Читать книгу Храм - Оливье Ларицца - Страница 4

Вскоре после похорон просьба об отпуске была удовлетворена, я уехал.

Настал новый год. Стало быть, снова все сначала. Я цеплялся за эту иллюзию, хоть в жизни никогда нельзя вернуться в начало: прошлое невозможно снести до основания; мы только и делаем, что продлеваем свое прошлое, лелеем его, намерены даже возвысить, если этому не помешает наша хромота.

Купил билет на самолет до Мадрида. Решил пробыть там неделю, не дольше, выбрал наудачу в Интернете рекламное предложение «авиаперелет и отель». Хотелось узнать, куда приведет случай…

Приземлился в отеле «Веллингтон» – маленьком дворце в самом центре квартала Саламанка, который знаменит шикарными ресторанами, картинными галереями и рекламными вывесками магазинов высокой моды. После празднования Дня святого Сильвестра центр города потихоньку приходил в себя, и в парк Ретиро, что рядом с отелем, стекались усталые души. Кругом валялись конфетти, бумажные шляпы и серпантин, которые я топтал, как привидения. Новизна места должна была взволновать; между тем ничто не захватило – ни намека на впечатления, ни малейшего оживления. Словно я лишился чувств. У эвкалиптов, казалось, совсем нет аромата, розарий впал в зимнюю спячку. Неподалеку гулявший с родителями мальчуган жаловался на отсутствие циркача, что проделывал магические трюки с веревкой, и сверкавшей золотым гримом обольстительницы, с которыми можно было фотографироваться. Стоя лицом к пруду, одиноко маячили в отсутствие клиентов карикатурист и торговец африканскими безделушками, будто уцелевшие после катастрофы. На воде, что переливалась всеми цветами радуги, фланировала одна-единственная лодка, напоминавшая венецианскую гондолу. А эта молодая пара, неужели они все еще влюблены?

Я долго бродил в прохладе этого утра, пока не очутился в подземном автовокзале. Один из множества автобусов пробудил во мне любопытство – привлекло название конечного пункта его движения: Мехорада-дель-Кампо. «Поселок улучшенной планировки» – перевел я с испанского. Зеленые лампочки букв мигали, и я воспринял это как некое обещание. Спустя полчаса в тридцати километрах от автовокзала меня поразила голубая бесконечность утомленного неба, и неожиданно охватило желание пронзить эту голубизну, как те самолеты, что взлетают один за другим (аэропорт Бахарас находился неподалеку). Пусть меня затянет в половодье света, что хлынул сверху и крутился воронкой на крыше местного собора.

Приблизившись к этому собору, я увидел, что он не достроен и причудливо выступает посреди нового жилого квартала. Его изгибы и женские формы в стиле арт-модерн поразительно контрастировали с квадратными домиками, которые быстро размножались вокруг. Прямо перед его западным фасадом, что «плавился» в разнообразии красных кирпичей, расположился культурный центр. Меня сразу тронула эта недостроенная, вроде как искаженная, церковь. И мне вдруг захотелось в этой церкви заказать молебен за упокой матери, хоть гнев на Господа Бога не стих.

Когда я вошел внутрь, меня поразила еще одна неожиданная картина: сидя на корточках, старик заливает цементом пол. Неподалеку от него дымятся раскаленные угли – остатки сгоревших дров.

– Добрый день, – говорю я по-испански.

Старик, казалось, меня не замечает. Но я не отступаю:

– Кто вы?

Он поднял глаза от своего тяжкого труда, смерил меня взглядом с головы до пят и ответил:

– Я – твой отец, дитя.

* * *

Старика звали Фернандо Алиага. Ему было семьдесят семь лет. Его взгляд до сих пор живет в моей памяти: голубые глаза старика так похожи на глаза моей матери. В них соединились воедино небо, океан, звезды и ветер. Глядя в глаза дона Фернандо, кажется, что он много странствует.

Однако вся его жизнь прошла здесь, в пригороде Мадрида. Ему довелось застать франкизм, затем улучшение условий жизни, когда Испания вошла в Европейское сообщество. Впрочем, образ его жизни почти не изменился.

– В начале семидесятых, – объяснял он мне, – в нашей деревушке было около трех тысяч жителей. В середине восьмидесятых, с приходом Европы и комфорта, это место стало весьма престижным – в двух шагах от столицы. С тех пор дома растут как грибы. Но для меня ничего не изменилось. Я остаюсь «шутом Господа Бога», как они говорят…

И церковным сумасбродом. Таким прозвищем дона Фернандо наградили жители поселка, ибо они не могли понять его безумную затею – построить собор! Он посвятил всю свою жизнь строительству этой церкви, в которую я сейчас проник. Четыре десятилетия тяжкого непрерывного труда, еще более искусного с тех пор, как он ушел на пенсию, перестав работать скотником на ферме родителей. Скромную пенсию и церковные подаяния старик без остатка отдавал на создание своего произведения, покупал необходимые строительные материалы и очень редко нанимал помощника.

– Так много везде разбросано полезных вещей, – рассказывал он мне, опершись на колонну с ангелами. – Это безумие, сколько люди всего выбрасывают! У них нет ни малейшего представления о том, что имеет ценность…

Вот так я оказался в обществе этого необыкновенного человека, с которым не расставался на протяжении долгих недель, выискивая в его взгляде только одно: как на развалинах настоящего снова построить свою жизнь.

Каждое утро я ездил из Мадрида к дону Фернандо, это вошло в привычку. Кроме воскресенья (единственный день отдыха, который соблюдал), старик постоянно находился там, в своем необычном храме, с шести или семи часов утра. Однажды я даже не сразу его заметил. Я очутился внутри нефа. И, только подняв глаза, увидел старика: он красил купол, по крайней мере, его набросок – железный скелет под открытым небом – в ярко-синий цвет.

Вначале мы немного побеседовали. Я знал, что он ценит мое присутствие и мое молчание. Это чувствовалось в его просветленном взгляде. И в голубом цвете неба, что и привело сюда меня.

У дона Фернандо не бывало много посетителей. Раз в неделю его навещал помощник мэра. Он поддерживал старика отшельника. Впрочем, помощник мэра как-то мне сказал, что не представляет судьбу этого строения, когда отшельника однажды не станет.

– Епископ ему не выразил никакой поддержки, – признался он мне, пока Фернандо прихорашивал свой купол. – А без поддержки официальной Церкви собор не может служить местом культа. Кроме того, вы же видите, как все вокруг застраивается: участки земли идут по цене золота! Не исключено, что собор снесут после его смерти…

Слова помощника мэра меня расстроили. Сознает ли Фернандо такую перспективу? Когда гость уехал, я рассказал об этом старику, но тот, не теряя достоинства, оставался сосредоточенным на своей задаче. Он пытался почистить слегка поврежденную статую святого Антуана, которую ему подарил безвестный скульптор с руками волшебника.

– Я уже давно свыкся с мыслью, что не закончу свое творение, – пробормотал старик. – Конечно же не теряю надежды, что однажды епископ проявит интерес к собору. Кстати, один меценат установил здесь арматурные балки, чтобы предотвратить обрушение купола…

Он смолк. Я заметил на его шерстяной куртке капли краски, причем некоторые из них были многолетней давности. Эдакий Арлекин из другой эпохи, с другой планеты.

– Даже если мою церковь сотрут с лица земли, это не столь важно, – продолжил он. – Я ее построил не для себя.

– Тогда для кого? – спросил я.

– Для моей матери.

В его зрачках появился странный блеск, такой яркий и такой далекий, словно отблески полуденного солнца.

– Моя мать была героиней, святой! Она дала мне веру. Внушила мне любовь.

Меня пронзило желание упомянуть о своей матери.

– Не представляю, как можно внушить любовь… – промолвил я.

Он оборвал меня на полуслове:

– Любовь можно внушить, когда любишь, ибо она повсюду. И смерть – это тоже любовь.

– Я только что потерял мать…

– Знаю, дитя. Поэтому ты и вошел в мою церковь. Чтоб с нею еще хоть чуть-чуть пообщаться. Ведь эту церковь я построил из камней любви.

Через круглую рамку будущего витража проник солнечный луч и как маленькое богоявление осветил старика, который придерживается простой истины.

* * *

Тоска наваливалась по вечерам, когда лезвия ночи сворачивались спиралью в осиротевшем сердце. Тогда я бродил по улицам Мадрида, пытаясь излить свое горе, а потом снова нырял в бар отеля, где не так одиноко среди посетителей, постоянной суеты в проходе и нарочитого блеска люстр, панелей из дерева акажу и цинка, сценок охоты на картинах, бокалов с аперитивом. Опьяненный этим бутафорским сиянием, я засыпал.

Вот бы перепрыгнуть ночь – избежать ее. Жить с утра до утра, чтобы, едва покинув, вновь увидеть этого маргинала, который меня подбадривает; знать бы еще почему. Поэт камня! Я наблюдал его страсть, пыл, неистовство, не отгоняя мысли о том, что все это когда-то кончится. Пот застилал его смеющийся лоб с нимбом прохладного дня, и я едва сдерживался, чтобы не сказать: наступит день, когда эта восторженность будет уничтожена. Так что же тогда остается после всех наших усилий и наших страданий? Синева его глаз, как у моей матери, сольется в конце концов с океаном неба – уж это я точно знал.

Уже неделю, пока я здесь укрывался от горя, длилось скрупулезное украшение собора. Наперекор поговорке «Черт прячется в мелочах» можно утверждать, что именно в деталях сокрыта красота, и они ее усиливают. Дон Фернандо мастерил небольшие украшения с помощью стаканчиков из-под йогурта, которые служили формами. Всякий раз, подавая инструмент, я восхищался тщательностью его работы и размышлял о заложенной в нас относительности: неужели только она заставляет подняться выше, стать значительнее и лучше других.

И все-таки этот старик излучал особый свет, с блеском радости. Радости созидания.

– Когда я работаю – произнес он, не прекращая растирать шпателем светло-серую смесь, – то постигаю что-то сызнова. Словно только что родился на свет. Молодняк, как и те, что постарше, к сожалению, не могут даже представить, сколько радости доставляет созидание. Предпочитают что-то попроще, в то время как где-то там, на краю склона, в великолепной конструкции кроется наше счастье. Мне их жаль…

Короткими вспышками промчались в мыслях безликие ворота завода, витражи Левобережья, любезные улыбки Жослины, неизбежность социального плана… Но без чьей-либо поддержки я вряд ли решусь от них отказаться.

– А может, молодняк, как вы говорите, наоборот, доказывает этим ясность своего ума: они понимают тщеславие многих творений. И знаете, когда по восемь часов в день занимаешься малоприятной работой на конвейере, вряд ли будешь рассуждать о смысле созидания! А в конце месяца получаешь заработанные потом и кровью гроши, в то время как акционеры спокойно наживают на этом целые состояния…

– Мальчик мой, дорогой! Ты столкнулся с ней, с этой всемогущей Старухой с косой, в черном плаще с капюшоном… какая же она страшная!.. Да о каких состояниях на земле… ах, как это смешно! Состояния надо собирать на небе! Копить сокровища в сердце!

Чуть ли не библейский идеализм старика меня поразил. И все же я не осмелился упомянуть своего деда, выходца из Венгрии, который в адском темпе работал токарем-фрезеровщиком на заводе в Лотарингии, принимая такое условие как неизбежность и даже не пытаясь хоть на миг усомниться в нем. За мизерную зарплату он жертвовал своим здоровьем – при неблаговидном молчании современников. Эти простые люди никогда не носили одежды из той материи, что с таким трудом ткали, такие вот безымянные герои. В чем-то, сам того не ведая, Фернандо был похож на моего деда.

Пока я разглагольствовал, внимание старика переместилось на капитель, куда предстояло встраивать новую колонну. Он так тщательно все отшлифовал, что я не мог определить сюжет: вроде бы и не акантовый лист, но и не коринфский орден. Он полировал ваяние, облагораживал рисунок. И вдруг воскликнул елейным насмешливым тоном:

– Парень, ты задаешь слишком много вопросов! Смысл, значение?.. Вот невидаль! Да этого никогда не постичь. И незачем тут голову ломать. Вселенная не знает, куда катится, вот и мечется как флюгер, а у нас от этого головокружение. Поверь мне, заниматься делом – вот что действительно важно! Займись чем-нибудь, и тебе будет намного легче. Сразу почувствуешь, как все станет на место!

Со второй недели моего пребывания в Мадриде, после шести дней отдыха и размышлений, я присоединился к Фернандо – начал работать вместе с ним.

Следуя его инструкциям, я рубил зубилом, долбил молотом, паял, а ступеньки склепа уже мостил плитками сам, наугад. Но все это не доставляло ни малейшего удовольствия, наоборот. Пытаясь забыться, смягчить душевную боль физической пыткой, я тупел как бык. Испытал на собственной шкуре этимологию слова «работа» (с латинского tri palium означает орудие пытки в виде трезубца), что пронизывала мои вены, напряженные до предела руки. В конце дня горели все мышцы. Где же этот старик черпал силу, которой мне так не хватало?

Старик насмешливо смотрел на меня, хоть каждое его движение было наполнено заботой и любовью, сдержанным великодушием. Меня восхищало его великодушие, без сомнения исходившее от мудрости, умения сосредоточиться всем своим существом на одной-единственной задаче. Его сияние на протяжении долгих часов не ослабевало: сияние любви от хорошо сделанной работы.

– Хорошо, добросовестно работать – значит любить мир, – проговорил старик нараспев хриплым голосом. – Люди, по обыкновению, ни во что не углубляются. – И тут он искоса глянул на меня, измотанного до бесчувствия.

Фернандо скрывал ревматизм, который атаковал его конечности, почки. Покрытая трещинами кожа делала его лицо похожим на пергамент, но при большой нагрузке под струями пота она, казалось, разглаживалась, подобно старым камням, что сверкают под весенним дождем. Мое терпение очень быстро иссякало, и пока старик тянул время, прежде чем приступить к работе, мне уже хотелось ее закончить. Он не спешил переходить к отделке. Отодвигая завершение своего памятника – своего мавзолея, – он убеждался в некоем бессмертии.

Где и как жил этот странный человек, хрупкий как сухарь, что крошится на краю бездны? Какое прошлое, какие тайные раны он зарывал под тоннами бетона? Глазами и непокорностью к общепринятым нормам он напоминал мою мать, хоть я ему ничего не рассказывал о ней. Словно светолюбивый тростник.

Вечером, когда я уже был полностью измотан, он без моей помощи закончил установку одной из тех колонн, что поддерживали строение. Отступил на несколько метров, желая смерить взглядом результат, и заявил:

– Нехватку знаний о правилах архитектуры я восполняю излишком цемента. Буду, как всегда, действовать по наитию…

Конструкция кренилась. В ней было что-то от Пизанской башни и тростника: хоть она и клонится, но уж точно никогда не сломается. В глазах старика вспыхнул, как молния, фиолетовый блеск – единорог остался доволен. Он коснулся левой рукой подбородка и добавил задумчиво:

– Да! Я все делаю интуитивно, так любящая мать воспитывает свое дитя.

* * *

Он учил меня ценить неспешность.

– Вот уже несколько дней я наблюдаю за тем, как ты работаешь, мой мальчик, тебе обязательно надо научиться терпению. Иначе все будет немило, и ты надорвешься от работы. Именно поэтому я не езжу в Мадрид: там у людей никогда нет времени! Все куда-то спешат, куда-то опаздывают… и за чем же они бегут? Срочность – это не что иное, как изобретение, просто иллюзия. Ну, зачем торопиться? В любом случае, конечный пункт у всех один, всем хорошо известный. Главное, на пути к концу жизни найти что-то увлекательное.

Устанавливая временные подмостки из досок и медных труб, которые надо было закрепить с помощью нескольких крепежных муфт, я исступленно надрывался.

– Вы же знаете, я – не профессиональный рабочий! К тому же я никогда не отличался способностью собирать самодельные конструкции. Ведь я же могу назвать это самоделкой…

Дон Фернандо захохотал, обнажив во рту целую долину из пеньков и дыр. Он смеялся от всей души.

– Вот видишь, не всякий турист отважится зайти на эту интригующую стройку. Кстати! Час назад, пока ты дрых в своем позолоченном отеле, сюда забрела одна парочка с фотоаппаратом, похоже, французы. Щелк! Щелк! Потом увидели меня и тут же сбежали. Должно быть, приняли меня за нищего… Заметь, исчезли, как само собой разумеется.

Старик стал надевать на себя невзрачное широкое пальто из темно-синей шерсти, забрызганное краской и покрытое пылью, потом – шапку того же кирпичного цвета, что фасад собора. Штаны были подвязаны шнурком. У моей матери он, разумеется, получил бы выговор.

– Ты – тоже турист! – продолжил он чуть шаловливо. – Но, в отличие от тебя, у этих туристов, что приезжают сюда, желая увидеть страну, совсем нет времени на то, чтоб узнать меня. Как только они меня заметили, сразу же исчезли. Испугались, что я отъем толику их свободного времени. Люди не сознают, что упускают, когда ведут себя вот таким образом.

– А где люди ведут себя иначе?

– Нигде. Это верно, что…

Он поднял глаза к образу Богоматери Пилар, покровительницы Испании, которая нас благословляла сверху колонны (икона была размером около тридцати сантиметров). Затем уточнил:

– Ничто великое не совершается в спешке и в отсутствие терпения.

Я не оставлял его в покое:

– Вот как? Стало быть, вы уверены, что создаете нечто великое?

– Эта церковь была моей мечтой. А мечта – всегда великое дело.

* * *

Старик жил в доме своей сестры Джильды. У него осталась только эта семья; никакой собственности не было, за исключением трех или четырех вещей личного пользования, ржавого велосипеда, находящегося в жалком состоянии, и участка земли, унаследованного от покойного отца, – приблизительно один гектар пастбища, на котором вот уже сорок пять лет он голыми руками возводит собор. Мехорада-дель-Кампо – маленький поселок в окрестностях Мадрида. Днем начала строительства Фернандо выбрал 12 октября, так как в этот день испанцы чествуют свою Мадонну, знаменитую Богоматерь Пилар. Работа началась еще во времена режима Франко и продолжалась по шесть дней каждую неделю, начиная с рассвета. Труд Титана с верой Сизифа, единственным талантом которого было упорство. При первой же встрече я ему доверил мою страсть к голубому небу и взгляд отчаявшегося человека.

Я решил покинуть отель «Веллингтон» и снять комнату подальше от центра столицы. Прежде я всегда селился в самом сердце разных городов, так как меня привлекал волнующий шум их голосов, но теперь мне был нужен душевный покой. Вот почему я выбрал тихий (и всем доступный) квартал антикваров. На площади Каскорно женщина листала журнал «Психология», изданный на испанском языке, и это место мне сразу показалось близким, внушающим доверие, удобным для самоанализа. Я уже представил себя графином с водой, в которой полно всяких примесей, и надо успокоиться, чтобы частицы осели на дно, и тогда вода снова станет прозрачной. А еще я искал тишины, желая слушать Фернандо и размышлять над его нелепостью. Этот человек меня очаровал, мне хотелось раскрыть его тайну и понять его энтузиазм, которым он кичился за неимением элегантности.

– Бедность – потерянное нами сокровище, – считал Фернандо. – Скудность бытия – вот ключ к счастью. Я хочу служить примером для нашего общества изобилия, пресыщенного пустяками.

Собор поднимался как вызов его собственным заповедям, правда, чуть смягченным. Он казался чрезмерно большим по сравнению с двумя смешными руками, что его воздвигали. Длиной около пятидесяти метров, он раскинулся на более чем восемь тысяч квадратных метров. Купол при диаметре в двенадцать метров достигал сорокаметровой высоты. В архитектурный комплекс входили две лицевые, высокие как здания, башни, двадцать шесть сводов, четыре дома священников, два монастыря, зал капитула, крипта и закрытая ризница. Собор воистину был невероятным.

– Я даже предусмотрел библиотеку, – уточнил старик.

– Правда? Я очень люблю книги. Представьте себе, хотел стать писателем, когда был моложе.

– Вот те на! Какая странная идея! А я даже читать не умею.

– Как? Вы не умеете читать?

– Ну да! Я неграмотный, но это же не преступление. Мне это не мешает выражать свои мысли надлежащим образом.

– Но как же вы сумели выстроить…

– Интуиция, я тебе уже говорил. Эй! У меня есть несколько учебников по архитектуре, в основном итальянские и испанские трактаты, в которых чувствуется влияние Гауди…

Он подал знак следовать за ним. В углу под коричневым чехлом были сложены художественные опусы, журналы и брошюры, покрытые плесенью.

– Я смотрю в них только на рисунки! – гордо заявил он. – И никогда ничего не переношу на бумагу: ни план, ни чертеж. От этого никакой пользы!

– Вы считаете, что письменность бесполезна?

– Я такого не говорил! Книги полезны, если вызывают у людей интерес. Что же касается меня, то я не вижу в них необходимости.

– А неспешность, углубление, то, о чем вы мне так часто твердите?

– Что ты хочешь сказать?

– Сегодня книги остаются единственным местом глубокого познания. Общество так быстро изменилось! Телевидение, Интернет, новые технологии ускорили этот процесс, наступило господство поверхностного… А книга, не стала ли она последним бастионом против вырождения личности? Вы же сами не раз говорили о том, что для достижения качества нужно время, пространство.

– Ну-ну, мой мальчик! Ты говоришь о таких вещах, которых я никогда в жизни не видел! Интернет – я даже не знаю, на что это похоже…

– Фернандо, неужели вы никогда не выезжали за пределы своей деревни?

– Один-единственный раз! Поехал в Барселону, чтобы увидеть строительство собора «Саграда Фамилия»[2]… Хотел сам убедиться и, главное, убедить своих современников в том, что миллиарды песет, известные архитекторы и профессионализм, как они говорят, – всего этого недостаточно. Доказательство тому – их собор до сих пор не завершен! Однако двести человек каждый день продолжают вести работы даже во время богослужения! С постоянством и верой – единственными средствами финансирования – я продвинулся гораздо дальше, хоть живу в захолустье и работаю в одиночку.

Его вера – загадка для меня. Так же как сам этот человек и эта благодать добровольного обязательства. Католик со дня крещения, я им был условно. Мои родители продолжили семейную традицию без особого пыла. Почему я должен постигать смысл существования через мираж наполненных страхом людей, что зовется «официальной религией»? И если я молился за свою мать, агонизирующую на больничной койке, причиной этому было отчаяние и желание помочь отцу. Я не уверен, что верую в Бога, так как всегда презирал бесчинства, совершенные во имя этой веры, фанатизм крестовых походов против альбигойцев, религиозный терроризм, у которого есть сформированная на вселенском уровне История. О какой духовности шла речь в то время, когда на спинах людей несли трон с Пием XII, угодливо обмахивая Папу веером из перьев страуса? Или когда по приказу милосердного епископа пламя костра пожирало так называемых колдунов? Я представил себе веру Фернандо на фоне световых лет тошнотворного маскарада, заливавшего кровью Землю. Но между приятием закона и христианским приличием, правилами Церкви и этой дьявольской моралью, какое же место старик отводил той огромной тайне, от которой я в глубине души задыхался и уже готов был завыть?

Атрофический боковой склероз.

– Что?

Этим непристойным языком мы не владели: ни отец, ни я.

– Атрофический боковой склероз… – повторил невропатолог. – Его обычно называют «болезнью Шарко». А в США, где я преподавал несколько лет, – «болезнью Лоу Джехрига», по имени известного бейсболиста, который скончался от атрофического бокового склероза в 1941 году…

Его молчание для нас что гильотина. Долгая минута непонимания, потрясения, в голове путаница, и наконец откуда-то возникает надежда, наивный оптимизм современности.

– Думаю, сегодня это излечимо… – говорит отец.

Снова тишина. Лицо профессора-нейрохирурга страдальчески сморщилось. Известный врач крупнейшей клиники выставляет напоказ свою беспомощность, так как не знает, что сказать, особенно после того, как увидел мои умоляющие глаза. Авторучкой рисует в воздухе круги.

– Речь идет о постепенном вырождении движущих нейронов коры головного мозга и переднего рога спинного мозга с разрушением пирамидального и коленчатого пучка.

– Что это значит?

– Эволюция болезни, насколько известно, – процесс необратимый. Можем попытаться его замедлить, но…

– Что тогда произойдет?

– Ваша супруга…

Умрет. Он не смог произнести это слово. Не сумел также четко объяснить, что с моей матерью будет происходить. Очень быстро откажут ноги, руки. Максимум за два или три года, возможно, через несколько месяцев. Но она ничего не будет чувствовать. Эта неизлечимая болезнь «бесчувственна», как они говорят. Бесчувственна и коварна. Она незаметно продолжает свое дело. Парализует функцию глотания, и тогда надо вставлять зонд, чтобы больной мог есть. Ухудшается речь, но не суждение: больной осознает свое превращение в овощ. А в конце – паралич диафрагмы, когда уже невозможно дышать. Нужна трахеотомия, трубка, которая поддерживает искусственное дыхание… и столь же неестественная надежда.

По возвращении из больницы мы мчимся в библиотеку на поиски информации о маминой болезни. Как сообщают источники, это – сиротская болезнь, разумеется, речь идет о гипаллаге – болезнь вас делает сиротами. Но это мы уже знаем. Почти ничего нет о причине заболевания. Тогда «ныряем» в Интернет. Оказывается, во Франции несколько тысяч человек страдают таким заболеванием. Создана ассоциация. Погружаемся в форум, где идет обсуждение, ищем конкретную информацию и хоть чуть-чуть теплоты, сочувствия. Хоть немного света.

Добрый день, моя свекровь скончалась от этой болезни 25 апреля 2006 года после двух лет голгофы. Первые симптомы появились в мае 2004 года, название болезни мы узнали только год спустя. Все началось с речи и рук, я ее забрала к себе в октябре 2005 года, она уже не чувствовала мышц ног и больше не могла говорить, похудела на девять килограммов, нужно было кормить ее через трубку. В декабре 2005 года она больше ничего не могла делать сама, мне приходилось ее поднимать, мыть, менять подгузники, одевать, подключать ее трубку, все это я делала, не имея никакого медицинского образования, так как я – домохозяйка с тремя детьми. В конце концов, она больше не могла двигаться, и в марте 2006 года начались проблемы с дыханием, она отказалась от дыхательной трубки, и тогда ее срочно пришлось положить в больницу в середине апреля, потому что она задыхалась. Спустя пять дней ее привезли обратно домой с респиратором на лице. Потом мы поняли по взгляду, что она умерла утром после трехчасовой комы. Я ее держала за руку. Незадолго до ее кончины я попросила ее проявить стойкость ради внуков, и она заплакала. Было очень трудно, так как у нас не было никакой духовной поддержки. Я очень сильно тоскую по ней и не скоро оправлюсь от этой потери. Только те, кто живет с этой подлой болезнью, и их родственники могут меня понять…

Я оказываю помощь больным людям на дому, и сейчас каждое утро посещаю женщину пятидесяти двух лет, которую настигла болезнь САБ. Мне ее очень жаль, так как у этой красивой женщины была счастливая семья и хорошая работа в банке. Год назад она еще сама могла ходить в туалет, но теперь вообще не передвигается, не может управлять автоматическим креслом, поскольку не в силах нажать на ручку, таким образом, я все делаю согласно ее желаниям. Она теперь не говорит и общается при помощи своего компьютера, но вот уже несколько месяцев она больше не стучит по клавиатуре, использует «мышку» и визуальную клавиатуру, которая появляется на экране. С июля месяца она принимает пищу через зонд, больше не может глотать, поэтому над ней висит постоянная угроза поперхнуться слюной, которая безостановочно течет. Она даже не может вытереть себе рот. Об этом грустно говорить, но эта женщина уже стала похожа на марионетку.

Сочувствие длится доли секунды, этого времени достаточно, чтобы представить, какая беда нас поджидает. Главное, не верить в ее неотвратимость. Если ее признать – значит капитулировать. Сдаться. Ну, что, мама, будем бороться? Изо всех сил. Будем сражаться до тех пор, пока не возникнет неизбежность возвращаться в больницу и перспектива желудочного зонда. Стены бледнеют на глазах, как будто их намеренно размыли, чтоб они слились воедино с прозрачным зимним небом. Филиппов пост, воскресные мессы, старательно молимся, соединив ладони. Бьемся коленями о твердое дерево церковных скамей, падаем ниц до боли даже в то время, когда верующий человек делает перерыв. На щеках отца слезы, которые он тщательно скрывает. Рождество подступает все ближе, и все больше людей со счастливыми лицами толпится возле киосков с горячими каштанами. На улицах звучит музыка, у всех в руках полные подарков пластиковые пакеты. На кюре сиреневая мантия для первого причастия. Кто же молится за нас, бедных грешников, и за что мне такое наказание? Тяжелая вода. «Налейте воду в стакан и давайте, пока не выпьет». Литры воды в пустыне, литры той надежды, которая скорее испарится, нежели даст облегчение. И полная чаша грусти, мятежа, невероятного утомления, отвращения. И только одна таблетка бельгийского препарата не позволит этой чаше переполниться. БАР-БИ-ТАЛ. Барбитал[3] против атрофического бокового склероза. Варварство против варварства, незаконная смерть противостоит естественной смерти, и тоже уничтожает. Оборвать ее жизнь, чтоб только все эти мучения закончились. Согласно ее пожеланию. Сделать так, чтобы все закончилось…

Я протянул ей таблетку вместе со стаканом тяжелой воды. Она взяла, проглотила таблетку. На ее лице появилась гримаса, напоминавшая улыбку. «Спасибо тебе за подарок». И закрыла глаза. И тут пришло осознание: своей любовью и любовью Бога я убил родную мать!