Читать книгу Институт репродукции - Ольга Владимировна Фикс - Страница 4

*

Весь оставшийся день и часть ночи я силой удерживала себя, чтобы не позвонить, и не начать сходу выяснять отношения. Ведь ясно же, что нет никаких отношений, во всяком случае, в том виде, в каком я их себе представляла. Нечего, значит, и выяснять.

Но это легко сказать. Головой-то я все понимала. Но это ж голова у меня умная, а сама-то я дура-дурой, не лучше Варьки. Самой мне хотелось звонков, встреч, разговоров и объяснений. И продолжения – хоть какого ни на есть продолжения!

Приходилось, как Варьку, одергивать себя и шлепать по рукам.

Заснула я в ту ночь только под утро, а с утра мне было на смену. И это, в том числе, означало неизбежную встречу.

Игорь подошел ко мне в коридоре после общей пятиминутки, где главврач зачитывал сроки предстоящего закрытия на мойку.

Я еще подумала: как хорошо! Еще только две недели потерпеть! А потом целый месяц его не увижу. Успею совсем отвыкнуть.

– Настя! – поскольку я продолжала идти веред, и не останавливалась, он взял меня за плечо и силой развернул лицом к себе. – Послушай, я понимаю – ты ждешь от меня объяснений, но надо ли?

– Не надо, – легко согласилась я, без малейшего желания вырваться, наоборот, чувствуя, как наспех удовлетворяемая наконец неистовая тоска по его прикосновениям заставляет губы разъезжаться в блаженной улыбке. Хотелось уткнуться носом в его плечо, и немедленно обо всем позабыть.

– Ну вот, я так и знал, что ты у меня умница. Понимаешь, это не имеет к нам с тобой никакого отношения – на ком я там женюсь через полгода или год, как там у меня все потом сложится. У нас с тобой есть наше здесь и сейчас, и пока мы вместе, только это имеет значение. Верно, солнышко?

Проблемы у меня с головой! Вот здесь бы и послать ее на хуй, и со всем согласится, и жить счастливо. А там кто его действительно знает! Еще кто кого! Ведь сейчас же он здесь, со мной, а ночная кукушка дневную всегда… Так нет же, не получается!

– А ей ты тоже все объяснил?

– Ей? Нет, ну зачем же я буду зря огорчать хорошего человека. Я и тебе не стал бы ничего говорить, но раз уж так получилось…

Люди в коридоре оглядывались на нас. Гул голосов отталкивался от стен, заполняя уши, не даваясь вслушиваться в слова. Что-то он еще потом говорил. Я высвободилась, показала на часы, висящие на стене. Работа не ждет, пора бежать, принимать смену. Потом, мол, поговорим.

Но мы не поговорили – на смене все время что-то происходило, что-то требующее немедленных действий, медицинского и прочего вмешательства. Я носилась по отделению, как белка в колесе, стараясь не попадаться ему на глаза, на любое дело бросаясь, как грудью на амбразуру. Практически не присела за сутки, так, упала на каталку в коридоре где-то между двумя и тремя, потом опять были чьи-то роды…

Ехать к нему, как всегда после смены, я наотрез отказалась.

Тут он как бы слегка обиделся:

– Послушай, но я тебе ничего ведь не обещал!

– Ну так и я тебе тоже!

Это было легкое расставание – мы так ничего и не выясняли. Сперва мне удалось этого избежать, потом Игорю и самому, видимо, уже расхотелось.

Вначале было очень тяжело, все время тянуло к нему, особенно дома и по ночам, потом на работе ж все время сталкивались. Дядя Лева называл Игоря говнюком, зазывал к себе, предлагал коньячку, совал в карман шоколадки (они и вправду очень даже помогали, когда становилось и вовсе невмоготу, но я старалась не злоупотреблять). Девчонки наперебой давали советы. Пока у нас с Игорем было все хорошо, они завидовали и злились. Теперь же меня все жалели, утешали и с готовностью делились всем, что удалось разузнать про таинственную невесту. Она и в самом деле, оказывается, училась в балетном училище. Ее и Игоря родители были из одной компании, у них у обоих отцы – какие-то медицинские шишки.

Надо же, а я и не знала никогда, кто у него отец! Выходило, что с этой Олей Игорь вместе еще с детского сада, так что мне изначально ничего не светило.

Откуда девчонки все это знали, я не вникала. Я вообще, будь на то моя воля, с радостью отказалась бы от всей этой информации.

Обоим нам выпало дежурить в новогоднюю ночь – волшебное время, когда сословные перегородки в родовспомогательных учреждениях стираются. Ближе к полуночи в ординаторской, куда в обычное время акушерки и санитарки заглядывают разве что мусор вынести или полы протереть, сдвигаются воедино столы, заставляются выпивкой и закуской и возникает благостная атмосфера всеобщего братанья. Если, конечно, нам подфартит и кому-нибудь не приспичит рожать именно в последние мгновенья уходящего года.

Но нам повезло. Ночь была тихая, и родов было немного. Ближе к двум кто-то отыскал в нете подходящую музыку, начались танцы. Когда Игорь пригласил меня, я не нашла в себе сил отказаться. Хотя знала уже, что свадьба его назначена в конце января – мы всем отделением скидывались им на подарок.

Мы и еще две пары кружились на крошечном пятачке. От вина и усталости меня немного развезло. Было так уютно расслабиться в его привычных объятиях и, подчиняясь его движеньям, чувствовать, что он куда-то меня ведет, а от меня самой ничего не зависит…

– Ты дурочка, – прошептал он с упреком. – Мы потеряли целый год! Сама-то хоть иногда жалеешь?

– Иногда жалею, – послушно откликнулась я. – Но только иногда. И потом – уже все, проехали. Чего теперь вспоминать? Желаю тебе счастья. И Оле.

– Спасибо, – он чуть поморщился. – Настя я бы хотел, чтоб ты знала – для меня, все, что у нас с тобой было, ну… для меня все это тоже не просто так…. ну, то есть, я бы не хотел, чтобы ты думала…

– А чтобы ты хотел, чтоб я думала?

Он запнулся, подбирая слова, но тут, весьма кстати, затрезвонили из приемника, чтобы второе акушерское (представленное, в данном случае, в моем лице) шло скорей забирать свою роженицу. Новый год наступил, праздник кончился, всем было пора по своим местам.

*

– Ну как отдежурил?

– Роскошно! Два тазовых, потом мужика одного прокесарили – монитор у него какой-то стремный был, решили не рисковать, еще под утро кровотечение какое-то мерзопакостное у одной бабы – в общем, не скучно было! А ты не рановато сегодня? Случилось что?

– С поездом подфартило.

Складывая одежду в свой, самый дальний от входа локер, я слышу, как то и дело хлопает дверь, пропуская спешащий на работу народ, вздрагивают в воздухе клубы дыма, все в спешке раздеваются, пересмеиваются, перебрасываются словами.

– А мой-то, знаешь… (шепот, смешок) Насилу вырвалась!

– Да ты че? Грех-то какой! Перед самой сменой!

– Ну вот, если теперь что не так, сразу будем знать, кто виноват.

– Да ты что болтаешь, Дашка! Типун тебе на язык, прикуси три раза!

С утра в отделении вечно толчется масса народу: акушерки, процедурная сестра, детская, старшая, интерны, практиканты и ординаторы. С утра дядя Лева делает обход, а мы гуськом следуем за ним. Из палаты в палату, из бокса в бокс, каждый со своей ручкой и блокнотиком. Кто покруче – с планшетом, но я так не люблю. Планшет, на мой взгляд, плохо предсказуем, информация из него может в любое мгновенье исчезнуть. А в нашем случае это может привести к необратимым последствиям.

С утра проводятся плановые процедуры и операции. С утра готовятся выписки, принимаются на плановую госпитализацию пациентки. С утра читаются лекции, проводятся длинные собрания и короткие пятиминутки. Собираются консилиумы, ставятся зубодробительные и неудобопроизносимые диагнозы, выносятся заключения по поводу. Бесконечно распивается чай в сестринской – все время кто-то забегает, щелкает кнопкой, плещет кипяток в чашку с заваркой, и тут же зачастую отставляет стакан со свежезаваренным чаем в сторону – надо бежать, потом, потом, что-то еще до делать… Поэтому на столе всегда стынут три-четыре стакана – готовая декорация сцены безумного чаепития.

Часам к двум отделение постепенно стихает. Лишние удаляются, остается лишь необходимое для должного функционирования количество народа: две акушерки, детская сестра и дежурный врач. Иногда акушерка одна – вторая больна, и некем сегодня ее заменить. Иногда дежурный врач есть только в родблоке: «Ты позвони, если что, он спустится». Круглосуточный педиатр – вообще редкий, вымирающий вид. Он обитает в отделении детской интенсивной терапии, но иногда его и там не удается найти.

Иногда я одна на весь огромный этаж, и только где-то в самом конце слабо светится окошко детской палаты. Иногда мне кажется, что я осталась одна во всем мире.

Не считая, конечно, пациенток – беременных, рожениц и родильниц. Впрочем, по ночам они, как правило, спят. Если, конечно, не рожают. Да и потом – это же не они со мной. Это ж, наоборот, я с ними. Ну, в смысле, я ж за них отвечаю.

*

Кровь. Все время кровь. Потоки крови захлестывают колени, медленно с трудом, я иду по кровавой реке, против течения, и все время яркий свет в глаза, руки в подсыхающей крови, сухая корка брызг на лице, на носу, вокруг глаз, точно веснушки… Шум крови в ушах, металлический привкус во рту. Запах крови везде, на всем, к чему прикоснешься, на всем, что только есть на вокруг.

Столько крови не смыть, от нее уже не отчиститься никогда, она на одежде, на обуви, везде-везде. – темные, бурые пятна.

Нет смысла уже ни смывать, ни отстирывать, ведь все равно же завтра опять, и послезавтра, и вообще теперь всегда…

Алый отсвет на стенах туннеля, а впереди – розовый свет зари.

И – знакомый уже, дикий, звериный крик

– А-а-а! Помогите! Кто-нибудь, помогите!

– Поможем-поможем – автоматически отзываюсь я, еще не вынырнув до конца из кроваво-красной пучины сна.

И что за напасть! С тех пор как пришла сюда, все время снится кровь. Даже дома.

– Дыши. Медленно дыши – вдох-выдох, ну, вдох-выдох, вот молодец! А теперь потужься – так, так, еще разок… Ну вот и все!

– Все? – С надеждой обращенные ко мне глаза вновь затуманиваются паникой. – Ой, а почему оно… шевелится?

Да, кажется все пошло не совсем как задумано…

– Это? Это ничего. Не обращай внимания. Это так, рефлекторно.

*

– Боже, как все это скучно! – Хорошенькие кудряшки Маргариты Алексеевны выбились из-под шапочки, пунцовый ротик, как всегда, тщательно накрашенный, (точно сейчас не три часа ночи, а белый день на дворе), приоткрылся в маленьком зевочке. – Будто вы сами не знаете что делать, будто не видите, что он все равно максимум через час загнется. Что мне с ним делать, ведь не в реанимацию же отсюда тащить. Смешно!

– Что-что! – Марью Антоновну, врача-гинеколога, мощную, почти квадратную сорокалетнюю тетку, не так-то легко было сбить с толку. – Да что хотите, то и делайте! На то вы и педиатр. Нас-то это уж по любому никак не касается. – и она демонстративно сложила на груди руки.

– Да что вы как в первый раз! Ну заверните его в тряпочку, и пристройте где-нибудь в уголочке! Ну что, прям детский сад какой-то! Это ж заливка! Вы что, Марь Антонна, котят никогда не топили? Ну для чего его таскать взад-вперед, подумайте сами? Ну раз уж вы все тут такие гуманисты, так и дали бы человеку умереть спокойно, без суеты.

– Вот именно спокойно – в тепле и под кислородом. Я ж вам не интубировать его предлагаю, в конце-то концов!

– Г-споди, да было б что интубировать!

«Хоть бы она Б-га поменьше бы поминала, что ли!» – взмолилась я про себя. У меня на ладонях – вот уж буквально – на одну положу, а другой прихлопну! – лежал и еле дышал крохотный, чуть больше упомянутого котенка мальчик.. Сердечко билось прямо между большим и указательным пальцем.

Ему всего-то было пятнадцать минут отроду, а его уже успели измерить, взвесить (33 см, 1600 грамм) и признать негодным для жизни.

Больше всего на свете мне хотелось сунуть эту кроху к себе за пазуху и греть, греть его там своим собственным телом, как греет наседка цыпленка, дабы хоть таким способом возместить ему материнскую утробу, из которой он был так резко и безжалостно извергнут.

– Тем более мальчик! Мальчишки, они ж вообще не живучие! – педиатр так сильно поджала губы, что рот ее на миг превратился в какую-то щель в лице. – Да и не нужен ведь никому! Ну, вы-то уж, Марья Антонна, в самом-то деле! Взрослый человек, а ведете себя хуже Насти! – и она кинула на меня исполненный презрения взгляд.

Несмотря на трагичность момента, я тут же мысленно показала ей язык. Дура! Думаешь, если ты врач, а я всего-навсего акушерка, так уже можно в меня и пальцем тыкать! А вот я зато умею читать по-английски, по-немецки, по-французски, а если поднапрягусь то еще и по-итальянски, а у тебя, небось, в дипломе средний балл «три с половиной», гы-ы-ы.

– Знаете что, Маргарита Алексеевна, – повысила голос в конец разъяренная гинекологиня, – уж вы как хотите, а нет такого закону, чтобы плоды в род блоке по углам валялись.

– Ну хорошо, раз уж вам всем так хочется… Тоже мне, родблок, сказала б я вам! Вот что, Настя, отнеси это в вашу детскую, и кинь там на какой-нибудь пеленальник, к дверям поближе. Самой ведь через какой-нибудь час выносить придется, так чтоб уж тебе далеко не бегать, ноги свои поберечь… – И, уже выйдя за дверь, удаляясь по коридору – Делать вам больше нечего, устроили среди ночи беготню взад-вперед!

Проводив победоносным взглядом поверженного врага, и выждав, пока окончательно не смолк в гулкой тьме коридора отзвук цокакающих каблучков, Маргарита Антоновна набросилась, наконец, на меня:

– Настя, что это еще за фокусы?! Это что, первое в твоей жизни прерывание в позднем сроке?! Ты вчера родилась? Я тебе объяснять должна, что от тебя требовалось? Ведь она ж, по сути, права, эта стерва крашенная! Имей в виду, это первый и последний раз я из-за тебя в таком положении оказалась, больше я такого не потерплю! И ведь это еще только начало! А если он и впрямь доживет – ну хоть до утра, ведь придется еще, не дай Б-г, с родителями этой идиотки объясняться, И что мы им скажем?! И ты хоть представляешь, кто там родители?! Должна ж соображать, не просто же так она к нам попала. Да как вообще такое могло произойти не понимаю?! Ты что, не в курсе была, зачем она к нам поступила?

– В курсе.

– Тогда как это вышло?

– Но ведь по обменной там 25 недель, а по жизни как бы не все 30!

– И чего? В первый раз у тебя такое? Или ты первый день работаешь? Который год всем отделеньем натаскиваем, и ты до сих пор не знаешь, как действовать в таких случаях?

– Вообще-то нет, – честно говорю я. Нет, ну правда, за все четыре года училища нам ни разу как-то не объясняли, как именно надо действовать во время родов, чтобы не дать плоду выжить. К слову, что ли, как-то не приходилось. Все как то больше наоборот…

– О Г-споди! – вздыхает Марья Антонна. – И послал же Ты на мою голову! Чему вас там только учат, что вы все потом стерильные какие-то получаетесь. Ладно уж, отнеси это куда сказали.

И не вздумай роженице, как очнется, рассказывать, что у нас тут за накладка вышла…

*

Я несла его на руках по темному коридору, и чувствовала, как все тише и тише бьется под пальцами крохотное сердечко, все реже и реже поднимается крохотная грудка, чтобы сделать вдох. Или это мне так хотелось? «Сейчас… сейчас.. он просто заснет на моих руках, и может так даже лучше, конечно лучше, ведь все-таки я же люблю его, и наверняка он же это чувствует, наверняка ведь они все-все чувствуют, такие маленькие…»

Внезапно ребенок широко распахнул глаза, показавшиеся непомерно огромными на таком крохотном личике и серьезно, как будто совершенно осмысленно посмотрел на меня. Сквозь сизую младенческую дымку мне почудились какой-то совершенно недетский взгляд – темный, глубокий, все понимающий. Такой прям совершенно осмысленный взрослый взгляд – такой, какого у него никогда не будет, не успеет попросту быть.

Я тряхнула головой, отгоняя абсолютно лишние, непрошеные мысли. Нет, ну вот же уставился! Нормальные, жизнеспособные, доношенные младенцы так никогда не глядят! Мало что ли я их навидалась! А этот – ну правда, будто все понимает.

У нормальных младенцев глазки сизые, бессмысленные, чаще сонные, иногда перепуганные. И они никогда так не смотрят прямо на тебя – они вообще не умеют еще фокусировать взгляд. Они ведь и мир-то вокруг себя видят сперва малюсеньким и вниз головой перевернутым..

И какой же он все-таки длинный, этот наш коридорище, длинный и темный, и какой низкий здесь потолок, прям над головой нависает, точно вот-вот раздавит… А ведь со стороны, глядя на наш Институт, этакое чудо из стекла и бетона, одно слово – мечта Корбюзье, ни в жизнь не подумаешь, какие катакомбы скрываются в его недрах.

*

Вы себе просто не представляете, с каким облегчением я нырнула, наконец, в детскую! Даже темнота здесь другая какая-то – теплая, уютная, переполненная детским дыханьем Ох, как же здесь, наверное, ночью спится! Конечно, если дети не примутся все вместе наперебой орать.

И чего я, дура, не пошла в свое время в детские сестры?

– Люда, ау! Я тут тебе…. Хмм… подарочек принесла.

Вспыхнул ночник. Люда, – длинная, ширококостная, добродушная – сонно потянулась и уселась на своем топчане. С трудом разлепляя белесые ресницы, вопросительно уставилась на меня:

– Ну что там у вас? Неужель родил кто-нибудь? А с вечера ничего вроде не предвещало.

– Да как тебе сказать… Скорей уж скинул.

Вдвоем мы несколько минут молчаливо созерцаем крохотное, нелепое нечто, лежащее у меня на руках. Малыш, в свою очередь серьезно смотрит на нас, мудрым своим, тяжелым, сверхчеловеческим каким-то взглядом. Живой. Стучит у меня под пальцем сердцем. И дышит. Дышит сам. И катитесь вы все подальше со своей интубацией!

– Н-да… Уж, подарочек так подарочек! Кто ж это так расщедрился?

– Да ну, малолетка какая-то, школьница еще, семнадцать лет.

– Вот ведь шалава! А у родителей-то, небось, денег куры не клюют, раз сюда пристроили избавляться.. Ой, а смотрит-то, смотрит-то как! Прям, можно подумать, понимает! И сколько тут?

– Тебе чего – грамм или недель?

– Ну.. скажи уж и то, и то.

– По документам двадцать три —двадцать пять, а на вид… ну, сама видишь. А весу в нем кило шестьсот грамм с копейками.. Короче, Маргарита твоя велела кинуть где-нибудь у вас тут на пеленальник, и забыть.

– Добрая женщина. Пеленальника не пожалела.…

Уложенный на пеленальный стол, он слабо шевельнул ручками и едва слышно пискнул. Несколько минут я тупо стояла над ним.. Щелкнула выключателем инфракрасной лампы и наблюдала, как в тепле ее лучей младенец постепенно стал согреваться и слегка порозовел. Пристроила ему на лицо маску, повернула кислородный кран.

Я чувствовала себя не в силах так просто развернуться и уйти по своим делам, хоть и знала заранее, что все это бесполезно.

Было такое чувство, что бросить его здесь одного, вот так, вроде как предательство.

Однако и сделать вроде больше ничего нельзя, я свое уже сделала – приняла, принесла, положила, обогрела…

Возникла дикая мысль – а что если все-таки его за пазуху, и бегом с ним, домой, к мамке, уж мамка б моя наверняка что-нибудь придумала, она у меня такая… всем мамкам мамка!

Люда, сочувственно засопев, тронула меня за плечо.

– Ладно Настя, чего ты! Да ежели тут все так к сердцу брать, умом рехнуться можно… да ты чего, подруга, плакать собралась, что ли?!

Я самым что ни на есть позорным образом хлюпнула носом.

– А ну, сейчас же возьми себя в руки! У тебя почти вся ночь впереди, как ты работать будешь?! И вообще – мало ли еще что! Насть! Да может, он еще и выживет! Чем черт не шутит! Я тут, за столько-то лет, знаешь сколько чудес навидалась! Правда-правда! Рассказать кому – не поверишь! Раз случай был – труп в холодильнике оклемался и заорал! И вообще, Насть, мы с тобой давай сейчас – знаешь что? – мы его с тобой давай его сейчас окрестим.

– Чего?!

– А вот того! Надо ж, в конце концов чтоб все было по-людски! Чего ему, в самом деле нехристем-то помирать

Из крана над раковиной в углу детского бокса Люда набрала полную пригоршню воды и побрызгала ею на малыша и немного неуверенно, запинаясь, с чувством произнесла:

– Крещается во имя Отца и Сына и Духа Святого раб Б-жий Алексей! – и тут же, полуобернувшись ко мне выдохнула: – Ну как тебе, полегчало на душе? То-то!

– Люда… а почему вдруг Алексей?

– На Алексия, человека Б-жия, вчера день его был.

Люда у нас девушка серьезная, по выходным в церковь ходит.

Мы немного помолчали, действительно ощутив некое подобие умиротворения.

Ребенок спал. Не умирал, а нормально себе спал. Спокойно, просто, как все новорожденные.

Конечно, откуда ему было знать, что его не хотели, что его убивали…

– Уходить тебе отсюда надо, Настя, – с чувством произнесла Люда. – Ну, посуди сама, если ты так над каждым плодом убиваться будешь! Уходить. Ну, может, не из Института вообще, но уж с этажа нашего точно. Ты что ж думаешь, последняя это у тебя заливка? И что, ты их всех спасать собираешься? Может, еще и приют для бесхозных плодов где-нибудь тут, в закуточке организуешь? Нет уж, уходи, пока не поздно, от греха подальше – в послеродовое там, иль в патологию беременности. А то вообще – чем черт не шутит – переходи на пятый этаж, к мужикам! А что – ты молодая, красивая, образованная, на всяких языках иностранных чешешь, как на родном, там как раз такие нужны!

– Да ты что, Люда?! – я возмущенно оттерла снова набежавшие на глаза слезы. – Я же акушерка! Я же… роды хочу принимать!

– Эка загнула… Роды. Роды я понимаю. Но это ж в род. блоке. Туда разве пробьешься? А у нас-то – сама видишь. Обсервация. Если одни человеческие роды за сутки – уже, считай, праздник. Вот у меня тут пятеро сейчас спит, так и то из них один даун, а другой отказной. А так-то больше заливки блядские. Скажешь, нет?

Я промолчала.

*

Стремительно надвигалось утро. До пересменки предстояло провернуть столько дел, что ни на какие посторонние мысли и переживания времени просто не оставалось. Сделать уколы тем, кому назначено. Раздать всем градусники, потом отобрать и отметить температуру. Померить беременным давление. Взять, у кого надо, кровь, отнести в лабораторию. Сдать инструменты на стерилизацию, предварительно обеззаразив в дезрастворе и упаковав соответственно инструкции. Вымыть процедурку. Убраться на посту. В сестринской поставить чайник, чтоб был горячий к приходу смены. Умыться, причесаться и вообще привести себя в приличный вид, дабы выглядеть не хужее тех, кто пришел только что из дому.

В остававшиеся полминуты следовало наскоро обдумать, как я буду отчитываться за прошедшие сутки… Впереди маячили три утренние конференции, или, в просторечии «пятиминутки». На первой, своей, я рассказываю старшей акушерке и своей сегодняшней сменщице более-менее все как есть, и вместе мы договариваемся, что и как я буду говорить врачам отделения. На второй, общеотделенческой, врачи нашего отделения выслушивают мой отчет и все сообща решают, что и как говорить на третьей – общеинститутской.

В первое время я часто путалась и ошибалась, к общему ужасу выпаливая на общеинститутской «пятиминутке» как раз то, о чем следовало умолчать. Но это было давно. В конце концов, это не так уж и сложно – понять кому, что и как говорить.

Но вот в предбаннике глухо хлопает дверь, и раздаются деловитые шаги. Стало быть, появилась моя сегодняшняя сменщица Лизка. Она толстенькая, добродушная. Похожа на медвежонка – круглые щеки, маленькие, чуть припухшие глазки, пухлый рот бантиком. Вся такая уютная и домашняя. Мужики наши – что врачи, что ординаторы, вечно норовят зажать ее где-нибудь в уголке и потискать. Она при этом всегда так забавно попискивает – не поймешь, не то хихикает, не то вырывается.

Иногда я ей завидую – со мной вот в голову никогда никому не придет так обойтись. Да и вообще я мужчин, похоже, ни в каком смысле не привлекаю. На улице они никогда не оборачиваются мне вслед, на работе представители противоположного пола обращаются ко мне подчеркнуто безлично: типа прими-подай. Тот же Игорь…

Зимой, на улице, когда коса у меня под шапкой, издалека люди часто окликают меня: «Эй, мальчик!»

На работе, конечно, другое дело. Моя нахальная льняная копнища, толком не укрощаемая никаким лаком для волос, жутко раздражает нашу старшую. Только и слышишь: «Настя, причешись! Настя, пригладь волосы! Настя, акушерка должна выглядеть аккуратно!». Время от времени она прозрачно намекает, что, дескать, с такими волосами единственный выход- побриться налысо. Ага! Чтобы все увидели мои острые оттопыренные уши!

– Насть, привет, как сутки прошли?

– Если честно, Лизка, отвратно.

– А что так?

– Да кошмарный сон! Заливка эта ваша позавчерашняя типа, можно сказать, выкинула. Только вот там никакие не двадцать четыре, а все тридцать оказалось. Натуральный, можно сказать, живехонький младенец.

– Да ну! И чего ты сделала?

– Вот тебе и ну! Да ничего не сделала, в детскую отнесла. С педиатричкой из-за этого поругалась, Марья мне потом еще пистон вставила. До сих пор живой, кстати, хотя его даже в кювез не переложили.

Лизка смотрит на меня как-то странно, хмыкает, но молчит. Я перевожу дыханье, и продолжаю:

– Ну и по мелочи, так сказать. Одни домашние роды, один выкидыш после ЭКО. Тетку ужасно жалко, плачет —разливается. Вроде это у нее не первая уже попытка. В платном боксе вчера с утра роды были, но это не я принимала, свою кого-то позвали. Оплата там по высшей категории идет, предупреждаю – забегаешься на звонок скакать.

– По высшей категории? А чего тогда вдруг к нам.?

– А куда ее еще? Там и сифилис, и триппер.

– Шутишь! Все сразу. в одном флаконе?! Как это она так? Блядь, что ли, чья-нибудь?

Я не успела ответить. Кто-то резко схватил меня за плечо и развернул к себе.

– Настя! А ну быстро рассказывай, чего натворила?

Так. Кажется для меня на сей раз пятиминутка начнется прямо здесь и сейчас.

Вообще-то она хорошая, наша Старшая. И ко мне с самого начала относилась нормально, хотя и ругалась чуть что почем зря, и не особо цензурно, но всегда приговаривала, что это, мол, для моей же пользы, и что я, вообще-то неплохая, она, мол, чувствует что из меня еще выйдет толк. Поднатаскать бы только маленько, дак ведь времени ж нет никакого натаскивать, ладно уж, по ходу дела как-нибудь.

Когда она принимает роды, я могу хоть час простоять у нее за плечом, не дыша. Именно наблюдая за ней, я окончательно убедилась, что мама абсолютно неправа – акушерки они всегда акушерки, будь они хоть домашние, хоть дикие. Другое дело, что бывают хорошие, а бывают плохие. Но это уж как везде.

– Ну как же так, Настя, ну как же так?! Я считала, ты взрослая девочка, доверила тебе отделение (можно подумать – у нее был выбор, особенно когда повальный грипп и половина народу на бюллетене!) а ты, оказывается, совсем младенец, с простой заливкой справиться не смогла!

– В смысле как не смогла? По-моему все благополучно, все живы, все здоровы, какие ко мне могут быть претензии…

Я говорю это мысленно, ведь не такая уж я, в самом деле, идиотка, чтобы не понимать —то-то и оно, что все живы! На меня понадеялись, мне поручили серьезное дело – убить ребенка, а я вот так всех подставила…

^– Нет, ну ты поставь себя на мое место, вот сейчас придут родители этой девицы – и что мы им скажем? Поздравляем, у вас родился внучек, прелестный мальчик, очень похож на дедушку, на Вас, то есть! Или что – мне самой сейчас пойти в детскую и как-нибудь по-тихому его придушить? Да уж правильнее было б тебя послать (я на секунду замираю от ужаса), твоя ведь недоработка!

Видимо ужас-таки нарисовался у меня на лице, потому что Старшая только рукой махнула – иди, мол, что с тебя взять… сама знаешь куда.

– Больше происшествий не было?

Я отчаянно мотаю головой.

– Ну хоть на том спасибо. Ладно, иди домой, как-нибудь попробуем тебя выгородить. Лучше тебе сейчас врачам на глаза не попадаться. – И, уже в сторону, с нескрываемым сожалением, – И ведь хорошая, в сущности, девка, толковая, учили-учили. Вечно так – учишь их, учишь – потом все коту под хвост.

Я похолодела. Похоже было, что моя работа здесь подошла к концу. На моей памяти такое уже бывало. Той давней осенью, три года тому назад, нас в отделение пришло четверо, но две мои товарки отсеялись как-то быстро, сами собой – одна просто сломалась, не выдержала работы сутками, другую ужасал сам процесс родов, и она через пару недель по-тихому свалила в ЭКО. А еще одну просто «ушли». На моих глазах, и я ничем не смогла помочь. Да, честно говоря, не очень-то и пыталась – боялась оказаться следующей. Но обошлось.

Лизка – она на год старше меня – рассказывала, что и с ними также было. Берут трех-четырех из выпуска, а остается в лучшем случае одна – кто сам уходит, кого просят по-хорошему.

Как видно, в нашем случае не останется ни одной.

Жалко. Столько уже отпахала, привыкла. И чего теперь делать? Проситься к мамке в клуб? Вообще-то она уж сколько раз предлагала…

Впрочем, до конца месяца можно особо не париться – все смены расписаны, все роли распределены, кого она вдруг, с бухты- барахты, сыщет мне на замену?

Как же меня достал этот коридор! Какой же он длинный, и какой же зеленый! И кто только придумал, что зеленый свет успокаивает?!

По дороге свернула в детскую. Виновник моих бед мирно спал, теперь уже как белый человек, в инкубаторе. Люда с утра покормила его через зонд и сменила ему подгузник. Она приобняла меня, похлопала по плечу – мол, не горюй, Настя. Ну что, ну даже если чего, да черт с ней, с этой работой, не по тебе она все равно! А так-то ты молодец, и Алеха твой еще, глядишь, выкарабкается, вырастет, придет к тебе, и скажет «спасибо»! А что, ты ж ему, можно сказать, вторая мамка, крестная!

^*

– Не, ну я чего-то не догоняю!

Сергей сидел на подоконнике и болтал над Москвой ногами. Москва мигала ему снизу разноцветными огоньками, гудела гудками разной громкости и высоты, дышала смогом, сигаретным дымом и выхлопами, и при всем при этом казалась вполне дружелюбной.

– В чем-ты его носить-то станешь? У тебя ж матки нет? Или они донорскую какую на такой случай вшивают? От мертвой бабы, ну, или там добровольно отказавшейся?

– Серый, не пори чушь! Сам же когда-то предложил, и сам же теперь битый час сидишь на моем окне, в моей комнате и говоришь мне гадости. Как-то не комильфо, не находишь?

– Но кто ж знал, что ты в самом деле попрешься себе ребенка заделывать? Вот уж действительно, заставь дурака Б-гу молиться… Не, ну все равно, я не понимаю…

– Не понимаешь – открой ихний сайт и прочти. Там все очень даже доходчиво объяснено. Как раз для таких… умных и развитых людей, как ты.

– Да смотрел я там! Длинно, занудно, и такими словами, что никакого терпенья не хватит вникать. Ты мне лучше на пальцах объясни. Как не шибко продвинутому пользователю.

– Ну, что, что тут может быть непонятного! Ты ж биологию в школе учил? Вот, смотри, открываю, видишь, большими буквами, по-русски написано: « Основная идея базируется, на том, что отдельные клетки эндометрия, то есть внутреннего функционального слоя матки, при помощи специального сканирования визуализируются в любой части тела млекопитающего, независимо от пола. Выделенная культура данных клеток культивируется на питательной среде, и впоследствии используется для выстилки внутренней поверхности искусственно формируемого посредством эндоскопии так называемого перитониально-брызжеечного кармана. В эту искусственно созданную и выстланную эндометриальным слоем полость вводится эмбрион. Одновременно в организм как парентерально, так и пер ос, постоянно поступают и поддерживаются на должном уровне в кровотоке соответствующие гормоны, обеспечивающие пролиферацию клеток децидуальной оболочки. При наличии благоприятных условий далее естественным образом происходят: имплантация плодного яйца с последующей плацентацией, формирование плодных оболочек, созревание и развитие плода, практически ничем не отличимые от таковых в женском организме. Кровообеспечение плода осуществляется сосудами плаценты. Венозный отток происходит…»

– Все хватит, сейчас у меня башка лопнет! И это, по-твоему, русский? А мы с тобой тогда что, по-иностранному, что ли чешем? Я лично ниче не понял: карман тебе к животу пришьют? И будешь ты у нас, типа, не Костя, а кенгуру?

– Типа. Только не снаружи пришьют, а изнутри. Такую как бы матку искусственную соорудят.

– То есть в каждом, получается, мужике, если как следует покопаться, сидит своя собственная баба? И все мы, можно сказать, гермафродиты?

– Можно сказать. Только зачем?

– И верно. Такое если вслух кому сказать, можно ведь и огрести не хило. Да, теперь понятно, почему таким языком написано. Для конспирации. Чтоб дебилы всякие не читали.

*

Дебилы, к сожалению, все равно читали. Ну, или им кто-то переводил.

Подходя в очередной третий четверг к чугунным воротам Института, Костя был встречен небольшой – человек 20—30 группкой людей с плакатами типа: «Не позволим педерастам завладеть чистыми и невинными детскими душами!» «Не дадим гомосекам изгадить генофонд нации!» и даже: «Выбей ублюдка из поганого живота мужеложца!». В основном это были неопрятные, плохо одетые и не совсем трезвые на вид люди, мужчины и женщины средних лет и чуть старше.

Чуть поодаль стояли крепкие бритоголовые парни в кожаных куртках и с металлическими цепями в несколько рядов на шеях и на запястьях. При них было несколько стильных, вызывающе накрашенных девиц в мини юбках. Когда Костя проходил мимо, одна из них громко свистнула, а когда он, чисто рефлекторно, обернулся на свист, показала ему средний палец.

Руководил действом прилично одетый мужчина лет сорока. Он стоял на каменном основании ограды и с этого возвышения зычным, хорошо поставленным голосом толкал всякие зажигательные речи, типа:

– Россияне! Православные! Сколько можно терпеть это издевательство! При попустительстве государства, правительства, на наших с вами глазах, в этом псевдонаучном заведении под видом лечения ежедневно ставятся опыты на сотнях ничего не подозревающих людей! Растлеваются еще до рожденья невинные детские души! Пока мы с вами молчим, здесь, за запертыми дверьми секретных лабораторий, производят противоестественные кровосмесительные эксперименты, генное модифицирование человеческой ДНК, надругательство над душой и плотью русской нации! Конечной же целью этих экспериментов, о которой нам, конечно, не говорят, является не что иное, как искусственное выведение в пробирке Антихриста! Друзья! Задумайтесь! Не дайте отвести себе глаза наукообразной чушью, коей потчуют нас продажные СМИ и безответственные блоггеры! Нет, заручившись поддержкой мировой общественности, мы с вами, плечом к плечу…

Не вполне понимая, как вменяемые с виду люди могут слушать, а тем более произносить вслух такой явный бред, Костя, тем не менее, не стал рисковать, и сразу от остановки двинулся не к воротам, а к маленькой, отстоящей далеко от центрального входа боковой калиточке.

Он старался идти уверенными и не чересчур торопливыми шагами, но, тем не менее что-то в нем привлекло внимание скинхедов.

– Эй, пидор, ты куда это намылился?! – выкрикнул неожиданно высокий мальчишечий дискант. Костя инстинктивно втянул голову в плечи, и не оглядываясь продолжил движение. Что-то пронеслось по воздуху в его сторону и ульнуло в ближайший сугроб. Костя скосил глаза, и с облегченьем увидел, что это был всего лишь снежок.

– Оставь его, Санек, не видишь что ли, нормальный парень. Мать, может, проведать пришел, или там сеструху. Или девушку свою даже, – пробасили за спиной добродушно.

– А чего тогда с этого входа? – не унимался дискант.

– Да ладно, может ему так ближе. И вообще, что тебе за дело, главное, не пидор он, точно те говорю.

– А ты как знаешь?

– А ты поживи с мое, сам их будешь за километр чуять. Я те вот что скажу…

Голоса за спиной отдалились, сделались неразличимы. Костя шел к дверям, думая о том, что ладно, сейчас ведь еще ничего, но что ж он будет делать потом, через несколько месяцев, когда все станет заметно… Как будет ходить по улицам, заходить в магазины, ездить на автобусах и в метро? Как ходят другие?

Может, если подобрать какую-то свободную, скрывающую одежду… И вообще, может ему повезет, и живот окажется не слишком большим?

Отдавая секьюрити рюкзачок на досмотр, Костя спросил, как бы невзначай:

– А что, они тут часто бывают?

– Да кто они-то?

– Ну эти, с плакатами.

– А, эти. Не-е, нечасто. Хотя в последнее время вроде как активизировались. Ну это понятно – выборы ж на носу.

– А вы чего смотрите?

– Мы? А при чем тут мы? Они ж там, за воротами, а мы здесь, внутри. Да и вообще они безобидные, болтают только.

– Ага, безобидные. Особенно эти, с цепями которые. Прям на мордах у них безобидность эта прописана. Большими буквами.

– С цепями? – искренне удивился охранник. – С цепями вроде раньше не было. С плакатами только.

*

Она выписывалась. Боль и напряжения родов настолько искажают черты лица, что, случается, утром не сразу узнаешь тех, с кем накануне провозилась целую вечность. Через пару-тройку дней тем более. Другие люди. Невозможно поверить, что эта вот надменная ухоженная дама металась по кровати, кричала, ругалась, грозилась перебить всех мужиков, плакала от счастья, целовала мне руки…

Слаксы, тоненький трикотажный свитер нежного лазоревого оттенка. Тщательно уложенные феном волосы, чуть-чуть косметики на лице. Я помогала ей застегнуть молнию на большой кожаной, слишком туго набитой сумке.

– Спасибо, – сказала она, когда общие наши усилия наконец-то увенчались успехом. – Выпрямилась и улыбнулась. – Ой, я ж тебя знаю! Ты дочка Виктора Олеговича! Мы с тобой встречались в Эйлате, два года назад, отель Плаза, помнишь? А что ты здесь делаешь, неужели работаешь? Ты что, учишься на врача?

– Я… да, я здесь работаю. Отель Плаза… да, что-то такое припоминаю. Давно было, столько воды утекло… Поправляйся, всего тебе хорошего, вот твоя выписка…

– Нет, ну надо же, как забавно! Кого только не встречаешь, и в самых иногда неожиданных местах. Ты отцу только не рассказывай, что я здесь была, хорошо? А то мои с ним знакомы, а они и так ужасно переживают, ну, сама понимаешь, а если все это еще и выплывет…

– Ну что ты, конечно, это же врачебная тайна, не беспокойся.

Она улыбается, закладывает за ухо выпавший из прически тугой завиток. Еще немного бледная, но под косметикой этого не видно. Перед выходом из палаты, бросает последний взгляд в зеркало над раковиной. Подмигивает своему отражению, складывает губы в улыбку.

За порогом отделения ее встречают родители, обнимают, целуют, всматриваются в лицо. Они все знают. А она нет. Ей так и не сказали.

– Ну, до свидания!

– Счастливо тебе!

Я поворачиваюсь к ним спиной и, только закрыв за собой дверь, наконец, вспоминаю, где я могла ее видеть. Причем совсем недавно. Нет, отель Плаза здесь не при чем, это все было давно и не правда.

Точно, это она! Девочка с фотографии на странице у Кости.

*

Я возвращалась домой. Когда работаешь сутками, иногда перестаешь понимать, утро сейчас или вечер, восходит или заходит солнце на горизонте, и где вообще Запад, а где Восток. Сутки переворачиваются с ног на голову. Ложишься, когда пора вставать, просыпаешься с тяжелой головой, в сумерках.

Но сейчас вроде утро. Гришка собирается в универ, судя по времени, где-нибудь к третьей паре. Мама кормит Танюшку – вкладывает ей ложку в кулачок, а сама отворачивается к монитору. Танюшка зачерпывает кашу и бьет полной ложкой по краю стола. Брызги летят во все стороны, в том числе и на монитор. Мама, чертыхаясь, вытирает экран салфеткой. Танюшка запихивает ложку с остатками каши в рот и улыбается. Идиллия.

В детской несколько рыжих пушистых голов сгрудились вокруг компа. Все дружно смотрят мультики. Вроде, вчера, когда я уходила, голов было только две. Или это в глазах у меня пятирится?

– Мам, мне кажется, или у нас за сутки детей прибавилось? Марфа тройню родила?

– Тебе не кажется. Вчера Ваня заезжал, законных своих к нам забросил. Они с Благоверной в театр собрались, очередной медовый месяц у них.

Вот так у нас. Халявный детсад в действии. Братья и сестры моих детей – мои дети. Еще б она сама их пасла, а то ведь опять нам с Марфой придется.

Уже засыпая, слышу сквозь сон Васькин шепот: «Вы сюда не лезьте, тут Настя спит, она на работе устала» И Варькино, более решительное: «Кому сказано не лезь, а то каак дам!» И рев за дверью – кому-то, похоже, дали, но мне уже по фигу.

Спать. Только спать. И не видеть снов.

Меня будит саксофон. Это так красиво, что еще во сне на глаза мои наворачиваются слезы. Не знаю, как называется, но прям вот все, что внутри меня происходит, выпевается сейчас саксофоном! Полное соответствие – тембра, настроения, интонации, просто истина в каждой ноте! Словами б я так не передала!

Просыпаюсь в слезах. На веранду выхожу, вытирая глаза тыльной стороною руки.

Ваня стоит спиной ко мне, выпрямившись, чуть запрокинувши голову. Смотрит на заходящее солнце. От последних лучей на рыжих кудрях золотятся блики. На висках серебряные паутинки. Звуки уплывают в закат.

Стою, не дыша, боясь перебить музыку. С последней нотой он оборачивается, опускает руку с инструментом, улыбается устало. Лицо испещрено морщинами, крапинками, веснушками. Карие глаза глубоко посажены, посверкивают из глубины век. Взгляд, обращен в себя, но вот понемногу оживает, теплеет. Возвращенье с небес на землю.

– Вань, что это было, сейчас?

– Так, играл для себя. Понравилось?

– Слов нет! Ты давно приехал?

– Не то чтоб очень. А где все, где твоя мама?

– Х.з… Сама вот только проснулась. Гулять, наверное, пошли. Хочешь, я вот сейчас оденусь, и пойдем их искать?

– Давай.

Мы выходим к прудам.

Солнце уже зашло, небо розовое, воздух прозрачный. Запах весны. В мокром снегу проталины, быстро заполняющиеся водой. Птицы тенькают в уши.

Дети копошатся на берегу. Лед на пруду ноздреватый и грязно-серый. Когда кто-то из мелких подходит к самой кромке воды, склоняется вниз, мне хочется кричать от страха, бросаться, оттаскивать за шиворот. Но ничего такого не происходит.

Мамы, конечно, нет. Марфа ногой покачивает коляску. Танюшка не спит, следит глазами за облаками. Дети, наконец, замечают нас и с воплем «Папа!» облепляют Ванины колени. Он раскидывает руки, пытаясь обхватить всех пятерых зараз. Мы с Марфой смеемся.

– Вань, че-то у тебя слишком много детей, аж рук на всех не хватает!

– Ага. Некоторые прямо-таки просачиваются сквозь пальцы!

Мы возвращаемся домой. По дороге Марфа оправдывается, что она вовсе не собиралась идти гулять, тем более далеко, тем более зная, что Ваня вот-вот приедет, но только эти ведь оглоеды чуть дом весь не разнесли, вот и пришлось на улицу выволакивать. А то совсем невозможно стало.

У всей мелюзги, как водится, мокрые ноги, все шмыгают носами, довольные донельзя. Всем требуются сухие носки, теплое молоко и шлепок по заднице.

Наконец Ваня, не без труда запихнув законных в свою навороченную леталку, целует на прощанье Варьку и Ваську. Кивает нам:

– Пока, девчонки! Спасибо, что выручили! Я ваш должник, если что!

– Не за что, Вань! Появляйся.

В ночном небе медленно затихает рокот мотора.

– Насть, а Маша, Кирилл и Женя еще к нам приедут? А скоро они приедут?

– Откуда я знаю? Спать, всем спать!

Марфуша в кухне наскоро сооружает индивидуальный ужин для своего ненаглядного. Гремит кастрюлями, звякает чем-то об пол.

В своей комнате я, наконец, вытягиваюсь опять на кровати, пристроив под боком сопящую Таню. Достаю ноутбук, просматриваю новостную ленту. Несанкционированный митинг на Пушкинской площади. Ага, вот и мама. Ну кто б сомневался!

«Известная правозащитница Аглая Муравлина в очередной раз выступила против возмутительных условий проживания людей в так называемом «секторе Д». Аглая указала на то, что жители сектора Д зачастую лишены элементарных удобств, медицинской помощи и средств гигиены, что у них отнята свобода передвижения, причем не то чтобы в границах Шенгена или хотя бы России, но в границах одного, отдельно взятого, нашего с вами города… Абсолютно ни в чем не виноватые люди, при нашем общем попустительстве оказались в положении заключенных, хуже того – бесправных рабов… Аглая призывает каждого из нас задуматься…

Митинг был прерван появлением представителей правоохранительных органов….»

Извечное противостояние правозащитников и правоохранников.

Поскольку из ленты было не до конца ясно, кого взяли, а кого отпустили, у меня теперь был более чем уважительный повод для бессонницы.

Впрочем, я прекрасно выспалась днем, так что все равно б не уснула. Я смотрела очередной ужастик, время от времени прерываясь на то, чтоб заглянуть в ленту, но мамино имя больше не упоминалось.

А в шесть утра за окошком затарахтел мотор, на крыльце послышались шаги, гавканье собак, негромкие голоса: мамин, и еще чей-то, мужской, показавшийся мне голосом моего отца.

И я уже хотела встать, пойти посмотреть, поздороваться…

Но тут, как это часто бывает, когда тебя неожиданно отпускает длительное напряжение, я как-то сразу, резко, без перехода, окончательно и бесповоротно, провалилась в сон.

*

Мамины тетки из клуба сцеживали для него молоко. Я таскала с собой на работу полные сумки пластиковых бутылочек, содержимое которых детские сестры заливали ему через зонд.

Всякую свободную минутку я просиживала у его инкубатора, просунув руку в окошко, поглаживая Алешку по спинке и нашептывая ему ласковые слова.

А потом, однажды, я пришла, а инкубатор пустой.

Я дико перепугалась. Причем, надо полагать, изменилась в лице, потому что весь наличествующий в тот момент персонал интенсивки, в лице двух сестер и нянечки дружно рванул ко мне, и затараторил наперебой: « Ты че, ты че, и не думай даже! Все, наоборот, хорошо очень: на улучшение твой Алешка пошел, в больницу его перевели, в отделение недоношенных. А они ж там, в больнице – сама знаешь, только перспективных недоношенных принимают. Таких, которые больнице хорошую статистику не испортят, и наверняка не помрут в ближайшее время. Так что все теперь у твоего Алешки будет зашибись – выходят его там, и глядишь, передадут потом в приличную семью на усыновление.»

Вот как, значит. Мне полагалось бы радоваться. Все хорошо. Я, Настя, могу в данном конкретном случае праздновать полную и безоговорочную победу над системой. При моем более чем активном содействии обреченный изначально на смерть человеческий плод выжил, признан ребенком, и передан дальше, по инстанциям, для последующего выживания.

Но как же пусто и тоскливо было у меня на душе – словами не передать!

Впрочем, что делать? Ведь не могу ж я, действительно, подбирать их всех, как брошенных котят? Подхватывать – мокрых, скользких, в крови, еле шевелящихся, еле дышащих, совать за пазуху, под халат, отогревать на груди, бежать скорее домой, и там, дома, пытаться выходить, выкормить, чтобы потом пытаться пристроить в хорошие руки….

Хотя в данный момент меня заботило лишь одно: будет ли там, в больнице кто-нибудь гладить моего Лешку по спинке?

*

– Ну вот, – произнес старый, горбатый, сморщенный карлик – заведующий отделением ЭКО, указывая на широченный, во всю стену кабинета экран, куда были спроецированы многократно увеличенные, лежащие сейчас в соседней комнате-лаборатории на предметном стеклышке микроскопа две ягодки-малинки. – Любуйтесь, молодой человек. Один из них – ваш будущий ребенок. Все, как вы заказывали: генетическая информация двух ваших спермиев помещена в ядро предварительно лишенной собственной генетической информации яйцеклетки. Это, как вы и хотели, абсолютно ваши дети, обязанные своим происхождением только вам. Теперь, когда они уже есть, дело за малым – соответствующим образом подготовить ваш организм, и пересадить в него эмбрион.

– Один? – уточнил Костя, не отрывая взгляд от экрана.

– В вашем случае – один. Видите ли, мужской организм чрезвычайно плохо справляется с двойной нагрузкой, угроза развития осложнений возрастает в разы, и поэтому мы практически никогда не подсаживаем мужчинам за раз более одного эмбриона.

– А что будет со вторым?

– Заморозят. Собственно, их обоих сейчас поместят в жидкий азот, где они будут ждать момента, когда в вашем организме будут созданы благоприятные условия.

– И тогда?

– Тогда одного из них разморозят и поместят в вас, а другой эмбрион будет по-прежнему храниться в жидком азоте.

– И как долго?

– Практически вечно. Пока от вас не поступит на этот счет новых распоряжений. Ну, вдруг вы снова соберетесь рожать, или пожелаете распорядиться им как-то иначе. Например, передать в лабораторию для проведения каких-то исследований, или кому-либо другому лицу на усыновление. Вы также можете распорядиться его уничтожить. Любое ваше решение будет для нас немедленным руководством к действию.

Последняя перспектива Костю откровенно ужаснула. Он зажмурился и отчаянно замотал головой:

– Что вы, что вы, конечно нет! – Костя вдруг встревожился. Слово «вечно» пугало его и вгоняло в ступор. – Наоборот, я бы хотел быть уверен, что с ним, ну то есть, с эмбрионом моим, ну с тем, который у вас, здесь останется – с ним все точно будет в порядке? Разве ничего не может случиться? Ну, допустим, у вас здесь авария, или электричество отключат?

– Молодой человек! – загремел карлик, побагровев. – Я работаю тут, в отделении ЭКО, 45 лет! Еще с тех пор, как здесь был обычный родильный дом. И заверяю вас, что за все эти годы мы не потеряли ни одного эмбриона! Скажу больше – родителей некоторых из них уже нет в живых! Для нас это не важно, мы в таких случаях исходим из условий, оговоренных в завещании. Они все, все здесь, каждый в своем, отдельном, снабженном биркой контейнере, в вечной мерзлоте, ждут своего часа!

– Ну, хорошо, хорошо, не надо так кричать, я вам верю. Скажите только, – Костя снова перевел взгляд с лица собеседника на экран. – Скажите, который из них…

– А это уж, молодой человек, вам решать. Хотя я бы посоветовал того, что правее. На мой взгляд, он как-то поживей выглядит.

*

Непохоже было, что когда-нибудь удастся поспать. Ночка выдалась та еще. Приемное с вечера гудело как улей, скорая то подъезжала, то подлетала, от воя сирен уже свербило в ушах.

В редкую паузу я выскочила покурить.

На воздухе, под синим небом с нестерпимо яркими звездами, все происходящее в стенах Института сразу начинало казаться каким-то далеким, и немного нереальным.

В принципе, капли никотина вполне достаточно, чтобы убить во мне лошадь.

Я бросила в урну наполовину выкуренную сигарету, сладко потянулась и с наслаждением вдохнула свежий ночной воздух всей грудью. И еще. И еще. С каждым разом стараясь набрать в грудь побольше, словно желая надышаться впрок.

Вот вроде бы у нас и заведение, можно сказать, VIP-класса, и кондишены на каждом шагу, а все равно внутри здания всегда душно и воздух спертый, насыщенный мерзкими больничными запахами.

Квакнула больничная мобилка: «Настя, в приемное! Твой клиент!»

Я слегка удивилась. Вроде скорых, пока тут стою, замечено не было, ни с земли, ни с воздуха. Правда, по подъездной аллее прогрохотал только что весьма навороченный не то джип, не то бронетранспортер с тонированными стеклами, но это ж вряд ли ко мне?

Возле двери в приемную топтались, скучая, четверо парней в комуфляже. Они лениво скользнули по мне глазами, и отвернулись.

Внутри меня встретила испуганная рыжеволосая девушка с глазами загнанной лани, огромным животом и длинными красивыми ногами – готова поклясться, что в прошлом она была стриптизершей. Девушка молчала, и только время от времени страдальчески морщилась. А говорил стоящий рядом невысокий бритоголовый мужик в костюме и галстуке, брезгливо держащий двумя пальцами за красную корочку паспорт.

– А это вам не документ, что ли?

– Документ, конечно, – с готовностью закивала Ирочка, акушерка приемного. – Конечно, конечно, сейчас я его у вас возьму и перепишу данные, это очень важно. Но, понимаете, должна быть еще обменная карта, анализы… Ваша жена во время беременности где наблюдалась?

– Какая еще карта? У меня GPS! —Он коротко хохотнул, довольный собственной шуткой. – И она мне не жена, я покуда холостой. А ты девушка, мозги мне ни засирай, можешь на слово поверить, наблюдение за ней было самое хорошее, отличное, можно сказать наблюдение. Она у меня, как в хату взял – со двора ни ногой. У нас не забалуешь! Так что заразу подцепить ей просто неоткуда было.

– Да, но, – Ирочка беспомощно пожала плечами, и через его плечо бросила на меня страдальческий взгляд. – понимаете, у нас медучреждение, правила. Без обменной карты я не могу вашу ммм… подругу..принять на общих основаниях в родблок. Поймите, у нас ведь даже не обычный роддом…

– Понимаю, как не понять! Самый крутой в Москве! Потому сюда и приехали. Короче, хватит мне тут пургу гнать! Сколько?

Он сунул руку в карман, и вынул оттуда… пистолет.

Ирка побледнела как мел. Девушка охнула и согнулась от боли. Мужик, не обращая на нас внимания, положил пистолет на стол и, придерживая его одним пальцем, продолжал другой рукой шарить в кармане. Достал оттуда расческу, пачку клинекса, и, наконец, бумажник

– Так сколько? – повторил он, – по-прежнему небрежно придерживая пистолет на краю стола и презрительно глядя на нас.

Ирка была никакая. Девушка начала тихо, еле слышно, страдальчески подвывать.

Я мужественно сглотнула и обворожительно улыбнулась.

– Послушайте, – звонко, как на утреннике для детей, сказала я улыбаясь.– Не надо так нервничать! Это у вас, наверное, первый ребенок? Как вас зовут?

– Ну, Виктор Петрович… – Он несколько сбился с толку.

– Очень приятно! А я Настя, ваша акушерка! А девушку как зовут?

– Натальей ее зовут. И вот что, вы тут…

– Натальей? Ну и хорошо! Пойдемте со мной, Наташенька, сейчас вас доктор осмотрит, а Вы… Виктор Петрович, скажите нам до свиданья и пожелайте удачи, хорошо?

Я цепко ухватила девушку за локоть. Мужик, по-видимому, решив, что добился своего, вернул пушку, бумажник и прочее в карман и прогудел, обращаясь к девушке:

– Ну ты, в общем, короче, там, в порядке чтоб была! Кого рожать, сама знаешь, так чтоб мне без сюрпризов. И это… ну, с Б-гом, значит. Звони, когда чего сказать будет, на мобилу.

Он небрежно обнял ее одной рукой, и вышел, отчетливо хлопнув за собой дверью.

Ирка сидела на стуле, молча, в полной прострации. Я подтолкнула к ней забытый на столе девушкин паспорт

– Оформляй быстрей, а то вспомнит, что забыл, и вернется. Ладно, мы побежали, нам тут, похоже, некогда.

– Настя, не уходи, я боюсь одна!

– А я боюсь, что она родит прямо сейчас, на полу! Позвони охране.

– Ой, точно!

Вообще-то что наша охрана против таких бугаев с пиздолетами? Но Ирке я этого, конечно же, не сказала.

*

Ко всему она была еще и рыжая. Hу, не огненно-рыжая, а, скажем так, рыжеватая. Но все равно, хорошего мало. Любой дурак знает, что у рыжих повышенная склонность к кровотечениям.

Придя в отделение я, как положено, сразу позвонила дежурному врачу. Откликнулся заполошный голос:

– Ну что там у тебя? Первые роды, только поступила? Ну и что за пожар, ты что, первый год замужем? Да она, может, до послезавтра еще не родит, а у нас тут сама, небось, видишь, какой завал! Прям как вся Москва в одночасье рожать собралась, и все хотят непременно только у нас! Прими, осмотри, обмерь, взвесь – ну что я тебя учу, сама знаешь! А там, глядишь, у нас развиднеется, и кто-нибудь к тебе подойдет.

Мне ничего не оставалось, как начать следовать указаниям. Однако едва девушка оказалась на кушетке, где я пыталась пристегнуть к ней монитор, как ее сразу начало не по детски тужить, и я едва успела натянуть перчатки, как показалась головка. Трансформировать кровать в род. кресло было уже некогда, но это было не важно – головка оказалась на удивленье маленькая и изящная («это при таком-то брюхе!» – успела удивиться я), и вышла легко, безо всяких разрывов. Вслед за головкой легко выскользнули плечики, а за ними и весь ребенок. Маленькая, хорошенькая девочка.

– Поздравляю, Наташенька, у вас дочка! – сказала я, укладывая новорожденную матери на живот. Как всегда, после удачных родов, кровь пела у меня в ушах, и воздух вокруг наполнился волнами эйфорической радости.

– Как… девочка?! – побледнела роженица.– Он же меня.. убьет!

И тут ее скрутила новая схватка.

Вторую девочку, немножко побольше первой, я пристроила рядом с сестричкой, и прикрыла их обеих пеленкой. Плацента была одна и очень большая, но вышла довольно быстро и вся целиком.

Я набрала окситоцин в шприц, и на секунду обернулась к штативу, чтобы заполнить физраствором систему внутривенного вливания, и тут у меня за спиной отчетливо послышалось: кап, кап, кап, шлеп, шлеп, кап..

Вот оно! Не пронесло!

Я изо всех сил надавила на торчащую из стены красную кнопку срочного вызова, и стала искать спадающуюся на глазах вену. На полу под кроватью растекалась, быстро увеличиваясь в размерах, темно-красная лужа.

Я тревожно взглянула на девочек. Малышки не плакали: свободная от капельницы мамина рука по-прежнему крепко прижимала их к животу.

Тут, наконец, распахнулась дверь и с громкими воплями:

– Настя, еб твою мать, что тут у тебя происходит! – ввалилась долгожданная помощь.

*

Я сижу у компьютера к ней спиной, заканчиваю заполнять историю. «Поступила в таком-то часу с полным раскрытием, воды отошли в столько-то часов столько-то минут, головка первого плода в плоскости малого таза…. Первый ребенок живой, женского пола, родился весом, закричал сразу, крик громкий, цвет кожи и слизистых розовый, Апгар 9—10. Второй ребенок, живой, женского пола… Кровопотеря составила…

Она спит. Лицо бледное, спокойное до умиротворенности. Обе руки вытянуты поверх одеяла, с обеих сторон из вен торчат катетеры. Капает кровь – теперь уже не ее, теперь, наоборот, чужая, с целью восполнить потерю. Живот под одеялом плоский – втянулся, как не было. Одеяло натянуто до самого подбородка, чуть ли не на уши. С противоположного краю из-под него трогательно торчит узенькая, изящная пятка.

– Настя, это ты? – не открывая глаз, в полузабытьи.

– Я, я. Спи, Наташ, отдыхай.

– А ты… не уйдешь?

– Куда я ж уйду? Спи.

Действительно, куда ж я денусь, пока смена моя не закончится?

Девочки спят – обе рыженькие, большеглазые, с длинными кистями и стопами. Их положили в одну кроватку – пытались разделить, но они стали кричать, и персонал сдался.

Часу в седьмом, не дождавшись звонка, подъехал Виктор Петрович – на том же бронеджипе, опять с охраной. Беседовать с ним делегировали доктора Леву. Все-тки он две войны военврачом прошел: чеченскую и свою, местную, на родине у себя.

– Поздравляю Вас, у Вас близнецы. Две девочки. Крупные, здоровые, весом 2500 и 2880.

Надо сказать, Виктор Петрович перенес новость мужественно и можно сказать, достойно. Он лишь негромко свистнул, криво усмехнулся и смачно харкнул себе под ноги.

– Ну что ж… бывает.

И сразу перешел на деловой тон

– А это, Наталью когда можно забирать?

– Ну, знаете, роды были трудные, она потеряла много крови. Не раньше, чем дней через пять. И, кроме того, девочки…

– Они меня не интересуют. Домой к себе я их по любому не потащу. Так вы сообщите заранее, когда можно ее забирать, чтоб я мог сориентироваться по времени.

– Ну, разумеется, мы вам сообщим.

Часа через два какой-то парень в комуфляжных брюках и кожанке передал на имя Натальи корзину с экзотическими фруктами, килограммом икры и бутылкой красного вина, при виде которой все наши врачи мужского пола восхищенно зацокали языками. В принципе, роженицам все это было строго запрещено, о чем извещал висящий на стене в приемника: «Список продуктов, не допускающихся к передаче пациенткам послеродового отделения» но в данном случае возражать никто не посмел. Корзина была в полной неприкосновенности воодружена на стол в Наташиной палате, и, надо сказать, сыграла свою ключевую роль. Наташа, увидев корзину, слегка оживилась. Глаза ее загорелись, щеки окрасились слабым румянцем, губы растянулись в бледное подобие улыбки. Главный смысл месседжа был ясен: простил, стало быть, не убьет. Остальное, в том числе и содержимое корзины, мало интересовало ее, и она махнула нам всем рукой равнодушно: берите мол, угощайтесь. Мы, если честно, не заставили себя долго упрашивать.

К общей радости персонала, корзины с продуктами в ближайшие дни продолжали поступать регулярно. Как и к первой из них, так и к последующим, ни разу не было приложено ничего – ни цветка, ни записки. Наташин мобильный одиноко молчал на тумбочке, сама же она с той минуты как встала, беспрестанно двигалась – ходила, как маятник по палате, укачивая то одну, то другую девочку, кормила их, пеленала, напевала им вполголоса какие-то песенки с неразборчивыми словами. Она казалось, почти не спала – хоть ночью, хоть днем, заглянув в ее палату из коридора, взгляд натыкался на маячащую взад-вперед худенькую, почти бесплотную фигурку.