Читать книгу Кира - Ольга Триллинг - Страница 2

Часть первая

Артём

Веселья не получилось.

Выпускники Ленинградского архитектурного института, сдружившиеся в период работы над дипломным проектом, собрались, чтобы отметить защиту этой работы и окончание учёбы. Собрались, возбуждённые после торжественного вручения дипломов, ещё не успокоившиеся после всех поздравлений, напутственных слов и митинга, на котором выступал сам товарищ Киров, зачитывая послание Правительства. Подумать только, сам Иосиф Виссарионович Сталин подписал обращение к молодым архитекторам. Люди в зале полтора часа стоя дружно аплодировали, преисполненные чувством особой значительности: ведь сам вождь всего мирового пролетариата обращался к ним! Он знал о них, он помнил и надеялся на их особый вклад в дело строительства коммунизма, в создание новой социалистической архитектуры.

Кира и Рим Грановские стояли во втором ряду. Прямо перед ними на сцене была установлена трибуна, а за ней – такой близкий всем ленинградцам товарищ Киров. Он тоже аплодировал и время от времени поднимал руки, призывая погасить овации, чем вызывал ещё больший восторг молодых специалистов, и они бешено били в уже опухшие ладони. Весельчак и острослов Артём Лада, любимец всего курса, стоя рядом с Кирой, весело прокричал: «Бей сильнее, бей в ладоши! Будешь всем всегда хороший!»

Кира улыбнулась и тут же испуганно оглянулась по сторонам, не слышал ли кто-либо ещё. Но глаза окружающих были прикованы к президиуму, где находилось всё городское правительство во главе с товарищем Кировым.

Кира повернулась к Артёму и укоризненно посмотрела на него. У Артёма глаза весёлые, отчаянные с этакими бесовскими искорками, характерными для натур незаурядных и с юмором. Да, он был таким, не похожим на других. По-особому чувствуя природу, писал проникновенные стихи. А его натюрморты, написанные акварелью, будто пронизаны солнечным светом. Артём удивлял окружающих неожиданными гранями таланта художника, поэта, архитектора. Вот только дипломата из него не получалось. Прямой, не терпящий ни в чём фальши, он ходил по острию лезвия со своими летящими во все стороны остротами и афоризмами. Артёма любили, за Артёма боялись. Вот и сейчас Кира не могла успокоиться. Его шутливая выходка не была безобидной, она могла дорого обойтись ему.

Кира вспомнила, когда их всех пригласили на открытие ещё одного памятника товарищу Сталину, Артём сказал: «Пойдём смотреть ещё одно восхождение солнца».

Он скептически относился ко всей политической патетике, связанной с именами революционеров и вождей. В компании людей, которым он доверял, Артём говорил: «Самое страшное – это появление идолов в политике, это всегда дорого обходилось человечеству».

Вот этого Артёма с нетерпением ждали собравшиеся в большой комнате Рима. Имея обыкновение опаздывать, Артём не позволял себе приходить позже, чем на пятнадцать минут. Сейчас его ждали уже больше часа…

Рим перебирал струны гитары, и, наконец, не выдержав, сказал:

– Пойду звонить. Я бы ещё подождал, но накрытый стол больше ждать не может…

Друзья, оживлённо обменивавшиеся планами на будущее, засмеялись.

Рим

Рим жил в обычной ленинградской коммунальной квартире, заселённой пятью различными семьями, каждая из которых занимала одну из комнат. До революции квартира принадлежала зубному врачу, успешно практиковавшему здесь. После отмены частной собственности квартира была экспроприирована, в неё заселили служащих советских учреждений. Рим получил комнату, потому что работал в то время грузчиком в порту.

И так жили самые разные люди (надо признаться, что и сейчас некоторые живут в таких перенаселённых коммуналках), плечом к плечу, ощущая новую для всех социалистическую общность.

Телефон находился в длинном коридоре, по стенам которого висели велосипеды, тазы и корыта вперемешку, словно в магазине подержанных вещей. По коридору бегали дети, сновали женщины из кухни в свои комнаты и обратно, оставляя после себя аппетитный шлейф кухонных запахов.

Рим набрал номер, долго ждал, наконец, трубку подняли.

– Алло, здравствуйте. Я бы хотел поговорить с Артёмом.

В трубке повисло долгое молчание.

– Вы меня слышите? Алло! – проговорил Рим.

–Да, – ответил сдавленный женский голос. – Артёма увели сегодня утром. Артёмушку моего… – женщина заплакала.

– Как, почему? – машинально лепетал Рим.

– Никто никогда не знает, почему…

– Я сейчас приеду. Вы меня узнали? Это я, Рим.

Мать Артёма вдруг заволновалась:

– Нет, нет. Ни в коем случае. Только не сегодня. Позже. Позвоните через два-три дня.

Рим медлил возвращаться в комнату. Положив трубку, он потёр лоб, как будто это могло помочь осмыслить сказанное мамой Артёма.

Что же это?! Дня три тому назад по двору металась женщина из соседнего дома и кричала, просто жутко кричала. Можно было только разобрать: «…меня и детишек моих тоже. Тоже забирайте. Всех, всех нас тоже…»

Дверь комнаты резко распахнулась. Кира выжидательно смотрела на Рима:

– Ну что он, едет уже?

Рим взял Киру за плечи, прижал её к себе.

– Кира…

– Что-то случилось? – спросила Кира. Но она уже всё поняла.

Елена

В комнате стояла тишина.

– Ребята, – сказал Рим. – Ребята. Артёма сегодня утром арестовали.

За спинами стоявших группой товарищей, положив голову на стол, плакала «прекрасная Елена».

Все знали, с первого курса, что эта девушка с длинными зелёными глазами была влюблена в Артёма. Елена на курсе слыла красавицей. Высокая, тонкая с пышной копной рыжих волос, с особым блеском зелёных глаз, она действительно была неотразима. Особую женскую прелесть источала её пластичная эмоциональность.

Как-то сразу же определился её талант портретистки. Сделав однажды набросок профиля Киры, она заставила восторженно ахнуть весь курс. Набросав эскиз сангиной несколькими штрихами, она сумела передать самые характерные черты своей подруги.

– Ты лирик, – сказал ей тогда Артём, – это восхитительно – то, что ты набросала. От этого клочка бумаги исходит тепло. Она у тебя живая!

Кто бы мог представить тогда, что эти слова Артёма значили для Елены. Она излучала счастье. Внимание Артёма окрылило её. Он же, оказывая знаки внимания Елене, оставался только добрым товарищем, и прекрасная Елена, отчаявшись добиться ответного чувства, с головой ушла в учёбу. Она занималась, словно одержимая. Кроме того, Елена писала портреты и вдруг нашла для себя, как считала она сама, интересную тему. Она решила писать «Галерею Героев». Подавление мятежа белогвардейцев в городе военных моряков выделило целую группу героев-комиссаров. Вот их-то и писала Елена. Такое патриотическое рвение молодой студентки было отмечено выставкой её работ, которая прошла успешно. И Артём тоже посетил выставку. Он долго ходил молча по залу, около некоторых портретов останавливался ненадолго и как-то постепенно мрачнел.

– Ну что, Артём? Скажи, что ты думаешь, – спрашивала встревожено Елена. – Я не знаю, удалось ли мне передать в этих лицах силу их характера? Мне кажется, какой-то свет излучают эти лица. Просто невозможно не восхищаться ими!

Артём внимательно посмотрел на Елену, разгорячённую коротким монологом.

– Особый свет, говоришь? Что-то вроде божьей искры?

– Ах, Артём. Какая тут божья искра? Я же не апостолов писала, – возмутилась Елена.

– Да, конечно. Какие уж тут апостолы? Тут, пожалуй, больше дух демона…

– Не пойму тебя, Артём. Что ты имеешь ввиду? А, собственно, почему бы и нет? Демон восстал против Бога. Он поистине дух мятежный, и мне это больше по сердцу, чем боговы постулаты: «не возжелай», «не противься» …

– … не убий! – добавил Артём.

– Да, «не убий» – это тоже одна из заповедей.

– О чём спор? – прервал их разговор незаметно подошедший к ним Яков Телегин.

– О Боге?

Яков

Елена вскинула голову и довольно резко ответила:

– Всё больше о дьяволе! – и стремительно ушла.

– Чего это она, а? – спросил Яша, заглядывая в лицо Артёма.

– Ничего особенного, просто дебатировали.

– Ты бы поменьше философствовал, – посоветовал всегда холодно улыбающийся Яков.

Он был вездесущ, этот Яков. Всегда появлялся неожиданно в самый разгар спора. Его опасались и между собой звали Ухом.

По каким-то, только студентам известным каналам стало известно, что брат Уха занимал высокий пост в системе НКВД. Сам Яков об этом никогда не говорил.

Активный комсомолец, он любил выражаться высокопарно, всегда рьяно выступая на собраниях, клеймил всякого рода буржуазные происки в виде попыток подражания западным образцам одежды или, не дай бог, стиля жизни вообще. Сам ходил подчёркнуто просто одетым: русская косоворотка навыпуск, подпоясанная узким ремешком, рабочие ботинки и в холодную погоду морской бушлат. Особенной деталью в его гардеробе была кепка, которую он носил по-ленински. Шляпа на голове мужчины вызывала в Якове раздражение, поскольку являлась признаком выражения буржуазной морали. Он всегда подчёркивал своё пролетарское происхождение и гордился им. Студентом Яша был слабым, с наукой не в ладах, но важно ли это для истинного комсомольца, пламенного борца за коммунистическое будущее страны, сбросившей с себя оковы капитализма?!

Артём прищурил глаза и неожиданно спросил Якова:

– Яша, а вот ты, как ты относишься к Людвигу ван Бетховену?

– Что? – Яков обескураженно посмотрел на Артёма и, медленно собираясь с мыслями (думать для него было не так просто), произнёс:

– Я не переношу всё, что приходит из-за границы. Я ненавижу буржуазных приспешников.

– Ах, какая жалость, – посетовал Артём, – ведь это один из самых любимых композиторов товарища Ленина.

Посеревшее лицо Якова он уже не видел. Резко развернувшись, Артём ушёл с выставки.

Рим

Рано утром Рима разбудил телефонный звонок. Наспех натянув рубашку, он выскочил в коридор.

– Доброе утро, Рим, – Рим узнал голос мамы Артёма и облегчённо вздохнул.

– Наконец-то! – выдохнул он в трубку. – Ну, что нового? Отпустили?

– Рим, Римушка, нам надо встретиться. Я буду в двенадцать часов подле Петропавловской крепости. Там всегда многолюдно. Буду тебя ждать.

На Васильевский остров надо было ехать трамваем с двумя пересадками. Рим посмотрел на часы: «Ого, уже девять часов. Ну и заспался я сегодня!»

Всю ночь они с Кирой не могли уснуть. Тревога за друга не давала сомкнуть глаза, и только к утру, устав от бесплодных предположений и размышлений, они оба как будто провалились в темноту, неожиданно заснув.

Июль в Ленинграде выдался в этом году на славу. Вопреки обычной дождливой погоде, характерной для всех портовых городов севера, стояла необычная жара. Солнце щедро дарило тепло, стараясь прогреть и просушить к осени вечно промокшие мосты и набережные, великолепно окаймляющие городские каналы. Всё в природе наслаждалось этим неожиданным теплом.

Сидя в трамвае, который резво бежал по Невскому проспекту, Рим щурился от яркого солнца и размышлял, разглядывая едущих в вагоне людей. Вот эта симпатичная улыбчивая девушка, о чём она думает сейчас? Как дальше сложится её судьба? Будет ли она счастлива? Или этот молодой человек, уткнувшийся в книгу. Чем он занимается?

Рим смотрел на пассажиров, спокойно входящих и выходящих из трамвая. Они были вежливо предупредительными. Или вот эти дети. Они создавали особое ощущение счастья и покоя, и Рим думал, как здорово всё же жить в этом прекрасном городе, который воплотил в себе талант и трудолюбие многих простых людей, создавших такую красоту, как этот монументальный Исаакиевский Собор или неповторимый по красоте Храм Спаса на Крови, стремящийся ввысь пятью куполами, как эти изумительные фрески на соборе, великолепно вписывающиеся в его архитектуру. Их потрясающая гамма красок сочетается с самой природой, и фрески придают лёгкость и изящество этому огромному сооружению. Воздух и вода легли в основу проектов первых архитекторов, создавших каменное кружево мостов и зданий.

Рим хорошо помнил прогулки с отцом по Петрограду не иначе, как пешком. Они вместе прошагали не один километр, останавливаясь каждый раз у Исаакия, добирались до стрелки Васильевского острова и молча любовались величием Ростральных колонн, словно выросших из гранита набережной, чтобы подпереть провисшее облаками небо.

Ах, отец! Мысли Рима унеслись в то далекое детство, которое он вспоминал, уже будучи взрослым, с необыкновенным волнением и нежностью. Отец Рима, Аркадий Грановский был человеком незаурядным. Преподаватель университета, великолепный лингвист, любимец студентов, он обладал мягким баритоном, пел русские романсы, аккомпанируя себе на рояле. Он был замечательным собеседником. Революцию принял сразу, хотя был сторонником Плеханова и поддерживал его идею о необходимости хотя бы начального образования у крестьянской и рабочей среды.

– Нет, батюшка вы мой, – говорил он своему другу Дмитрию Распопову, – нельзя делать революцию, вооружая серую и необразованную массу, иначе восстание превратится в злостное истребление имущего класса, и удержать их будет невозможно никакими силами.

Позже, когда революционные события ураганом пронеслись над Россией, оставив на своём пути кровавый шлейф, профессор Грановский впал в глубокую депрессию. Он сидел часами в своём кабинете, не прикасаясь к книгам и к еде, которую осторожно, как больному, приносила ему жена.

Когда его однажды пришёл проведать давнишний друг Дмитрий Распопов, весь искрящийся от радостного возбуждения, отец как бы проснулся. Он внимательно слушал Дмитрия, ставшего во главе комиссии по борьбе с контрреволюцией, попил даже с ним горячего чайку. От подарка – комиссарского пайка, в который входила буханка хлеба, пачка сахара и пачка чая – решительно отказался и после ухода Дмитрия возбуждённо ходил по комнатам, ведя какой-то внутренний диалог с воображаемым оппонентом.

Рим хорошо помнил, что уже позже, вернувшись к преподавательской работе в университете и посещая всякого рода собрания, он как-то, сидя рядом с женой, говорил взволнованно:

– Ты спрашиваешь, что со мной случилось, милая? Я всё пытаюсь заглянуть в будущее нашей страны и то, что я там вижу, сокрушает меня. Мы совершенно сознательно выпестовываем монстра, который уничтожит всё самостоятельно думающее. Право на существование будет иметь только определённая модель человека с заготовленной программой действий. Представляешь, Машенька, – продолжал он, – я смогу делать только то, что позволит мне этот монстр. Я должен буду жить в рамках, отведённых моему статусу. И я, и все мы уже не сможем говорить, что мы думаем, а должны будем стать глашатаями нашего повелителя.

Отец замолчал, молчала и мать. Она гладила его спину, как гладят маленьких детей, чтобы их успокоить.

– Ну, да что там… Пойдём-ка лучше спать.

Ночью с отцом приключился сердечный приступ, а утром его не стало.

Он так неожиданно ушёл из жизни, что Рим даже не успел сразу осознать всю глубину утраты. Позже он осознал, как ему недостаёт отца.

Эти воспоминания отвлекли Рима от мыслей о цели его поездки, и, когда симпатичная девушка-кондуктор объявила его остановку, он вернулся к реальности, ощутив противное, ещё не совсем осознанное чувство страха.

«Что это со мной?» – подумал Рим. – «Это нехорошо. Страх лишает самообладания, способности трезво оценивать обстановку. Может быть, ещё ничего не случилось страшного. Ах, Артём, что же ты не так сказал?»

Анна Матвеевна

У Петропавловской крепости было многолюдно. Здесь гуляли мамы с детьми, были люди, приехавшие из самых разных республик большой страны. Особенно много было почему-то посетителей из Средней Азии. Полосатые халаты и яркие тюбетейки, блеск азиатских глаз цвета оникса, длинные косы двигающихся с собой грацией девушек, словно змеи, совершали свой завораживающий танец. Вся эта толпа проглотила Рима, и он, оказавшись у назначенного мамой Артёма места, стал искать её глазами, внимательно оглядывая проходящих мимо него людей.

– Рим, голубчик, здравствуй!

– О, господи!

Рим ни за что не узнал бы её, эту всегда весёлую, сохранившую молодой задор женщину. Маленькая ростом, она сейчас казалась ещё меньше. В глазах растерянность. Две глубокие складки залегли в уголках рта.

– Рим, Артёма забрали вчера рано утром. Это так ужасно!

Она приложила платочек к губам, маленький такой, изящный, с кружевными уголками. Внимание Рима приковал к себе этот кокетливый предмет. Он был в каком-то несоответствии со сложившейся ситуацией. И это ещё больше встревожило Рима. Гораздо позже, вспоминая эту встречу с Анной Матвеевной, он понял, почему тогда этот кусочек ткани так взволновал его. Это был посланец из прошлой спокойной жизни, с тревожащими запахами духов красивых женщин, с прелестными звуками мазурки на рождественских вечерах, с сказками любимого Пушкина, будоражащими детское воображение. Ещё не совсем осознанно Рим почувствовал – пришло время других аксессуаров. Время больших платков, способных осушить слёзы несчастных матерей и жён.

Анна Матвеевна, помолчав, продолжала:

– Я хотела предупредить тебя, Рим, не приходи ко мне и ребятам передай: никто не должен у меня появляться. У одной знакомой мужа арестовали, так потом забрали всех, кто приходил проведать эту женщину. Ты меня понял, Рим? – уже почти спокойно сказала она. – И ещё, Рим, не звони тоже. Я буду звонить сама… из телефонной будки.

– Анна Матвеевна, я хотел сказать, что мы напишем письмо…

– Кому, Рим? Куда? Ах, Римушка! Это же как снежный ком: каждый арест влечёт за собой другие. Мне обещали помочь, будут звонить… я не знаю, что ещё. Рим смотрел на эту маленькую женщину, пытающуюся скрыть своё отчаяние. Он всё понимал, но он не знал, что нужно сказать сейчас, чтобы как-то утешить, он мучился от сознания собственного бессилия.

– Рим, – Анна Матвеевна неожиданно прижала к себе большого Рима, словно маленького ребёнка. – До свидания! Береги себя! – и ушла.

Она ушла так же неожиданно, как и появилась.

Елена

Елена стремительно шла по Невскому проспекту, она не шла, а скорее летела, едва касаясь подошвами туфелек тротуара. Невероятной силы энергия исходила от неё, и люди, шедшие навстречу, уступали дорогу этой яркой и решительной личности, провожая долгим взглядом.

Лишь бы увидеть Рима, ничего больше ей не нужно было. Только бы узнать точно, что сказала мать Артёма.

Как и всем эмоциональным натурам, Елене был свойственен резкий переход от короткого периода растерянности к хорошо рассчитанной стратегии действия. Она успела за один день посетить всех влиятельных людей, портреты которых писала. Коротко рассказав о случившемся, настоятельно требовала их участия в восстановлении справедливости.

Василий Стрежнев, бывший комиссар, герой революции, отмеченный особыми грамотами и наградами правительства, лично знавший товарища Ленина, сидя в глубоком кресле, унаследованном от расстрелянного им же мятежного адмирала Российского флота, хитро поблёскивая глазами, спрашивал:

– А ну-ка, девонька, признавайся, ты же влюблена в этого, как его? Ерёму?

– Артём! – чётко и несколько резко парировала Елена. – Он талантливейший архитектор!

– Ну, да, может, он и талантливый, как ты, милочка, говоришь, а не водится ли за ним чего такого?

Он выразительно покрутил пальцами в воздухе.

– Чего? – вскипела Елена. – Такие, как Артём, Родину нашу талантом прославляют. Василий Андреевич, сделайте всё, что в ваших силах, пожалуйста.

Она присела перед его креслом, положила руки на колено комиссара и, заглядывая ему в глаза, ещё раз повторила:

– Миленький вы мой. Ну вы же не можете не сделать это для меня?

«Эх, царь-девица», – думал Василий Андреевич, глядя вслед Елене, – «тебе бы батальоном командовать». И потянулся к телефону, чтобы позвонить своему старому приятелю, служившему в НКВД.

Воткнув палец в кнопку звонка квартиры, в которой жили Кира и Рим, Елена не отпустила его до тех пор, пока дверь не распахнулась. В дверях стояла Кира.

– Ки-и-ира-а-а! – вдруг зарыдала Лена, как маленький ребёнок.

Всё! Весь запас её энергии был израсходован. Сил хватило только до этой двери.

– Леночка, ну, успокойся. Идём в комнату. У нас как раз Гриша Померанцев. Ты ведь помнишь его?

Как же Елене не помнить этого юношу. Он учился с ними в Архитектурном и вдруг, совершенно неожиданно для всех, ушёл в военное училище. Но Григория не забывали. Он оставил у всех приятные воспоминания. Всегда подтянутый, аккуратный, с хорошими манерами. Он быстро сдружился с Римом и теперь время от времени коротко наведывался в гости.

В комнате с огромным окном, выходящим во двор, ликовало солнце. Бросая стрелы лучей, оно пронизывало все стеклянные предметы, множилось в них, разбегаясь по стенам солнечными зайчиками.

Елена зажмурилась от яркого света в комнате. Молодые люди встали, приветствуя девушку. Она тут же обратилась к Риму:

– Я вижу, ты хочешь мне сказать что-то ужасное, да? Что ты узнал? Расскажи. Что сказала мама Артёма?

– Не торопись, Леночка. Кроме того, что Артёма забрали, я не знаю больше ничего. Никаких подробностей. Я думаю, что надо бы всем вместе идти в институт к ректору или написать письмо товарищу Кирову… я просто не знаю, что делать… Вот ещё Григорий обещал…

Григорий нервно шагал по комнате.

– Это всё не так просто, ребята, Ох, как это сложно. Завтра я должен быть на приёме у генерала Никитина, командующего дивизией. Может быть, через его ведомство удастся что-то узнать. Но если хотите знать моё мнение, – добавил он, – я не очень верю, что у вас получится что-либо узнать до суда, до тех пор, пока Артёму не предъявят обвинение.

– О чём ты говоришь?! – вспыхнула Елена. – Какое обвинение? Ты что, думаешь, что Артём…

Григорий остановился перед Еленой и жёстко произнес:

– Я человек военный и знаю абсолютно точно, что просто так, без причины у нас людей не хватают.

Елена сжимала спинку стула немеющими от напряжения пальцами. Откуда-то из глубины души пополз противный, вызывающий тошноту страх перед этим, показавшимся вдруг чужим, жёстким и холодным, человеком.

Нет! Нет! Она же знала Григория. Она помнила, как мягко он улыбался шуткам друзей, каким отзывчивым был всегда, как бережно относился к людям, как непринуждённо общался с товарищами. Что это вдруг с ним произошло? Она увидела перед собой совсем другого человека. Это уже не тот Григорий, которого она знала.

– Гриша, – Елена оглянулась на Рима, который растерянно мял и тискал свой подбородок. – Григорий, – мягко спросила она, – что с тобой? Ведь ты дружил с Артёмом. Неужели ты забыл, какой он?

– Нет, я не забыл, каким он был, я хорошо это помню, но я не знаю, каким он стал!

Повернувшись к Риму, он пожал ему руку и, окончательно подчеркивая, что разговор окончен, ещё раз сказал:

– Я постараюсь кое-что узнать, как обещал, но не больше.

После ухода Григория друзья долго молчали. Тишину нарушила Елена.

– Всё, дорогие мои, я знаю, я совершенно чётко поняла, что я должна делать!

Кира и Рим вопросительно посмотрели на Елену, суетливо искавшую свою сумку.

– Что ты затеяла? – настороженно спросил Рим.

– Ты, как и я, понимаешь, что никто – ни твой Григорий, ни мои знакомые нам не помогут. Я это сейчас вдруг отчётливо осознала. Ты понимаешь, они все из одного гнезда. Ах, Рим, когда коснулось дела, они оказались совсем другими. Они думают и чувствуют иначе, чем мы. Они словно загипнотизированы и действуют по заданному им предписанию. Наверное, они и смеются, и любят по заданной программе. Хотя нет, любить они не могут вообще. Они обязаны стоять на страже, выискивая среди подобных себе врагов…

– Тише, Лена, пожалуйста, тише.

Кира умоляюще смотрела на подругу. Прервав её возбуждённый монолог, Кира после паузы спросила:

– А теперь спокойно объясни, что ты надумала?

– У нашего Якова брат – большой чин в НКВД.

– Ну? – выспрашивала её насторожившаяся Кира, – Говори дальше, какие у тебя планы?

– Я сейчас же пойду к Яше и заставлю его познакомить меня с братом.

Кира и Рим встревоженно переглянулись. О брате Якова ходили скверные слухи. Говорили, что он маньяк и садист, что его боятся даже близкие.

– Елена, ты забыла, что его брат – не тот человек, который захочет тебе помогать?

– Знаю, я всё знаю, но я не могу больше смотреть на вашу беспомощность. У нас нет времени ждать, поймите это, наконец, ребята. Там, – она ткнула пальцем куда-то в пространство, – там всё делается очень быстро. Мы же это знаем.

Рим взял руку Елены, пытаясь её успокоить:

– Послушай…

Но Елена, резко повернувшись, освободила руку и, сверкая глазами, выкрикнула:

– Вы, вы просто тру́сы! Да, тру́сы! Вы боитесь высунуться из вашего райка, сидите, как два ангелочка. Вы создали себе свой благополучный мирок, закрыли глаза на всё, заткнули уши, чтобы беды окружающих не нарушили ваш покой! И не останавливай меня, Рим!

Кира, побледнев от этих беспочвенных оскорблений, резко распахнув дверь перед возбуждённой Еленой и, сдерживая волнение, сказала:

– Уходи!

Елена резко треснула дверью так, что зазвенели стёкла. Кира и Рим стояли ошеломлённые этим неожиданным выпадом подруги.

Обсудив ещё раз все «за» и «против», они решили всё же поехать к ректору института и обратиться к нему за помощью.

Артём

Артём сидел в машине между двумя мрачными личностями в штатском и лихорадочно думал: «Что случилось? Откуда это наваждение? Где и когда я сказал что-то крамольное? И что именно?»

Всё, что происходило у него в комнате, когда эти люди так неожиданно нагрянули в дом, было похоже на жуткий сон. Они с мрачной деловитостью копошились, что-то искали, выворачивая наизнанку все вещи в доме. Какие-то книги откладывали в сторону, другие летели на пол, где и так уже всё валялось вперемешку: краски, тетради, книги, наброски, кисти. Артёму казалось, что всё это происходит не с ним, а он только сторонний наблюдатель.

Извечная его готовность защитить кого бы то ни было уступила странному ощущению обездвиженности.

«Это же сон, страшный сон. Это не может быть реальностью», – думал Артём. Хотелось бежать, убежать отсюда, но ноги стали ватными, их было никак не оторвать от пола.

А из шкафа всё летели и летели листки. Что это? Ах, да, это же недавно им переписанные стихи Марины Цветаевой.

Один из мрачных типов поднимает листок… читает… делает знак второму. Тот видимо числился интеллектуалом и должен был оценить, не являются ли эти стихи крамольными. Он читает… усмехается…

– Как это понимать? «Думали – человек! И умереть заставили. Умер теперь, навек. Плачьте о мёртвом ангеле».

Артём пожимает плечами:

– Просто стихи.

– Сам вижу, что стихи, но чьи?

«Интересно, знает ли он, кому принадлежат эти строки?» – думает Артём и спокойно говорит:

– Поэт какой-то, я уже не помню.

Листки исчезают в папке.

– Ничего, вспомнишь! – холодно обещает «интеллектуал» в штатском.

Машина замедлила ход. Артём успел заметить, что они подъехали к высоким воротам, которые медленно открывались, обнаруживая узкий проезд, зажатый с двух сторон серыми стенами высоких построек.

«И распахнулись врата ада», – подумал Артём.

Знать бы ему в тот миг, как близок он был к истине.

В длинном гулком коридоре раздавались шаги сопровождающих его стражников. Своих шагов Артём не слышал. В такт их шагам сами по себе складывались строчки:

«На Голгофу не ходим мы сами.

На Голгофу несут нас вперёд ногами…»

В кабинете, куда ввели Артёма, сидел маленький служащий с какой-то большой смешной лысиной, неровно разъехавшейся по голове. Розовые большие уши оттопыривались как у детей. Весь вид этого старательно пишущего человечка оставлял впечатление уютной домашней обстановки. На секунду он оторвался от листка и глянул на Артёма сквозь сидящие на самом кончике носа очки, ткнул пальцем в сторону стула, предлагая сесть, и вновь зацарапал пером по бумаге.

Артём огляделся. Кабинет чистенький и, как положено, на стене прямо за спиной пишущего висел огромный портрет Сталина. В углу кабинета, ближе к окну, мягко подсвеченный светом лампы, стоял гипсовый бюст Ленина.

«Хорошая работа», – подумал Артём. – «Необычное для каменных изваяний живое и мягкое выражение лица».

Где-то в углу по-домашнему бормотало радио. Оглядывая кабинет, Артём, успокоившись, расслабился.

– Ну, молодой человек, против кого воюем? – вопрос прозвучал неожиданно, нарушив тишину кабинета.

Артём понял, его убаюкивали, чтобы, расслабив, сделать уязвимым. Растерявшийся человек обязательно наделает глупостей. Он не стал торопиться с ответом.

– Ну что, испугался? Значит, совесть действительно не чиста, а?

Маленький и теперь уже совсем не безобидный человечек с огромной лысиной, похожей на тонзуру иезуита, откинулся на спинку стула.

– Отчего же не чиста, – медленно ответил Артём, – с совестью у меня всё в порядке: никого не обманул, не украл, не убил. Мне скрывать нечего.

Покачавшись на стуле, хозяин кабинета внимательно оглядел Артёма.

– Отца помнишь?

Отец… Как не хватало его Артёму. Как часто ночами он вёл с ним, незримым, диалог. Он всегда примерял свои поступки к оценке отца. Помнит ли он его?! Тот роковой выстрел изменил жизнь Артёма. Он никогда не мог понять, почему отец покончил с собой. Его отец, который так любил жизнь, который радовался всему живому, всему, что проявляло признаки сознательной деятельности. Его отец, однажды приложив дуло револьвера к виску, нажал на курок.

Артём смотрел на этого человечка, на его оттопыренные уши: «Почему он спрашивает об отце? Какое он имеет право прикасаться к памяти отца?!»

– Да, я помню своего отца.

Чиновник сделал паузу.

– Да, – продолжал он после короткой паузы, – это был настоящий революционер! Он до революции распространял газету «Искра» среди рабочих и делал это очень профессионально. Вёл рабочий кружок и создавал рабочие отряды, готовя их к восстанию. Ты знал об этом?

Артём знал. Он знал даже больше, чем предполагал этот сидящий напротив чиновник. Он знал, что отец не переносил насилия и выступал против политических убийств.

Он участвовал в революции, но не как «народный мститель», а больше как священнослужитель, призывающий к законным решениям судеб преследуемых противников революции. Да, он приветствовал идею построения нового общества, в котором люди будут свободны в своём волеизъявлении, где только путём дискуссий будут решаться спорные вопросы, где будут выбираться оптимальные решения для создания нового типа государства, в управлении которого будут участвовать исключительно талантливые, образованные, честные граждане, не ограниченные рамками бредовых, оторванных от истинной жизни политических идей. Да, Артём знал то, что никогда не узнает этот человек, наделённый властью вершить судьбы людей.

Задержанный молчал. Перед его глазами проплыли строчки из дневника отца, который он вёл длительное время, споря сам с собой и с неизвестным оппонентом. Этот дневник был единственным существенным воспоминанием, оставшимся после смерти отца, и он определил мировоззрение Артёма.

– Молчите, молодой человек? Что бы сейчас сказали своему отцу?

Человек по ту сторону стола завис над ним, опёршись руками о его край.

– Ну, что? Что вы не довольны нашей архитектурой, что всюду не так строят, везде ставят бездарно исполненные скульптуры вождей революции, что вы, словно эквилибрист, должны идти всю свою жизнь по линии, прочерченной великим Лениным? Ну, щенок, что бы сказал своему отцу, а? Счастье его, что он ушёл из жизни прежде, чем ты предал его идеалы!

Горячая волна захлестнула сознание Артёма, он резко вскочил и, вцепившись в край стола, выкрикнул в лицо обескураженному обвинителю:

– Не сметь! Не сметь прикасаться к имени моего отца! Слышишь, ты?

Артём не успел договорить. Его свалил крепкий удар по голове. Он ещё пытался встать, но под ударами неизвестно откуда взявшихся конвоиров падал, и последнее, что он увидел, было наклонившееся над ним лицо этого маленького человечка, сейчас похожего на ощерившегося старого хорька. Собрав последние силы, Артём плюнул ему в лицо. Темнота наступила мгновенно, проглотив парня. Следователь, брызжа слюной, орал на огромного конвоира, удар которого оказался для Артёма последним:

– Ты что, ополоумел?! Приказ знал? Он мне нужен был живой, понимаешь ты, дурья твоя башка, живой! А не мёртвый!

Конвоир переминался с ноги на ногу, хлопая белёсыми ресницами и пытаясь оправдаться:

– Да он же, гад, плевался, а?

– Врача, быстро врача, – взвизгнул следователь и рухнул на стул, на котором перед этим сидел Артём, большим платком стирая плевок с бледного дрожащего лица.

– Ах, ты, чёртова кукла, – стонал он.

Врач явился немедленно, оттянул веко, заглянул в зрачок, попытался нащупать пульс, красноречиво развел руками и ушёл. Следователь, продолжая тереть лицо платком, о чём-то усиленно размышлял. Затем, пересев на свое место, решительно что-то отметил в своих записях, бормоча:

– Умер от сердечного приступа, так и запишем, – нажал кнопку звонка на столе.

Вошел сникший конвоир.

– Так, – строго начал следователь, – умер наш парень от сердечного приступа. Иди! – и поднял телефонную трубку.

Елена

Елена сидела на полу своей маленькой комнаты, перегороженной китайской ширмой, которую она любила с детства. Эта сказочно пёстрая ширма, разрисованная великолепными драконами с исключительно правдоподобной гаммой красок, роскошествовала извитыми и какими-то чудесными, с волнистым изломом стволов и ветвей, деревьями, и среди них замерли в самых причудливых позах китайские принцессы в шёлковых нарядах. Их густые волосы были уложены в дивные высокие причёски, украшенные цветами и бамбуковыми палочками. Чётко обведенные, длинные почти до висков глаза таили в себе какую-то волшебную силу, придавая ещё большую таинственность каждому изображению. Елена любила этих принцесс. Они возбуждали её фантазию, отрывая от реального мира с его повседневностью, казавшегося ей ужасно однообразным и скучным. И сейчас она, сидя среди вороха белья и всяких старинных вещей, извлечённых из бабушкиного сундучка, в который раз разглядывая эту сказочную ширму, печально думала, как легко в сказках бороться со злом, побеждать его, оживлять умерших и, в конце концов, рука об руку идти под венец с любимым.

Стук входной двери и вспыхнувшая перебранка соседок вернула Елену из мира фантазий к событиям вчерашнего дня, и она, вспомнив свою безобразную выходку у Киры, горько заплакала. Её мучила совесть, она ругала себя за свою несдержанность, которую всегда расценивала как признак глупости.

«Я должна извиниться. Я должна поехать к ним. Господи», – думала Елена, – «ну как я могла, как посмела сорваться на Рима?!»

Елена восхищалась Римом, обожала Киру, которая для неё была идеалом. Впервые увидев Киру в институте, Елена ахнула. И тотчас в ней заговорил художник.

«Ну, является же на свет Божий такое совершенство», – думала она.

Маленькая, изящная Кира с высокой шеей, удивительно гордой посадкой головы, чётко обрисованной уложенными короной косами цвета спелой ржи. И всю эту чёткость линий подчёркивали правильные пропорции тела с округлой линией груди, бёдер и стройных ножек.

Обе девушки очень быстро сблизились, хотя были совершенно полярными по натуре, что, впрочем, никак не мешало их дружбе. Импульсивность Елены уравновешивалась спокойным, рассудительным характером Киры, которая очень часто сглаживала резкие выходки подруги.

Сидя теперь на полу и перебирая старые вещи бабушки, Елена получила возможность поразмыслить. И, казалось бы, ненужное, бестолковое занятие это несколько успокоило её. Она решила немедленно идти к друзьям. Приняв это решение, резко встала, отшвырнув ногой мешавшие ей теперь вещи, схватила платье, нырнула в прохладу шёлка, приладив ремешок на тонкой талии, оглядела себя в зеркале, подёргала волосы и, схватив сумочку, вылетела в коридор.

В Ленинграде продолжало бушевать лето. Солнце, лениво выкатившееся рано утром из-за горизонта, рассылало теперь свои горячие лучи, стараясь прогреть как можно глубже и серый гранит набережных, и лужайки с их сочной зеленью, и высокие дома, глазеющие распахнутыми окнами на окружающую красоту. Серебрящаяся поверхность Невы с благодарностью принимала щедроты солнца, и перекаты её волн напоминали медленные движения огромной толстой змеи, переваливающейся с боку на бок. Смело налетающие время от времени облака натыкались на острие солнечных лучей и, проколотые насквозь, изливались коротким дождём и снова отступали обессиленные.

Елена, как и все коренные ленинградцы, страстно любила свой город. Обаяние Петровских времен исходило от старинных зданий, которые поражали своей монументальностью и в то же время создавали впечатление лёгкости за счёт дивного рельефного обрамления фронтонов и этих кружевного плетения чугунных решёток оград и ворот. Она любила пешком бродить по Ленинграду в любую погоду. Её никогда не раздражали дожди или густой туман. Недовольных погодой она всегда утешала:

– Ну что же вы? Посмотрите-ка на этот прекрасный лик города, покрытый белой вуалью тумана. Где ещё вы увидите такое очарование?

Прогулки пешком придавали ей новую энергию, стимулировали к творчеству.

Вот и сейчас она решительной походкой шагала по Невскому проспекту с лёгкостью на душе от принятого решения извиниться перед друзьями. Около сверкающего стеклянными витринами гастронома стояла группа о чём-то горячо спорящих молодых людей. Проходя мимо, Елена услышала восхищённый возглас:

– Какая красавица, разрази меня гром! Нет, вы только поглядите на неё!

– А хочешь, я тебя с этой красавицей познакомлю?

Яков! Елена тотчас же узнала его голос. Она резко повернулась и, не глядя больше ни на кого, подошла прямо к нему.

– Яков, – в голосе Елены звучал металл, – ты-то как раз мне и нужен.

Яков насторожился: «Неужели он нужен Елене?!»

Вот уж этого он себе никак не мог представить. Забыв о своих приятелях, пошёл навстречу. Всё его существо ликовало, в такт ударам сердца вторило фразу: «Ты мне нужен. Ты мне нужен…»

Кем для него, выставившего на показ свой аскетический образ жизни, была эта девушка? Никто никогда не мог предположить, какой нежностью истекала его душа, когда ему случалось говорить с Еленой. Но она для него была на недосягаемой высоте… И вот теперь… «Ах, Елена», – думал он, нарочито сурово сведя брови.

– Яков, – Елена взяла его под руку, – Яша, ты должен мне помочь.

– Повелевай! Что я должен сделать? – нарочито паясничал Яков.

– Ты должен познакомить меня со своим братом!

Если бы на Якова обрушился камнепад, он бы был им меньше ошеломлён, чем этой неожиданной просьбой Елены.

– Да ты что, Елена, зачем? Ты сошла с ума?! Даже не проси!

– Да, да, Яшенька, – вдруг мягко произнесла Елена, и этот тон вызвал ещё больший протест Якова.

– Нет! – решительно сказал он. Затем спросил:

– Ты ещё что-то хотела? Если нет, то до свидания!

Елена схватила рукав Якова и быстро заговорила, жарко дыша ему в лицо:

– Яков, голубчик, на тебя вся моя надежда, понимаешь? Только ты можешь мне помочь и никто другой. Ну, неужели ты не протянул бы мне руку помощи, если бы я погибала? Ну же, Яшенька. Я в таком отчаянии, что готова умереть.

Глаза Елены наполнились слезами, и вся она сейчас была невероятно, беспомощно трогательной и такой прекрасной! Яков непроизвольно прижал её к себе, неумело поглаживал её спину и приговаривал:

– Пожалуйста, успокойся, ну, успокойся же. Я не могу переносить твоих слёз.

Прохожие оглядывались на эту странную пару. Красота и элегантность девушки резко диссонировала с неуклюжестью молодого человека. Заметив внимание прохожих, Яков поспешно отвёл Елену в скверик, выбрав отдалённую скамейку, бережно усадил её.

– Ну, пожалуйста, успокойся. Рассказывай, в чём дело.

– Разве ты ничего не знаешь, Яша?

– Что случилось? – заволновался Яков.

– Артёма арестовали.

– Ну, что я говорил, а? Что я всегда говорил?!

Яков хлопнул себя по коленям и резко встал. Теперь он стоял перед Еленой, взъерошенный, и почти кричал:

– И ты, ты теперь хочешь через моего брата помочь ему?!

Он нервно расстегнул ворот рубашки и засмеялся:

– Через моего брата помочь ему?

– Яша, Яшенька, я не знаю, помочь ли, хотя бы узнать, в чём дело. Почему? Понимаешь, мы все должны рассказать об Артёме, какой он. Они же там не знают, они не могут его знать.

– Подожди, Елена, подожди! – прервал её Яков. – Что они должны знать об Артёме? Что он ангел во плоти? Ах, Артём! Он такой талантливый! Ах, он такой остроумный! Так? Я хочу обратить твое внимание: советской власти остряки не нужны, нужны люди серьёзные, понимающие свою основную задачу…

Он не успел договорить. Елена оторвала его руку:

– Я уже тысячу раз слышала это от тебя на комсомольских собраниях. Ты сейчас говоришь не то, понимаешь? Совсем не то! И я не нуждаюсь в твоей оценке качеств Артёма. И всё об этом. Познакомь меня со своим братом. Это всё, что я от тебя требую!

Яков размышлял. Он хорошо знал Елену и был уверен, что она будет искать другие пути, чтобы помочь Артёму. И его беспокоила сейчас одна только мысль: бурная деятельность Елены может кончиться не бесследно для неё. Неизвестно, как ещё расценят её активное участие в судьбе Артёма. С другой стороны, его брат… Никто ведь не мог подумать, что Яков не хотел бы иметь ничего общего со своим братом.

Они и общались-то только, когда Иван приходил проведать мать, которая жила с Яковом. И вообще, кто знает что-то о его жизни в семье, где отец запойно пил и избивал свою жену. Яков, испытывая животный страх, прятался перед приходом отца в тёмный угол и горько плакал от беспомощности, жалея мать. Старший его брат, физически крепкий, стал вступаться, и в доме начались потасовки. Однажды в такой драке Иван свалил отца ударом на пол, и тот, стукнувшись головой о деревянную колоду, на которой рубили мясо, успокоился навечно. Якова тогда охватила нервная дрожь, мать, причитая, суетилась вокруг Ивана, а он, спокойно повернувшись к ней, сказал:

– Всё! Тихо! Ничего не случилось. Он был пьян, упал башкой о колоду. Понял ты? – уже обращаясь к Якову, спросил Иван.

После похорон отца в доме стало тихо, но у Якова поселился страх перед братом, перед его хладнокровной жестокостью. Однажды Иван просто так свернул голову кошке, застав её на столе, и на причитания матери, блеснув в её сторону глазами, бросил:

– Остынь, мать!

Якову же, обливающемуся слезами, бросил:

– Сопли утри! Ты мужик! Помни: во всём должен быть порядок.

Уже будучи взрослым, Яков робел перед братом и был рад, когда тот, работая в НКВД, получил квартиру и съехал.

Именно тогда, впервые за все годы своей жизни в семье он почувствовал себя свободным.

И вот теперь эта девушка, чьё присутствие так волновало Якова, исключившего для себя какое-либо движение души, стремящегося к аскетизму, вызывала в нём такую нежность, какую он ещё никогда не испытывал. И именно она хочет, чтобы он познакомил её с Иваном. Никогда!

Елена напряжённо следила за выражением лица молодого человека, чувствуя тяжёлую борьбу в тайниках его души. Затянувшаяся пауза становилась невыносимой.

– Яков, – она просительно потянула его за рукав и мягко улыбнулась, – скажи «да», а?

– Елена, поверь мне сейчас, я не хочу, чтобы у тебя возникли неприятности.

– Хорошо, представь себе, я нахожу твоего брата сама, сама познакомлюсь с ним. Я это могу сделать, но мне нужна именно твоя протекция. Это меня может застраховать от осложнений. Согласись, есть в этом логика?

Наверное, она права. Яков вдруг почувствовал себя незаменимым – он может составить

протекцию. И потом, он ведь не чужой для Ивана. И что плохого в том, если Иван действительно только узнает, что случилось с Артёмом. Чувство тревоги, опасение за Елену куда-то медленно уползало, уступая место ощущению собственной значимости.

– Хорошо, Лена, хорошо. Тебе очень трудно отказать. Я сделаю это, но только для тебя.

Он слегка прижал к себе её локоток, но Елена, ловко перехватив его руку, крепко пожала её и торопливо заговорила:

– Значит так, Яша, мы сейчас же вместе идём к нему…

– Нет, нет, нет. Завтра он придёт навестить маму. Мы все вместе будем пить чай и есть пирог с яблоками. Я встречу тебя на Мойке, и мы придём вместе к нам. Всё! Так будет лучше. В три часа дня я жду тебя на набережной.

Обратная дорога домой показалась Елене мучительно долгой. Решив несколько сэкономить время, она почти на ходу впрыгнула в трамвай, который останавливался недалеко от её дома. Увидев свободное место, Елена устроилась у окна и погрузилась в свои мысли. Её мучили угрызения совести: ведь она так и не попала к Грановским, но, с другой стороны, ей ох, как хотелось прийти к ним с какой-то определённой информацией об Артёме. Она надеялась на своё обаяние, о силе которого говорили между собой полушутя полусерьёзно её знакомые: «Эта девушка опасна, ей невозможно ни в чём отказать».

«А он – брат Якова – тоже только человек, как и все», – думала Елена, – «и он тоже не сможет мне отказать».

Сейчас самое главное – определить линию поведения на завтра. Кто она в данной ситуации? Простая просительница? Или же ищущая справедливости сокурсница, товарищ по учёбе? А, может, подружка Якова, желающая из любопытства так, мимоходом узнать, что там случилось с их общим знакомым?

Ни одна из этих версий её не удовлетворяла. Она осталась недовольна собой, и терзающее предчувствие чего-то страшного несколько поколебало уверенность в правильности выбранной ею стратегии.

Выскочить бы сейчас из весело катящегося трамвайчика, помчаться бы к Кире, ещё и ещё раз обсудить создавшуюся ситуацию. К тому же, может быть, они уже что-то узнали.... Её внимание неожиданно привлёк разговор двух женщин.

Одна из них тихо пыталась успокоить другую:

– Не плачь, только не плачь, теперь уже слезами горю не поможешь. Переедешь ко мне. У нас в деревне спокойно. Детишкам твоим там лучше будет. Вот, право слово, лучше будет.

Другая исплакавшимся голосом твердила:

– Ну как же это, а? Серёженька мой такой работник золотой был. На фабрике всегда один из лучших! И я теперь должна поверить, что он предатель и в какой-то организации состоял. Что он против советской власти? И эту глупость я должна детям внушить?! И сама я должна принародно от него отказаться!

Голос её становился всё громче, и уже близко сидящие люди стали проявлять явный интерес к этому разговору.

Спутница шикнула на причитающую женщину, и они, обе примолкшие, вышли на ближайшей остановке.

Елену била нервная дрожь. Что же это за произвол? Как при Иване Грозном: на кого упадёт злой глаз опричника, тот уже и враг царя-батюшки, и на дыбу его, окаянного.

И защиту, и правду не у кого искать?

«Ну уж нет!» – думала Елена, – «я права, я тысячу раз права в своём решении, и прочь сомнения! Они ослабляют волю и мысль, а я должна быть сильной и здравомыслящей. Я должна! Я просто обязана!»

У дома она долго сидела в мрачно заполняемой сумерками комнате, вспоминала бабушку, всегда рассудительную, не теряющую самообладание в самых сложных ситуациях, талантливую собеседницу. Ах, как легко было с ней!

Мудрая от природы бабушка, тонко очерчивая контуры диалога, направляя речь собеседника в нужное русло, удерживала прочно тему и всегда добивалась желаемого результата в разговоре.

Она наставляла Елену: «Больше слушай, не говори много и попусту. В разговоре выдерживай паузы, и будешь интересна как серьёзный собеседник. Любой диалог – это шахматная партия, где каждый ход противника ты должна предусмотреть на два-три шага вперед, каждый свой ход – предугадать безошибочно. Один неверный шаг – и ты проиграла».

«Завтра я должна выиграть, бабуля» – думала Елена.

Ночью пошёл дождь, и утро казалось нерадостным, серым. Сердитые, взъерошенные тучи наконец-то набрались сил и плотно прилипли к небу. Воинственными порывами налетающий на них ветер отступал перед этим серым монолитом, утихая на время в верхушках деревьев. На крышах домов, словно оброненные тучами клочья, сидели нахохлившиеся воробьи, обескураженные резкой переменой погоды.

В комнату Елены вползало это тревожное утро, и пробуждение её было неприятным. Вырвавшись из плена сна, она долго сидела в постели, постепенно себя успокаивая.

Дождь, ну и что же? Ничего необычного для Ленинграда, скорее непривычна была жара. Дождь – первое, что привело Елену в состояние доброго расположения духа. И ещё… ах, да, дождь ведь к успеху! Да, да, именно так утверждала бабушка. И ликование заполнило душу. «Всё будет хорошо, всё будет просто замечательно», – как заклинание твердила Елена, прибирая с вечера разбросанные вещи. Принятый душ, чашка крепкого чая, и девушка энергично взялась за свой гардероб, тщательно подбирая необходимые аксессуары к наряду. Серая дымка платья, красиво облегающая фигуру, любовно обнимающий тонкую шею зелёный шарф, задрапированный на плече и заколотый золотой брошью. В тон шарфа поясок и маленькая сумочка, в которой кокетливо спрятался надушенный кружевной платочек, соседствуя с небольшой суммой денег.

Всё! Елена села перед зеркалом и внимательно осмотрела лицо. По привычке подёргала рыжую прядь волос. Время тянулось бесконечно медленно. С Яковом она должна была встретиться в три часа дня, а сейчас ещё только два. Ещё масса времени, а погода – не прогуляешься. Грановские?.. «Господи, да я же могу им сейчас позвонить!»

В коридоре стояла соседка и сердито отчитывала сынишку, который стрелял по сторонам бесовскими глазами, переминаясь с ноги на ногу и сердито разминая футбольный мяч. Сентенция наконец-то подошла к концу, и когда прозвучало банальное, ни к чему не обязывающее обе стороны: «Ты всё понял?», мальчишка стремглав метнулся к двери и уже на ходу, восторженный от обретения свободы, зазвенел: «Понял, ма-а!»

Елену развеселила эта сценка и она, поприветствовав соседку, набрала номер телефона.

Длинные гудки, пробиваясь через пространство, безнадёжно растворились в нём, и потерявшая терпение девушка повесила трубку.

«Ну, не судьба сегодня», – успокаивала себя Елена и, посмотрев на часы, всё же решила выйти пораньше. Дождь прекратился, воздух был свежим и чистым. Лужи, похожие на большие зеркала, придирчиво отражали оглядывающие себя в них лохматые тучи, которые сердито хмурились и уползали прочь, недовольные своим отражением.

Воробьи уже суетились возле хлебного магазина, растаскивая брошенный кем-то кусочек булочки. Между ними, сохраняя достоинство, ходили голуби, небрежно отгоняя глупую гвардию, и, не торопясь, подбирали крошки хлеба. Через дорогу осторожно переходила серая кошка, тщательно выбирая места посуше, брезгливо потряхивая лапками. Она была настолько поглощена своим торжественным переходом, что даже скандальная птичья орава не вызывала её интереса. Мимо Елены пробежала шумная компания ребят, о чём-то весело споривших.

Эта мирная картина начинающегося воскресного дня своей обыденностью успокаивала, отвлекала от омрачающих душу мыслей и приносила надежду на успех задуманного предприятия.

Яков

Яков уже ждал Елену на набережной. Он был совсем не похож на привычного Якова. От того мрачного, въедливого типа с извечно менторским тоном ничего не осталось, скорее, эти качества растворились в какой-то лихорадочной растерянности.

Увидев Елену, он улыбнулся и пошёл навстречу.

«А Яков-то – интересный юноша», – вдруг подумала Елена и протянула ему руку.

Он задержал её маленькую, крепкую ладошку в своей руке и сказал:

– Я рад тебя видеть. Ты сегодня необыкновенно красива.

– Спасибо, Яша.

Это «Яша» прозвучало мягко, совершенно непривычно для их отношений и растопило ледяную стену отчуждения.

– Лена, Леночка, – волнуясь, торопливо начал говорить Яков, – я хочу тебе сказать сейчас очень важное для меня. Я бы никогда не решился, никогда, понимаешь, сказать тебе, что ты для меня значишь. Я, быть может, только и сейчас обнаружил в себе это, я даже не знаю, как это назвать. Но я вдруг ощутил в себе страх за тебя, мне мучительно думать, что я тебя подставляю под удар. Молчи, ничего не говори. Слушай. Ты должна понять, что я сам, сам опасаюсь Ивана. Я не уверен, что мы оба на правильном пути. Я сегодня утром долго размышлял, кто я есть. Я размышлял над своими поступками, над своим статусом в вашей среде. Да, я знаю, я слепой и ничтожный человек, боящийся признаться в своих слабостях. Да, я всегда знал, что я не так хорошо воспитан и образован как ты, как Рим, как Артём. В вас есть то, что раздражает таких как я. Что мы можем противопоставить вам? Только наше пренебрежение ко всему тому, что вы делаете и делаете лучше нас. Да, да, это правда, – остановил он нетерпеливый жест Елены. – И, пожалуйста, не перебивай меня. То, что я скажу теперь, я уже никогда и никому не скажу. И я не переменюсь, Лена. Я всегда буду таким, какой я есть. Даже если я перечитаю всё, что читала ты. Ведь дело в том, что всё надо вкладывать в человека с самого раннего детства, как прививки против болезней: сказки Пушкина, стихи Жуковского, Державина или Лермонтова и их поэмы – это прививка против пошлости и серости. Нас много таких, как я. Мы не видели с детства ничего, кроме грубости и нищеты. Ты вот мечтала стать художницей с детства. А я мечтал о тишине и покое, и о куске хлеба. И в архитектуру я, знаешь, как пришёл? Я им говорю, что у меня таланта нет, а они мне: «Какой к черту талант?! Нам архитекторы из наших нужны, из рабочей среды. Выучишься, и талант придёт». Я и пошёл, и выучился, и понимаю, что только революция дала мне возможность встать рядом с вами. И я буду ей служить верно.

Я уверен, что только мои дети, возможно, достигнут вашей человеческой высоты. Он замолчал.

Елена была потрясена. Этот всегда во всё встревающий Яков, навязчивый и глуповатый, этот Яков способен на такую глубину чувств?

– Знаешь, Яша, повод для нашей встречи трагический, но я рада, что смогла лучше тебя узнать. И ещё я рада, что ты оказался человеком. Спасибо тебе.

Они стояли, крепко держась за руки, словно заряжая друг друга такой необходимой им сейчас энергией.

– Яков, брат! Смотрю и глазам своим не верю, – говорил высокий молодой человек, вышедший из притормозившей машины. – Ах, ну ты и хитрец же. Подумать только, наш аскет, наш женоненавистник и с такой красавицей! Смотрю и думаю: что это за пара такая влюблённая? Ну, Яков! Ну, что ты стоишь? Познакомь меня с девушкой!

Растерявшийся от такой неожиданной встречи Яков засуетился.

– Яков, не нервничай, – насмешливо продолжал Иван, разглядывая Елену.

Она решительно протянула ему руку, Иван ловко перехватил её пальцы и галантно раскланялся. Яков фыркнул и покрутил головой.

– Елена, – улыбнувшись, представилась девушка.

– Иван.

Оба внимательно разглядывали друг друга.

«Пожалуй, красив. Худощав, но крепок. Хорошо сложен. Короткая фигурная стрижка сделана хорошим мастером. Одет со вкусом. В лице ничего такого, чтобы выдавало в нём монстра или брутального психопата».

«Красива, ничего не скажешь. Что она нашла в Якове? Не понимаю».

Затянувшуюся было паузу, становящуюся уже неловкой, прервал Яков:

– Мама нас ждёт. Идём, Иван! Леночка, конечно, с нами.

Это не был вопрос, это было утверждение.

– Конечно, с вами, – тряхнув кудрями, засмеялась Елена.

Ей стало легко и весело. Грановские, да и Яков, так пугали её, так предостерегали от встречи с Иваном, что она внутренне была готова увидеть нечто ужасное, уродливое. А он, вот он, нормальный человек, даже более чем приятный, и с ним определённо возможен диалог.

Уже войдя в квартиру и пропустив вперёд Ивана, навстречу к которому бросилась маленькая седая женщина, Яков, придержав Елену за локоть, сказал:

– Не обольщайся, будь осторожна!

Стол был накрыт празднично, по-русски традиционно: гости приглашены на воскресный чай, а попали на пир с множеством различных салатов и холодных закусок. И уж, конечно, вот она, тоже традиционная бутылочка с вишнёвой наливкой. За таким столом сидят целый день, разговоры ведут, медленно наливочку тянут. А уж чай-то придёт позже, да с пирогами, шанежками и бубликами, на всякий вкус.

В комнате стоял возбуждающий аппетит запах, и вообще было очень уютно и чистенько.

– Мама, посмотри на нашего тихоню Якова. Я уверен, ты ведь тоже ничего не знала о Елене. Нет же?

Мать счастливо улыбалась и гладила Елену по руке. Ситуация была невероятно неловкая и требовала разъяснения, но у Елены не хватало духу сказать, что они просто сокурсники, товарищи по учёбе и не больше.

Яков хмурился и тоже молчал. Зато всё время говорил Иван. Он подшучивал над Яковом, вспоминая забавные ситуации из детства. Постепенно заговорили о Ленинграде, о будущем города.

– Вот вы, архитекторы. Что бы вы сделали прежде всего? Стали бы вы что-либо менять в архитектуре города?

– Зачем же сразу и менять? – заволновалась Елена.

– Как же, как же? Ленинград – это теперь революционный город. Дух мятежный в нём живёт. Это уж, простите, не тронный город царственных фамилий, где выпестовались самодержавные идолы. Всюду дворцы и храмы, словно стоят и ждут своих изгнанных народом хозяев. Меня это раздражает. Это теперь город Великого Ленина, и архитектура должна быть совершенно другая. Мы нуждаемся в других символах!

– А как же быть с историей Государства Российского? Каждый победный шаг, которого отмечен возведением храмов или поистине высокохудожественных памятников.

Вся эта красота форм, пропорций, гармонической сочетаемости с окружающей природой или архитектурой – это гордость, созданная, кстати сказать, руками простого народа. Это же памятники в честь русского зодчества! – пылко говорила Елена.

– Ух, как горячо! – потягивая наливку, небрежно произнёс Иван. – А скажите-ка, голубушка, кто строил Исаакий? Русский зодчий? А? Француз, не так ли?

– О, Господи! – с досадой произнесла Елена. – Иван, вы же умный человек. Ну, вы же не можете не понимать, что никакая культура не может существовать изолированно от мировой культуры с её огромным опытом мастерства в строительстве. Слияние многих направлений обогащает любое творчество, будь это архитектура или другое искусство. И не имеет значения, кто строил, важно, во имя чего было построено.

– Во имя чего? Во имя Государя Императора? – лениво спрашивал Иван.

– Нет! Нет! Во славу мужества, таланта и долготерпимости русского народа. Да! Именно так и не иначе! – щёки Елены пылали, ей казались неубедительными её доводы, и она была не довольна собой.

Иван молча крутил пустую рюмку в руках. Яков суетился, передвигая тарелки на столе, а мать, влюблённо оглядывая сына, сидела притихшая и робеющая перед этими, казавшимися ей непостижимо умными молодыми людьми.

– Ну, что же, подведём итог неожиданно разгоревшегося спору, как я понял, вы против новых революционных символов?

Яков, поперхнувшись, закашлялся.

– Нет, новые символы придут, но они должны быть достойными своих предшественников.

– И, тем не менее, я не услышал от вас ответа, Елена. Вы – за? Или вы против новых символов?

Яков не выдержал и раздражённо заметил:

– Как раз Елена больше других сделала для создания нового социалистического искусства. Ты же знаешь о её выставке…

– А другие? Значит, другие молодые архитекторы думают иначе? Я правильно понял?

Лицо его не изменило выражения. Казалось, он был совершенно равнодушен к этой теме разговора, принявшей неожиданно опасный оборот, и Елена это почувствовала.

Она выдержала паузу и сказала совершенно уверенно:

– Мы все поклоняемся истинно высокому искусству и возьмём в основу всё, что обогатит и прославит наш народ. И так думают все наши друзья.

В дверь комнаты кто-то осторожно постучал. Мать, которой уже порядочно наскучил этот спор, кинулась к двери. Пришла соседка, напомнила о пироге, который ещё сидел в печи.

– Ах, ты Господи, курья моя голова. Забыла, совсем забыла про пирог-то, – сказала она и исчезла за дверью.

Пирог оказался на славу. Он пыхтел, ещё сохраняя тепло печи, зарумяненная корочка была невероятно аппетитна. Молодые люди оживились, спор, казалось, был забыт. Иван разрезал пирог, который вздыхал при каждом прикосновении ножа и безжизненно оседал, очутившись на тарелке.

Все стали вспоминать, какие пироги, когда и где удались, и вообще разговор принял гастрономическое направление. Разрумянившаяся от стопочки наливки и от горячего пирога хозяйка весело угощала своих гостей. Иван пошучивал над матерью, над её вечной озабоченностью как бы посытнее накормить всех, Елена смеялась, и только Яков хмуро молчал и казался недовольным.

Где-то за стеной раздался бой часов, и Иван резко поднялся.

– Ну, голуби мои, мне пора.

Он обнял мать, хлопнул Якова по плечу и, протянув руку Елене, сказал:

– Мне уже давно не было так приятно посидеть за чашкой чая. Вы, Леночка, волшебница, с вами перестаёшь замечать время. Спасибо.

Сердце Елены тревожно забилось: ну как же так она не воспользовалась предоставленной ей возможностью, ничего не предприняла. «Курица, мокрая курица», – ругала она себя, – «чего расселась-то? Надо тоже идти, конечно же, надо выйти с ним!»

– Да, мне тоже пора, – заторопилась Елена.

– Спасибо большое, пирог был великолепен, – обратилась она к хозяйке, – я такие помню только у бабушки.

Мать Якова казалась расстроенной.

– Ну, осталась бы ещё немножко, Леночка. Посумерничаем, а?

И толкнула Якова:

– Ты-то что молчишь? Кавалер, тоже мне.

Яков смущённо улыбнулся.

– Если Лена сказала, надо идти, значит надо. Да вот Иван её может подвезти на своей машине.

– Отчего же нет? – добродушно отозвался Иван. – Мне это даже приятно.

Елена попрощалась с Яковом, и они вместе с Иваном шагнули в мрачный коридор. Дверь за спиной неожиданно неприятно щелкнула, и Елена содрогнулась. «Как мышеловка», – подумала она.

Иван предложил ей руку, и она, вцепившись в него, послушно пошла по лестнице вниз.

После тёплой и светлой комнаты с её чудесными запахами печёного теста и ещё чего-то, что делает дом обжитым и всегда желанным, показалось, что на улице мрачно и холодно. Тучи, бестолково бродившие целый день по небу, снова собрались вместе, плотно прижавшись друг к дружке.

«Затянутое тучами небо как зашторенное плотно окно в доме», – подумала Елена. – «Ведь не поздно ещё, а впечатление уже наступившего вечера».

Машина ждала Ивана у подъезда, и молодой водитель, не по возрасту серьёзный и молчаливый, кивнул им и включил мотор.

Уже в машине Елена, собравшись с духом, сказала:

– Иван, я боюсь быть неправильно понятой, но у меня есть к вам одна просьба.

Иван, сидя с ней рядом, приложил палец к губам и сделал многозначительный жест.

– Ах, Леночка, – уже громко заговорил он, – мне очень приятно было с вами познакомиться, и я охотно продолжу наше знакомство. И просьбу я вашу угадываю. Никогда не спорить об искусстве. Не так ли?

При этих словах он сжал ей руку и засмеялся.

– Я позвоню вам завтра. Кстати, почему «вам»? Не перейти ли нам на ты?

– Ах, конечно, – обрадовалась Елена.

– Наконец-то явилась, – встретила Елену Глафира – соседка по квартире. – Тут уже телефон оборвали, тебя всё спрашивают. А ещё делегация приходила…

– Какая делегация? – растерянно спросила Елена.

– А кто её знает, какая. Тоже тебя спрашивали… А девка-то с ними была, ну прямо комиссар, прости господи, – Глафира перекрестилась.

– Да что за комиссар? – расспрашивала Елена. – Толком расскажи Глафира.

– Ой, уж я и не знаю, как тебе сказать. Я, значит, тут в коридоре прибиралась…

«Ой, Глафира», – подумала Елена, – «так уж и прибиралась, подслушивала, как всегда, под какой-нибудь дверью».

– Слышу – три раза звонят. Ага, думаю себе, это к Елене, значит. А знаю, что тебя нет, так надо же сказать людям. Дверь открываю, она, на тебе, через порог шасть. Ну, девка-то эта, такая толстая, в очках и буравит меня глазами прямо насквозь, честное слово. А с ней ещё две девки и парень такой светленький, тихий. Господь его храни. А эта, ну прямо ужас, как меня напугала.

Рассказ Глафиры развеселил Елену. Она не сомневалась, что приходила однокурсница Варвара. Эта «скорая помощь», как её звали все студенты между собой. Она была готова помогать всем и всюду. Её вмешательство всегда было не к месту и вносило раздор, порождало нелепые ситуации. Но неуспех миротворческой и альтруистической деятельности нисколько не остужал пыл её всеобъемлющей натуры, а вовсе даже наоборот, побуждал к ещё большей активности. Спутниками её всегда были студенты младших курсов, ещё робкие, они быстро попадали под влияние решительной активистки, поборницы справедливости, однако так же быстро оставляли её, разобравшись в несоответствии громких слов и дел.

– Глафира! – торжественно произнесла Елена. – У меня к тебе большая просьба!

Хитро прищурив глаза и растягивая слова, делая невыносимые для любопытной Глафиры длинные паузы, она, переходя на шёпот, продолжала:

– Я очень тебе доверяю и потому прошу тебя: никогда не открывай дверь, если звонят не тебе, договорились?

И лёгкой, танцующей походкой пошла к своей комнате, оставив в коридоре оскорблённую до глубины души Глафиру.

Сергей Дмитриевич

Сергей Дмитриевич, сидя в купе мягкого вагона, ожидал обещанный проводницей чай и восстанавливал в памяти каждый день семидневного семинара – совещания для ректоров вузов. Он отметил очень много интересного в докладах многих участников совещания, и это интересное было связано с перспективой развития науки и её практического внедрения в промышленную систему страны. На расширение сети научно-исследовательских институтов и на подготовку специалистов государство выделяло большие деньги, что вызывало чувство глубокого уважения и доверия к правительству, совершающему такой мудрый шаг.

Всё было отлично, но на семинаре Сергея Дмитриевича впечатлило одно выступление, о котором никто не позволил себе высказаться в кулуарах университетского здания. Выступал очень высокий чин из НКВД. Он говорил чётко, скандируя каждую фразу, желая подчеркнуть особенную важность и актуальность темы доклада.

Он говорил об особой бдительности и ответственности всего преподавательского состава высших учебных заведений при зачислении студентов, которые предпочтительно должны быть из рабочей среды.

«Мы растим новую интеллигенцию, преданную коммунистическим идеалам, способную не только созидать, но и активно противостоять проникновению антикоммунистических тенденций, создающих реальную угрозу молодой социалистической системе, самой правильной, самой справедливой во всём мире. И вот теперь бывшие царские чиновники, а нынче капиталистические приспешники, отсиживаясь в эмиграции, вынашивают идеи организации массовых вредительских акций, опираясь на “бывших”, по разным причинам не эмигрировавших в свое время, питающих ненависть ко всему советскому!» И так далее, и тому подобное…

Вредители, вокруг одни вредители – будьте бдительны!

Холодом могильных камней веяло от этих слов. Сама патетика выступления не оставляла и тени сомнения в серьёзности сказанного.

Сергей Дмитриевич, всю жизнь свою проработавший со студентами, хорошо знал настроение молодёжи и был уверен в ней. Студенты всегда были мятежными. Они хорошо принимали новое, не было в них косности, они были приверженцами глобальных изменений патриархальности российской. Он видел сейчас такой подъём энтузиазма, такую веру в Ленинскую идею построения нового, справедливого для всех социальных слоёв общества, что думать о возможности противостояния было, по крайней мере, смешно, если бы тема доклада не была бы так печальна.

С чувством тоски, вызванной ещё неосознанным страхом, покидал Сергей Дмитриевич Москву, и теперь, сидя в своем уютном купе, он размышлял о том, как доложит своим коллегам об итогах совещания.

– Чайку просили? – пропела низким грудным голосом проводница.

– Да, да, спасибо, милая, – поблагодарил Сергей Дмитриевич её, принимая душистый чай.

Колёса размеренно стучали, каждый глоток волшебного напитка расслаблял озабоченного ректора, по телу разливалась приятная истома, и Сергей Дмитриевич подумал: «В конце концов, одно выступление на совещании – это ещё не мировая катастрофа. И потом, этот офицер НКВД ни с чем другим и не мог прийти, как со специфической информацией».

Несколько успокоившись, он быстро уснул.

Таксист

Московский вокзал в Ленинграде встретил его обычной летней суетой. Небольшая группа пионеров в белых панамках и горячем багрянце пионерских галстуков весело что-то обсуждала. Они, очевидно, отъезжали в летний пионерский лагерь. Бабушки и мамы зорко бдили за своими непоседливыми отпрысками, которые обычно избирали самые опасные маршруты, рассыпаясь капельками ртути по перрону.

Сергей Дмитриевич любил эту обыденность, находя в ней особую прелесть жизни.

По небу, словно большие корабли, плавали тучи. Солнце, отчаянно пробиваясь сквозь них, коротко изливало тепло на мокрую от дождя землю.

«Узнаю тебя в твоей мятежной неповторимости, дорогой мой Ленинград», – улыбнулся Сергей Дмитриевич.

Перемена погоды никак не расстроила его, скорее наоборот, обрадовала. Чисто умытые дождём набережные, сверкающие маленькими зеркалами луж на тротуарах, свежесть влажного воздуха – всё это было более приятно для коренного ленинградца, чем непривычная жара, которая делала воздух тяжёлым от испарений и непереносимым.

Предупредительный таксист распахнул дверцу машины перед пассажиром, осведомившись о маршруте, лихо развернулся на площади и помчался по Невскому проспекту.

– Из Москвы? – поинтересовался водитель.

– Да, был в командировке, – рассеянно ответил Сергей Дмитриевич.

– Как столица поживает?

– Ах, отлично. Москва как Москва. Неповторимо красивый город всё же.

– Да, – улыбнулся таксист. – Был я в Москве. Знаете, что меня поразило? Кремль! Это же надо такую красоту создать. Какие чувства надо было иметь, чтобы так построить этот кремль! Оставили наши предки такую память о себе! Что наше поколение после себя оставит? Будут ли наши правнуки нами восхищаться так?

Сергей Дмитриевич был удивлён неожиданной темой разговора.

– Да вы, молодой человек, философ! – заметил он.

– Да нет, – вдруг смутился водитель. – Я так думаю, можно много чего не знать и не понимать, а вот красивое чувствовать – это каждый может. Красота, она красота и есть! – и, вконец смутившись незрелостью собственных суждений, замолчал.

– Отчего же вы замолчали, молодой человек? Это очень интересно. Говорите, что значит чувствовать красоту? Что для вас, к примеру, красота?

– Я не очень образован, – серьёзно сказал таксист, – но для меня красота – когда то, на что я смотрю, соответствует всему тому, что этот предмет окружает. Ну, например: высокая синь неба, Нева спокойно несёт свои воды, белые облака плывут в небе и отражаются в реке, по который плывёт белый пароход. И этот пароход дополняет картину, которую вижу я, и украшает её. А если вдруг вместо парохода будет плыть какая-нибудь коряжина, она всё испортит. Ну, я не знаю, смог ли я объяснить, как чувствую…

– Да, – сказал Сергей Дмитриевич. – Вы отлично это сделали, и то, что вы сказали, сейчас очень важно для меня.

Машина притормозила.

– Мы приехали, – сообщил водитель

– Рад был познакомиться, – Сергей Дмитриевич протянул молодому человеку руку, назвав себя.

– О! – ещё больше смутился таксист. – А я слышал о вас. Вы ведь архитектор и выступали в защиту памятников старины, которые новые власти хотели снести. Да?

– Да, это так.

– Спасибо вам, – вдруг горячо сказал водитель. – Многие думают, что простому народу всё равно, стоит, к примеру, Сокольнический Собор или нет. А нам не всё равно. Он должен стоять, потому как строил его простой народ, и в нём – надежда вечная на лучшую жизнь!

«Вот уж поистине никогда не знаешь, что испортит и что улучшит настроение», – думал Сергей Дмитриевич, поднимаясь по широкой лестнице в свою квартиру. Этот случайный разговор действительно порадовал его. Он как бы разрешил внутреннюю проблему старого архитектора, освободив от сомнений в правоте активной деятельность по защите памятников старины. Они нужны народу, а это – главное.

Иван Капитонович Кнутов

Первого, кого увидел ректор института, входя в вестибюль, был Рим Грановский. Рим сразу же взволновано пошёл навстречу Сергею Дмитриевичу.

– Мы так ждали вас, Сергей Дмитриевич, так ждали.

–Что за нетерпение, молодой человек? Чем вы хотите меня порадовать?

– Сергей Дмитриевич, это очень важно, кроме вас никто не сможет сейчас во всём разобраться и помочь.

– Ну, ну, что же такое страшное произошло, голубчик мой? – пропуская Рима в кабинет, спрашивал Сергей Дмитриевич.

– Именно страшное. Артёма арестовали.

– Что-о-о? – Сергей Дмитриевич поднялся со своего места и завис над столом. – Что вы сказали, молодой человек. Артём?!

– Да, и мы ничего не знаем ещё, мы в полном неведении.

Ректор грузно опустился в кресло.

«Как же так? Лучший студент, блестящий выпускник. Талантлив! Великолепно талантлив! Чушь, чушь. Бред!»

– Когда его арестовали? – Сергей Дмитриевич уже листал свою записную книжку, лихорадочно разыскивая нужный номер телефона.

– Три дня тому назад.

Дверь кабинета широко распахнулась, вошёл проректор по учебной части Иван Капитонович Кнутов:

– Наконец-то, Сергей Дмитриевич… о, и уже посетители? Так рано? Мне необходимо срочно с вами поговорить. Молодой человек, надеюсь, зайдёт позже?

Сергей Дмитриевич кивнул Риму:

– Зайдёшь попозже. Мне всё равно ещё нужно звонить…

Иван Капитонович устроился в кресле напротив и, закуривая трубку, обронил:

– Этот юноша видимо интересуется судьбой друга?

– Иван Капитонович, что ты знаешь, рассказывай.

– А что я знаю? Картина вырисовывается не очень для нас благоприятная. В институте свила гнездо группа, скорее всего троцкистского направления…

– Я попрошу вас, товарищ Кнутов…

– А я вас попрошу! – вдруг побагровел Иван Капитонович. – Это благодаря вашему либерализму у нас в кузнице советских специалистов возможна стала такая подлость. Товарищи из НКВД сейчас работают с нашими документами, и знаете, что интересно? Среди студентов достаточно много сынков из бывших. А? Как вы это можете объяснить?

– Вы прекрасно знаете, что с документами абитуриентов я не работаю, для этого есть отдел, приёмная комиссия. Они должны смотреть. И потом, если абитуриент сдаёт хорошо вступительный экзамен, почему ему не учиться?

– Вы дитя, товарищ Глызин, наивное дитя, если не понимаете, что за всем этим стоит, или....

– Что «или»? – Сергей Дмитриевич едва сдерживал свой гнев.

– Или вы всё же понимаете… и… потворствуете…