Читать книгу Адвокат’essa, или Поиски Атлантиды - Ольга Зиновьевна Муравич - Страница 12

Так бывало в молодости: полощешь белье в ванной. Ритмичные движения в одну сторону, в другую. Рука влево – «и», рука – вправо – «раз, два, три», как у дирижера – «и раз, и два, и три…»

Сильная доля на цифре – взмах, опускание в воду, взмах и снова, и снова – сильная доля – и, словно выныривающая из воды русалка, – предмет полоскания движется вверх, вслед за некой силой – правой рукой. Описывает плавный переворот в воде и возвращается к исходной точке. Опять мощный рывок и снова – вращение, стремление к началу.

Вдруг, повинуясь некоему внутреннему импульсу, рука сбивается с ритма, и ударная доля приходится на возвратное движение, на это самое «и». Русалка почему-то решает не выныривать на поверхность, а стремительно уйти на глубину, погрузиться в воды и вынырнуть совсем в другом месте. Игриво. Эх, русалка, русалка, сбившая с ритма весь оркестр!!!

Что происходит за этой переменчивостью ритма? Что случается за одним-единственным взмахом русалочьего хвоста в противоположную сторону? Что-что? А вот что: то ли возмущенный, то ли удивленный, то ли влюбленный, Нептун устремляется за ней, и все водное пространство вослед выносится на берег, то есть на пол ванной комнаты. Вода окатывает с головы до ног. Как вся эта масса, повинуясь единому рывку, выплескивается столь мощно? Какой-то про это закон есть в физике. Точно, есть! Только я не помню какой и как называется. И чьего он имени – не помню тоже.

А вся вода – совершенно по Закону – на полу.

Потоп. Залили всех. Ванна пуста. Вся вода ушла… Все чувства выплеснулись с этим всплеском-«цунами». Мир закончился. Осталось только время между. А будет дальше жизнь? Наступят Новые Времена? Родится ли что-то из Пустоты? Как в Теории Большого Взрыва?

Вначале была Пустота, потом произошел Взрыв, и все начало зарождаться.

Если опираться на мнение ученых и провести аналогию с моей ситуацией – то все наоборот: сначала все зародилось, потом о-о-очень Большой Взрыв, а уж потом – Пустота… Пу-сто-та…

И все-таки, через две недели отдых на турбазе завершился.

Тело отдыхом впечатлилось, загорело, связало для себя чудесную розово-сиреневую кофточку, прочитало – вместе с умом – от корки до корки книгу о великом философе-утописте. Можно сказать, что эти двое – тело и ум вели себя более-менее прилично.

А вот Душа…

Душа то рыдала и как раскаленная вулканическая лава извергалась слезами, то леденела и замирала в Безмолвии, то пустела.

Но как же ей хотелось, побежав к телефону-автомату в холле турбазы, вставив в прорезь пятнадцать копеек, набрать заветный номер – двадцать два – пятьдесят – девяносто девять и услышать удивительно теплый, бархатный голос, ставший почти родным, говорящий:

– Алюша, солнышко, привет! Ну где же ты? Я тебя так жду!

И волнующе-счастливый смех его.

Словно ничего страшного не произошло и тебе снова предоставлено место в жизни. Ты снова признана, любима, и твое место в сердце его никем не занято. А в голове при этом постоянно звучит прекрасная щемящая музыка из любимого мексиканского фильма «Есения». Такая пронзительная, такая завораживающая и столь же печальная.

Хочется, хочется, чтобы монетка провалилась в прорезь автомата, и через два-три гудка этот голос ответил и интонации снова были счастливыми. Что же за состояние такое?

Поезд привез нас домой.

Родители по-прежнему отдыхали на курорте в Юрмале. Я, как девочка Женя из любимой в детстве книги «Тимур и его команда», повязала волосы косынкой, подоткнула подол ситцевого платья и, вооружившись тряпкой, шваброй, ведром с водой и старыми газетами, чтобы протереть оконные стекла до блеска, полезла мыть наши высокие окна. По радио передавали какие-то бодрые песни, работа спорилась. Удивительно, но я довольно быстро управилась с четырьмя большими окнами, выколотила на балконе ковер, лежавший на полу в зале, постирала шторы и тюль, помыла полы, ковер вернула на законное место в зале.

Результаты проделанной работы меня порадовали. Умывшись, я приготовила себе чай, хотя долго сидеть за столом у меня не получилось. На часах было пять – то есть до окончания рабочего дня всего час. Значит, через час Петров закончит свою работу. Ну что там у него? Встретил, решил, понял? Но предчувствия были мрачные.

Как между собой договаривались мой ум, тело и душа, я не знала, но чувствовала, что ноги готовы бежать на улицу, душа то боится, то рвется вслед за ногами. А ум – ум позорно трусит. Мысли толпятся, наскакивают друг на друга, ссорятся: «Беги, звони, он же сказал тебе – «обязательно позвони, когда вернешься».

– Да, сказал, – внутренний голос вступал в диалог, – но ничего хорошего после такого заявления не будет. Ты вспомни, каким он тоном говорил тебе все это? Ты уже была вычеркнута из истории, ты уже была на втором… или на каком-то еще более дальнем месте.

– Все равно надо идти! Давай, собирайся! – это воля, дух явно подгоняли меня.

Я собралась. Правда, в этих сборах уже не было счастливой легкости и беззаботности. Коса заплетена, юбка, цветастая, но кофточку-«лапшу» я надела черную. Глянула в зеркало и подумала: «Ну вот, уже и в трауре». Вышла из дома – погода прекрасная, но это не радовало. Страх разлился по телу, и даже внизу живота все сжалось. Руки холодные и дрожащие. Я не стала звонить по домашнему телефону.

Надо было выйти из дома, дойти до центральной улицы и уже перед подъемом в сопку к зданию суда остановиться у телефонной будки, чтобы отрезать себе путь к отступлению. Или – может быть – какая-то часть меня специально вывела тело из дома, чтобы после неизвестно какого телефонного разговора я не осталась рыдать в квартире в одиночестве, а двигалась по улице хотя бы. Неизвестно…

Подталкивая сама себя коленкой, я продвигалась к заветному телефону-автомату. Вот что называется – «идти, как на заклание». Идешь, словно в жертву себя приносишь. И даешь себя «заклать». Заколоть то есть. По спине побежала струйка пота. «Странно – руки холодные, а телу жарко, аж вспотела». И не уйти, и не отвернуться. Точно «яко овца на заклание». Блеет, а бредет вместе со всем стадом за козлом, который на бойню ведет. Да еще и копытцами эта дурная овца постукивает по асфальту. Каблучками, то есть.

Вот и телефон. Будка пуста. Аппарат работает. И трубка, и шнур – все на месте. Рука дрожит, и две копейки никак не вставляются в прорезь автомата. «Вот появился бы духовой оркестр на улице и заиграл марш какой-нибудь бодрый. Гренадерского полка, например. Ага, Гренадерского. Держи карман шире. В лучшем случае – «Прощание славянки» или, что более вероятно, «На сопках Маньчжурии» – «Тихо вокруг, это герои спят…». Про погибших героев. Потому что после этого телефонного разговора мне только и останется слушать про «погибших героев». Я набрала номер. Диск был старый и вращался с трудом, да и рука моя дрожала. Раздался щелчок, потом несколько гудков. Никто не отвечал.

«Все, сейчас положу трубку, не могу больше. Страшно!» Живот просто свело, а под ложечкой образовался какой-то провал. Вдруг трубка ожила, и я услышала сердитый, как мне показалось, голос:

– Петров слушает!

Я проблеяла в трубку:

– Добрый вечер, Александр Борисович, я вернулась с турбазы сегодня утром, вот звоню вам…

– Ты знаешь, – сухо и строго, словно школьный учитель нерадивой ученице на уроке, произнес А. Б. – Извини, я сейчас занят и не могу с тобой разговаривать. Перезвони в другой раз.

– Хорошо, до свидания, – это из моего рта вылетели такие звуки.

Странно, что рот был способен еще что-то произносить. Как ужасно оказаться в таком положении незаслуженно обиженного и отвергнутого человека. Боже мой, как ужасно! Под звуки «похоронного марша» внутри меня я вышла на улицу и поплелась, дура, в сторону суда. Поднималась по крутой сопке словно тележка подъемника по канату в горах, движущаяся автоматически, потому что ее какой-то механизм тянет. Невидимый канат тянул меня вверх. Зачем? Чтобы еще больнее было? Или попробовать что-то изменить? Жизненного опыта для подобной ситуации – ноль, никаких представлений о правилах «техники безопасности», которой меня так усиленно обучал папа, не было. А кто и кому раздал в этой ситуации пресловутые «неоплаченные векселя»? Ответа нет. Опыта нет. Правил – нет. Знаний – нет.

А какой-то дурацкий предательский канат тянет меня-тележку вверх. И глупая надежда живет в какой-то единственной клеточке моей. И внутренний всхлип-вскрик вопрошает: «Как же так, за что, почему, что я ему сделала, зачем он так со мной? Мама!!!»

А вот уже и макушка сопки. Вот уже и вход в бомбоубежище, где я две недели назад намеревалась превратиться в мумию, вот уже напротив – открытая дверь в здание суда. Освещенный коридор. Освещенные три окна на первом этаже в петровском кабинете. Наискось мне видно, что окна зашторены. Я даже вижу – по тени на полу в коридоре, что дверь его кабинета распахнута. Это необычно. Так почти никогда не бывало. Только когда он меня встречал, дверь находилась в таком положении. Уже несколько секунд я стояла и смотрела, оцепенев, сквозь закрытую вторую половинку застекленной двери суда. И в следующее мгновение увидела сияющего Петрова, почти выбежавшего из своего кабинета. В руке он держал чайник. Лицо как у мальчишки – раскраснелся и что-то кому-то громко проговорил из коридора, продолжая, видимо, начатую фразу:

– Сейчас мы мигом все организуем, подожди.

Видно было, что неизвестный, с которым он общался, явно имел над ним безграничную власть. Что-то такое было в выражении лица, и в голосе, и в чуть склоненной к плечу голове, чего за ним раньше не наблюдалось, ибо был он всегда горделив, спину держал прямо, и в силу высокого роста смотрел чуть сверху вниз, что естественно. А тут я увидела совершенно другого человека. Словно он получил милость чью-то. И был рад несказанно этой милости. Все наблюдение и автоматический анализ продолжались несколько секунд, но я получила за этот миг столько информации, словно дар ясновидения проснулся.

Петров не заметил меня за входной дверью, слишком стремительно двигался. Я не могла отойти от двери и, хотя было очень страшно, продолжала, приклеившись, стоять у входа. Затем, словно лазутчик, сделала несколько шагов вправо и медленно-медленно на дрожащих ногах пошла вдоль окон кабинета А. Б. Шторы прикрывали окна не полностью, и я, прекрасно знавшая расположение всех предметов в кабинете, смогла увидеть и стол, накрытый к чаю, с двумя чашками, и стопку уголовных дел на краю судейского стола, и телефон, стоявший на приставном столике, и даже подлокотник кресла возле этого столика. И небольшую изящную дамскую сумочку, лежавшую у телефона. И чью-то правую руку, находившуюся на подлокотнике кресла. И правое плечо, и крашеные светлые волосы, лежащие на этом плече. И дым от сигареты, которую, вероятно, держала левая рука, закрытая от меня шторой вместе с головой и туловищем. Это было неслыханно! Никогда в помещении суда, а тем более – в кабинете Петрова, никто не курил. Я знала, насколько неодобрительно относился он к курящим женщинам. А тут, пожалуйста, курит. Да кто?! Эта самая Дама! У меня не было ни секунды сомнений, что это именно она. Окна были закрыты, несмотря на теплый августовский вечер, однако форточка как раз над головой гостьи распахнута, и я услышала странный, даже глуповатый возглас Петрова:

– А вот и мы!

«С кем это он вошел?» – ошалев, подумала я. Но продолжение фразы все разъяснило:

– А вот и мы, – повторил он, – сейчас мы с чайником вскипятим воду и будем тебя чаем поить.

Тон его голоса был заискивающе-радостным. Словно он на приеме у царицы, в ожидании милостей царских, и раболепно, да, именно так я подумала, не с почтением, а раболепно, склоняется в ожидании повелений. И тут дикий страх, что Петров увидит меня, подглядывающую сквозь оконные шторы, отбросил в сторону. Сделав огромный шаг, я оказалась у спасительного простенка, рядом с зарешеченным окном помещения, где хранился архив суда.

Одной – дикой части меня нестерпимо хотелось припасть к этой узкой полоске окна его кабинета, чтобы увидеть то, что еще глубже, словно клинок, пронзит меня. Другой, спасительной части моего существа, было очень важно утащить меня оттуда, увезти-унести-уползти, одним словом, как угодно, но защитить меня от невыносимого и опасного пребывания на этом острове, почти гибнущем в стихийном бедствии. Вместе с этим моим «внутренним спасителем» я зашла за угол дома. Рядом стояло несколько скамеек, но я побоялась присесть, хоть ноги не держали вовсе. Почему так говорят и пишут – «перед моим затуманенным взором»? Но действительно, дрожащая пелена перед глазами или в глазах, мешала ясно видеть очертания предметов. Однако заботливый внутренний спасатель развернул мое лицо так, чтобы я смогла разглядеть и вспомнить – рядом живет моя Катюшка. Я чувствовала – до своего дома не доберусь сейчас, да и страшно остаться дома одной в таком состоянии. Нужна – хоть на время – поддержка и чье-то участие. Идти к телефону-автомату, чтобы позвонить Маринке, и ехать к ней не было сил. И рассказывать сил тоже не было. А беззаботная и веселая Катюшка сейчас кстати. Попрошу их с Вадиком проводить меня домой потом, и я поплелась к Катиному подъезду. В голове шумело-звенело, руки и ноги функционировали несогласованно. Я продвигалась боком, словно каракатица. Наконец, долгий путь в тридцать метров был преодолен, и я смогла подняться на второй этаж. Дверь открылась почти одновременно с раздавшимся звонком. На пороге стоял Вадим, в одной руке он держал тарелку, которую, видимо, только что вытирал висевшим на плече кухонным полотенцем.

– А вот и наша любимая свидетельница! – прокричал он, чтобы услышали в глубине квартиры, – мы как раз ужинаем, теща голубцов приготовила целую кастрюлю, а я пирог испек с вишней – по-моему, ты такой любишь, – все это он произнес на одном дыхании и в этот момент в прихожую выбежала улыбающаяся Катерина.

– Аленка, как здорово, что ты пришла! Ты что, в суде была? Работала опять? – затараторила она и потащила меня внутрь квартиры.

– Руки вымою, – пробормотала я.

– Пойдем-пойдем. – Энергичная Катя повела меня в ванную и закрыла за собой дверь.

Я открыла кран и начала мыть руки, а она, стоя за спиной, вдруг перестала болтать, увидев в зеркале мое отражение. Придвинув свое лицо к моему так, что теперь в зеркале отражались обе наши физиономии, она неожиданно посерьезнела и, приобняв меня за плечи, переспросила:

– Ты сейчас из суда идешь?

Я кивнула.

– У тебя что-то стряслось?

Я не могла кивать, потому что голова кружилась, и лишь невразумительно промычала в ответ.

– В суде стряслось? – настойчиво повторила она вопрос, и интонация у нее была как у старой мудрой бабушки – заботливо-участливо-понимающая.

– Угу, – промычала я, опасаясь разреветься в голос.

– Так я и думала! Спрашивала же тебя месяц назад – «не идиот ли?», а ты – «нет-нет, не идиот!». А видно, что идиот и скотина! Негодяй, тварь, подонок, свинья, мерзавец, негодяй! – уже повторяясь, разбушевалась подруга и даже вызвала у меня подобие улыбки, как ни странно. Хотя слезами я была наполнена по самый рот.

– Тише, Катя, не кипятись, а то я немного качаюсь, могу завалиться тут у вас прямо в ванной. – Я постаралась выдавить из себя подобие улыбки, но вышло что-то среднее между зубной болью и оскалом больного зверя.

– Так, все, хватит, идем за стол! Поужинаем, чая попьем, если захочешь – расскажешь, а потом мы с Вадиком тебя проводим. А хочешь – оставайся у нас, родители уехали на дачу.

Мы зашли в кухню, стол был накрыт. «Странно, не воспринимаю запахи», – увидев на столе свежеиспеченный вишневый пирог, подумала я. Должен быть аромат, но я его не слышу. «Да, не зря я терпела столько страданий от Катьки в пионерлагере все детство, вот как заботится теперь», – вдруг подумалось. И я улыбнулась, неожиданно для себя.

– Ты чему улыбаешься? – поинтересовался внимательный Вадим.

– Да вот вспомнила, сколько лет я кормила твою жену в пионерлагере, отдавая ей практически всю свою еду. Видишь, какую справненькую ты получил? Щечки кругленькие, глазки блестят!

– А тебе тоже можно не жаловаться, – это уже подруга моя парировала, – ела ты, конечно, мало, я и вправду лопала за двоих, зато какие у тебя ямочки на щеках – прелесть. А так были бы как у меня просто круглые щеки, – засмеялась Катерина, довольная тем, что немного отвлекла меня.

Поковыряв вилкой я, давясь, съела начинку от голубца, а капустный лист с моей тарелки по привычке и с удовольствием, Катя, даже не спрашивая, переложила на свою.

Я улыбнулась, Катюшка засмеялась, а Вадим довольно поглядывал на нас. Чай был вкусным, пирог замечательным, я кусочек попробовала через силу. Но запахов по-прежнему не ощущала. Когда Вадим вышел из кухни, я поделилась с подругой – доктор будущий все-таки.

– Это может быть от сильного переживания, эмоционального потрясения, нервного срыва. (Слово «стресс» тогда еще не употреблялось). Давай я тебе валерьяночки накапаю?

Я кивнула, соглашаясь. За окном стемнело, и я засобиралась домой. Зашла в ванную поправить косу и взглянуть на себя в зеркало.

«Вы сегодня выглядите как картинка, Елена Марковна!» – проговорила я своему отражению. И вспомнила, как на первом курсе на занятиях по английскому языку переводили – по предложению нашего прекрасного преподавателя Александра Корнеевича Шувалова – чудесную книгу, которую я не читала до этого на русском. Книга американской писательницы Harper Lee «To kill a morking – bird» («Убить пересмешника»).

Это было весьма увлекательно, и мы нередко потешались над «тонкостями» нашего литературного перевода. Так вот, там была одна фраза, удачно переведенная мною в заданном куске текста и заслужившая пятерку. Отец двух ребятишек – главных героев – юрист по имени Аттикус, проходя с детьми мимо одной старой и странной дамы, всегда «учтиво снимал шляпу, кланялся ей и говорил: «Добрый вечер, миссис Дюбоз! Вы сегодня выглядите прямо как картинка». Он никогда не говорил, какая картинка».

Да, сегодня это было про меня. Потому что у этой картинки были черные круги под глазами, а глаза эти самые – в них было что-то такое, что говорило об ушедшей беззаботной юности. Двадцать лет – серьезный возраст, ничего не скажешь! Заглянувшая в ванную Катерина вручила мне пузырек с валерьянкой и какие-то таблетки, написала на упаковке, как их принимать, и мы втроем вышли на улицу. Во дворе дома я предложила:

– А давайте спустимся от вас по большой лестнице на центральную улицу? Что-то не хочется через эту сопку идти!

Катя поняла меня, а Вадим сообщил:

– А ты знаешь, вчера лестницу начали ремонтировать и закрыли проход по ней на время, так что я тоже сегодня через сопку нашу крутую ходил – и на работу, и с работы.

Делать нечего, взяв под руки молодоженов, я отправилась с ними тем же «тяжким путем». С моря дул приятный ветерок, но обычного для него запаха – соли, водорослей, йода – словом, обычного запаха моря я не чувствовала. Это было неприятно и странно. И немного пугало. Моя бабушка потеряла обоняние после рождения мамы и в дальнейшем уже никогда не слышала запахов. Меня такая перспектива не устраивала, тем более подумалось, я еще никого никогда не рожала. Мы прошли короткое расстояние, отделявшее Катин дом от здания суда. Было страшно. Я покрепче взяла под руки друзей и, повернувшись в противоположную сторону, пошла мимо окон. Несмотря на то, что видела не очень хорошо, боковое зрение было отличным, во всяком случае для того, чтобы увидеть яркий свет во всех трех окнах кабинета Петрова, плотно задернутые шторы, закрытую форточку и входную дверь. Только в коридоре суда свет был погашен.

Такое острое отчаяние охватило меня, ноги дрогнули, и, если бы я не держалась за руки Кати и Вадима, наверняка упала бы и покатилась кубарем с горы. Но все-таки главное, что я не разревелась тут же. Внутри снова появился этот всхлип-вскрик, я проглотила его и вдруг услышала из какого-то открытого окна звуки духового оркестра, исполнявшего старинный вальс – то ли по радио, то ли на пластинке. Следующий вдох был глубоким, и я ощутила родной и любимый с детских лет запах керосина. У любимой бабушки Марии Марковны в детстве моем раннем дома был керогаз, и когда она не готовила на печке, то разжигала его, он весело гудел и сладковато пахло керосином. С тех самых пор этот запах, так же как запах моря и мазута, которым смазывали шпалы на железнодорожном полотне, расположенном неподалеку от бабушкиного дома – в детстве я обожала слушать перестук колес, проезжавших далеко за окнами поездов, и ездить в поезде, – сразу вызывали в моей памяти самые светлые воспоминания о детстве и бабушке – доброй, любящей, удивительной, и на душе становилось легко и спокойно. «Точно, надо будет завтра съездить в гости к бабушке! Вот где мне будет уютно, и я успокоюсь», – со слабой надеждой подумала я. И обоняние ко мне вернулось. Минус на минус дало плюс. Клин клином вышибают. Откуда тут взялся керосин?

А в душе моей, конечно, все плакало от обиды, и клин там был ощутимый. Мы дошли до моего дома, распрощались. Катя напомнила про валерьянку, поцеловала меня, и я вошла в квартиру. Чистота, вымытые окна и отсутствие на них штор и тюля, которые я постирала и они сушились на балконе, вызвали во мне столь глубокое чувство одиночества, что я выключила свет, и, не раздеваясь, упала на кровать, дав волю рыданиям. Боль и обида, все потрясения пережитого дня выливались наружу, и я выла в голос. Вытирала нос углом простыни – не было сил подняться и взять носовой платок, выдыхала и снова сотрясалась от рыданий.

Перед глазами все крутились картинки: бегущий с чайником Петров, рука и плечо Дамы, плотно зашторенные окна на обратном пути. Я рыдала очень долго, затихала, вспоминала все опять, и слезы вновь душили меня. Одна и та же мысль – как жить дальше? – стучала в висках.

Я уснула уже глубоко за полночь, когда луна переместилась так высоко, что ее не стало видно из моего окна.

И во сне – тяжелом и тревожном – я слышала голос Петрова, который говорил: «Извини, я очень занят! Я занят! Я занят!»