Читать книгу После войны приходят крысы - Ольга Викторовна Прокопьева - Страница 4

Едва глаза за ночь сомкнула, гадая, что мне дальше делать, да как выкрутиться. А на утро ни свет ни заря пришлось подниматься. Сбежала на реку, кое-как лицо и руки от грязи и туши оттерла, сложнее всего ноги дались – почерневшие и огрубевшие за столько лет. За восемь годов впервые отмылась и из дома так далеко убежала – можно сказать, впервые свежего воздуха глотнула, да воздух весь гарью пропах, и пепел на дороги лёг ровной пылью. Три не три – всё равно чёрными станут.

На причале встретила сонного старика-паромщика и спросила – не было ли трупов в реке. Он ответил, что были. За одну ночь десять людей в богатой одежде выловили, у кого голова отрезана, у кого брюхо распорото, да все трупы уже раздели и растащили, если кто мне знакомый там был, я теперь не узнаю, разве что накидку увижу на продаже с заштопанной дырой, с тканью вокруг неё от крови очищенной. Про знакомых старик насмехался, откуда у меня в знати знакомые, но на меня с любопытством поглядывал, не просто так же интересуюсь. Я спросила, а стоят ли ещё корабли у причалов? Старик ответил: стоят, да скоро их там не будет, боятся сгореть, как дворец сгорел. Поблагодарила я старца и побежала к причалам кораблей.

Но стояли они все в тумане далеко от берега, ни один к причалу привязан не был. Покричала я им, но никто не отозвался. Пришлось мне возвращаться домой.

Как переступила порог, о стену у головы моей тарелка наша глиняная разбилась. Мать-императрица, на коленях стояла там же, где вчера, подушки наши подложив, на которых со стариком всегда спали, а других у нас не было. Высоким голосом мать поинтересовалась, как посмела я уйти куда-то, не дождавшись её пробуждения, и вынудив всю семью и без того в беде, так ещё голодом морить. Семья племянника и слуги сидели за её спиной, склонив головы и всякий пошевелиться боялся, лишь трёхлетняя девочка икала, пока мать ей утирала зарёванное лицо.

Я тихо извинилась, поклонившись матери, испугавшись всем телом немедленно, что она кинет что-то в меня или за волосы схватит. Но та лишь накричала на меня, что я дура нерасторопная, вместо дела время трачу на бессмысленные оправдания.

Низко кланяясь, я пробежала мимо неё, на кухню, и ни один слуга за мной не пошёл, так мне и пришлось одной готовить из сливы и риса – всего, что у нас было, на восемь человек, да себе отложила крошечную плошку. Старик мой всё это время сидел в углу кухни и смотрел перед собой бледными глазами, как неживой. Лишь одно он сказал мне, пока я бегала, расставляя перед слугами плошки – что я поранилась. Видимо, босой ногой я напоролась на осколок побитой матерью-императрицей посуды, оставляя тепрь кровавые следы. Сама же бывшая императрица сморщила нос и, прикрыв рот рукавом, высказала остальным, что став босоногой я совсем наплевала держать ноги в чистоте. Даже при гостях не думаю меняться.

Раздав всем плошки, и старику, и слугам, с той скудной едой, что была у нас, сама я забилась в дальний угол, завернув свой паёк в свёрток и спрятав за пазухой, решив съесть его позже, как бы сейчас живот ни урчал.

Дождавшись, когда все дотрапезничают, я убрала посуду, и низко поклонившись матери, прижавшись лбом к доскам, попросила её дозволения взять одну из их дорогих одежд, а ещё взять с собой девочку-служанку, да носки и обувь служанки матери, чтобы мы смогли сбегать в соседний квартал и достать подобающей гостям еды на несколько дней, в обмен на эту одежду. Бывшая императрица небрежно позволила. Я поклонилась отцу семейства за то, что позволяет взять девочку, и он со своего плеча, молча отдал мне плащ, сохранив лицо, а служанка матери отдавала мне обувь и носки дрожащими руками со слезами на глазах. Только я приняла их, она горько расплакалась, что никогда не желала себе такой судьбы, так низко опуститься, а теперь она, несмотря на дорогие одежды, такая же босоногая. Императрица отнеслась к её слезам с пренебрежением, увещевая, что в тяжёлые времена все мы должны чем-то жертвовать, и похвалила племянника за то, что повёл себя, как настоящий мужчина. Правда, даже похвала матери слышалась упрёком.

Я взяла девочку за руку и повела поскорей за собой. Неуверенно, та плелась за мной, запинаясь нога за ногу. Как же так, спрашивала она, мы можем ходить по улице без сопровождения мужчины – а если нас поймают? Ей всегда говорили, что если она нос покажет на улицу без сопровождения – её могут украсть. Могут, подтвердила я, поэтому не попадайся. И велела ей глубже закрыться накидкой, чтобы не было видно лица.

Мы шли по переулкам короткими перебежками. Впрочем, на улицах мало кто решался выходить, и все избегали встречаться друг с другом взглядом. Улица была полна копоти, вздымавшейся из-под ног, и маравшей полы одежды.

Немного нам куда пути было, где помощи просить. Меня, когда одна была, только в одном квартале не били, не угрожали, пусть я там и полшажка была и не собиралась оставаться.

Довела я девочку до моста в цветочный квартал и остановилась подле него, обернулась к девчонке. Дворцовая приметила, что на мосту стоят фонари цветами украшенные, и грохнулась на колени, схватившись за мои штаны, решив, что я её в проститутки продать хочу, и слёзно взмолившись, чтобы я не делала этого, она мне как угодно послужит, всё что скажу будет делать. Насилу я подняла её и слово взяла, что во всём слушаться меня будет. Взяла с земли сажу, измазала ей лицо и одежду, сказала, что сейчас она пойдёт одна в цветочный квартал и велела так поступать: ходить по задним дворам, с заднего хода в двери и окна стучаться, говорить, что погорелица осиротевшая, просить еды и воды. Чем угощать будут – брать, если будет возможность стащить, да за пазуху спрятать – прятать, да больше ушки на макушке держать и слушать: где сейчас солдаты и куда идут, только ли дворец сожгли, или дальше пошли. На глаза солдатам и мужчинам не попадаться, близко совсем не приближаться. Кто, мужчина или женщина, за руки или одежду хватать будет – вырываться и бежать. Будут предлагать остаться – отказывайся и дальше иди.

Девочка послушно кивала и трижды пообещала, что так поступать и будет. Сговорились встретиться с ней здесь же, как фонари зажигать начнут.

Сама я обулась в служанкины носки и сандали, набросила накидку, данную племянником матери-императрицы, взяла палку и прикинулась хромой старухой: шла по краю улицы медленно, да часто под окнами останавливалась, послушать о чём говорят. Обувь и носки нужны мне были, чтобы скрыть огрубевшие и почерневшие ноги – босоногую бы сразу с улиц прогнали в свой квартал, а при обуви и накидке может и твоя знакомая, может, мать знакомого.

Ни разу я до сих пор не была в цветочном квартале, знала о нём только то, что другие рассказывали. Как я и думала, солдаты после разбоя дворца понеслись в цветочный квартал, да не все пока ещё. Говорили, что генерал тот, императора убивший, ещё держит основное войско где-то и не хочет, чтобы разбегалось, да младшие чины удержаться не смогли. Пришли сюда вчера, набедокурили не хуже войны. Кто-то ещё бродил здесь бледный да похмельный, но большинство вернулось в войска. Бывшие постояльцы, осмелев утром, ругались на них во весь голос, храбрясь между собой. Но проститутки напуганы были, обсуждали: что ни день, то хуже будет, нужно прятаться или бежать, да если б было кому куда. Постояльцы их покинут скоро – крови же дворянской, или сбегут, или убиты будут. А сам генерал сюда придёт – что им тогда делать: вдруг войском всех поубивать велит?