салат. Я взяла листочек из салатницы.

– А ты знаешь, что руккола – афродизиак? Мой муж пишет статьи о высокой кухне.

– Ого! – Я задумалась, что на это следует сказать.

– Я говорила, что он старше меня на двадцать пять лет?

– Ого! – снова произнесла я.

– Он был моим шефом, когда я работала в редакции.

– Ого!

Она показала бриллиант в ухе.

– Ого!

– Шат ап! Его привезли из Конго. Такие вещицы делают в Китайском квартале Сиднея. А ты знаешь, что у большинства китайских эмигрантов нет документов?! Потому что в Китае разрешено рожать только одного ребенка. Если рождается второй, ему не дают паспорт, государство не признает его существования.

– А у тебя есть дети?

– Нет.

Она скрылась на кухне.

Что же ей рассказать о себе? Что жизнь кажется бессмыслицей, особенно когда ноябрь?

С кухни донесся запах специй, Алекс вернулась с двумя бутылками пива и сигаретами.

– Будем наслаждаться!

Я согласилась, хоть и не пью.

– Чирз!

Я незаметно поставила пиво на столик.

– Один мой знакомый сказал, что я должна поработать на TV, что мне здесь понравится. И мне здесь нравится! Ты знаешь Кристофера? Совладельца компании, которая делает шоу для канала? Не важно. Может, выпьешь перцовки? У меня есть в морозилке. И огурчики есть! И сало!

– Лучше зеленый чай.

Она согнала со стола кошку. И налила себе перцовки.

– Слушай, я звонила в ветеринарную клинику, хотела записать кошку к ортопеду и к офтальмологу. Мне сказали, что это один врач. Как такое возможно?

– Наши ветеринары еще не догадались, что могут брать вдвое больше.

– У нас в Австралии есть даже кошачий психолог. А офтальмолог и ортопед – это совершенно разные специалисты.

– Австралийские кошки носят очки и ортопедические стельки?

Смеркалось. Кошка потянулась, выгнув спину. Я засобиралась домой. Но Алекс не хотела меня отпускать. Чувствовалось, что ей неуютно одной в этой квартире.

– Ты веришь в магию? – Она приглушила голос к вечеру, как свет бра.

И стала гадать мне по руке. Рассказывала про курсы магии, которые закончила в Сиднее, уверяла, что несколько раз ей удалось с помощью заклинаний перемещаться в пространстве и времени.

Я кивала, размышляя о том, как на следующей неделе я сдам работу и исчезну.

Где-то пробили часы. Дочь, наверное, уже легла спать, так и не дождавшись меня.

Алекс закинула руки за голову, мелькнули черные волосы на подмышках. И она обняла меня. Обрушив каскад запахов: духи, волосы, нежная влажная смуглая кожа…

Сама не ожидая того, я поцеловала ее шею. Охватило чувство неведомое раньше, ее пухлые губы притягивали меня. Поддавшись импульсу, я пыталась языком нащупать силикон, но так и не поняла, был ли он.

Она заглянула мне в глаза и выдохнула:

– Ох, беби, что же ты делаешь?

С охотничьим азартом стала покрывать меня поцелуями, кусать, ласкать.

Почему я раньше не делала этого с девушками? Девушки приятнее на ощупь, ласковее, соразмернее и лучше пахнут. Если не остановлюсь сейчас, не остановлюсь никогда. Мысли клокотали и несли меня в пропасть. Но останавливаться уже не хотелось, мы оказались на ковре, я гладила и щипала ее большие коричневые соски. Лизала ее, доводила до изнеможения. До сих пор я не знала, что можно просто довериться своему телу, не контролировать себя, я не знала, как это приятно. И вот открылось еще одно измерение, мир стал объемным и теплым. Ее кудри змеями расползались по паркету, который уже начал вставать волнами. Под половицами хлюпала вода.

– Алекс! Алекс! Ю а зе бест! – Я была уже совершенно новым человеком.

Вспомнила, как двоюродная сестра учила меня целоваться. Как одноклассница делала массаж. Как ходила с подругой на синхронное плавание. Как многогранна и сложна жизнь…

Я не нашла в ванной шампуня, перепутала увлажняющий лосьон со средством для снятия макияжа, приняла душ дважды.

Алекс постучала.

– Не могу найти шампунь!

Она показала на полки:

– Здесь у меня волосы…

Выдвинула ящичек с цветными лаками:

– Здесь ногти, а здесь…

– Тело?

Она прильнула ко мне. Моя напряженность мгновенно растворялась в ее ласках. Ее небритый лобок был словно из кино семидесятых. Ее тело напоминало эротические кадры и что-то теплое, как масло, мягкое, как лепестки, и мою мать, какой я помнила ее в детстве, когда мне разрешалось, в особых случаях, спать в ее кровати. У меня перед глазами скакали цветные пятна. Мы не спали, грезили наяву, когда восход заскользил по потолку бликами.

Солнце затанцевало ритмами полосок, бросая летящие тени то в одну, то в другую стену. Вылезать из постели не хотелось.

Крючки на обоях от кошачьих когтей напоминали еврейский алфавит. Я водила пальцем по золотым завиткам выцветшего рисунка в духе Людовика-Солнца, пыталась расшифровать тайнопись кошачьего заклинания, но смысл ускользал. Кажется, вот оно, ухватила тайну бытия, но нет, всего лишь провела пальцем по стене.

– Похоже на клинопись. Или иврит.

– В Австралии меня отдали в еврейскую школу. – Ее голос был утренним, хриплым и сексуальным. – Дети из богатых семей издевались надо мной, потому что мне трудно было учиться на чужом языке. Говорили, что их родители спонсируют школу, чтобы я, нищая тупица из России, могла учиться.

Она коверкала слова, изображая вредных одноклашек. Я жалела ее, целовала сонные ресницы. Она потрогала мой крестик.

– Когда мне было шестнадцать лет, я ушла из дома.

Я рассказала ей, как вышла на конечной станции метро, села в троллейбус. Зашла в какую-то церковь и решила креститься. Мне сказали поститься, через неделю исповедаться и в назначенный день приехать принять Святое Крещение.

В назначенный день шел дождь. Через лужи у храма были положены доски, они прогибались и тонули, когда на них наступали, погружая идущего в грязь по самые щиколотки. Служба уже началась, я опаздывала. Подошел парень в резиновых сапогах. Я сказала, что иду креститься. Он предложил перенести меня. Я кивнула. Он аккуратно поднял меня, перенес через лужи и поставил на церковное крыльцо.

После службы батюшка спросил, знаю ли я молитвы. Я выучила «Отче Наш», молитву Богородице и Символ Веры. Священник приготовился крестить меня, попросил раздеться. За ширмой я сняла с себя все, кроме белой хлопчатобумажной комбинации. Я видела на картинках, что взрослых крестят в белой одежде. Ничего более подходящего в моем гардеробе не было. «Снимите это», – махнул рукой батюшка. На моей комбинашке были тоненькие кружева. Наверное, он посчитал их слишком фривольными для таинства. Не хотелось раздеваться. В такой момент мои помыслы должны были быть чистыми. Отогнав сомнения, я скинула комбинацию и приняла Крещение голой. Меня пустили греться в избу при церкви, мои волосы были мокрыми. Парень, перенесший меня через лужи, оказался церковным сторожем. Налил чаю, рассказал, что недавно с зоны. Он чистил картошку и рассказывал о том, как развлекался с козой, когда вышел из тюрьмы.

– До тебя страшно дотронуться, такая чистенькая, беленькая. Видать, правда – только окрестившиеся имеют силу Святого Духа, – скалился он из своего темного угла. Шрам на лице делал его улыбку кривой.

Пришел батюшка, отослал сторожа, взял меня за руку. Он говорил что-то о том, что служители культа – хранители тайного знания, которое прихожанам не понять. От церкви до остановки меня уже никто через лужу не переносил. Я запомнила, как ехала в троллейбусе с мокрыми ногами и мерзла. И волосы были еще мокрыми.

На работу мы с Алекс приехали с большим опозданием, растрепанные. Губы у обеих распухли.

Какое-то безответственное равнодушие охватило меня. Я сделала все, что могла, все, что было в моих силах и даже сверх того. Какая теперь разница – уволят меня или нет? Будь что будет.

Началось производственное совещание. Приехал Кристофер. На канале запускалось новое шоу, и он его лично контролировал. Он не утвердил ни одну из ведущих и неожиданно предложили вести шоу Алекс. Сначала все решили, что это шутка. Но американец был уверен, что она справится.

В перерыве Алекс утащила меня курить на лестницу.

– Он ведь не понимает, если я говорю неправильно. По-английски я могу шутить, но, когда надо говорить по-русски, я становлюсь той девочкой, которую увезли отсюда двадцать лет назад…

– Я могу исправлять, когда ты говоришь неправильно.

После совещания работать уже было совсем невозможно. Мы спустились в бар.

– Поедем вечером ко мне! Плиз!

Я показала ей в телефоне фотографию Машки.

– Моя дочь.

– О-о! Итс соу кьют! – Алекс сделала стандартное американское киноумиление.

Хотелось побыть в тишине, понять, что же дальше. Это была точка, когда можно было забыть, вычеркнуть прошлую ночь из своей биографии. Меня мутило, я не могла есть и пребывала в каком-то горячечном мороке. Моя жизнь была пуста, в ней не было места ничему, кроме воли. Не было места даже мне самой. Теперь, когда я появилась в своей собственной жизни, я не знала куда себя деть.

Мне надо было к дочери.

Все замерло, как только мы простились с Алекс после работы.

Через час я уже скучала по ней. Ее не хватало так, будто она стала частью меня, и без нее я становилась инвалидом.

Перед сном, когда моя тоска посинела, она позвонила.

– А ты знаешь, что ученые доказали, что человек путешествует по шкале сексуальности?

– Знаю.

– Каждый двигается, выбирая то место, где ему хорошо в данный момент.

– Знаю.

– Но не все выходят из шкафа.

– Что?

– Делают coming out of the closet.

– Ах да, я слышала об этом.

– Так говорят, когда человек решает публично объявить о своей ориентации.

– А вот зачем заявлять публично?

– Ну… Чтобы быть честным.

– Но ведь это все усложняет.

– Это у вас в России все усложняет. У нас считается, что открытость не усложняет. Усложняет, если человек скрывает что-то о себе.

– Ну, знаешь, пока никто ничего не знает, все спокойны. Никто не тычет пальцем.

– Вот! В развитом обществе есть прайвиси, личная территория, куда не тычут пальцем.

– Извини, но если территория личная, то зачем выходить из шкафа?

– Я не знаю, как тебе объяснить.

– Я понимаю, просто шучу. Скучаю по тебе. Но мы ведь не будем выходить из шкафа? В шкафу так уютно, темно, старые шляпы…

Я благословляла свое тело за то, что оно помогло мне вырваться на свободу, избавиться от тонны всевозможных переживаний, беспокойств, чувства вины, чувства ответственности. Теперь ничто, даже увольнение, не помешает мне наслаждаться каждым мгновением. На очередном производственном совещании словно сквозь пелену до меня долетели слова о том, что я проявила трудовой энтузиазм. Скажите пожалуйста! Спасибо, что заметили. Теперь, когда всех уволили, обнаружилось, что работать-то, собственно, некому. И мне предложили место в Департаменте производства. И даже немного повысили оклад. Меня поздравляли. А я никак не могла собраться с мыслями, чтобы все обдумать. Я буду работать за троих, но зато смогу снять квартиру для нас с Машкой.

Мы тонули в работе, рабочего дня не хватало, но теперь все это было весело.

Когда мы уставали в нашей серой башне, я отправляла эсэмэску: «I’m in the closet», и мы по-шпионски прятались в кабинке с буквой «Ж» этажом ниже.

Я любила этот пыльный этаж. Там были свалены ряды кресел, демонтированные из актового зала. Мы валялись в полумраке на выцветшей шерсти цвета запекшейся крови и становились невидимками.

Алекс считала, что для отвода глаз нам нужна легенда. Она кокетничала с продюсером, и вскоре многие стали думать, что она его любовница. Несмотря на налет англосаксонской независимости, она очень гордилась этой трепетно созданной иллюзией. Я ничего не имела против, потому что, с точки зрения нашего коллектива, быть пассией продюсера гораздо лучше, чем отклоняться от так называемой сексуальной нормы.

Услышав, что я ищу квартиру, Алекс выкатила на меня свои глаза-телескопы.

– Ты крейзи??? Вы должны переехать ко мне!

Ни один мужчина не предлагал мне ничего подобного. Курьезно, что это предложила женщина.

– Я снимаю у дальней родственницы мамы, очень дешево! Но этот апартамент слишком большой для меня!

Я не знала, как воспримет переезд Машка. Алекс стала уверять меня, что дети ее обожают, думают, что она эльф. Я решила познакомить Машку с Алекс, посмотреть, смогут ли они подружиться.

Машка любила парк на склоне у реки, где каждую зиму мы катались на санках. Оттуда оставалось перейти мост – и вот мы уже на набережной, недалеко от дома Алекс.

С погодой повезло, снег отлично скатывался в снежки и залетал за шиворот. Мы носились среди кружевных кустов и вязаных черно-белой нитью деревьев визжа, как ненормальные. Я волновалась, что дочь будет ревновать меня к подруге, с которой я провожу так много времени, но Машка мгновенно очаровалась Алекс, будто та действительно была феей. Их дружба мгновенно вспыхнула на почве любви к сладкой вате, которую они купили и съели, проигнорировав мои подшучивания о стоматологе. Алекс в первые же полчаса уговорила дочь начать исправлять прикус, чего я безрезультатно добивалась два года.

Жирные белки скакали в ветвях. Хаски, терьеры и таксы радостно провожали их очумевшими от стерильного воздуха взглядами. Чинные жители района выводили сюда питомцев. Кое-где были таблички о запрете на выгул собак. Молодая парочка с питбулем и пуделем влюбленно прогуливалась, держа в руках пакетики с собачьим дерьмом.

Снеговики улыбались нам черными веточками. Машка молотила по ним кулаками. Промокшие, но счастливые мы отправились к Алекс.

Заказали пиццу и уютно расположились на диване смотреть «Симпсонов». Я позвонила родителям. Трубку сняла мама.

– Мам, это я.

– Отец, дочь звонит!

Когда я на проводе, мама всегда думает, что я хочу говорить с отцом. Если подходит отец, он думает, что я хочу говорить с матерью.

– Мам, подожди, я коротко! Мы устали, зашли к подруге, останемся здесь ночевать.

– А что ты звонишь? Мы уже спать ложимся!

Я выдохнула с облегчением, как в детстве, когда разрешали остаться в гостях.

Предполагая, что Машка устанет и, возможно, мы заночуем у Алекс, я захватила учебники и тетрадки на понедельник. Дочь удивилась и обрадовалась одновременно. Никаких вопросов, почему я сплю с Алекс в одной кровати, не последовало.

Утром мы проводили Машку в гимназию, погуляли, стараясь растянуть закончившиеся выходные. И взволнованные неожиданно наступившим семейным счастьем, объелись кексами в кафе. К часу дня уик-энд, как ни крути, закончился, и мы нехотя поплелись вычитывать бесконечные сценарии шоу, лежавшие стопками повсюду.

Я помогала Алекс заучивать текст, объясняла игру русских слов. Перед съемками она психовала, говорила, что все вокруг страшные уроды. Я украдкой дотрагивалась до нее, гладила. Она успокаивалась, говорила, что должна вести себя как хозяйка гостеприимного дома, где каждый урод почувствует любовь. Ей самой становилось смешно от своих слов.

– Все от меня чего-то хотят, все чем-то недовольны… Я не знаю, как им объяснить…

– Есть несколько фраз, которые ничего не значат, их говорят, когда нет аргументов, но они работают: «Я вас умоляю!», «Не смешите меня!», «О чем вы говорите!», «Вы шутите?», «Это просто смешно!».

Она с успехом применяла эти фразы, иногда совершенно невпопад.

Алекс не была актрисой, вернее, не была профессиональной актрисой, она была самородком. На репетициях она не успевала читать строку телесуфлера, микрофончик в ухе ее раздражал и сбивал. Посовещавшись со своим австралийским мужем по скайпу, она настояла завести огромные картонные плакаты – шпаргалки, которые ей будут показывать во время подготовки и съемок. Подозреваю, что такие использовали на заре телевидения. Специальный человек в зале поднимал высоко над головой то один, то другой транспарант. Алекс настаивала, что шоу – это живая и тонкая штука, требующая импровизации, а суфлер этому мешает. «Не замечали, чтобы Алекс импровизировала», – ворчали коллеги, но спорить с ней не решались.

В отличие от профессиональных ведущих, Алекс не искала, как обыграть ту или иную фразу, просто и без затей представляла участников и сразу переходила к рекламе спонсоров, постоянно сокращая текст на плакатах. Она обзавелась толстым черным маркером и, закуривая в перерыве, безжалостно вычеркивала слова и целые фразы из своего текста в сценарии шоу. Я волновалась, что ее заменят, но ей непостижимым образом все сходило с рук. Убеждать ее бережнее обращаться с текстом было бессмысленно, она все равно не справилась бы с большим объемом слов. Она брала харизмой.

Многие именно тогда окончательно укрепились в мысли, что она любовница продюсера. Задавали мне аккуратные полувопросы-полунамеки. Я также неопределенно кивала головой и пожимала плечами, что можно было трактовать так, как хочется думать тому, кто спрашивает. Сам продюсер, похоже, что-то подозревал о нас, но не вмешивался. Он был заинтригован.

Моя подруга привязалась к Машке.

У меня не особо развито чувство дома. Мне нравится жить то там, то сям, как в гостинице. Кажется, абсолютно достаточным иметь письменный стол и матрас. Алекс прививала мне мысль о том, как важно быть благополучным человеком. Благополучие в ее понимании выражается в красивых вещах. Я спорила, но она самозабвенно продолжала наполнять наше съемное жилище устойчивой атмосферой благополучия.

Она изобретала новые игры, строила планы, покупала билеты в Планетарий, на шоу и спектакли для детей. А после культурной программы они с Машкой зависали в «Макдоналдсе». Алекс убеждала меня, что нормальные подростки должны посиживать в «Макдаке», но доводы о том, что нельзя приучать девочку оттягиваться в фастфуде, подействовали, и они с Машкой стали кулинарить на дому. Лепили из теста фигурки, пельмени, рисовали съедобными красками смешные рожи, пекли пироги в виде вампирш в гробах. Постепенно мы перевезли к Алекс все наши вещи.

Больше всего Машке нравилась ее комната и балкон, с которого можно пускать мыльные пузыри. Мне нравились солнечные зайчики, бегающие по стенам от проезжающих машин. Линии скрещивались и разбегались, бороздили потолок, преломлялись о стены и не успевали растаять, как появлялись новые, четкие и энергичные. Смотреть на них можно было часами. Алекс рассказала, что сковородки бывают разные, и для приготовления овощей важны глубокие края, а для мяса дно сковороды должно быть ребристым, чтобы стекал жир. Блуждали и обволакивали запахи – дуб паркетных половиц, обивка дивана, освежитель белья, ванная благоухала косметикой, а кухня приправами.

– И существует еще специальный пресс, типа утюжка, которым надо прижать кусок, – продолжала подруга.

Я слушала ее и не слышала, мясо я не ела, для меня это были мертвые знания. И я целовала ее руки, держащие кусок мяса, покрытые мукой, взбивающие белки, извлекающие пинцетом рыбные кости из форели, рвущие салатные листья, смешивающие соусы, чистящие чеснок, крутящие кофемолку. Я обожала непокорные пружинки ее волос.

Старая плита работала не напрягаясь, одной конфоркой, но пекла неплохо, после того как я положила в нее кирпич. Так делала моя бабушка. Кирпич нагревался и равномерно распределял жар.

Впервые в нашей жизни появилась такая просторная кухня со множеством всяких предметов. Я с удовольствием вкладывалась в покупку всего, что выбирала Алекс: салатницы, тостер, миксер, кофемашина и блендер, вафельница, шейкер и тому подобное. Но в глубине души все еще считала вещи врагами, отвлекающими от более интересного, но не такого очевидного нематериального мира. Но подруга уверяла меня, что на кровати должно быть не меньше шести подушек: две из них для сна, остальные для декора. В хозяйстве необходим стеклянный кувшин с широким горлом, чтобы вино дышало, раскрывая вкус и аромат. И бокалы должны быть разные – широкие для красного, узкие для белого, дудочкой для шампанского. Иначе и не стоит приглашать гостей. Она была убеждена, что стулья в гостиной должны быть всегда задвинуты под стол, если на них не сидят, и что под тарелки надо класть льняные салфетки и другие рядом – их во время еды перекладывают на колени.

Пузатый диван, слушая ее, чуть не лопался от важности и раздутого самомнения, шкафы лоснились самодовольством. Мой бюджет скрипел, моя зарплата была в два раза меньше, чем ее.

Алекс копила деньги, откладывая часть зарплаты, чтобы вернуть кредит, взятый пополам с мужем на покупку дома, из которого она уехала в Москву.

– Семья мужа эксцентричная. – Алекс прекращает шинковать овощи и скручивает самокрутку. – Сесил и его сестра родились, когда их матери, Глэдис, было восемнадцать. Она вращалась в upper class. Отец Сесила уехал в Индию. Пока он медитировал в Ашраме, Глэдис растила двоих. Однажды она зашла в бар и увидела пианиста, играющего в темном прокуренном углу. Его никто не слушал. Музыка была гениальная. Но исполнитель явно был не в себе. Оказалось, его отец в детстве бил по рукам, стараясь отучить от игры на фортепиано.

– Зачем?

– В пользу скрипки.

Алекс щелкнула пальцами:

– И Глэдис приняла мгновенное решение, change her life[1]. Стала женой пианиста, который полжизни провел в сумасшедших домах. А когда его выпускали, он импровизировал в барах за еду. Глэдис использовала его инвалидность и устроила концерты за счет благотворительных организаций. На правах опекуна и жены на вырученные деньги она основала фонд помощи одаренным инвалидам, сделав его фронтменом. И устроила ему благотворительные гастроли по всему миру.

– Так у тебя крутая свекровь? – Я приоткрыла окно проветрить.

– Слушай, она, жонглируя то его инвалидностью, то его гениальностью, запустила съемки фильма! И Джеффри Раш, игравший пианиста, получил «Оскара»! Сборы с концертов бешено увеличились. И, конечно, Глэдис решила выпустить книгу о детстве бедного полоумного музыканта. А чтобы не тратиться на профессиональных райтеров, она попросила написать эту книгу меня.

– Это та книга, которую ты показывала нашему продюсеру?

– Да! Я записывала истории Глэдис на диктофон и перепечатывала, придавая им слезливости, а Сесил редактировал. Глэдис дала месяц на все. Книга принесла неплохую прибыль, и мы купили дом.

– Серьезно?!

– My mother-in-law[2] никогда не проматывает деньги. Она вкладывает в property[3]. У нее нюх на то, что будет расти в цене. Ее property разбросана по всему миру.

– Так у твоего мужа бойкая семейка!

– Но наш дом куплен частично в кредит. Если я смогу заработать денег, чтобы выплатить проценты, я уговорю Сесила продать этот дом и куплю отдельное жилье. Просто хочу, чтобы у меня было что-то свое. То, что я заработала.

Алекс выдохнула дым колечками.

В шоу, которое мы делали, одинокие сердца выбирали пару, задавая вопросы через перегородку. Лучшие, по мнению телезрителей, пары получали приз. Желание блеснуть на телевидении привлекало одиноких гораздо больше, чем надежда встретить, как они говорили, «свою половинку». Чтобы это не слишком бросалось в глаза, режиссер изо всех сил старался вызвать в участниках хоть какие-то чувства. Конечно, прагматизма в этих съемках было гораздо больше по обе стороны камеры, чем любви, которая подразумевалась в названии и формате. Программы снимали «пакетно», по три съемочных дня. За один день старались снять пять шоу. Все испытывали маниакальную радость от перегрузок, как при запуске Гагарина в космос.

Стилисты наряжали Алекс то в открытое платье, то в свитер, изображая смену погоды в месяцы предполагаемых эфиров. С утра до ночи она жарилась под софитами в гриме, на высоченных каблуках, ничего не ела, чтобы не выпирал живот. К вечеру у нее болело все тело. Она терпела. Брюки ушивали прямо на ней, она не могла в течение десяти часов сходить в туалет, распарывать швы времени не было.

Алекс путала слова, написанные на гигантских транспарантах-подсказках, произносила их, иногда совершенно не понимая смысла. «Любовь носится в воздухе». Помощник меняет плакат. «Почувствуйте легкий бриз аромата «Фа», который дарит подарки влюбленным!» Каким бы бредом все это ни звучало, наш канал сумел вырваться вперед по рейтингам.

Алекс стойко выдерживала расписание. За месяц она похудела на десять кило. Не могла есть то, чем кормили на съемочной площадке.

– Мы так тяжело работаем… Боже мой, почему мы так тяжело работаем? – плакала она от усталости.

– Солнышко, у нас интересная работа, о такой многие мечтают.

– Никто не знает, как это тяжело! Знаешь, мне это напоминает время, когда отец сбежал с моей учительницей музыки, мама сшила нам с братом красные пояса и заставила выступать на улице. Я пела, а брат играл на скрипке. Мне было стыдно стоять с пустым футляром и ждать, когда бросят мелочь, поэтому мы сами клали в футляр доллар, пока у нас его не украли дети, которые выступали на соседней улице. Мама проклинала отца каждый вечер, швыряла в нас его вещи.

Алекс снималась в массовке, продавала таймшер[4] по телефону, работала в социальной службе. Ее первый парень избил ее и вышвырнул ночью на улицу. А когда она в ту ночь ехала домой на велосипеде, ее сбила машина…

От продуктов, которые мы покупали в ночном магазине, у нее начиналась сыпь и боли в желудке. Когда мы, шатаясь от усталости, заходили в два ночи за кефиром, продавщицы просили у нее автограф и спрашивали, как попасть на ее шоу.

Алекс не оставляли без внимания даже в примерочной магазина, где мы покупали белье. Мы уже привыкли, что у нее везде просят автографы. Ее не грели эти незатейливые знаки внимания, она не была тщеславна. Моей подруге хотелось от жизни гораздо большего.

– Когда я встретила Сесила, я думала, начнется другая жизнь… Мы поженились, и я, Сесил и его сестра Иветт поехали в свадебное путешествие во Францию. Мы ели в мишленовских ресторанах, жили в пятизвездочных отелях. Я надеялась, что со мной больше никогда не случится ничего плохого. Мечтала, как мы будем счастливы.

По выходным мы отправлялись на рынок за свежими продуктами. Торговцы воодушевленно звали: «Пасматры, нэдорога!» Но было недешево. Изо рта шел пар. Пахло шаурмой, соленьями и специями. Мы кружили в пританцовывающем потоке.

Юноша с огромными губами схватил Алекс за руку и принялся раскладывать перед ней ковры, бормоча, как заклинание:

– Пасматры… Ручная работа, натуральная шерсть, лучшее качество…

Он метал к ее ногам ковры, точно крупье в казино карты. У него из ладоней как в калейдоскопе вырастали все новые и новые узоры, бездонная прорва ковров. От разнообразия расцветок кружилась голова.

– Стоп! – кричали мы. – Ничего не хотим покупать!

– Харашо, назови мне тваю цену?

Здесь, на рынке, она становилась веселой и свойской. С аппетитом ела хаш и самсу.

В блаженном оцепенении мы таращились по сторонам, наслаждаясь эстрадными хитами из ларьков, броуновским движением людей на площади. Из палок и цветного полиэтилена там были сооружены закутки с кроссовками, кожаными сумками, яркими куртками, светильниками, бижутерией. Все подсвечивалось лампочками или свечами в стеклянных емкостях. И отовсюду, из каждого закутка, была видна возвышающаяся над торговой суетой величественная статуя Ленина. Вот смуглый мальчик раздает рекламные листовки солярия. Вот узбек торгует семечками. Вокруг витрины с колготками вьется стайка монголоидных лолит. Прошли в куртках нараспашку, демонстрируя торсы под обтягивающими футболками, два кавказца. Им состроила глазки женщина, торгующая сладостями. На ее лице вытатуированы брови и губы. Старик, волосы до плеч, на ногах валенки, играет на аккордеоне. Бабка в кожаных штанах, с косичками а-ля Пеппи Длинныйчулок, продает бутерброды из коробки, висящей на ремне точно шарманка.

Тело приятно ломит от ходьбы. Покупаем курагу к чаю. Из груды коробок и пакетов выскакивает низкорослый продавец, стуча в барабан.

– Вы пачем курагу брали? Он вас обманул, обвесил, я видэл. Вот у нас, если обвешивают, сразу на месте руку отрубают! Никаких судей, люди сами решают! Поэтому у нас все честные…

Мы ускорили шаг.

Торговцы потихоньку сворачивают лавочки, снимают с витрин кроссовки, грузят в тележки. Полупрозрачные узорчатые платки развеваются как нелепые фантазии. Торговцы ловят их.

Карликовый барабанщик продолжает идти за нами.

– Купи барабан! Очэнь дешево!

Мы стремительно убегаем под его барабанное соло.

Алекс самозабвенно погружалась в Машкины домашние задания на английском. С горем пополам разбирала немецкую грамматику. Наблюдая за их занятиями, я видела, что она могла бы быть очень хорошей матерью. Однако, к моей великой растерянности, русский язык у Машки ухудшился. Она совершенно игнорировала таблицу падежных окончаний, которую я примагнитила к холодильнику. И писала на удивление странно: «цастье», «чиримония», «ендюк», «спинждак», «илюминатрий».

Меня вызвали к директору школы. Алекс, увлеченная педагогикой, заявила, что пойдет со мной. Мои сомнения только усилили ее настойчивость:

– Мы объясним, что девочка недавно переехала, что у нее может быть много новых впечатлений на новом месте, но мы занимаемся, и скоро все войдет в норму.

Вероятно, Алекс представляла себе, что директор школы – благообразный мужчина, как любят показывать в американских фильмах. Я не стала ее разочаровывать, предупредив только, что разговор с директором будет непредсказуемым.

Директором Машиной гимназии работала жена известного переводчика мертвых языков. Она была дамой верующей, с седыми волосами, сцепленными в пучок на затылке. Увидев нас в своем кабинете, эта грузная добропорядочная женщина вскипела:

– В моем кабинете ведущих телешоу быть не должно, если они не являются матерью! Здесь не балаган! И не проходной двор!

Пришлось Алекс подождать за дверью, пока я объясняла, что мы занимаемся и все «скоро войдет в норму».

– Это кто? Почему она живет с вами? Это же ни в какие ворота! У девочки должен быть отец! – внезапно заявила седовласая.

– Да, но отец в нашей жизни последнее время отсутствует…

– Я требую, чтобы пришел отец! С вами нам говорить не о чем.

С этими словами она выпроводила меня из кабинета.

Я вышла в коридор, где меня дожидалась Алекс, которая все слышала. Мы молча переглянулись и пошли домой.

– Нет, ну ты видела! У нее же усы! – повторяла моя подруга.

Педагогическое настроение было испорчено.

– Сесил прилетает на Кристмас, – задумчиво произнесла Алекс.

– Вот как…

– Понимаешь, я бросила его… А он ведь так много для меня сделал…

– Когда ты говоришь о Сесиле, в твоем голосе появляются трагичные нотки. Даже мне передается чувство вины, что Сесил так одинок.

– Даже не знаю, какие бы достопримечательности ему показать.

– Ты серьезно?

– Я просто не могу сказать ему: «Поживи-ка в гостинице». Понимаешь?

– Не можешь?

– Тебе надо на время переехать к родителям. Я оплачу твою половину квартирной платы за эту неделю.

Когда мы вернулись к родителям, обнаружилось, что мама превратила нашу комнату в овощехранилище: в коробках на диване хранилась картошка, на полу на газетах лежала антоновка, на столе рядами были расставлены банки с вареньем и огурцами. На спинках стульев висели постиранные вещи.