Читать книгу Дочь палача - Оливер Пётч - Страница 4

Шонгау, утро 24 апреля 1659 года от Рождества Христова

35 лет спустя…

Магдалена Куизль сидела на скамейке перед маленьким покосившимся домом. Она зажимала между коленей тяжелую бронзовую ступку и размеренными движениями растирала в мелкий зеленый порошок тимьян, плаун и горлянку. Пряный аромат щекотал ноздри и напоминал о приближении лета. Солнце светило в загорелое лицо, так что приходилось щуриться. По лбу стекали капельки пота. То был первый по-настоящему теплый день.

За оградой в саду играли ее младшие брат и сестра, шестилетние близнецы Георг и Барбара. Они бегали через кусты бузины, на которых только начали распускаться почки. Длинные ветки, словно ладони, шлепали их по лицу, и они каждый раз визжали от восторга. Магдалена невольно улыбнулась. Она вспомнила, как всего несколько лет назад точно так же убегала от отца. Как сейчас она видела перед собой его крупную, массивную фигуру, как он, подняв ручищи и грозно рыча по-медвежьи, гонялся за ней. С отцом было замечательно играть. Магдалена никогда не понимала, почему люди в городе при встрече с ним переходили на другую сторону улицы или шептали молитвы. Только позже она поняла, что теми ручищами он мог не только играть. Это случилось на холме висельников – Якоб Куизль накинул на шею вору петлю и затянул.

Но несмотря на всё это, Магдалена гордилась семьей. Еще ее прадед Йорг Абриль и дед Иоганн Куизль были палачами. Отец Якоб перенял это ремесло от дедушки, и младший брат Георг тоже через несколько лет начнет обучаться у отца. Когда она была еще маленькой, мать рассказывала перед сном, что отец не всегда был палачом. Прежде он много лет провел на войне, пока судьба снова не забросила его в Шонгау. Когда Магдалена спросила, чем таким он занимался на войне и почему дальним походам в панцире и с саблей наперевес предпочел рубить людям головы, мать замолчала и приложила палец к губам дочери.

Магдалена растерла травы и высыпала зеленый порошок в глиняный горшочек, который плотно закупорила. Отвар из пахучей смеси помогал женщинам – известное средство прекратить нежелательную беременность. Тимьян и плаун росли в каждом втором саду, но только отец знал, где достать редкую горлянку. Даже повитухи из соседних деревень приходили к нему за снадобьем. Он называл его девичьим порошком и зарабатывал на продаже лишнюю монетку.

Магдалена откинула прядь волос, которая то и дело падала на лицо. Непослушные волосы и густые брови достались ей от отца. Сверкающие черным блеском глаза всегда казались немного прищуренными. В свои двадцать лет она была самой старшей из детей палача. Потом два ребенка родились мертвыми, а еще трое появились на свет такими слабенькими, что не прожили и года. И наконец родились близнецы. Отец ими так гордился, что Магдалена чувствовала иногда что-то вроде зависти. Георг, как единственный сын, станет обучаться отцовскому ремеслу, а Барбара, совсем еще девочка, до сих пор верила в мечты о мире на земле. Магдалена же приняла участь отпрыска палача, дочери крови, к которой и прикоснуться никто не смел, у которой шептались и посмеивались за спиной. Она вздохнула. Уже сейчас дальнейшая жизнь казалась ей предопределенной. Ее выдадут за палача из другого города, потому что так полагалось, и иначе быть не могло. При этом ей, конечно, нравились некоторые юноши в городе. Особенно один…

– Как закончишь с порошком, поди займись бельем. Оно само себя не выстирает.

Голос матери вырвал Магдалену из раздумий. Анна Мария Куизль предостерегающе взглянула на дочь. Руки матери были запачканы землей после работы в саду. Она вытерла пот со лба, прежде чем продолжить:

– Снова о парнях мечтаешь, уж я-то знаю. Выкинь их из головы. И без того болтают вокруг…

Она улыбнулась Магдалене, хотя та знала, что мать не шутила. Она была женщиной прямолинейной и говорила только по делу. Мечты дочери она никоим образом не одобряла. Еще она считала, что ни к чему было отцу приучать Магдалену к чтению. На девушку, уткнувшуюся в книгу, мужчины смотрят обычно искоса. А когда дочь палача строит глазки парням, тут уж и до позорной маски с позорным столбом недалеко. Уже не раз Анна Мария в мрачных тонах описывала мужу, как он наденет колодки на собственную дочь и поведет ее по городу.

– Хорошо, мама, – сказала Магдалена и поставила ступку на скамью. – Отнесу белье к реке.

Взяла корзину с грязными простынями и под задумчивым взглядом матери вышла через сад на дорогу, спускавшуюся к Леху.

Прямо за домом узкая тропинка вела вдоль красивых домов, палисадников и амбаров к берегу, к месту, где река образовывала маленькую неглубокую заводь. Магдалена взглянула, как кружились водовороты на середине реки. Сейчас, по весне, вода поднялась до самых берез и несла с собой ветки или целые деревья. Магдалене показалось, что в темном потоке проплыл кусок ткани или что-то похожее, но присмотревшись, она увидела только ветки и листья.

Девушка нагнулась, достала белье и принялась вычищать его на гальке. При этом она вспоминала праздник на Паульсмаркт, прошедший три недели назад, и праздничные танцы. А особенно танец с ним… Магдалена увидела его снова лишь в прошлое воскресенье на мессе. Когда она, опустив голову, заняла место в самом последнем ряду, он встал, чтобы получить благословение, при этом он подмигнул ей. Она не выдержала и захихикала, а другие девушки злобно на нее оглянулись.

Магдалена мурлыкала песенку и ритмично хлестала мокрыми простынями о гальку.

– Жук навозный в вышине, а мой папа на войне…

Она настолько была погружена в свои мысли, что поначалу приняла крики за плод собственного воображения. Через некоторое время она поняла, что высокие плачущие звуки доносились до нее откуда-то сверху по реке.

Дровосек из Шонгау с высоты крутого обрыва первым увидел мальчика. Ребенок вцепился в ствол дерева; беднягу швыряло в бурунах, будто невесомый листочек. Сперва лесоруб не признал человека в комочке среди пенящихся волн под обрывом. Но когда тот начал барахтаться и дико метаться, дровосек закричал плотогонам, которые с рассветом отправились в свой первый рейс до Аугсбурга. Лишь у Кинзау, в четырех милях севернее Шонгау, берег становился пологим и Лех успокаивался достаточно, чтобы мужчины осмелились подобраться поближе к мальчишке. Они пытались выловить его длинными шестами, но он постоянно соскальзывал, как рыба. Один раз он полностью ушел под воду вместе с бревном и удивительно долго не появлялся на поверхности, а потом всплыл, будто пробка, совсем в другом месте.

Мальчик снова собрался с силами, приподнялся на скользком бревне и вытянул голову, чтобы глотнуть воздуха. Он протянул правую руку к шесту, но вытянутые пальцы схватили лишь пустоту. Бревно с глухим стуком налетело на другие бревна, которые сгрудились у пристани. Из-за толчка мальчик потерял опору, руки соскользнули, и он скрылся среди десятка огромных стволов.

Плотогоны тем временем подплыли к небольшому мостику у Кинзау. Спешно привязав плоты, они осторожно ступили на шаткую поверхность, которую бревна образовали возле берега. Не потерять равновесие на скользких стволах даже для матерых плотогонов было задачей не из легких. Проще простого слететь вниз и быть размолотым гигантскими елями и буками. Но течение в этом месте слабело, и бревна только покачивались, вяло и грозно.

Спустя несколько мгновений двое мужчин добрались до дерева, за которое ухватился мальчик. Они просунули шесты между стволами, надеясь, что их легко будет раздвинуть. Бревна под ними начали качаться и крутиться. Приходилось удерживать равновесие, босые ступни скользили по ослизлой коре.

– Поймал! – закричал вдруг один, более сильный мужчина.

Сильными ручищами он поднял из воды шест вместе с мальчиком и, будто рыбу на удочке, швырнул его на спасительный берег.

Крики плотогонов привлекли к происходящему и других. к реке сбежались зеваки из ближнего Кинзау и несколько возчиков. Теперь все столпились у шаткого мостика и глазели на распластавшегося беднягу.

Сильный плотогон убрал волосы со лба мальчишки, и по толпе пробежал шепот.

Лицо заплыло синяками, а на затылке обнаружилась рана, как от сильного удара поленом. Мальчик хрипел. Сквозь мокрую куртку на доски стекала кровь и капала в реку. Он не просто упал в воду. Кто-то столкнул его, а прежде этот кто-то сильно его ударил.

– Это сынок Йозефа Гриммера, возчика из Шонгау! – воскликнул мужчина, стоявший в стороне у воловьей упряжки. – Я знаю его! Постоянно бывал с отцом у пристаней. Грузите быстрее в повозку, отвезу его в Шонгау.

– И кто-нибудь пусть сбегает, скажет Гриммеру, что его сын при смерти! – крикнул кто-то из толпы. – Господи, он уже столько детей потерял…

– Скажите еще, что он не протянет долго, – пробормотал плотогон и отвесил несколько оплеух любопытным мальчишкам. – Ну же, быстрее! И пошлите за цирюльником или лекарем.

Пока мальчишки пустились в Шонгау, хрипы раненого поутихли. Он дрожал всем телом и, казалось, что-то шептал. Быть может, последнюю молитву. На вид ему было лет двенадцать, он выглядел худым и бледным, как почти все дети его возраста. Последний раз он досыта ел несколько недель назад. От ежедневной ячменной похлебки с разбавленным пивом у него запали щеки.

Мальчик непрестанно тянулся правой рукой в пустоту, бормотание то усиливалось, то стихало – как журчание воды под мостиком. Кто-то из плотогонов склонился над ним, силясь понять, что он говорил. Но шепот сменился бульканьем, и в уголках рта проступили пузырьки крови, смешанной со слюной.

Люди подняли умирающего в телегу, возница щелкнул кнутом и направил повозку по дороге в Шонгау. Ехали часа два, и по пути к тихому шествию примыкало все больше людей. Когда процессия добралась наконец до пристаней, за повозкой набралось дюжины две народу: детей, крестьян, причитающих зевак. Вокруг волов тявкали собаки, кто-то молился под нос Деве Марии. У дамбы возле складов повозка остановилась. Плотогоны осторожно спустили мальчика и уложили на солому, ближе к берегу, прямо возле бурлящих вод Леха, который неустанно обмывал опоры пристани.

Громыхающие по деревянному настилу шаги заставили народ умолкнуть. Отец мальчика ждал немного в стороне, словно избегал того решающего, самого последнего мгновения. Теперь он, побледнев, продирался через толпу.

У Йозефа Гриммера было восемь детей, которые один за другим умерли у него на руках – от чумы, диареи, лихорадки, или просто потому, что Господь Бог того пожелал. Шестилетний Ганс утонул в Лехе во время игры, трехлетнюю Марию затоптали лошадьми пьяные солдаты в переулке. Вместе с самым младшим умерла при родах жена. Маленький Петер был всем, что осталось, у старого Гриммера. Когда он увидел сына вот так, лежащим, он понял, что и его, последнюю отраду, Бог решил забрать. Мужчина опустился на колени и заботливо убрал волосы с лица ребенка. Глаза Петера были уже закрыты, грудь тяжело вздымалась. Через несколько минут по телу пробежала последняя судорога, и мальчик затих.

Йозеф Гриммер запрокинул голову, и крик отчаяния разнесся над рекой. Голос его звучал высоко и пронзительно, словно женский.

Симон Фронвизер услышал крик одновременно с яростным стуком в дверь. От дома медика в Курином переулке до реки было рукой подать. Он и так уже оторвался от книг, когда оклики плотогонов отвлекли его от занятий. Когда крики раздались на улице, он понял: что-то случилось. В дверь застучали с удвоенной силой. Симон со вздохом закрыл пухлый том, речь в котором шла об анатомии. Эта книга тоже давала лишь знания о внешней поверхности человеческого тела. Составление сиропов, кровопускание как средство от всех болезней… ничего стоящего о внутреннем строении человека он так и не узнал. И сегодня, похоже, мало что изменится, потому что к стукам в дверь добавились голоса.

– Доктор, господин доктор, быстрее! Там у пристаней сын Гриммера, весь в крови. Скверно выглядит!

Симон накинул черный кафтан с медными пуговицами, провел рукой по длинным черным волосам и пригладил бородку перед зеркальцем в учебном кабинете. Волосы до плеч и ухоженная борода, которая снова вошла в моду, делали его старше своих двадцати пяти лет. Кое-кто из горожан считал Симона пижоном, но он не обращал на это внимания, зная, что у девушек на этот счет было иное мнение. Добрые черные глаза Симона, его ровный нос и изящный облик особенно полюбились женской части населения Шонгау. Кроме того, он каждодневно следил за собой. У него сохранились еще все зубы, он часто мылся и на скудное жалованье заказывал из Аугсбурга дорогие духи с ароматом роз. Покоя не давал лишь рост – немногим выше полутора метров. Поэтому на большинство мужчин и некоторых женщин Симон вынужден был смотреть снизу вверх. Впрочем, против этого выдумали сапоги на высокой подошве…

Стук перерос в размеренные удары. Симон поспешил вниз и распахнул двери. Перед ним стоял один из кожевников, работавших у реки. Габриель, насколько помнил Симон, он лечил работягу в свое время. Год назад медик накладывал ему шины на руку, после того как тот пьяным ввязался в драку на еврейском торгу. Симон принял серьезное выражение лица – он знал, чего требовала профессия.

– Что стряслось?

Кожевник недоверчиво посмотрел на него.

– Где ваш отец? Там у реки случилось несчастье.

– Отец в госпитале. Если это так срочно, придется довольствоваться мной или цирюльником.

– Цирюльник сам заболел…

Симон потер лоб. До сих пор его здесь принимали не более как сына лекаря. Хотя он учился в Ингольштадте и уже около семи лет помогал отцу в лечении всяких болячек. А в последние годы все больше лечил самостоятельно. Недавно довелось столкнуться с запущенным случаем лихорадки у маленькой дочери Шеффлера. Целыми днями Симон ставил ей компрессы и припарки, и применил новое лекарство – порошок из желтой коры, привезенный из восточной Индии, который называли «порошком иезуитов». Лихорадка спала, и Шеффлер заплатил Симону на два гульдена больше, чем полагалось. Несмотря на это, местные жители ему не доверяли.

Симон с вызовом посмотрел на мужчину. Тот пожал плечами и направился обратно. Он еще раз пренебрежительно взглянул на лекаря и бросил через плечо:

– Тогда идем быстрее, если, конечно, уже не поздно.

Симон поспешил за кожевником и свернул с ним на Монетную улицу. Сегодня, в День святого Георгия, многие ремесленники очень рано открыли свои лавки на первых этажах. В этот день работники и служанки из деревень вокруг Шонгау предлагали свои услуги. Потому на улицах сегодня было полно народу. Слева звонко стучал молотом кузнец, который как раз подковывал лошадь кого-то из советников. Мясник заколол возле дома свинью, и тонкие ручейки крови стекали по мостовой, так что лекарю приходилось перемахивать их широкими шагами, чтобы не запачкать новых сапог. Впереди пекарь продавал свежий хлеб. Симон знал, что в нем была одна мякина, которая хрустела на зубах. Белый хлеб могли себе позволить разве что члены городского совета, и то лишь по праздникам.

При этом жителям следовало радоваться, что теперь, на одиннадцатый год по прошествии Большой войны, они вообще могли что-то есть. За последние четыре года град уже дважды полностью уничтожил урожай. В мае прошлого года из-за ужасных ливней Лех вышел из берегов и смыл городскую мельницу. С тех пор жителям Шонгау приходилось возить зерно на мукомольню в Альтенштадт, если не дальше, – разумеется, по завышенным ценам. Многие поля в ближайших деревнях оставались невспаханными, крестьянские дома стояли заброшенные. За последние десять лет чума и голод унесли жизни каждого третьего. Те, кто мог, держали дома скотину и выращивали капусту и свеклу в собственных огородах.

Они вышли на рыночную площадь, и Симон бросил взгляд на городской амбар. Некогда склад, над которым разместился зал советов, считался гордостью Шонгау. Когда город был богатым и мог посоперничать с Аугсбургом, здесь останавливались и проезжали влиятельные купцы. Городок, расположившийся на берегу Леха и пересечении старинных торговых путей, был в свое время важным местом перегрузки всевозможных товаров. Война, однако, свела всё на нет. Амбар стоял в запустении, штукатурка обсы́палась со стен, и ворота покосились на петлях.

Шонгау обнищал во времена убийств и грабежей. Когда-то богатый и красивый город в баварской провинции превратился в прибежище безработных солдат и обездоленных. После войны пришли голод, болезни, гибель скота и град. Город был на грани, и Симон не знал, удастся ли вернуть ему прежний облик. Жители, однако, не спешили опускать руки. По дороге из Речных ворот вниз к реке Симон наблюдал, как суетились люди. Возчики вели повозки по крутому склону к рыночной площади, с другой стороны над Кожевенной улицей дымили трубы, а у самого берега копошились женщины с корытами и выплескивали грязную воду в стремительный Лех. Возвышаясь на горе́ над рекой и лесами, Шонгау, казалось, устремил исполненный гордости взгляд в сторону Аугсбурга, своего старшего и более сильного побратима. Симон невольно улыбнулся. Нет, этот город не опустится на колени. Жизнь продолжалась всем смертям назло.

Внизу у пристаней собралась большая толпа. Симон услышал тихую болтовню, и среди них неумолчные жалостливые крики мужчины. Лекарь пересек мост и свернул в сторону складов, примыкающих к причалу. Он с трудом протолкался сквозь толпу и оказался в самом ее центре.

На мокрых досках сидел, склонившись над окровавленным телом, возчик Йозеф Гриммер. Его широкая спина загораживала Симону весь вид. Он положил руку на плечо Гриммеру и почувствовал, как его сотрясает дрожь. Лишь через некоторое время мужчина заметил за собой лекаря и обратил к нему залитое слезами мертвенно-бледное лицо. Срывающимся голосом он, словно проклятие бросил в лицо Симону, выдавил из себя:

– Вот что они сделали с моим сыном! Закололи, как свинью! Я до них доберусь, уж я с ними поквитаюсь!

– С кем? – тихо спросил Симон, но возчик снова отвернулся с рыданиями к ребенку.

– Он про аугсбургских кучеров, – пробормотал кто-то рядом с ним. Симон понял, что Гриммер состоял в гильдии извозчиков.

– В последнее время с ними вечно споры не утихали, потому что им приходится передавать нам грузы, – продолжил собеседник. – Они говорят, мол, мы присваиваем часть товара. Йозеф повздорил с ними там, в «Звезде».

Симон кивнул. Ему самому довелось вправить несколько носов после той драки. Штрафам числа не было. Однако взаимная ненависть извозчиков Аугсбурга и Шонгау лишь возросла. Согласно старинному указу герцога, аугсбургские перевозчики доставляли товары из Венеции или Флоренции только до Шонгау, дальше ответственность переходила к местным. Транспортная монополия, словно бельмо на глазу, не давала аугсбургцам покоя.

Симон осторожно потеснил Гриммера, которого тут же приняли товарищи по гильдии, и склонился над мальчиком.

До сих пор никто не подумал снять с него рубашку. Симон разорвал ее – на груди живого места не было от колотых ран. Неизвестный, должно быть, утратил рассудок, раз так изуродовал ребенка. Затылок оказался разбит, из него сочилась светлая кровь. Симон предположил, что мальчик угодил в воде между стволами деревьев. Лицо было покрыто синяками, но их он тоже получил, скорее всего, уже в воде. Гигантские бревна набирали в течении чудовищную силу и могли раздавить человека, как гнилой овощ.

Симон послушал сердце мальчика. Затем достал зеркальце и подставил к разбитому носу – оно не запотело. Глаза оставались широко открытыми. Петер Гриммер был мертв.

Симон повернулся к присутствующим, которые молча наблюдали за его действиями.

– Мокрую тряпку, – попросил он.

Женщина протянула ему кусок ткани. Симон намочил его в реке и вытер грудь мальчика. Когда он смыл кровь, то насчитал семь уколов, все в области сердца. Несмотря на смертельные раны, Петер умер не сразу. По пути к пристаням кожевник Габриель рассказал, что мальчик совсем недавно еще бредил.

Симон перевернул мальчика и резким движением разорвал рубашку и на спине. Толпа охнула.

Пониже лопатки был нарисован фиолетовый знак величиной с ладонь, какой Симону еще не доводилось встречать. Он изображал круг, из которого снизу выступал крест.

На мгновение воцарилась тишина. Затем начались крики:

– Колдовство! Колдовство в действии!

– Ведьмы вернулись в Шонгау… Они заберут наших детей!

Симон потер пальцами рисунок – тот не стирался. Он что-то ему напоминал, но трудно было сказать, что именно. В этом мрачном цвете знак выглядел как печать дьявола.

Йозеф, до сих пор поддерживаемый друзьями, рванулся к телу сына. Некоторое время он смотрел на знак, словно не верил тому, что видит. А потом закричал:

– Это Штехлин! Знахарка, эта ведьма, нарисовала его… А потом убила моего сына!

Симону вспомнилось, что он в самом деле в последнее время все чаще видел мальчика у знахарки. Марта Штехлин жила рядом с Гриммером у Пастушьих ворот. С тех пор как Агнесс Гриммер умерла при родах, мальчишка часто искал утешения у знахарки. Гриммер так и не простил Штехлин, что она не смогла остановить кровотечение. Он отчасти винил ее в смерти жены.

– Спокойно! Это вовсе не значит, что…

Лекарь попытался перекричать разгневанную толпу, но безуспешно. Имя Штехлин, подобно пожару, пронеслось над причалом. Некоторые уже бежали через мост к городу.

– Штехлин! Это Штехлин! Зовите стражу, арестовать ее!

Немного погодя у берега не осталось никого, кроме Соимна и мертвого мальчика. Даже Йозеф Гриммер, забывшись в ярости, поспешил за всеми наверх. Слышно было лишь журчание реки.

Симон со вздохом завернул мальчика в полотно, в спешке оставленное прачками, поднял тело на плечи и, сгорбившись и кряхтя, направился к Речным воротам. Он понимал, что сейчас ему мог помочь только один человек.