Читать книгу Метода - Оля Маркович - Страница 2

Широкая ноша, шестьдесят на восемьдесят пять сантиметров, то и дело задевала людей в метро, громоздкая, она путалась в ногах, затрудняя ход. Папка или тубус, тубус или папка – решалось Тарасом с гамлетовским надломом почти каждое утро. Оба приспособления для переноски бумаги имели минусы. И если одно доставляло неудобства в процессе транспортировки, второе, болтающееся трубой за спиной, могло претендовать на идеальное решение. Однако лист, вынутый из тубуса, привыкший к цилиндрическому положению, топорщился и скручивался при закреплении к мольберту. Описанные неудобства касались пока чистого листа, когда же на поверхности появлялся рисунок, сворачивать его в трубу становилось преступлением против искусства. Потому Тарас почти всегда выбирал папку. Выбирал и терпел народные восстания в переполненных вагонах, маршрутках и подземных переходах. Хотя про маршрутки это он преувеличил. О маршрутках с папкой формата А1 можно было забыть. Никто не уступит достаточно места студенту в час пик, чтобы поместились и он, и его широкоформатная поклажа. Или выезжай раньше на час, или опаздывай, или плетись от метро пешим ходом, зато уж с идеально ровными рисунками.

Далеко не все в группе относились к своим работам с таким же трепетом. Некоторые ребята вообще не умели рисовать. А положа руку на сердце и зная, что это не повлияет на отношения с социумом, Тарас бы признался, что рисовать не умел никто. Кроме него, разумеется. Да, одногруппников можно было назвать интересными и творческими единицами, но не академистами, что уж приукрашивать. Оно и понятно, универ их – коммерческое заведение, пусть и с дипломом государственного образца, едва ли мог считаться толковым местом. Брали туда всех, кто платил. Тарас, сын известного в городе архитектора, с пеленок веровал в свою уникальность и одаренность. Имей он хоть толику усердия, его образовательный путь сложился бы успешнее. Но ко времени поступления в высшее учебное заведение парень осознал, что абсолютно не готов. Завалил историю и русский, да и по рисунку получил не самый высокий балл. Отец злился, но решил пристроить отпрыска хоть куда-нибудь. Оставлять непутевого болтающимся без дела на целый год до нового набора показалось родителю опасной практикой. Так Тарас Красин оказался в своей альма-матер.

Педагоги сменялись часто. Руководство вуза тешило непомерные амбиции, приглашая преподавателей из общепризнанных учебных заведений и популярных в своих областях личностей. С одной стороны, такой подход формировал пытливую атмосферу среди обучающихся, с другой, разноголосый хор специалистов создавал какофонию из взглядов и приемов.

Ректор, Владимир Измайлович Шпиц, человек бизнеса и милый пожилой господин, довольно поздно открывший в себе талант живописца, сам считал себя одаренным художником. В розовостенных коридорах вуза висели его наливные натюрморты, пейзажи в духе постимпрессионизма и пастельные портреты прекрасных незнакомок. Все бы ничего. Каждый имеет право на самовыражение. Но неприятность заключалась в том, что деятельный и обаятельный наместник имел решающий голос в образовательных процессах и с нескрываемым удовольствием низвергал и превозносил преподавателей и учеников по своему усмотрению.

Однажды на кафедре появился удивительный старик. Новый учитель по рисунку. Спокойный и кроткий Глеб Смыслов. Он не был ни из числа популярных личностей, ни из педагогического состава признанных вузов, однако завкафедрой говорил о Смыслове с придыханием:

– Студенты, хочу, чтобы вы понимали, Глеб Ильич – это глыба! Сам не верю своему счастью, что удалось уговорить и его и наше руководство на сию авантюру. Больше десяти лет Смыслов безвылазно жил и работал в Грузии, сюда был, так сказать, не ногой. И вот все сошлось. Вам несказанно повезло. Слушайте и внимайте каждому его слову!

Получив такое загадочное и ободряющее о себе представление, Смыслов заранее сделался для всех учащихся авторитетом. Встречи с ним ждали с придыханием.

Тарас немного опоздал, шумно вошел в аудиторию, задев папкой косяк двери, извинился. Прошел к сваленным в углу мольбертам, взял себе один и расположился на свободном месте. Атриумные окна мягко заполняли помещение дневным светом. По периметру класса в ожидании своего часа стояли белоснежные скульптуры, бюсты и головы. Был тут и кудрявый могучий Зевс, и строгий Гаттамелат, и Аполлон Бельведерский, больше напоминающий девицу объемной прической, походящей на разлапистый бант. Статуи наблюдали за происходящим невидящими глазами, словно пустоокие сестры Грайи. Не хотелось бы оказаться в их компании темным вечером или ночью, когда, освещенные лунным светом, они все так же таращились бы, бледные и забытые, из укромного полумрака своих насиженных мест художественного класса.

Сейчас в аудитории царила приподнятая атмосфера, такая, какую всегда можно уловить накануне ожидаемого начинания. Смыслов стоял по центру зала, ребята сидели за своими треногами, готовые приступить к рисунку. Тарас еще не успел рассмотреть нового специалиста, увлеченный обустройством рабочего места. Только усевшись, он разглядел учителя. Это был довольно серенький старичок, в растянутых спортивных штанах и свитерке. Имел он приподнятые плечики и заискивающее положение шеи, выступающая чуть вперед, она придавала ему робкого замешательства. Казалось, старик украдкой читает молитву себе под нос, потому так тих и даже подобострастен. Учитель расхаживал взад-вперед, ребята ждали. Кто-то спросил:

– Может, начнем?

Глеб Ильич дернулся, вышел из оцепенения, глянул на наручные часы и, покачав довольно крупной головой, будто насаженной на тоненькую шейку, произнес:

– Да, ребята. Глеб Ильич, преподаватель рисунка. Напишите, пожалуйста, ваши имена вот тут, – бережно дотронувшись до листа одного из учеников, он указал место: слева в верхнем углу. Карандаши заскрипели в ответ на просьбу. – Обещаю скоро выучить вас поименно. Устроились удобно? – учитель обвел взором класс. Ребята закивали. – Тогда два слова о моем видении процесса. Принято считать, что техника и даже «техничность» в рисунке – основное. – Речь он сопровождал жестикуляцией, растопырив пальцы с заметными фалангами, напоминающими стволы тростника. Они, желтоватые и глянцевые, будто сглаженные в каждодневной работе, казались умелыми и по-особенному красивыми. – Часто можно слышать от рисовальщиков фразу «поставить руку». Но мы с вами будем рисовать головой.

Коля Уточкин, один из студентов, услышав это заявление, заржал и, вставив карандаш в рот, принялся выводить линии на мольберте. Смыслов это заметил, отечески улыбнулся, по проторенным колеям вокруг глаз его разбежались добрые морщинки.

– Не совсем это. Но мыслите вы молодой человек в нужном направлении. – Коля раскраснелся и выронил карандаш изо рта. Лицо парнишка имел дебелое и очень доброе, оттого все его звали Коля Долгопупс. – Рисовать можно научить любого: построение, рефлексы, тени. Бери карандаш, замеряй пропорции. – Смыслов, удивительно легко для старика, нагнулся, поднял с пола Колин карандаш, вытянул его перед собой и прищурился, показывая процесс замеров. – Любой пожелавший способен научиться рисовать. И это правда. Хорошо научиться. Только хочется мне с вами покопаться кое в чем. Посмекать. Позадаваться вопросом, что же такое именно оно – художник? – Все молчали. Пытливо обежав взором класс, Смыслов уставился в пол и после короткой паузы заговорил отрывисто. – Довольно давно пытаюсь ответить себе на этот вопрос. Но не нашел на него однозначного ответа. – Кто-то из ребят выдохнул шумно и с досадой. Ученики не жаловали долгих вступлений. Каждый находившийся у своего мольберта хотел поскорее показать, на что способен. – Можно освоить изобразительное мастерство и стать филигранным ремесленником. Можно научиться фотографически точно передавать действительность, но одного этого мало. Есть тут что-то еще. – Смыслов сложил пальцы в «щепотку» и принялся крутить ими из стороны в сторону, вглядываясь в детские лица. Все молчали. – Думается, что есть. Каждый раз, когда я смотрю на живопись Боннара или на наброски Микеланджело, то испытываю трепет, будто смог подглядеть в замочную скважину за чудом. За мигом удивительной жизни, когда сам Бог говорил через них. – Смыслов чуть понизил голос на слове «Бог», а потом добавил уже самому себе: – Я не знаю, верите ли вы, хотя сейчас молодежь все больше верит.

Из задумчивости учителя вывел вопрос:

– Может, гений Микеланджело сильно преувеличен? Он довольно глубоко копошился в анатомии. Но так ли он велик? – Тарас пропустил мимо ушей отступление о религии. Он искренне не понимал, чем Микеланджело отличался от других художников эпохи Возрождения, а про Боннара вообще слышал впервые.

– Конечно, он велик, – Смыслов растерялся, и все три слова вывалились из него, как убегающая из кастрюли манка. – Он велик не тем, что досконально передавал мышцы в теле человека, нет. И в рисунке, и в камне его работы живут. Ведь и творец создал нас из единого куска глины, а не по частям! Микеланджело учился у него, отсекал все лишнее. Изображая мизинец, он в этот же самый момент изображал ухо, ступню и спину.

– Абсурд какой-то, – не выдержала Камилла Жунгурдарян. – Как можно, рисуя мизинец, изображать ступню?

– Можно, если перестать, подобно мяснику в лавке, перечислять, пересчитывать части тела на своем рисунке одну за другой, – использовав довольно грубое по своему же мнению сравнение, Смыслов взял паузу, выдохнул и продолжил снова размеренно и мягко: – Достаточно помнить, рисуя лицо, что оно часть головы, а у головы есть затылок, а у всего тела целиком есть зад. И не просто, а как это… – старик чуть покраснел. – Этот зад надо ощутить, – он вытянул руку в хватком кулаке, сжимая и разжимая тот перед собой, будто щупая, что-то объемное. – Ощутить его округлость, мясистость. Ощутить, как стоящий перед вами в анфас перенес вес тела на опорную ногу, и его зад в том месте образовал поперечную складочку, в то время как вторая нога, полностью расслабленная, словно бы растеклась, как часы на картине Дали. От одного этого понимания вы никогда уже не сможете рисовать одну из ног в отдельности от другой, потому что все в теле взаимосвязано. Держа это объемное видение в голове, вы не превратитесь в срисовывателей. Однажды поняв этот принцип, вы не сможете больше мыслить плоскостно. Потому этот молодой человек с карандашом во рту, по сути, прав. Чтобы быть художником не обязательно иметь умелые руки, художник – это мышление, а не техника. Техника дело наживное, но она ничто без целостности художественно-объемного восприятия. И именно этому я хочу попробовать научить вас, ребята.

Смыслов сумел внести в ряды абитуриентов задор, все вокруг заскрипели своими HB по белоснежным ватманам, а он стал медленно и заинтересованно прохаживаться между рядами, поглядывая на процесс. Он то и дело подсаживался к кому-то из ребят и тихо, вкрадчиво что-то объяснял. Иногда он начинал легко тоненькой линией идеально заточенного карандаша показывать в правом верхнем углу студенческой работы то, что он имеет в виду, ласково, не напирая. Он никогда не касался самого ученического рисунка, всегда пытаясь донести свою мысль через пример, через осознание.

Заданием была ионическая капитель. Верхняя часть колонны с круглыми валютами – завитушками. Очередь дошла до Тараса, и Смыслов присел рядом с ним, пока молча, пристально глядя на рисунок. Он долго смотрел на работу:

– Мне нравится, что вы ведете все сразу, не циклитесь на мелочах.

Тарас распушил павлиний хвост, приосанился и облокотился о спинку стула. В мозгу у него пробежало: «Это было легче, чем я думал, а так долго старик запрягал».

Но Смыслов продолжил:

– Пока все замечательное, что есть в вашей работе, – это поставленная рука и цепкость глаза, – старик посмотрел на Тараса внимательно. – Пока вы неосознанно спекулируете этими двумя достоинствами, наработанными или природными, не так уж важно. Спекулируете успешно, по привычке, передавая действительность, но все же ваша капитель не живет. – Тарас сложил брови домиком:

– Я не очень понимаю. Как это – не живет? У меня где-то есть диспропорция?

– Нет, нет. – Глеб Ильич отошел в сторону, задумался. Было видно, что он собирался с мыслями, чуть бормотал и перемигивался сам с собой, а потом обратился к классу: – Может, вы помните, ребята, были такие тетрадки с орнаментом на обратной стороне, автостереограммы? Ребус для глаз. Там были две маленькие белые точечки, – он сделал «козу» натруженными пальцами и ткнул ей в пространство перед собой. – Долго-долго, пристально глядя на то изображение, можно было увидеть, как из плоской картинки выплывает объемная. – Большинство закивало, мол, помнит. – Не все могли увидеть объемное изображение в том ребусе, а хитрость заключалась в том, чтобы полностью расслабить зрение и смотреть как бы сквозь, на все целиком и ни на что в отдельности. Уцепишься глазом за завиток или закорючку, и все – тут же пропадет волшебная иллюзия. Так вот, это и наша с вами задача. И оживет ваше изображение тогда, когда вы научитесь обращаться с ним, как с той всплывающей из автостереограммы картиночкой. И тогда вы поймете, что не так важно, насколько четко вы все построили, как положили штрихи и угадали ли с пропорциями. И тогда вы увидите, что значат мои слова, когда я говорю, что ваша капитель живет.

– Я не понимаю, как это живет? – Камилла всегда выражала свои сомнения громко и без обиняков. – Она же гипсовая! Как живет?

– Живет, дышит, существует. – Смыслов улыбался с видом блаженного. – Она, капитель, не просто точно угаданное в пропорциях изображение, она живет в вашем листе. Поселилась и живет там, а не является плоским пришлепком, – он, вторя своим словам, озорно хлопнул в ладоши, издав влажный и раскатистый звук. Статуи, столпившиеся по углам класса, все так же бесстрастно наблюдали за происходящим.

Урок закончился, но никто так и не понял, какими способами, по мнению Смыслова, они научатся оживлять капители.