Читать книгу Дочь палача и театр смерти - Оливер Пётч - Страница 4

Шонгау, вечер 4 мая 1670 года от Рождества Христова

Ткач Томас Цайлингер остекленелым взором следил, как ржавые щипцы грозно приближаются к его губам. Изо рта у него тонкой нитью стекала слюна, дрожащие пальцы судорожно стискивали спинку стула. Он открыл рот, снова закрыл. И в конце концов малодушно помотал головой.

– Ду… думаю, надо бы мне еще глотнуть, – пробормотал он. – Мо… можно мне еще маленький глоточек?

Магдалена со вздохом отложила клещи, взяла стеклянный пузырек, стоявший на столе, и осторожно налила в деревянную ложку точно отмеренную порцию.

– Но этого и впрямь уже достаточно, – проворчала она. – Столько териака даже лошадям не дают.

Цайлингер осклабился и показал черный пенек зуба, доставлявшего ему столько хлопот. Магдалена почувствовала запах дешевого шнапса, перемешанного с дымом, которым тянуло от очага. Шаткий, потертый стул служил креслом для процедур, надтреснутая миска – плевательницей для крови. На пошарпанном столе выстроились ряды всевозможных горшочков и склянок, хотя дороже собственноручно приготовленного териака ничего не было. В открытое небольшое окно падали лучи послеполуденного солнца, и в них плясала пыль.

– Я… я и заплачу больше, чем лошадь, обещаю, – промямлил ткач, который по пути в кожевенный квартал, похоже, порядочно набрался для храбрости.

– Мне от этого никакого проку, если ты возьмешь да и помрешь тут, – ответила Магдалена и влила снадобье Цайлингеру в рот. – В моем лекарстве столько альрауна и макового сока, что ты, чего доброго, ангелов услышишь. Что я секретарю Лехнеру тогда скажу, ну? Что главный трусишка Шонгау предпочел помереть у меня дома, лишь бы больной зуб не выдергивать? Меня же в Кошачьем пруду утопят за убийство.

– Но больно ведь, прямо сил нет! – пожаловался Цайлингер.

– Я сейчас отца приведу, он покажет тебе, как бывает больно на самом деле! – оборвала Магдалена. – А теперь замолчи наконец и открой рот. Ты готова, Марта?

Последние слова были обращены к знахарке Марте Штехлин, которая стояла позади всхлипывающего Цайлингера. Она крепко стиснула его голову, когда Магдалена зажала в клещах гнилой зуб и, тихо выругавшись, потянула черный пенек. Этот тупица вообще знал, сколько стоит териак? В состав чудодейственного снадобья, применяемого в том числе и для обезболивания, входило три десятка ингредиентов! Что ж, теперь заплатить ткачу придется столько, что очередной зуб он, наверное, выдернет себе сам.

Цайлингер снова дернулся и так яро замотал головой, что Магдалене снова пришлось вынуть клещи. Штехлин у него за спиной закатила глаза.

– А что, если мы подождем, пока твой муж не вернется? – боязливо предложил ткач.

– Симон вернется лишь через несколько дней, – ответила Магдалена с возрастающим нетерпением. – Сколько раз тебе повторять! Ты действительно хочешь столько ждать?

– Я… я мог бы сходить в город, к доктору, – предпринял Цайлингер очередную попытку.

– Ха, к этому шарлатану? – вмешалась Штехлин. Морщин на ее лице за последние годы заметно прибавилось, и оно теперь чем-то напоминало лежалое яблоко. – Этот так называемый доктор Рансмайер хоть и учился, а фиалку от незабудки отличить не в состоянии! – прошипела знахарка и насмешливо взглянула на дрожащего ткача. – Но пожалуйста, как тебе угодно. Я слышала, почтенный советник Штангассингер тоже ходил к нему выдергивать зуб. Ну а спустя две недели лежал в постели, бездыханный.

Эти слова возымели действие. Цайлингер наконец смирился с судьбой. Он раскрыл рот, и Магдалена вновь ухватила клещами зуб, уже заметно шатающийся. Последовал громкий хруст, и она торжествующе показала гнилостно пахнущий пенек.

– Превосходный экземпляр! – обратилась Магдалена к бледному пациенту. – Теперь можешь запить это дело настойкой.

Это требование Цайлингер выполнил с большой охотой. Он щедро глотнул из принесенного с собой кувшинчика. Глаза у него вдруг закатились, голова склонилась набок, и ткач мирно захрапел. Пустой почти кувшинчик покатился по полу.

– Теперь он хоть болтать перестанет, – заметила Штехлин с усмешкой.

– Я его болтовню тоже больше не вынесла бы. У меня опять голова закружилась.

Магдалена со вздохом опустилась на скамью и вытерла пот со лба. Лицо у нее стало бледным. Штехлин пока единственная знала, что Магдалена вновь была в счастливом ожидании. Даже со своей младшей сестрой Барбарой она не поделилась новостью. Уже трижды у нее не наступали месячные, зато тошнило все сильнее.

– Если б Цайлингер тянул еще дольше, меня, наверное, вырвало бы ему под ноги, – глухо проговорила Магдалена.

Она подошла к открытому окну и с облегчением вдохнула прохладный воздух.

– Зря ты не сказала Симону, что беременна, – посетовала Штехлин. – Все равно в толк взять не могу, как господин цирюльник до сих пор ничего не заметил. И это у собственной-то жены! У тебя живот растет день ото дня, а уж как тебя на соленые огурцы тянет…

– Я скажу ему, когда он вернется из Обераммергау, обещаю. Просто не хочу вселять ложных надежд… – Магдалена запнулась. – В который раз. Это… разобьет ему сердце.

Магдалена знала Марту Штехлин уже много лет. Ее отец, городской палач, в свое время спас знахарку от костра, когда ту обвинили в колдовстве и детоубийстве. С тех пор Штехлин была связана с семейством Куизлей крепкими узами благодарности. Хотя порой и надоедала Магдалене своей болтовней.

– Для Симона важно было самому отвезти Петера в новую школу, – продолжила Магдалена через некоторое время. – Туда всего день пути, но в ближайшие годы мы с ним так редко будем видеться… Я бы и сама поехала. – Она сглотнула. – Но кто-то ведь должен следить за цирюльней, иначе все наперекосяк пойдет. А Барбара еще слишком юна для этого, тем более что в лечебных травах она в общем-то не смыслит.

У Магдалены сердце сжалось при мысли о сегодняшнем прощании. Петер, хоть ему было всего семь лет, держался очень крепко и не плакал. В отличие от матери, которая не смогла сдержать слез. Даже Пауль, младший брат Петера, который никогда не упускал возможности позлить взрослых, вел себя на редкость смирно.

Цайлингер тихо забормотал сквозь сон и вывел Магдалену из задумчивости. Ткач рыгнул и вытер испачканный кровью рот. Магдалена с отвращением его растолкала.

– Эй, процедура окончена, – сказала она громким голосом. – Ступай домой. И помни: неделю только теплое пиво и ячменная каша, пока рана не заживет.

Цайлингер поднялся, покачиваясь, однако Магдалена удержала его за плечо:

– С тебя полгульдена.

Ткач мгновенно протрезвел.

– Полгульдена? – переспросил он и язвительно рассмеялся: – Ха, уж не из золота ли твои клещи?

– Нет, но ты вылакал почти весь мой запас териака. А он денег стоит. Так что раскошеливайся. – Магдалена требовательно вытянула руку.

Цайлингер направился было к выходу, но обе женщины загородили ему дорогу, скрестив руки на груди.

– А если я не заплачу? Что тогда? – предпринял ткач новую попытку.

– Тогда я попрошу отца, чтоб заглянул к тебе, – ответила Магдалена. – Он тебе и остальные зубы повыдергает. Совершенно бесплатно.

Цайлингер с недовольным видом нашарил кошелек на поясе и вынул несколько монет.

– Ладно, – проворчал он и положил монеты на стол. – Но смотри, знахарка, – ткач хитро взглянул на Магдалену. – Кто знает, что вы там намешали в это зелье… Может, там есть кое-какие запрещенные травы, о которых советникам лучше не знать? Друзей у вас там не то чтобы много. Совсем недавно бургомистр Бюхнер говорил, что…

– Пошел вон, пока я порчу на тебя не наслала! – прошипела Марта Штехлин. – Сначала помогаешь людям, а в ответ что?.. Заруби себе на носу: в следующий раз, когда захочешь снадобье, чтоб в постели не осрамиться, ко мне даже не суйся!

– Тоже мне! Твой афродизиак все равно не помогал. А раз уж об этом деле речь зашла… – Цайлингер покосился на Магдалену. – Я б на месте твоей сестры вел себя поскромнее. Больно уж она задом вертит по трактирам. Поговаривают, она околдовывает молодых парней…

– Убирайся! – велела ему Магдалена и сунула в руки его помятую шляпу. – И проспись, прежде чем вздор всякий нести!

Цайлингер заворчал себе под нос и удалился, не преминув скрестить пальцы для защиты от злых чар. Когда дверь за его спиной захлопнулась, Магдалена взглянула на Штехлин.

– Зря ты с этой порчей, – предостерегла она. – Знаешь ведь, как быстро знахарку можно превратить в ведьму.

Штехлин пожала плечами:

– Нас уж давно таковыми считают – уж сколько лет у нас за спинами шепчутся! Капли достаточно, чтобы через край полилось. Цайлингер верно говорит, что в городском совете нас просто терпят… – Знахарка запнулась, прежде чем продолжила: – А что касается Барбары…

Магдалена взглянула на нее выжидающе:

– Рассказывай давай, не держи в себе.

– Ну, твоей сестре и вправду следовало бы вести себя поскромнее. Я видела недавно, как она заигрывала сразу с тремя парнями в «Звезде». Она знает, что красива, и кружит головы подмастерьям. Разные слухи ходят.

– Господи, Марта, ей ведь семнадцать! Ты сама когда-то была молода.

– Да, но я знала свое место. – Штехлин посмотрела на свои морщинистые руки и обломанные ногти. – Мой отец был простым углежогом, мы жили в лесу. Конечно, на Кирмес[2] мы тоже приходили. Но я ни за что не посмела бы танцевать с сыновьями зажиточных крестьян.

– Ты это мне хотела сказать? Будь Барбара из хорошей семьи, то могла бы вертеть себе задом. Но раз уж она дочь палача, то сразу становится шлюхой?

Магдалена чувствовала, как в ней нарастает злость. Однако Штехлин, в общем-то, была права: Барбара временами перегибала палку. Она заплетала волосы, как принцесса, и иногда даже пользовалась соком красавки, чтобы придать блеска глазам. Зачастую она смеялась слишком громко и говорила слишком дерзко – по крайней мере, для безродной девицы из Кожевенного квартала. И не желала слушать ничьих указаний.

«По крайней мере в этом она пошла в отца», – подумала Магдалена.

– Мне иногда хочется, чтобы Барбара наконец нашла любящего и верного мужа, который ее усмирил бы, – проговорила она скорее для самой себя.

Но Штехлин ее услышала.

– Не каждому везет так, как тебе, Магдалена, – отозвалась знахарка тихим голосом. – Не у всякого есть кто-то, кто заботился бы и оберегал. Меня это тоже касается. – И добавила с мрачной миной: – Вот, кстати, другая причина, почему твоему мужу следует вернуться поскорее. На простого цирюльника разве что косятся. А вот знахарке без мужа и до сговора с дьяволом недолго. Остается только молиться, чтобы кто-нибудь этим не воспользовался.

Магдалена содрогнулась. Несмотря на жаркий огонь в печи, ей вдруг стало холодно, очень холодно.

* * *

Морозный ветер со стороны Альп задувал Симону в лицо.

Даже в начале мая по лугам и болотам еще белели пятна снега, которые по мере приближения к Обераммергау становились все шире. Здесь, в баварских предгорьях, вплоть до июня случались ночные заморозки, а временами даже налетали снежные бури. Симон с Петером сидели в телеге, возница которой подобрал их под деревушкой Сойен. Ему, вероятно, стало жаль худенького мальчика с таким серьезным взглядом, явно не привыкшего к длительным переходам.

Симон с любовью посмотрел на старшего сына. Петер с сосредоточенным видом изучал анатомические эскизы, которые он перерисовал из книг своего деда на помятые листки бумаги и взял с собой. Эти рисунки были гордостью Петера. Мальчик внимательно рассматривал филигранно выведенные жилы окровавленного человека с обнаженными мускулами.

– Видишь, папа? – спросил он, не отрывая взгляда от рисунка. – Это pectoralis major[3], а здесь rectus abdominis[4]. Так?

– Все правильно, – с улыбкой ответил Симон. – Правда, в Обераммергау я бы латынью сильно не увлекался. Тебе куда важнее научиться там хорошему баварскому и прилежно ходить на мессу.

Только теперь Петер оторвался от набросков. Лицо у него всегда было немного бледным, как если бы он редко бывал на свежем воздухе, и тонкие черные волосы падали на глаза. Мальчик громко шмыгнул, потому как снова подхватил насморк.

– Я не хочу в Обераммергау, – проговорил он тихо. – Почему нельзя было остаться учиться в Шонгау?

– Ты действительно хочешь всю жизнь пересчитывать яблоки с грушами и учить наизусть катехизис? – резко ответил Симон. – Учитель твой – старый пьяница, который розгой работает куда как лучше, чем головой. А в гимназию тебе, как сыну простого цирюльника, доступ закрыт. Нет смысла жаловаться, если власть предержащие что-нибудь вбили себе в голову.

На какое-то время повисло молчание, и Симон снова задумался о решении, которое они с Магдаленой приняли несколько месяцев назад. Им давно стало понятно, что в местной школе Петеру недостает нагрузки – в отличие от младшего брата Пауля, который приравнивал обучение к пытке и часто прогуливал занятия. С Петером все было иначе. В то время как остальные дети с трудом разучивали слова причастия, Петер уже знал алфавит, основы арифметических действий и даже немного говорил на латыни. Однако о высшей школе ему, презренному внуку палача, нечего было и думать. Зато в Обераммергау Симон знал талантливого учителя, который согласился принять Петера, мало заботясь о его низком происхождении.

Петер упрямо скрестил руки на груди и вновь обратился к отцу:

– Я хочу остаться с тобой, папа. Ты для меня лучший учитель, о котором можно только мечтать.

– О, не говори так, – ответил Симон подчеркнуто бодрым голосом. – Учитель Георг Кайзер – одаренный человек, и, кроме того, он очень любезен. В университете в Ингольштадте Кайзер был моим любимым преподавателем, уже тогда он обучал детей барона. В Обераммергау радоваться должны, что несколько лет назад он вернулся в родную деревню. Тебя это тоже касается. Я, во всяком случае, еще ни разу не слышал, чтобы отпрыск из семейства палача…

– …имел возможность обучаться у такого умного господина, – закончил Петер, который, видимо, знал эту фразу наизусть. – Да-да, я знаю. И все-таки…

– Ты только посмотри на эти могучие Альпы, – перебил его Симон, чтобы сменить тему. – Будь мы птицами, могли бы напрямую долететь до самой Венеции. Но нам приходится преодолевать крутые перевалы.

Он с улыбкой показал на цепочку низких гор впереди, которая протянулась с востока на запад и за которой вздымались ввысь гигантские пики и хребты. В конце дороги открывалась широкая долина. Среди покрытых снегами верещатников и болот змеилась бурная поздней весной река Аммер, давшая название местности. Впереди виднелась небольшая деревушка с часовней, а за ней вплоть до лесистых гор тянулись пологие холмы.

– Там уже Унтераммергау, почти доехали, – продолжил Симон и подмигнул сыну: – По этой дороге, наверное, еще римляне переходили Альпы. Она ведет к Гармишу и через перевалы дальше, в Ломбардию. Столько интересных людей из далеких стран проходят через эти места… А уже в следующем месяце в Обераммергау разыграют постановку Страстей Христовых! Уверен, тебе здесь понравится. И мы будем навещать тебя несколько раз в год, обещаю.

Петер молча кивнул и снова уставился на свои рисунки.

Телега со скрипом катила по грязи, перемешанной со снегом. Теперь им часто приходилось слезать и помогать лошадям, когда колеса увязали в одной из многочисленных борозд. Горы между тем вздымались по обе стороны. Солнце, в ярком свете которого до недавнего времени нежились леса и болота, скрылось за облаками. Тени длинными пальцами потянулись к путникам.

На перекрестке, недалеко от Аммера, извозчик неожиданно остановил лошадь, слез с телеги и двинулся к придорожному кресту, чуть покосившемуся и поросшему мхом и лишайником. Вокруг по устланной листьями земле росли подснежники. Извозчик снял шляпу и начал тихо молиться. После некоторых колебаний Симон присоединился к нему. Он не был таким уж набожным, однако погруженная в тень долина и перспектива на долгое время оставить здесь сына навевали тоску.

Молитвенно сложив руки, Симон разглядывал громадный камень, стоявший здесь, наверное, от сотворения мира. На его поверхности были нацарапаны странные руны, Симон даже разглядел, как ему показалось, дьявольскую гримасу. Мужчина рядом вновь забормотал «Отче наш…», как вдруг донесся отдаленный протяжный грохот, словно какой-нибудь великан тащил за собой тяжелый мешок с камнями.

– Что это было? – спросил Симон испуганно.

Извозчик сплюнул через плечо и скрестил пальцы.

– Проклятый Кофель, – ответил он потом. – Видно, опять с какого-нибудь склона лавина сошла.

Он показал на голую вершину, которая словно конус вздымалась над лесами и затеняла пейзаж.

– От Кофеля зло исходит. Неудивительно, что люди считают, будто он на самом деле заколдованный демон! Про него немало историй ходит.

– Что за истории? – осведомился Петер. Напуганный шумом, он подбежал к отцу.

– Ну, будто там обитают злые духи. А в пещере там живет ведьма, да-да, и зажаривает маленьких детей. Говорят, в прежние времена на вершине приносили в жертву людей. Ну и, конечно, карлики, этот маленький народец, ищут в самых недрах…

– Хватит чушь нести, – оборвал его Симон. – Ребенка напугаешь своими суевериями.

– А если так оно и есть? – упорствовал извозчик. – Терпеть не могу эту чертову долину. Всегда рад, когда в Кинберг спускаюсь, обратно к Лойзаху.

– Что тут за камни такие странные? – неожиданно спросил Петер и показал на белые камешки, выложенные полукругом у подножия креста. Симон до этого не обратил на них внимания. Четыре ветки указывали от круга стороны света, что делало его похожим на солнце.

– Это? – Извозчик пожал плечами. – Не знаю, – проворчал он, – должно быть, дети выложили. Нам пора, времени мало, а дорога неблизкая.

Мужчина резко отвернулся, и Симону показалось, что лицо у него беспокойно дернулось. Похоже, он чего-то недоговаривал.

Извозчик с недовольным видом уселся на козлы и стеганул лошадей. Он так торопился, что Симон с Петером едва успели впрыгнуть в телегу.

«Странный все-таки народ, – подумал Симон. – Неразговорчивый и суеверный до невозможности. Может, не такая уж и хорошая идея была, отправить сюда Петера».

Телега катила себе дальше, а Симон не сводил взгляда с покрытого мхом, покосившегося креста, пока тот не скрылся за холмом.

* * *

– Как рыбам в речке общий дом, как звери делят кров лесной, так люд земной, и стар и млад, живет в согласии меж собой…

Барбара напевала старинную песенку, которой давным-давно обучила ее мама, и ритмично выметала за порог остатки грязной соломы. Мысленно она была уже на танцах, которые устраивали сегодня вечером в трактире «У золотой звезды». Ожидалось несколько бродячих музыкантов, и хозяин открывал по такому поводу большой зал. Карл Заллер из Кожевенного квартала обещал Барбаре взять ее с собой. Что было весьма необычным, потому как дочери безродного семейства доступ к подобным празднествам был закрыт. Разве только кто-нибудь из порядочных молодых парней пригласит ее, невзирая на все предрассудки… С перебитым носом, Карл был далеко не красавцем, да и умом не отличался, однако ради танцев Барбара могла с этим смириться. Правда, отец согласился отпустить ее лишь при условии, что она как следует приберет в его комнате. Солнце уже закатилось за крыши, поэтому следовало поторопиться. Ведь нужно было еще вымести сарай, накормить кур и приготовить ужин. А после Барбара хотела сменить платье и отмыть дешевым мылом въевшуюся в кожу грязь и сажу.

Что ж, по крайней мере, после этого щеки становились румяными.

Барбара со вздохом отставила метелку в сторону и принялась убирать грязную посуду. К миске присохли остатки овсяной каши, в кружке с выдохшимся пивом плавала дохлая муха, по столу валялись крошки табака. После смерти матери несколько лет назад отец совсем распустился. А Барбара должна была убирать за ним и готовить. Так они договорились со старшей сестрой.

Еще в прошлом году палач перебрался в маленький домик у пруда, а свой большой дом предоставил Магдалене с Симоном и их детям. У Барбары осталась там своя комната, но днем она хлопотала у отца. Он улаживал какие-то дела в городе, но мог вернуться с минуты на минуту, чтобы вновь к чему-нибудь придраться.

– …так люд земной, и стар и млад, живет в согласии меж собой, – еще раз тихим голосом пропела Барбара.

Песня вдруг показалась ей насмешливой. Неужели такова ее судьба? Убирать за отцом до самой его смерти, в то время как старшая сестра женой цирюльника живет в достатке и признании? Магдалене крупно повезло, когда секретарь Лехнер в свое время позволил ей выйти за Симона, сына бывшего городского лекаря. Барбаре собственное будущее виделось не столь радужным. В сущности, она могла выйти замуж лишь за кого-нибудь равного – то есть живодера, палаческого подмастерья или горбатого могильщика, который уже дважды к ней сватался.

Но она бы скорее в пруду утопилась, чем дала согласие.

Начищая медное блюдо, Барбара украдкой поглядывала на его полированную поверхность. Она была точно дикая лошадь: черные волосы, как у старшей сестры, сияющие глаза и густые брови. В дополнение к этому девушка излучала дух свободы и непокорности, что на мужчин действовало сильнее чар. Груди у нее за последний год заметно подросли, и ей нравилось, когда парни в трактирах тайком поглядывали на нее. Они часто говорили ей, что она красива. Красива, как беззвездная ночь, утверждали некоторые, порождение сатаны. Выпив лишнего, они двусмысленно шептали ей на ухо и грязно смеялись. Иногда Барбара подсаживалась с некоторыми девицами к ним за стол и соглашалась выпить кружку пива. Но всякий раз ей давали почувствовать, что ей не место среди них. Что она дочь городского палача, без рода и без чести.

Барбара с лязгом поставила тарелку на полку, висящую над столом. «Таковы правила. Или я выйду за горбатого могильщика, или буду прибирать за отцом, пока не стану старой девой».

Бессонными ночами Барбара часто мечтала о том, как она покинет навсегда этот грязный городишко. Однажды, почти четыре года назад, во время дядиной свадьбы в Бамберге, ей это почти удалось. Но она понимала, что это разбило бы сердце отцу. Его единственный сын – и ее брат-близнец – по-прежнему был палаческим подмастерьем в далеком городе. Вернется ли он когда-нибудь домой, оставалось под вопросом[5]. Поэтому Барбара то и дело откладывала воплощение своей мечты.

«Пока не состарюсь настолько, что у меня уже не хватит на это силы. А до тех пор буду убирать и стряпать…»

С мрачной миной Барбара смахивала паутину с полок, заставленных книгами о врачевании, травах и ядах, которые отец забрал с собой из дома. Книги всегда были для него самым важным, как и большой сундук, стоявший рядом. Отец запретил ей открывать его. Но Барбара, конечно же, этот запрет давно нарушила. Все равно там хранился по большей части всякий хлам. Вещи с войны вроде ржавого пистолета, такого же ржавого короткого меча и солдатской формы, местами до того изъеденной молью, что просвечивало насквозь. Эти вещи отец держал как память о временах, когда он был молодым фельдфебелем.

Куда интереснее было содержимое небольшого сундучка, обитого железом, стоявшего тут же. В нем отец хранил то, что сам он называл магическим барахлом: обрезки висельных веревок, кровь казненных в пузырьках, куски продубленной человеческой кожи и маленькие, обработанные в виде амулетов косточки… Время от времени палач продавал что-нибудь суеверным горожанам и неплохо на этом зарабатывал. Когда-то Барбара тоже считала все это шарлатанской чушью, но переменила свое мнение после одной находки. Она обнаружила нечто такое, о чем отцу ни в коем случае не следовало знать.

С тех пор Барбара не думала ни о чем, кроме магии.

Она сморщила нос, потому как от сундука исходил гнилостный запах. Барбара с любопытством подняла крышку и взглянула на знакомые уже горшочки, склянки и коробочки. Однако рядом лежало что-то еще, чего раньше здесь не было. Размером не больше свечи, оно было завернуто в грязную тряпку. Барбара не могла удержаться. Она осторожно взяла сверток и размотала тряпицу. И, вскрикнув, отшвырнула ее содержимое.

На полу перед ней лежал отсеченный палец.

Оправившись от потрясения, Барбара рассмотрела палец внимательнее. Он был умело отрезан точно по суставу, еще виднелись подсохшие мышечные волокна. Палец уже почернел, ноготь отпал – и от него нестерпимо воняло. Запах между тем разошелся по всей комнате, как если бы кто-то встряхнул саваном.

– Если навизжалась, можешь завернуть назад. Всю округу на уши поднимешь.

Знакомый голос заставил Барбару вздрогнуть. Она с виноватым видом обернулась и посмотрела на отца, сгорбившегося в дверях. В одной руке он держал мешок в темных, влажных пятнах, в другой – кувшинчик пенистого пива.

Якоб Куизль мрачно взглянул на младшую дочь. Ростом в шесть футов, широкоплечий и с большим крючковатым носом, он по-прежнему внушал страх. Но черные когда-то волосы и косматую бороду уже посеребрила седина, лицо избороздили глубокие морщины. Во рту он, как всегда, держал трубку, которую по старой привычке не вынимал даже во время разговора, отчего скупые его реплики походили скорее на звериное рычание.

– Сказано, положи палец обратно в сундук, пока я тебе по заднице не надавал, – проворчал палач. – Я, кажется, запретил тебе подходить к сундуку, разве нет?

– Господи, что это? – спросила с отвращением Барбара, оставив без внимания вопрос отца. Она кончиками пальцев завернула гнилой обрубок в тряпку и положила обратно в сундук.

– Палец. Что же еще? – заворчал себе под нос отец. – Большой, с левой руки, если быть точным. Пастуха Хартля, кстати.

– Это… того самого вора и бродяги, которого ты повесил больше двух недель назад? – спросила Барбара; ей стало немного дурно.

Куизль кивнул.

– Симон Рёссль, крестьянин из Альтенштадта, даст за него хорошие деньги. Он думает, если положить палец такого вора в корыто, шерсть у коров будет мягкой и блестящей. – Палач усмехнулся и поднял мешок, из которого начало капать. – А теперь он, видимо, где-то услышал, что, если под дубом во дворе закопать сердце воришки, оно убережет от краж… Ну, оно, конечно, подороже ему обойдется.

Барбара снова вскрикнула, но тут же прижала ладонь ко рту.

– Хочешь сказать, ты ходил сейчас на висельный холм?..

Но палач лишь отмахнулся:

– Вот уж делать нечего. Это свиное сердце. У мясника взял; он обещал, что никому не скажет. – Куизль подмигнул Барбаре; похоже, он уже простил ей нарушенный запрет. – Люди совершенно без мозгов, не могут свинью от человека отличить. Для этого достаточно повнимательнее рассмотреть какой-нибудь труп. А этим, кроме докторов, занимаются только палачи. Держи язык за зубами, ясно? Немного лишних денег нам не помешает.

– Если б ты просил нормальную цену за свои травы и лечение, как Магдалена с Симоном, то, может, позволил бы себе новую рубашку, – насмешливо ответила Барбара. – Пятна же не отстирываются.

Куизль фыркнул:

– Каждый платит, сколько может. С чего бы мне вытягивать из бедняков последние гроши? Чтоб они выздоравливали, но помирали с голоду?

– Пообещай хоть, что не станешь держать это сердце в комнате, а отнесешь в сарай, – вздохнула Барбара.

Она не стала говорить, что деньги им не помешали бы еще и потому, что отец в последнее время все чаще прикладывался к бутылке. Вот и теперь комнату наполнил сладковатый запах спиртного. По крайней мере, он перебивал вонь гнилого пальца.

Отец отнес мешок в сарай и вскоре вернулся. Барбара тем временем покончила с уборкой и присела на скамейку.

– А ты веришь в это сердце? – спросила она. – Ну, что оно обладает магической силой?

Отец уселся рядом и молча налил себе пива.

– Будь оно так, я бы давно остался без работы, – ответил он через некоторое время. – Тогда каждый просто закопал бы сердце перед домом, и воровству настал бы конец. – Он сделал большой глоток и вытер рот. – Но пусть люди верят, во что им нравится. Не мне их учить.

– Но если б на самом деле были колдуны и ведьмы? – упорствовала Барбара. – Твой дед, Йорг Абриль, ему же доводилось допрашивать и сжигать обвиненных в колдовстве. Неужели он ничего не рассказывал твоему отцу? Может, среди них была настоящая ведьма…

Палач поставил кружку и недоверчиво взглянул на Барбару. Более восьмидесяти лет назад во время преследования ведьм в Шонгау их предок казнил несколько десятков женщин. Барбара поняла, что с таким вопросом зашла слишком далеко.

«Он о чем-то догадывается! – пронеслось у нее в голове. – И кто же меня за язык потянул…»

– А почему ты спрашиваешь? – медленно спросил Якоб.

Барбара с невинным видом пожала плечами:

– Ну, разве не здорово, если б колдуны существовали на самом деле? В смысле, такие, которые творят добро. Я подумала, может, ты рассказал бы…

Палач неожиданно хлопнул по столу:

– Сколько раз тебе повторять, что я не желаю слышать подобную чушь! Довольно и того, что половина Совета верит в эти глупости. Сколько крови из-за этого пролилось!

– Крови, которая на наших руках в том числе, – глухо пробормотала Барбара, но отец, похоже, не услышал ее.

– Хватит болтать попусту, – проворчал он. – Ужин готов? Я есть хочу.

Барбара пожала плечами. В глубине души она была рада, что отец не стал допытываться.

– Варится уже, но мясо пока еще жесткое. Боюсь, придется немножко потерпеть.

Куизль почесал бороду.

– Ну, пока варится, можешь принести из города свежего пива своему старому отцу. – Он приподнял кувшинчик. – Тут уж почти не осталось.

Барбара злобно сверкнула глазами:

– А тебе не кажется, что уже достаточно? И вообще, ты обещал, что отпустишь меня сегодня на танцы!

– Если по дому все сделаешь. Как-то я теперь не уверен, что эта идея с танцами так уж хороша. И без того народ по трактирам болтает на твой счет, особенно парни…

Барбара вскочила от злости.

– Ты обещал! Я полдня для тебя спину горбила. Мог бы и сам разок прибраться. Я… я тебе не служанка, как мама в свое время!

Она запнулась, так как поняла, что зашла слишком далеко. Ей показалось на мгновение, что отец готов взорваться, знаменитый своими приступами гнева. Но тот лишь кивнул и поднялся.

– Ладно, сам схожу. Воздух тут все равно слишком ядовит, чтоб дышать.

Барбара с грустью смотрела ему вслед, как он прошел мимо грядок и яблонь и направился к Речным воротам. Палач походил на упрямого и одинокого великана. Барбара пожалела о последних своих словах, но вернуть их уже не могла.

«Он так одинок, с тех пор как мама умерла и Георг уехал», – подумала она.

Но потом девушка отмахнулась от мрачных мыслей и пошла в сарай. Да, сегодня вечером она будет танцевать. Будет смеяться и наслаждаться жизнью. В этом ей не помешает даже упрямый, ворчливый отец!

А после она, быть может, немного почитает…

Те самые книги, о появлении которых отцу ни в коем случае не следовало знать.

* * *

Повозка со скрипом катила через болота Аммергау, и Симон то и дело мысленно возвращался к странному придорожному кресту. Они ехали вдоль Аммера, вдоль живых изгородей и низких кустарников, в гуще которых пели немногочисленные дрозды. Мимо проплывали другие поминальники и кресты, но извозчик ни у одного из них не остановился. И каменных кругов Симон больше не видел. Петер снова склонился над своими рисунками и рассматривал их, точно погруженный в транс. Симона всегда удивляла эта способность сына отрешаться от мира. Сам он постоянно над чем-то раздумывал, мысли у него в голове не утихали ни на секунду.

«Надеюсь, я не ошибся в своем решении отправить сюда Петера, – думал цирюльник. – Но в долине он, по крайней мере, будет не только внуком палача».

Через некоторое время впереди показалась очередная деревня, расположенная у самой реки. Неподалеку в бурлящий поток впадал горный ручей. На лугах вокруг паслось несколько тощих коров.

– Обераммергау, – прорычал извозчик. – Что до меня, так я бы здесь и дня не продержался. На полях почти ничего не растет, вокруг одни болота и скалы да целая куча зловещих историй. Местным жителям повезло, что мимо их дыры проходит старый торговый путь, иначе сюда никто не забрел бы. Ну, может, овца или какой-нибудь на редкость безмозглый…

– Думаю, мы все поняли, благодарю, – оборвал его Симон, заметив, как вытягивается и бледнеет лицо у Петера. Не хватало еще, чтобы из-за суеверного осла мальчик снова начал верить в духов и демонов!

Действительно, Обераммергау нельзя было назвать гостеприимным местом. Вдоль реки жались грязные крестьянские халупы, за ними виднелось несколько домов покрупнее, посреди которых стояла каменная церковь. По правую руку высился зловещий Кофель, слева вздымались другие горы, отчего долина в этом месте была совсем тесной. Симон невольно почувствовал себя запертым в душный ящик. Они миновали несколько подворий и покосившихся сараев, как вдруг на них вылетел всадник. Похоже, он очень спешил, потому как у коня изо рта уже вырывались хлопья пены. Пригнувшись к конской шее, одетый в черное всадник пронесся мимо, так что запряженные в повозку лошади отшатнулись в испуге.

– Эй, ты, дурак! – прокричал ему вслед извозчик. – Смотри, куда прешь! – Он яростно мотнул головой: – Сделай, Господи, так, чтоб он шею себе свернул…

– Видимо, еще один, не желающий задерживаться в Обераммергау, – усмехнулся Симон.

Извозчик бросил на него мрачный взгляд и принялся успокаивать лошадей. Повозка снова пришла в движение, и в скором времени они въехали в Обераммергау.

Через бурный Аммер был перекинут деревянный мост, после него дорога тянулась по центру деревни. Теперь среди простых крестьянских хижин Симон высмотрел оштукатуренные трактиры и дома в несколько этажей. При многих на первых этажах имелись собственные мастерские. По предыдущим поездкам Симон знал, что у Обераммергау было два лица. Благодаря оживленному когда-то тракту некоторые из жителей достигли определенного благосостояния.

Повозка остановилась на повороте, где стояло несколько особенно богатых строений, включая дом местного судьи и амбар, в котором хранились перевозимые товары. Извозчик собирался переночевать в конюшне «Швабского подворья», лучшего из здешних трактиров. Симон поблагодарил его, и с Петером они двинулись дальше. Уже смеркалось, на забрызганных нечистотами улицах стояла мертвая тишина, лишь изредка мычали коровы в хлевах. Симон буквально чувствовал царящее в деревне угнетение. Немногочисленные прохожие, которые им попадались, проходили, не здороваясь и уставившись себе под ноги. Симону показалось даже, что какой-то пожилой крестьянин злобно выругался им вслед. Но голос был слишком тихим, чтобы разобрать слова.

Симону вдруг бросились в глаза пучки зверобоя, привязанные повсюду к запертым дверям. Согласно поверьям, зверобой отгонял дьявола и злых духов. Как правило, окропленные святой водой кустики использовали в Вальпургиеву ночь, когда ведьмы собирались по тайным местам. Но Вальпургиева ночь прошла на той неделе, а пучки были довольно свежими.

«Как если бы их повесили у дверей сегодня утром, – пронеслось в голове у Симона. – Ради всего святого, что здесь произошло?»

Учительский дом находился недалеко от церкви. Дом был небольшой и красивый, с огородом, где сквозь остатки снега пробивалась зелень. Из окна доносились приглушенные голоса нескольких мужчин.

– Ну, скоро познакомишься со своим учителем, – подбодрил Симон Петера, открывая скрипучую калитку. – Очень мило со стороны Георга Кайзера, что он согласился тебя приютить. – Он улыбнулся: – А ты знаешь, будучи студентом, я тоже прожил у него несколько месяцев. Это было в Ингольштадте. У меня была тогда собственная комната, и это за несколько крейцеров в неделю. А его жена…

В этот миг дверь распахнулась и из дома вышли двое мужчин. Один из них – пожилой, в сутане священника, второй – молодой, высокий парень в одежде простого ремесленника; в руках он держал кипу перевязанных бумаг. Вид у обоих был очень серьезный, однако Симон заметил в глазах молодого блеск, никак не сочетающийся с печальным выражением лица.

– Тогда увидимся через два дня на репетиции, – шепнул пожилой священник своему спутнику. – И смотри, Ганс, чтобы до тех пор выучил текст. В противном случае мы можем и передумать.

Коротко кивнув, словно он их и не заметил, священник прошел мимо Симона и Петера. Лицо у него было каменно-серым. Молодой ремесленник молча прошел следом, даже не удостоив встречных взглядом.

– Вам тоже хорошего дня, – бормотнул Симон, пожав плечами, и постучал в запертую уже дверь.

Послышались торопливые шаги, дверь распахнулась. Напротив Симона стоял тощий, немного сутулый господин лет шестидесяти. Сквозь стекла пенсне он с раздражением смотрел на вновь пришедших.

– Черт возьми, что вам еще… – начал он.

Потом лицо его осветила улыбка.

– Господи, Симон! – воскликнул он. – Как же я мог забыть! Ты ведь собирался приехать сегодня.

Он с радостью обнял Симона, после чего наклонился к Петеру, который смущенно прятался позади отца.

– А ты, должно быть, тот самый выдающийся юноша, о котором я столько слышал, – продолжил с улыбкой Кайзер и протянул мальчику руку: – Рад видеть тебя здесь. Меня зовут Георг Кайзер, я местный учитель.

Петер смущенно подал ему руку, при этом выронив на мокрый пол несколько рисунков. Когда Кайзер наклонился, чтобы поднять их, у него вырвался изумленный возглас.

– Ты это сам нарисовал? – спросил учитель и вернул Петеру рисунки.

Петер молча кивнул, и Симон ответил за него:

– Петер непременно хотел их взять, – пояснил он, не скрывая отеческой гордости. – Иногда по нескольку дней сидит над такими вот рисунками. Он просто помешан на всем, что связано с анатомией. Постоянно заваливает меня вопросами по медицине.

Кайзер улыбнулся:

– Как и ты в свое время, Симон. Помнишь? Правда, ты не менее часто выспрашивал у меня, в каком из трактиров лучшие музыканты и где в Ингольштадте самое дешевое вино.

– Слава богу, Петер до такого пока не дошел, – рассмеялся Симон.

Но потом взгляд его омрачился. Учение в Ингольштадте по-прежнему оставалось для Симона темным пятном в его жизни. Он проучился там лишь несколько семестров, пока у него не закончились деньги. С одной стороны, потому что он спускал сбережения на хорошую одежду, вино и азартные игры скорее, чем на учебу, с другой – потому что скупой отец сверх необходимого не дал ему ни гроша. Георг Кайзер стал тогда спасением для Симона. Он преподавал в Ингольштадте теологию и музыку и приютил у себя юного бездельника, словно родного сына.

«В общем-то, я и был скорее его сыном», – мрачно подумал Симон. К своему настоящему, покойному уже отцу он никогда не испытывал сердечной привязанности.

– Ну, проходите же, обогрейтесь, – прервал наконец Кайзер напряженное молчание. – Вы, должно быть, голодны.

Они вместе прошли в темную, тесную прихожую с нишей для кухни. Старая, почти беззубая служанка вопросительно взглянула на них, помешивая в горшках.

– Приготовь побольше, Анни, – распорядился Кайзер. – Мальчику, как видно, не помешает немного подрасти. И не жалей меда для манной каши.

– Манной каши?

У Петера впервые за целый день загорелись глаза. Как и Симон, мальчик с утра съел лишь немного хлеба с твердым сыром.

Кайзер подмигнул Петеру:

– А перед этим – вкусный мясной суп, как в воскресенье. Что скажешь? Но пока все приготовится, у меня есть для тебя сюрприз. Тебе это должно понравиться.

Он поощрительно кивнул и открыл дверь в освещенную свечами комнату. На грубо сколоченных полках теснились десятки книг. У Петера челюсть отвисла от изумления.

– Но… но здесь книг больше, чем у отца и деда, вместе взятых! – пробормотал он.

– Моя домашняя библиотека, – пояснил Кайзер. – Я привез ее с собой из Ингольштадта. Уверен, в некоторых из работ ты отыщешь и анатомические рисунки. – Он показал внутрь комнаты: – Там на столе бумага, чернила и перья. Чувствуй себя как дома.

Явно обрадованный, Петер подошел к полкам и вскоре уже рылся в книгах. Кайзер прикрыл дверь и провел Симона в комнату напротив. Там, еще на одном столе, лежали кучами дешевые издания и исписанные бумаги. Радость в глазах Кайзера неожиданно потухла, теперь вид у него был усталый и растерянный.

– Не лучшее ты выбрал время, чтобы пристроить сюда своего одаренного сына, – сказал учитель и, утомленный, опустился на стул. Затем зашелся сухим кашлем, снял пенсне и потер покрасневшие глаза. – И дело не только в этой простуде.

– У меня тоже сложилось такое впечатление, – ответил Симон. – Как будто все здешние обитатели чем-то напуганы. Уже по пути сюда нам выпало несколько жутковатых событий. Если б я верил в духов, счел бы эту долину отличным обиталищем для них.

Он тихо рассмеялся, однако Кайзер оставался серьезным и промолчал.

Симон с любопытством взглянул на многочисленные исписанные листки на столе. По большей части это были распределенные по ролям реплики. Многие были перечеркнуты или снабжены дополнительными комментариями. Симон вычитал имена Иисуса, Петра и Понтия Пилата.

– Инсценировка? – спросил он у Кайзера.

Учитель кивнул.

– Это старый текст, я как раз пытаюсь переписать его. Еще в прошлый раз местные жители попросили меня об этом. Но язык во многом устарел, да и рифма жутко хромает. И всякий раз, когда я расправлюсь с несколькими страницами, приходит священник и переворачивает все с ног на голову. Его преподобие Тобиас Гереле из тех особенно фанатичных католиков, для которых любое изменение равносильно богохульству. – Кайзер закатил глаза. – Почти пять тысяч строф! Господи, и зачем я только связался с этой постановкой… Это все больше походит на мое собственное мученичество!

Симон усмехнулся. Кайзер уже писал ему, что он взялся выправить текст очередной инсценировки Страстей Христовых и помочь священнику в постановке. Около полувека назад Обераммергау поразила чума, едва ли не в каждой семье кто-нибудь умер. В тот трудный час местные жители поклялись каждые десять лет воссоздавать на сцене последние дни жизни Иисуса, если Господь избавит их от эпидемии. Чума действительно отступила, и с тех пор мистерию разыграли уже четыре раза. Зрители стекались со всей округи, сейчас о ней заговаривали даже в Шонгау.

– Все равно не понимаю, почему вы хотите разыграть инсценировку уже в эту Троицу, а не через четыре года, как того требует обычай. – Симон нахмурил лоб, изучая листки на столе. – Это наверняка вызвало недовольство.

– Кому ты говоришь об этом! – Кайзер вздохнул. – Но Конрад Файстенмантель никого не желает слушать. Он самый могущественный человек в общине, да к тому же возглавляет Совет. Его слово – закон. – Он пожал плечами: – Файстенмантель далеко не молод и этой постановкой, видимо, хочет воздвигнуть себе памятник. Но теперь он войдет в историю деревни скорее уж трагичным персонажем, – мрачно добавил учитель.

– Что же тут такое произошло? – спросил Симон. – Я повсюду заметил на дверях пучки зверобоя, люди выглядят подавленными, будто их что-то гнетет… Даже священник был бледный, как мертвец.

– И не без оснований, – снова вздохнул Кайзер. – Многие убеждены, что с прошлой ночи в Обераммергау завелся дьявол… – Он подался вперед и понизил голос: – На рассвете священник обнаружил нашего актера, исполнявшего роль Иисуса, мертвым, на кладбище.

– Убийство? – осведомился Симон.

– Следует полагать. Вряд ли несчастный сам смог бы привязать себя к кресту.

– Господи! – выдохнул Симон. – Неужели кто-то… распял его?

– Да, как бы ужасно это ни звучало. – Взгляд у Кайзера омрачился. – Да еще на том самом кресте, который изготовили к представлению. Убийца привязал беднягу к кресту и поднял. Что ж, по крайней мере, Доминик Файстенмантель имел счастье умереть смертью нашего Спасителя.

– Доминик Файстенмантель? – озадаченно переспросил Симон. – Это не…

– Младший сын могущественного Конрада Файстенмантеля, совершенно верно, – закончил Кайзер. – Конечно же, многие считают, что это кара Божья за то, что Файстенмантель хочет устроить представление раньше срока. Он, кстати, по-прежнему упрямится и не желает ничего отменять. Они с сыном в последнее время часто ссорились, отношения между ними были, мягко сказать, неважные. Уже сегодня Файстенмантель и священник поручили мне найти нового Иисуса. Теперь им будет Ганс Гёбль, прежде наш апостол Иоанн. – Он показал в сторону двери. – Думаю, ты его уже видел, когда пришел, мы как раз заканчивали обсуждать детали. Через три дня мы должны продолжить репетиции.

– Подожди, – перебил его Симон. – Кто-то умирает, распятый, а его собственный отец в тот же день подыскивает ему преемника для представления и велит продолжать репетиции? Как можно быть таким бессердечным?

Кайзер пожал плечами:

– Таков он, этот Файстенмантель. Зато нажил себе значительное состояние. – Он показал сквозь покрытое копотью окно на темную уже улицу: – Бедняга, кстати, лежит в часовне Святой Анны на кладбище. Судья Аммергау желает еще взглянуть на него. Хоть он ни черта не понимает в медицине.

Кайзер закашлялся и сплюнул в миску, стоявшую под столом.

– Прошу прощения, – прохрипел он. – Никак не избавлюсь от проклятой простуды. С февраля уже мучает меня! А наш старый цирюльник, помилуй Господи его душу, еще две недели назад умер от оспы. Было бы неплохо, если б он взглянул на убитого…

Кайзер вдруг замолчал и задумчиво посмотрел на Симона.

– У тебя уже есть какие-нибудь планы на вечер? – спросил он потом.

Фронвизер вздохнул:

– Видимо, да. Полагаю, мне следует взглянуть на вашего распятого Иисуса.

– Ты сделал бы большое одолжение общине. – Кайзер грустно улыбнулся: – Если верить тому, что о тебе говорили в последние годы, Симон, ты умен и способен трезво мыслить. – Учитель поднялся и нацепил на нос пенсне. – А это именно то, что нам сейчас необходимо: трезвый взгляд медика. В противном случае, боюсь, простыми пучками зверобоя дело не ограничится.