Читать книгу Автостопом до алтайского яка - Ольга Юрьевна Овчинникова - Страница 4

«Берегитесь обделённых любовью» (Джим Керри).

Мои глаза завязаны широким платком – снизу он почти закрывает нос, поэтому дышится с трудом. Узел на затылке, и я ощущаю, что платок вот-вот спадёт вниз: в таком виде меня, ведомую и послушную, кто-то привёл сюда.

Судя по птичьему пению и свежему тёплому воздуху – это лес, и сейчас лето. Я стою на коленях на прогретой тёплой земле, и связанные спереди руки лежат на низком пне: колено упирается в твёрдый шершавый корень, идущий от него, прохладная трава мягкая и щекотная. Я слышу, как со всех сторон разливаются многоголосьем птичьи трели – беззаботные, звонкие, чистые. Сквозь повязку ничего не видно, но мягкое тепло проникает отовсюду, – значит, солнце щедро прогревает окрестности.

Я задираю голову выше, и платок спадает с лица на шею. Яркий свет бьёт в глаза, отчего я на долю секунды зажмуриваюсь. Чёрный силуэт проступает сквозь это свечение, заслоняя от меня солнце, и тогда я становлюсь способной видеть.

Я вижу человека и топор, занесённый над моими руками. В следующую секунду в молниеносном движении он опускает его прямо на пень, где лежат мои руки – блеск лезвия мелькает перед глазами3.

Просыпаюсь.

Утро встречает меня очередным ночным кошмаром. Боль – сильная и оглушающая – пронизывает руки, тут же исчезает, и это что-то новенькое. Странное воплощение дурацкого сна… Надо собираться на работу. Будильник призывно пипикает, требуя внимания – мягко глушу его.

Вяло чищу зубы, стараясь не смотреться в зеркало. Утро добрым не бывает, так зачем ещё видеть это унылое отражение? Надо найти плюсы. Ну, конечно!

Это мужчина, которого я люблю. Он олицетворяет то самое равновесие, к которому я так стремлюсь. От мыслей о нём внутри появляется большое тёплое солнце, которое излучает в пространство свой мягкий жёлтый свет, и от этого я сама свечусь. Диафрагму распирает так, будто я беременная солнцем! Пытаюсь уговорить себя, что «эта игрушка не так уж и хороша, чтобы её хотеть», – одна из детских уловок, чтобы не плакать, что у кого-то это есть, а мне не досталось. Он может быть женат. Я боюсь спросить об этом, не хочу искать ни причин, ни недостатков, не хочу думать о дрязгах или претензиях, а как будто сижу на склоне и с сумасшедшей весёлостью наблюдаю, как с горы катится мой снежный ком радости и восторга, всё набирая скорость.

Разумеется, это всё пройдёт.

А сейчас я просто хочу вжиматься своим лицом в его руки и благодарить, благодарить, благодарить… И излучать тепло и свет ему…

Так нельзя привыкать к людям.

Я думаю обо всём этом, шевеля зубной щёткой во рту и уже улыбаясь. Эта любовь и есть единственный плюс в моей жизни. А остальное…

Вот бы сегодня не было безнадёжных. Вот бы не было…

…На приём приходит девочка, с котом.

Кот худой, глаза текут. У него спутанная рыжая шерсть, плотный мочевой пузырь и сильная боль в животе. Температура ниже нормы. Диагноз: острая задержка мочи на фоне мочекаменной болезни, плюс махровый цистит, интоксикация и, само собой, шок.

Ставлю катетер в вену: коту так плохо, что на мои манипуляции он никак не реагирует – просто лежит на боку и время от времени громко кричит дурным, беспощадным для слуха голосом.

Подключаю капельницу. Девочку отпускаю в холл.

Ситуация критическая: если кот сейчас не пописает, то острая почечная недостаточность ему обеспечена. Но, поскольку, уретра4 забита песком, ему придётся помочь – катетеризировать.

Зову на помощь коллегу Свету, даём коту лёгкий наркоз, он облизывается и засыпает. Пытаюсь ввести в уретру мочевой катетер – он ощутимо скрипит из-за крупного песка и проходит только на полсантиметра, утыкаясь в итоге в камешек: дальше уже не пробить. Света присоединяет к катетеру шприц с набранным физраствором, и мы пытаемся сдвинуть пробку струёй жидкости; потом – гель, но всё напрасно: не помогает даже смена катетера на более тонкий. Усугубляется всё тем, что из-за хронического воспаления уретра сужена. Отёк нарастает. Время идёт.

…В итоге откачиваем мочу через прокол брюшной стенки – моча застойная, с кровью, полная песка, который мотыляется в шприце подобно снегу в стеклянном новогоднем шаре.

Зову девочку. Она сообщает, что денег на спасение кота нет, и мама дала только: «Вот» – протягивает деньги. Этого не просто мало. Это едва ли может окупить расходные материалы. Кот обречён. Нужно разговаривать с мамой – она, как выясняется, медик.

– У Рыжика острая задержка мочи, – говорю я по телефону, в то время как девочка тихо плачет, обнимая просыпающегося кота. – Это чревато почечной недостаточностью и смертью в течение ближайших суток, если не произвести оперативную катетеризацию5 и уретростомию6.

После чего оглашаю стоимость операции.

– Усыпляйте, – слышу по телефону.

История стара, как мир. Болезнь, требующая больших финансовых вложений, возникшая на фоне многолетнего кормления чем попало, и единственное, чего хотят хозяева таких пациентов – это усыпление. А ведь операция уретростомия не банальная.

Конечно, я смотрела видео и даже тренировалась на кадавере7, но кадавер – это не живой кот: ничего не кровит, мышцы вялые и не надо мониторить. И, уж конечно, исход таких тренировочных операций остаётся неизвестен.

Этот кот просто просится на операцию: он ещё не безнадёжен. Отправишь в другое место – там точно усыпят. Кот лежит на столе под тёплой капельницей. Девочка продолжает плакать.

– Свет, чего делать-то? Тут без операции – кирдык! – говорю я вполголоса коллеге, обходясь уже без умных терминов.

– Да я бы даже сказала другое слово… – флегматично поддакивает Света, отмечая на флаконе капельницы фломастером метку. – Однако, за чей счёт банкет?

Что означает: кто же согласится оперировать кота бесплатно?

Денег едва ли хватит, чтобы покрыть расходы, а решать надо быстро. К тому же наша смена через полчаса заканчивается…

– Значит так, – говорю я девочке, пытаясь сдержать волнение. – Скажи маме, что мы прооперируем вашего Рыжика, но придётся оплатить хотя бы расходники. Потому что невозможно разрезать без скальпеля, зашить без ниток и катетеризировать без катетера. Полную сумму скажу позже, по факту. Всё понятно?

Девочка шмыгает носом и кивает головой. Про то, что это будет моя первая уретростома на живом коте я умалчиваю – у него всё равно нет других шансов. Оформляю в журнал. Девочка уходит. Кот остаётся.

Капельничка перед операцией – самое оно…

– Ты какая-то странная в последнее время, – задумчиво замечает Света. – Не беременная, случайно? – и она нежно постукивает меня ладонью по животу.

– Да иди ты! – беззлобно отвечаю я, отталкивая её руку. Да, я беременная. Солнцем.

…Десять минут удушья и дыхания в маленький целлофановый пакет – так я волнуюсь, задыхаясь, словно хронический астматик. Пакет шумно сдувается и раздувается. Только не сейчас. Только не здесь, не на работе!

– Там котёнка принесли. Наверное, на усыпление, – говорит админ Лера, найдя меня на балконе со смятым пакетом в руке. Сижу, упёршись спиной в стену.

– Что с ним? – тяжело спрашиваю я, вкладывая в слова всю свою ненависть к необходимости усыпления животных.

– Парализованный он, – отрывисто отвечает Лера, и это звучит, как приговор.

– Иду, – устало киваю. – Зови.

…В кабинет заходит пожилая женщина маленького роста. Ставит на стол коробку, из глубины которой на меня смотрит маленький рыжий котёнок. Сегодня в клинике, похоже, день Рыжих Котов. Вид у котёнка относительно жизнерадостный: вернее, у передней его части, а вот задняя…

– Давно? – задаю дежурный вопрос, беря зажим для проверки глубокой болевой чувствительности.

Женщина откашливается и глухо произносит:

– Четыре месяца как… Собака… Схватила зубами за спину… Его зовут Боня.

Цепляю зажим за палец задней ноги: мне нужно, чтобы он матюгнулся, но Боня не реагирует никак. Плохо. Проверяю другие рефлексы. Мышцы на спине атрофированы – из-за этого кости таза выступают, словно у дистофика – и костяшки на пальцах протёрты до болячек. Наконец, выдаю вердикт:

– На ранних этапах могла бы помочь операция, но прошло слишком много времени.

– Мы делали… анализы, – волнуясь, говорит женщина и суетливо достаёт из узкого пакета целую пачку бумаг. Листок рентгеновского снимка грузно планирует и приземляется на пол.

Изучаю бумаги и снимок. Тихим голосом женщина говорит:

– Нам сказали… Что всё безнадёжно. И что надо усыплять.

– Писает? – продолжаю спрашивать я, игнорируя крайнее сказанное ненавистное мне слово.

– Моча подтекает потихоньку, – отвечает женщина всё тем же глухим голосом.

Похоже, сегодня в клинике не просто День Рыжих Котов, а День Безнадёжных Рыжих Котов.

Таких животных за границей усыпляют сразу – из гуманных соображений к владельцу животного. Именно к владельцу, потому что за таким животным, передняя часть которого вполне жизнеспособна и бодра, нужен особый уход, – четыре раза в день отводить мочу, надавливая на живот руками; переворачивать с боку на бок, чтобы не было пролежней; бесконечно мыть заднюю часть тела, которая пропитывается мочой и нарастает какашками, которые тоже валятся сами по себе и скапливаются огромным комком в спутанной под хвостом шерстью. А летом следить, чтобы мухи не отложили яйца, из которых вылупляются голодные до плоти опарыши. Отвести мочу – грамотно нажать на мочевой пузырь так, чтобы опорожнить его – получается далеко не у всех.

Развитие спинальной походки – это единственная возможность реабилитировать такое животное: при этом задняя часть тела остаётся нечувствительной, но воссоздаётся аналогия ходьбы за счёт рефлексов и развития равновесия у животного.

Реабилитация трудная, часто безуспешная. Иглоукалывание, массаж, плавание, пассивные движения, длительные тренировки на равновесие. И не один месяц. Но часто, даже при должном уходе спинальникам остаётся только передвигаться в специальной коляске, в которую помещается задняя часть тела.

Все эти безнадёжные мысли пролетают в моей голове стремительной стаей. Сбивчиво озвучиваю их, налегая на основное: прогноз плохой.

К моему величайшему облегчению, женщина больше не говорит об усыплении, только грустно улыбается, складывая бумаги обратно в пакет – комкает, кладёт, как попало, руки дрожат – и уходит, прижимая к себе коробку с котёнком, так и не озвучив своего решения.

…В ночь выходят Дима и Оля, – я их обоих обожаю.

Остаюсь после смены, ибо другого времени для благотворительности нет. Ночью, как назло, идут люди. Суббота – такая суббота.

– Димыч… у меня тут кот… на уретростому. Но я сама его… – тут я судорожно сглатываю, – прооперирую. Мне бы только кто на наркозе постоял.

Димка с лёгкостью соглашается и даже мастерски делает коту эпидуралку8 с наропином, что даёт нам время и освобождает от укачивания пациента убойными дозами наркоза.

Мы с Димой на операции, Оля на приёме. У меня жуткий мандраж, но руки не трясутся: когда Дима рядом – я спокойна. Умеет же человек успокоить одним своим присутствием! К тому же он теоретически тоже знает технику операции, и про подробности и особенности: какие мышцы подрезать и что отпрепарировать, чтобы не было рецидива и зарастания стомы9.

Аккуратно оперирую. Звонко пикают мониторы. Димка дозирует наркоз и молчит. Кот лежит отлично.

Проникаю в широкую часть уретры: здесь уже должен проходить толстый собачий катетер, но и кошачий не идёт – забито конкретно. Выгребаю ложечкой кучки песка, как из микропесочницы, откровенно матерясь. Несмотря на это ничего не получается – катетер не проходит, и я рискую порвать им уретру.

Смотрю в отчаянии на Диму, он спокойно говорит:

– Так, ладно. Брось ты это дело. Расширяй поле, пойдём со стороны мочевого.

Цистотомия10. К такому, что называется, жизнь меня не готовила. Через брюшную полость извлекается мочевой пузырь, делается разрез, и через него нужно попытаться провести катетер изнутри мочевого пузыря наружу, то есть ретроградно, не побоюсь этого слова. Видение процесса проплывает в моей голове туманом. Знания тоже – чисто теоретические.

Хорошо, хоть крови немного, что даёт коту шансы.

Закрываю салфеткой недоделанную стому, расширяю операционное поле на животе, делая доступ к мочевому пузырю. Разрезаю кожу – там сплошной жир: если у кота и сохранился где-то жир, то именно на этом месте – внизу живота, и он мешает. Удаляю излишки, иначе не добраться до белой линии живота. Кровит. Накладываю зажимы.

Аккуратно разрезаю брюшную стенку, чтобы не задеть выпирающий изнутри мочевой: Дима предупреждает об этом, но я помню и так. Благодарна ему за комментарии. Наконец, наружу извлекается мочевой пузырь – он ненормально бордовый и плотный, с толстой воспалённой стенкой. Цепляю его на две лигатуры с зажимами, вывернув наружу.

– Ишь ты, всё по науке делаешь, – смеётся Дима.

Так… Говорят, нельзя резать мочевой с вентральной стороны – спайки…

Разрезаю мышечную стенку с дорсальной, пытаемся откачать мочу, обложив мочевой горой салфеток, но всё равно после разреза моча льётся фонтанчиком наружу, едва успеваю направить его подальше от операционной раны.

Провожу катетер через разрез в мочевом пузыре в сторону уретры – не идёт. Изменяю угол наклона на более горизонтальный. Никак. Мощно забито песком. Дима пытается промыть физраствором – но мочевой наполняется, а в уретру жидкость не идёт. Других вариантов нет: или пытаться катетеризировать его снова и снова, или усыплять.

Дима аккуратно вращает катетер, а я пытаюсь нащупать его со стороны будущей стомы пальцами – вот он, практически на выходе, но – не идёт. Маленьким пинцетиком опять выгребаю песок, пытаясь не травмировать уретру. Пробуем снова: физраствор не идёт. Громко и отчаянно матерюсь. По спине течёт холодный пот.

Наконец, мы решаем пытаться катетеризировать его ещё раз со стороны будущей стомы. Я беру катетер в руку и умоляюще говорю, едва не плача:

– Господи, пожалуйста, помоги мне…

Под давлением, вращая катетер, закусив обе губы в преддверии приближающейся истерики я веду его, надеясь на то, что не прободяжу сейчас уретру куда-нибудь в бок, в рыхлую клетчатку тазовой полости или, ещё хуже, в саму тазовую полость. С огромным трудом, но катетер куда-то продвигается.

– Стой, – говорит Дима.

В ушах шумит, и я его не слышу.

– Да стой! – говорит он уже громче.

В ужасе останавливаюсь. Что? Получилось? Вижу, что из разреза в мочевом пузыре торчит кончик катетера. Ура. Ура, ура, ура. Я чуть не падаю, обессиленная. Мы сделали это!

– А-а-а! Мы сделали это! – тихо, но эмоционально кричу Диме.

– Всё, зашивай мочевой, – предвосхищает моё падение Дима: видимо, я жутко торможу, раз он пошагово говорит, что и за чем мне нужно делать.

Беру шовник, зашиваю мочевой маленькими узловатыми швами. Дима за непрерывный, но я видела и такой вариант: мне он кажется более надёжным. Проверяем герметичность, через шприц наполняя мочевой физраствором. Не сифонит. Довольны.

Подшиваю ко швам внутренний жирок, чтобы мочевой не прирос, куда не надо. Обмываем его физраствором снаружи, погружаем внутрь и в этот момент в моей голове звучит:

– Он женат.

От неожиданности я вздрагиваю и едва не роняю иглодержатель. Дима смотрит на монитор, а я – на него. Поворачиваю голову вправо и вижу Джая: так зовут моего Ангела. По виду – обычный парень, брюнет, выше среднего роста, с суточной щетиной на щеках и ярко-голубыми весёлыми глазами. Одет в белую льняную рубаху с такими же широкими штанами, и ещё Он очень харизматичен. За спиной – два белых крыла, без которых Его с лёгкостью можно было бы принять за обычного человека. Расслабленно сидит на полу операционной, оперевшись спиной с крыльями в стену, и отвлекает меня!

– Димон-то? Ясен пень, он женат, – мысленно отвечаю Джая. – Я знаю это, не отвлекай!

Мне бы сосредоточиться…

– Я не про Диму говорю, – поясняет Джая серьёзным голосом, глядя на меня снизу-вверх и не моргая.

Он говорит про мужчину, который недавно появился в моей жизни и раскрасил её яркими красками. Сейчас! Во время сложнейшей операции!

– И, да! Ты делаешь целых две сложнейших операции: уретростому и цистотомию, – кивает Джая, соглашаясь. – Просто запомни это.

Не знаю, что и отвечать. Из ступора меня выводит Димка:

– Давай я брюшную зашью, а ты стому делай, – он обрабатывает руки и надевает стерильные перчатки.

Видимо, я действительно зависла. Вручаю ему зажим, а сама переключаюсь ниже, чтобы соединить микроскопическими шовчиками слизистую оболочку уретры и кожу. Тут нужен шовник, который не рассасывается. Третий… Четвёртый… Пятый шов… Дима заканчивает шить брюшную.

– Димыч, – констатирую неизбежное. – У меня сейчас истерика… начнётся…

На что он спокойно говорит:

– Подожди, зашей сначала, – и поглядывает на приборы: кот стабилен.

Цитирую его фразу своей психике, она соглашается подождать. Сжимаюсь внутри ещё больше, умоляя себя подождать до конца операции.

Этот ад длится уже три часа. Шью. Инструменты микроскопические, нитки тонкие, – работа ювелирная. Чем дальше шью, тем лучше и быстрее получается.

Наконец, стома готова. Извлекаю катетер, аккуратно провожу внутрь тонкую трубочку – она не даст стоме зарасти, пока срастаются швы. Подшиваю её к коже живота, чтобы не вывалилась. Промываем мочевой ещё раз: жидкость вливается внутрь, затем выливается наружу: всё функционирует, как надо. Разгибаюсь…

Джая уже нет. Там, где Он сидел – пусто, только на полу лежит пара больших белых перьев.

Поздний вечер. Рыжику надет воротник и памперс, докапана капельница. Кладу его в бокс, в тепло, где он постепенно приходит в себя. Пишу назначение, преисполненное восклицательных знаков, про промывание мочевого, капельницы и снятие швов. Пока я пишу, ребята отмывают операционную и инструменты, хотя вовсе не обязаны этого делать.

Заглядываю к ним:

– Спасибо вам, ребят… Дим…

Димка отвечает стандартной фразой всех скромняг-анестезиологов:

– А я чо? Я ничо. Только пофол11 добавлял.

…Звоню в такси. Девушка-диспетчер решает, что я пьяна: такой у меня голос а-ля «мномномном».

– Куда поедем-то, девушка? – снисходительно спрашивает она.

Говорю адрес тем же жёваным голосом.

Водитель приезжает через пять минут, настороженно смотрит на меня, наклонив голову и наморщив лоб. Сажусь назад. Едем по ночному городу.

– Он женат, – напоминает мне Джая и уточняет, – и я сейчас не про водителя такси.

Честный и прямолинейный, как никогда, Он сидит рядом и тихо шуршит крыльями за спиной, устраиваясь удобнее.

– Нет. Этого не может быть, – сопротивляюсь я, чувствуя во рту металлический, словно у крови, вкус правды.

– Сыну десять лет, – Джая, как будто разговаривает сам с собой. Простые слова складываются в жестокие фразы.

– Прекрати! Прекрати же! Перестань! – зажимаю уши руками. Хочется Его ударить.

– Спроси сама, – заключает приговор Джая и вдруг детским, едва поставленным голоском, начинает петь песню: – «Зореньки краше и солнца милей та, что зовётся мамой моей»…

– О, боже, только не это! – Он намекает на то, что я рискую разрушить чужую семью и сделать несчастным их ребёнка!

Водитель такси настороженно поглядывает на меня в зеркало заднего вида. Весь диалог происходит у меня в голове, но от этого не легче.

– «Мамочка, милая, мама моя, как хорошо, что ты есть у меня!» – продолжает Джая тем же детским голосом.

– Замолчи! Замолчи! Я спрошу его, спрошу, только замолчи!

Он замолкает и оставляет меня, исчезая.

– Куда едем-то? – раздаётся настороженный голос таксиста.

Называю адрес.

Сейчас слишком поздно звонить, но я набираю нужный номер. Как же это… Как же… Наконец, дозваниваюсь.

– Алло… Скажите, пожалуйста, Вы женаты? Это правда? – спрашиваю, даже забыв поздороваться.

– Здравствуйте. Да, это правда, – просто отвечает тот, кому я звоню. Говорит так, как будто по-другому и быть не могло.

– Вы женаты, да? – в громком отчаянии спрашиваю я ещё раз, как будто одного раза недостаточно. Я не верю. Я просто ослышалась.

Таксист вздрагивает и пугается, как будто вопрос задан ему. Из телефона раздаётся короткое:

– Да.

С этим коротким словом чёрным мраком на меня обрушивается темнота. В одну сотую доли секунды, словно от нейтронной бомбы, в моём мире умирают все реки, все леса, вся трава, – всё, и эту смерть вызывает всего лишь наличие другой женщины, которая даже не подозревает о том, что способна вызвать подобное одним своим статусом жены.

Я оказываюсь глубоко под водой, с заложенными наглухо ушами, потерянная к любому проявлению со стороны. Мозг оглушён – на этой давящей глубине нет ни одной мысли, ни слова. Словно выжженное от горизонта до горизонта чёрное поле внутри моего мира, внутри меня.

Вся моя вера во Вселенную, в то, что будет и у меня пироженка с ягодкой, а не одни чёрствые печеньки, погрызанные мышами, – всё это огромным небоскрёбом обрушивается вниз, осев тучей пыли: разочарование настолько глобальное, что даже мысль о смерти не кажется оптимальной. Это похоже на нож, воткнутый между лопаток, прямо в Анахату12. Как будто я бежала по цветущему лугу и на полной скорости, подвернув лодыжку, в полёте провалилась в глубокую яму, на дне которой торчат ржавые колья.

Моя вера убита навсегда. Ошибиться более жестоко было невозможно. Несмотря на ночь, темнота вокруг сгущается ещё больше. Фонари вдоль дороги едва освещают мой ад слабыми мелькающими огнями.

Между тем, в телефоне я продолжаю слышать:

– Надеюсь, наше общение не прошло даром. Здоровья и удачи.

Ненавижу это слово: «Удачи». Какой ещё, на хрен, «удачи»?

– Я только хотел Вам помочь, – объясняется он, как будто медленно прокручивая нож между моих лопаток. По часовой стрелке. – Ничего быть не могло.

– Вы мне очень помогли. Однозначно, – замечаю я дохлым голосом, и это истинная правда.

Глубокий вдо-о-ох! Воздух застревает где-то посередине грудной клетки, уткнувшись в Анахату. Понимаю, что сейчас задохнусь.

– Благодарю за понимание, – говорит в это время он и вешает трубку.

Тупо смотрю на телефон, всё ещё из глубины океанской впадины и в предвкушении близкого удушья сиплю водителю:

– Остановите… здесь…

– Ладно, – с облегчением громогласно отвечает таксист, притормаживая у обочины. Отпускаю его.

…Всё зря. И я, зря. Иду по обочине скоростной трассы. Наконец-то прорываются слёзы. Мне нужно лекарство от душевной боли, а, точнее говоря, от безнадёжной любви и своей врачебной несостоятельности.

Влепив руку в лицо, я плачу и плачу, слёзы просачиваются сквозь пальцы, бегут обжигающим, словно кипяток, потоком, и это отчаяние хуже смерти. Сверху ярким белым пятном светит Луна, и от этого сгущённая ночь только чернее. Носовой платок быстро превращается в мокрую тряпку.

Потом я рыдаю в полный голос, зажав рот ладонью, со всхлипами, с подвываниями, в полный отчаяния голос. Этим и хороши автострады – можно вдоволь наораться, всласть.

К утру слёзы окончательно заканчиваются.