Читать книгу Воспоминания Ольги Владимировны Поповой. Часть II - Ольга Югова - Страница 4

Когда началась революция 1905-го года, мы жили в Одессе. Моя бабушка, Лидия Яковлевна, переписывалась с Василием Андреевичем, и они постоянно обменивались мыслями о нашей судьбе. Университеты были везде закрыты, вот бабушка и надумала такой выход, как нам обоим, или хотя бы одному Сереже закончить высшее образование, а Василий Андреевич с нею согласился, и они стали писать нам о своих планах и предлагать нам решать. И если мы согласны, то и провести эти планы сразу в жизнь. Мы, конечно, с благодарностью согласились. А состоял их план вот в чем.

Бабушка в то время жила у себя в имении, в «Островке», в каком-нибудь километре от городка Владимира-Волынского. Кругом у помещиков была паника, крестьяне захватывали помещичьи земли. У бабушки ничего подобного не было. Она еще раньше отдала всю свою землю островецким крестьянам, так как и она сама, и Андрюша и Яша (ее сыновья) придерживались революционных взглядов. А чтобы оформить это, не навлекая на себя неприятностей со стороны царского правительства, она вошла в контакт с крестьянами, и те из своей среды выделили трех человек, которым они доверяли, и эти трое стали «арендаторами» бабушкиной земли. Фиктивный документ на «аренду» был по всем имевшимся законам оформлен, подписан и вошел в жизнь. Никого даже и не удивляло, что одинокая, старая, больная вдова не в силах вести большое хозяйство, и предпочитает сдать свою землю в аренду.

Таким же образом был сдан в аренду и большой фруктово-ягодный сад, с правом бабушке с семьей пользоваться фруктами и ягодами в нужном для ее семьи количестве. Конечно, никаких денег «арендаторы» за аренду не платили, а на земле в собственную пользу прекрасно работали все островецкие крестьяне в качестве «батраков», получая оплату «натурой» – плодами своих рук. Урожай частично шел в продажу, частично в крестьянские хозяйства, и очень небольшая его часть – бабушке. Ей-то нужно было для текущей еды так мало, что о таком пустяке никто и разговаривать не хотел, готовы были давать ей гораздо больше, чем она соглашалась взять. Отношения с крестьянами были самые дружеские. В то время, когда вокруг пылали помещичьи усадьбы, островецкие крестьяне сами организовали постоянную круглосуточную охрану усадьбы, чтобы кто-нибудь из соседних крестьян как-нибудь не поджёг. Вот, бабушка и пригласила нас к себе в Островок.

Ольга Владимировна, Лидия Яковлевна Бессонова, Андрей Иванович Бессонов, сын Лидии Яковлевны

Андрюша тогда жил и работал в Самаре, Яша с женой – на Кавказе, им бабушка посылала почти всю свою пенсию (после дедушки Ивана Степановича, генерала, она получала хорошую пенсию, не помню, кажется, что-то вроде 70—75 рублей в месяц). Бабушка жила в Островке с тремя человеками обслуживающего ее персонала: Магда, с детства воспитанная бабушкой сирота, Магдин муж Гриц – дворник, сторож и проч., и Якубова – старая дряхлая бывшая домработница семьи Бессоновых, считавшая себя кухаркой, но фактически почти не допускавшаяся Магдой к стряпне, полуслепая, полуглухая, разбитая на все 4 ноги старуха лет, вероятно, 80-ти.

Андрей Иванович Бессонов

Дом был большой – 10 комнат. Что-то две или три из них бабушка сдала одинокому бессемейному мировому посреднику. Не знаю, что это была за должность, но ходил он в форме, любил поболтать с нами, был всегда в хорошем настроении; главное, бабушка была довольна, что живет не в совсем пустом доме.

Яков Иванович Бессонов

Нам с Сережей были отведены две комнаты. Сама бабушка жила в двух – большой спальни и примыкавшей к ней небольшой гостиной, из которой дверь вела в большой зал с аркой, за которой находилась столовая; строго говоря, это была одна огромная комната. Там стоял большой обеденный стол, который мы с Сережей приспособили для островецких ребят, которые стали каждый день приходить к нам заниматься, как в школу. В Островке школы не было, и если кто хотел учиться, надо было ходить во Владимир. А мы организовали начальную школу у себя, и все островецкие ребята, человек около 30-и, стали у нас грамотными. Все – и мальчики, и девочки – прекрасно занимались за большим столом. Я обучала их письму-чтению, Сережа – арифметике. И бабушка, и Магда были увлечены этой «школой» не меньше, чем мы с Сережей. Бабушка присутствовала на всех уроках, лежа на широком диване, Магда то приходила, присаживалась около дивана, то обходила вокруг стола, заглядывая в ребячьи тетрадки; уходила к себе на «кухонную половину» – там через входную дверь из сад человек попадал в большую прихожую. Направо начинались уже комнаты – что-то вроде проходной гостиной, за ней зал с аркой – столовая, маленькая гостиная, бабушкина спальня, за нею наши комнаты.

А на половину мирового посредника, кроме двери из столовой, которая вела в небольшие сени, за которыми уже шли две комнаты; в сени можно было зайти, и не входя в дом, прямо из сада туда вела входная дверь, которой обычно и пользовался мировой посредник. Он приходил и уходил, когда ему было удобно, совершенно независимо от нас. А если ему хотелось зайти к нам, то дверь из столовой в сени у нас не запиралась, и он мог зайти, когда ему вздумается. Конечно, если он входил вечером, и в зале и в столовой уже не было света, он дальше и не шел, а возвращался к себе, т. к. отсутствие света уже говорило о том, что все разошлись по своим местам.

Я опять несколько отклоняюсь: бабушка с Василием Андреевичем решили дать нам возможность уехать за границу, чтобы там закончить образование. Бабушка, так сказать, брала нас на свое иждивение на какой-то срок, примерно на год. А Василий Андреевич должен был ежемесячно посылать нам обычную сумму, как он посылал нам на все наши нужды в Одессу. Мы должны были эти деньги класть в сберкассу и таким образом постепенно скопить нужную сумму для оплаты дороги и для того, чтобы там у нас был хоть небольшой запасной фонд на всякий случай – болезнь, запаздывание посылки денег из дома и т. п., на любой «непредвиденный случай». Вот, таким образом мы оказались в Островке и общими усилиями Василия Андреевича и бабушки Лидии Яковлевны стали, так сказать, класть фундамент под нашу общую судьбу.

Василий Андреевич Попов в молодости

Надо было решить, куда ехать. Насколько нам было известно, большинство русских в таких случаях ехало в Швейцарию. Это была более вольнолюбивая страна, университеты ее свободно принимали иностранцев, мы было так и решили, что поедем именно туда. Французским и немецким языком мы с бабушкой свободно владели и рассчитывали, что если будем постоянно говорить между собой на одном из этих языков, то и Сережа его усвоит. Надо было выбрать – французскую или немецкую Швейцарию. Но Василий Андреевич высказался против Швейцарии по таким соображениям: во-первых, кто-то его заверил, что там жизнь довольно дорога, очень много иностранцев, при том богатых, так что там и квартиры, и вообще все обходится дорого.

А кроме того, русские студенты там в основном народ, занимающийся не столько своим образованием, сколько политикой. Мы еще очень молоды, неопытны, можем этим увлечься и отклониться от нашей прямой цели – закончить свое образование. Можем выйти там в какие-нибудь политические организации и закрыть для себя возможность вернуться на родину.

В общем, Василий Андреевич (может быть, его в этом направлении настроили церковники), просто боялся отпустить нас в Швейцарию, а выдвинул на наше планирование и решение – Италию. И по климату, и по сравнительной дешевизне жизни, и по небольшому количеству русских в итальянских университетах эта страна казалась ему более подходящей. Даже кто-то сказал ему, что из итальянских университетов особенно славится Туринский всей постановкой дела. Мы с бабушкой и с Сережей решили написать русскому консулу в Турин и основательно узнать у него все условия жизни в Турине. Написали. Ответили нам по его поручению два русских студента Туринского университета – Михаил Шнейдер и Кириченко, не помню его имени-отчества. Оказалось, что русский консул там итальянец, сам даже не мог прочитать нашего письма, вызвал русских студентов. Они ему перевели наше письмо и написали ответ.

Мы получили от них самые точные сведения обо всем, что нас интересовало: что большую меблированную комнату в Турине можно снять за 25-30-35 лир в месяц. Лира там ходит, как у нас рубль, а на наши деньги она равна 27,5 копеек. Сообщили нам и цены на разные продукты и цены на еду в кафе, в столовой, в ресторане. Все было очень подходяще, т. к. и бабушка, и Василий Андреевич совершенно успокоились. Общий выбор остановился на Турине. Я написала кому-то из моих бывших одноклассниц, кажется, Валюсе Гориневской, и она купила нам очень хороший самоучитель итальянского языка, итальяно-русский и русско-итальянский словари и роман (не вспомню автора) «Promessi sposi». Когда мы все это получили, мы взялись за изучение итальянского языка. Мне-то было нетрудно, т. к. я говорила по-французски, а корни слов у них почти все общие, вроде как у нас с болгарским, даже часто случалось и так, как у нас с украинским. Например, слово mari (муж) по-итальянски будет marito, и так бывало часто, что слова почти совпадали с французскими. Сереже приходилось, конечно, труднее, чем мне, но он был настойчивее и усидчивее меня.

Параллельно с занятиями итальянским языком мы с увлечением занимались нашей начальной школкой. Тут мне пригодились изученные в Ялте в 8-м классе методики родного языка и арифметики. Я даже могла инструктировать Сережу, но он предпочел выписать себе методические пособия, а кое-что нашлось и во Владимире в книжном магазине, так что мы «подковались» неплохо, и наши занятия шли нормально. Были среди ребят три переростка лет по 14—15, очень хорошие, серьезные ребята, оставшиеся как-то неграмотными. Эти ребята очень быстро научились и читать, и писать, их пришлось выделить в отдельную группу, т. к. с ними уже можно было заниматься всеми предметами, и это было очень интересно и нам, и бабушке. С этими ребятами Сережа еще много времени проводил за фотографией.

У меня был маленький, для пластинок 6*9, фотоаппарат, купленный мною в Ялте на собственные, заработанные за урок деньги. Он стоил что-то около 10 рублей, но купила я его по выбору самого хозяина магазина, который увлекался фотографией и оставлял себе самые лучшие аппараты. Этот он тоже взял бы, хотя с такими маленькими он сам не работал, но уж «уступил» его мне. И мы с Сережей себе других и не заводили. Конец этого аппарата был печальный: он «гостил» у Силы Пылаева3 в Микульском переулке. Дверь у них обычно не запиралась, т. к. ребята поминутно бегали во двор и обратно. Аппарат стоял на столике у самой двери. Кто-то его и украл. Сила обыкновенно работал во второй комнате, окна которой выходили на улицу, и где было больше света, а на входную дверь он и внимания не обращал, т. к. она поминутно хлопала. Но это происходило уже через много-много лет. А тогда аппарат был, в основном, в ведении Сережи, и ребята научились и фотографировать, и проявлять негативы, и печатать карточки, и очень увлекались этим.

Хотя мы и читали «Promessi sposi», пытались даже пересказывать прочитанное, но по-итальянски мы не заговорили. Я все сбивалась на французский, а Сережа вообще «мемекал». Бабушка, как и я, с пятого на десятое понимала, особенно когда читала сама.

Нам еще, можно сказать, повезло, что мы поехали в Турин: это ведь Пьемонт, а пьемонтское наречие (в Италии много наречий) очень близко к французскому языку, там даже имеются «носовые» звуки, такие как on, non и т. д., словом, «il piemontale».

Первое время, как мы поселились в Турине на via Vankiglia у синьоры Мелёньо, я с ней свободно разговаривала: я по-французски, она по-итальянски, но не на пьемонстком наречии, а на литературном итальянском языке, потому что она хотела, чтобы я научилась говорить не на «dialetto», а литературным языком. Через месяц я уже вполне свободно говорила на литературном итальянском языке. А Сережа заговорил только тогда, когда пошел на лекции и стал общаться со студентами-итальянцами. С одним он даже подружился, они стали вместе заниматься. Это обоим было полезно: Сережа уже хорошо знал «материал», т. к. для него это уже было повторением, а тот нуждался в объяснениях. Они выходили из положения: Сережа начинал писать, а тот говорил ему по-итальянски, вернее, «прочитывал» написанные формулы, и Сережа тут же записывал их по-итальянски и быстро усвоил эту механику. А когда уже стал достаточно бойко на научном языке объясняться, то и обыденная речь далась ему. Просто он уже научился строить фразу, так что научные обороты речи помогли ему вообще в освоении языка. Учился он отлично и пользовался авторитетом среди студентов, прежде всего, как «старший товарищ», как взрослый человек, уже женатый.

Почему-то в Италии ребята начинали учебу раньше, чем у нас. В университет попадали 16-17-и летние ребята и девчата, такие, как у нас сидели еще в 6-7-х классах. Общий уровень их еще был невысок. Конечно, среди них наши русские студенты, особенно если они еще были знающие и толковые, как Сережа, то и профессора относились к ним, как к взрослым людям, а уж про лаборантов и говорить нечего. Среди русских студенток была Маня Якубович, она училась с Сережей. До появления Сережи ей было очень трудно, хотя языком-то она владела. Сережа стал с нею заниматься и ко времени экзаменов подогнал ее так, что она все сдала. Хотя русских в Турине было, сравнительно, немного. С Кириченко они не вели знакомства. Кириченко был женат. Его жена Лариса, кажется, Евгеньевна, если не ошибаюсь, была веселая, живая, но мы узнали ее во время ее беременности, а затем родов и связанную с грудным ребенком. Но, по-видимому, они располагали достаточными средствами, т. к. она сумела так устроиться, что за ребенком ухаживала их квартирная хозяйка и, вообще, семья хозяйки. На ночь «Славку» тоже брала к себе хозяйка, так что Лариса Евгеньевна спокойно спала. Меня даже несколько удивляло ее отношение к собственному ребенку: например, она, смеясь, рассказывала мне, что иногда слышит ночью из-за стенки соседней комнаты, как громко кричит Славка, как хозяйка поднимается, греет ему у кухне молоко, как его крик будит всю хозяйскую семью, а Лариса Евгеньевна греется себе спокойно в постели и довольна, что ей можно не беспокоиться. Я бы не выдержала, если бы мой ребенок кричал за стенкой.

Так оно у меня и получилось – в Турине родилась моя Лена, и мы с Сережей сами за ней ухаживали. Пришлось только взять для нее приходящую кормилицу, т. к. я хворала после родов, долго пролежала, мне присушили молоко. А искусственного питания не выдерживал Ленин желудок, так что хозяйка привела к нам «балью» – соседку-кормилицу Леопольду, которая за 30 лир в месяц стала пять раз в день приходить к нам кормить Лену. Хотя ее девочка была постарше Лены, но врач нашел ее молоко годным.

Собственно, я опять очень забежала вперед: началось-то все далеко не с Леопольды, а с того, что мне нашли «балью», как это вообще принято в Италии, в специальном учреждении, и она увезла Лену к себе в деревню. Когда я поправилась, я, конечно, сразу поехала туда. По внешнему виду там все казалось в полном порядке, но через пару дней я убедилась, что у кормилицы нет молока. Ее ребенок сразу как родился, так и умер, так что на ее руках была одна Лена. Был как раз сезон уборки винограда, и вся семья «бальи» – отец и мать ее мужа, муж и она сама – с утра уходили на виноградник. Чем они там питались, не знаю, но «балья» целые дни проводила на работе. Вечером, когда она возвращалась домой, свекровь старалась усадить меня внизу за ужин, а балья уходила с Леной наверх в спальную, чтобы выкупать, покормить и уложить Лену. Конечно, когда я слышала Ленин крик, никто не мог удержать меня за столом, я бежала к Лене и убедилась, что балья вертит ее от одной груди к другой, а сосать ей нечего. Я стала покупать побольше молока, чтобы балья лучше питалась, но это почти не помогало.

И вот, однажды свекровь бальи, когда Лена подняла крик, сама пришла наверх, не пустила меня, – а то де макароны застынут у меня на тарелке. Наверху все сразу успокоилось, свекровь вернулась довольная, объяснила мне, что Леопольда неопытная, без ее помощи не умеет и ребенка накормить, что Лена уже насосалась и засыпает, сейчас и Леопольда придет ужинать. Казалось бы, все в порядке. Но ночью у Лены начался понос. Я, конечно, убедила Леопольду, чтобы спала, а я сама уж управлюсь с Леной. Ей было очень плохо, она даже не могла кричать, а стонала и тихо повизгивала от боли. А я не успевала менять пеленки и подмывать ее. Всю ночь я провозилась и поняла, в чем дело, т. к. на пеленках в Ленином поносе плавали виноградные зернышки. Уже пару дней, как у меня над кроватью висела огромная кисть винограда, от которой я успела отъесть всего несколько ягод. Очевидно, мать Леопольдиного мужа и дала Лене насосаться винограда, т. к. молока у Леопольды не было.

Хорошо, что в тот день с утра как раз Лену должен был навестить врач (у нас так и было условлено, что два раза в неделю за специальную оплату Лену и балью будет осматривать местный врач). Когда я показала Ленины пеленки утром Леопольде, ей ничего не оставалось, как сознаться, что, действительно, вчера свекровь успокоила Лену виноградом, что вообще Леопольде у них очень трудно, и работы много, и голодает она, и Лену ей жаль, на винограднике ей не дают почти и подойти к ребенку, свекровь предпочитает сама отдохнуть около Лены, перепеленает ее, покормит из бутылочки через соску коровьим молоком (тем, которое я сама же и кипятила для бальи). Лена совсем ослабела, мне казалось, она умирает. Я сварила ей на спиртовке, которая была со мной, рисового отвара, и еще до врача поила ее им через ту же соску.

В тот день, когда они ожидали прихода врача, они одни без Леопольды ушли на виноградник. (Кажется, я ошиблась, и ее звали не Леопольда, а не помню, как. Леопольда уже была ее вторая балья, в Турине). Приехал врач. У меня уже была готова телеграмма Сереже в Турин, чтобы приезжал за нами немедленно, т. к. Лена серьезно заболела, молока у бальи нет, я забираю Лену домой. Врач убедился и в том, что балья без молока, и вполне согласился со мною. На разные возражения бальи он пригрозил ей судом за такие дела, какие они натворили. Что если бы я еще ночью не начала давать Лене рисовый отвар, не сделала бы ей клизмы из рисового отвара, может быть, сейчас ее уже не было бы в живых. В общем, посоветовал балье успокоиться, если она не хочет и себя и свою свекровь посадить на скамью подсудимых. Балья испугалась. Побежала на виноградник. А я еще много грела воду, делала Лене грелку; у меня была при себе целая аптечка, так что врач нашел, что вся первая помощь ей оказана правильно.

Сережа приехал очень быстро, мы живо собрались. Собственно, и собираться-то было нечего, я уже к его приезду все Ленино «приданое» сложила, а моего почти ничего и не было. Прибежал с виноградника бальин муж вместе с ней, а свекровь, по-видимому, испугалась. Муж бальи очень перед нами суетился, даже предложил было балье нас проводить, но мы, конечно, отказались. Расплатились с ним, тут как раз заглянул и врач. Телеграмму-то Сереже увозил на почту его кучер, а он оставался со мной около Лены. Когда вернулся его возница, он поехал дальше по больным, обещал на обратном пути еще заглянуть к нам. Тут с врачом и с бальиным мужем разговор шел начистоту. Бальин муж только просил врача и нас не губить его семью, что мать его, конечно, сделала это не из злого умысла, а желая успокоить ребенка, и не могла знать, какие могут быть от этого последствия. И мы уехали домой.