Читать книгу Снег - Орхан Памук - Страница 4

Окраинные кварталы

Снег, скрывающий грязь, слякоть и темноту города, позволяющий забыть о них, всегда будил в Ка чувство духовной чистоты, но в первый же день, проведенный в Карсе, он утратил это навеянное снегом чувство безгрешности. Здесь снег был утомительным, наводил тоску и страшил. Снег шел всю ночь. Пока утром Ка бродил по улицам, сидел в кофейнях, заполненных безработными курдами, пока он, словно жаждущий информации журналист, встречался с избирателями (с ручкой в руке) или карабкался по обледенелым крутым дорогам в бедных кварталах, встречался с бывшим мэром, с заместителем губернатора и родственниками девушек-самоубийц, снег шел, не прекращаясь. Виды заснеженных улиц, которые в детстве, из окна их надежного дома в Нишанташи[6], казались ему частью какой-то сказки, сейчас уже много лет как представлялись ему той границей, где начиналась жизнь среднего класса, о которой он мечтал многие годы как о последнем прибежище, и в то же время за этой границей лежала безнадежная бесконечная нищета, которую ему не хотелось даже представлять себе.

Утром, когда город еще только просыпался, он, не обращая внимания на снег, быстрым шагом двинулся от проспекта Ататюрка[7] вниз, в кварталы «геджеконду»[8], самые бедные в Карсе, по направлению к кварталу Кале-Ичи. Быстрым шагом проходя под заснеженными платанами и дикими маслинами, Ка смотрел на старые обветшалые русские дома, из окон которых наружу высовывались печные трубы, на снег, падающий сквозь пролом в куполе пустующей армянской церкви, построенной тысячу лет назад и возвышающейся между дровяными складами и электрическим трансформатором; он смотрел на задиристых собак, лаявших на каждого проходившего по построенному пятьсот лет назад каменному мосту через скованную льдом речку Карс, на тоненькие струйки дыма, подымавшиеся от крохотных лачуг в квартале Кале-Ичи, которые под снегом казались совсем пустыми и заброшенными; и ему стало так грустно, что на глаза навернулись слезы. Двое ребятишек, мальчик и девочка, отправленные рано утром на противоположный берег реки к пекарне, прижимали к себе горячие хлебы и, подталкивая друг друга, так счастливо пересмеивались, что Ка тоже улыбнулся им. С такой силой на него действовала не бедность и не безысходность, а странное и сильное чувство одиночества, которое впоследствии он все время будет ощущать повсюду в городе, глядя в пустые витрины фотомастерских, в заледеневшие окна чайных, битком набитых играющими в карты безработными, и на безлюдные заснеженные площади. Словно это было позабытое всеми место, и снег безмолвно падал на самый край света.

Утром судьба Ка начала складываться удачно: его встретили как известного стамбульского журналиста, он всем был интересен и каждый хотел пожать ему руку. Все – от заместителя губернатора до последнего бедняка – открывали ему двери и говорили с ним. Жителям Карса Ка представил Сердар-бей, издатель газеты «Серхат шехир»[9], выходившей тиражом триста двадцать экземпляров. Некогда Сердар-бей отправлял в «Джумхуриет» сообщения о местных новостях (большинство из которых не печатали), так что в Стамбуле ему дали прозвище Наш Собственный Корреспондент. Утром, выйдя из отеля, Ка первым делом разыскал этого старого журналиста (столкнулся с ним в дверях редакции его газеты) и сразу понял, что тот знаком со всем Карсом. Сердар-бей первым задал вопрос, который Ка зададут еще сотню раз за те три дня, что он проведет в этом городе.

– Добро пожаловать в наш приграничный город! Что вас сюда привело?

Ка сказал, что приехал наблюдать за выборами и, возможно, написать статью о девушках-самоубийцах.

– Слухи о самоубийцах преувеличены, как и в Батмане, – ответил журналист. – Давайте сходим к Касым-бею, заместителю начальника службы безопасности. Как бы то ни было, там должны знать о вашем приезде.

Это был обычай, сохранившийся в провинциальных городках с сороковых годов: каждый приезжий, будь он даже журналистом, должен явиться в полицию. Ка не стал возражать, поскольку был политическим эмигрантом, вернувшимся на родину спустя многие годы, а также потому, что, пусть об этом и не говорили вслух, вокруг ощущалось присутствие партизан из РПК[10].

Под медленно падающим снегом они прошли через овощной рынок, по проспекту Казыма Карабекира[11], где расположились ряды торговцев скобяным товаром и запчастями, мимо чайных, где печальные безработные смотрели в телевизор или на падающий снег, мимо молочных лавок, где были выставлены огромные круги овечьего сыра, и за пятнадцать минут вдоль и поперек обошли весь город.

В одном месте Сердар-бей остановился и показал Ка угол, на котором застрелили прежнего мэра. Поговаривали, что он был убит из-за какого-то пустякового дела, из-за того, что где-то обрушился незаконно пристроенный балкон. Убийца был взят вместе с оружием через три дня после совершенного, на сеновале своего дома в деревне, куда он сбежал после преступления. За эти три дня успело появиться столько сплетен, что сначала никто не поверил, что именно этот человек совершил преступление, а настолько глупая причина убийства всех разочаровала.

Управление безопасности Карса находилось в длинном трехэтажном здании, вытянувшемся вдоль проспекта Фаик-бея, где стояло немало старинных каменных домов, которые когда-то принадлежали богатым русским и армянам, а затем в большинстве своем были отданы под государственные учреждения. Пока они ждали заместителя начальника службы безопасности, Сердар-бей показал Ка высокий потолок с лепниной и сообщил, что при русских, в 1877–1918 годах, здесь был особняк на сорок комнат одного богатого армянина, а потом русская больница.

Заместитель начальника службы безопасности, обладатель пивного животика Касым-бей, выйдя в коридор, пригласил их в свой кабинет. Ка сразу же понял: он не читает газету «Джумхуриет», поскольку считает ее левой; похвалы Сердар-бея в адрес чьих-либо стихов не производят на него благоприятного впечатления, но ему не хочется, чтобы Сердар-бей, владелец самой популярной местной газеты, это заметил. Когда Сердар-бей закончил говорить, Касым-бей спросил у Ка:

– Нужна вам охрана?

– Это как?

– Мы приставим к вам человека в штатском. Вам будет спокойно.

– Разве это необходимо? – спросил Ка, волнуясь, как больной, которому врач предложил ходить с палкой.

– Наш город – спокойное место. Смутьянов-террористов мы поймали. Но на всякий случай.

– Если Карс – спокойное место, то не нужно, – ответил Ка, про себя, правда, пожелав, чтобы помощник начальника службы безопасности еще раз повторил, что город – спокойное место. Однако Касым-бей этого не сделал.

Сначала они пошли в северные, самые бедные кварталы Карса – Кале-Ичи и Байрам-паша. Под непрекращающимся снегом Сердар-бей стучал в двери лачуг, построенных из камня, брикетного кирпича и шифера, просил женщин, открывавших двери, позвать хозяина дома и, если его узнавали, с доверительным видом сообщал, что Ка, его приятель, – известный журналист, приехавший в Карс из Стамбула из-за выборов, но он будет писать не только о выборах, но и о проблемах Карса, о причинах, подталкивающих женщин к самоубийству, и, если они ему расскажут о своих бедах, для Карса это будет хорошо. Некоторые радовались, приняв их за кандидатов в мэры, приходивших с пакетами макарон или печенья, с коробками мыла или с бидонами, полными подсолнечного масла. Те, кто из любопытства и гостеприимства решался пригласить их в дом, сначала говорили Ка, чтобы он не боялся лающих собак. А другие, решив, что это очередная полицейская облава и обыск, каких они много повидали на своем веку, открывали со страхом и, даже поняв, что пришедшие не имеют отношения к властям, безмолвствовали. Семьи покончивших с собой девушек (Ка за короткое время узнал о шести случаях) каждый раз говорили, что их дочери ни на что не жаловались, что они очень горюют и поражены случившимся.

Ка и Сердар-бей проходили в холодные, как лед, крохотные комнаты, где на земляном полу, порой прикрытом автомобильными ковриками, копошились дети (казалось, в каждом новом доме их больше, чем в предыдущем), играющие сломанными пластмассовыми игрушками (машинками и однорукими куклами), бутылками и пустыми коробками из-под лекарств и чая; хозяева усаживали гостей на покривившиеся стулья или старые диваны перед печками, в которых постоянно перемешивали угли, чтобы стало теплее, перед электрическими обогревателями, работавшими на ворованном электричестве, и перед неизменно включенными, хотя и без звука, телевизорами и рассказывали о нескончаемых бедах Карса, о его нищете, о его безработных и о девушках-самоубийцах. Матери, плакавшие о сыновьях, потерявших работу или попавших в тюрьму, банщики, которые, работая по двенадцать часов в день, с трудом содержали семью из восьми человек, безработные, не решающиеся пойти в чайную, ведь там придется потратить деньги, – все они сетовали на свою участь, на государство, на городские власти и так рассказывали Ка свои истории, словно говорили о бедах всей страны. В какой-то момент Ка, слушавшему эти исполненные гнева рассказы, стало казаться, что все дома, в которые он заходит, погружены в полумрак и ему уже не удается различать очертания предметов, несмотря на яркий свет, лившийся в окна с улицы. Эта слепота, заставлявшая его переводить глаза на кружившийся на улице снег, словно тюлевая занавесь снежного безмолвия, застилала его разум, а память и мозг отказывались воспринимать рассказы о бедности и нищете.

И все же до самой своей смерти он не забыл ни одного из услышанных рассказов о самоубийстве. В этих историях больше всего Ка потрясли не бедность, безысходность или отсутствие взаимопонимания, не поведение родителей, которые постоянно били и мучили своих дочерей, не позволяя им даже выйти на улицу, не ревность мужей, не безденежье. Больше всего его пугало и поражало то, как легко и просто эти самоубийства вошли в обычную повседневную жизнь – словно нечто само собой разумеющееся.

Одна девушка, которой предстояла помолвка против ее воли с пожилым владельцем чайной, как обычно, поужинала вечером со своими родителями, тремя братьями и бабушкой, как обычно, собрала грязную посуду, пересмеиваясь и препираясь с братьями, потом пошла на кухню, чтобы принести десерт, но оттуда вышла в сад, через окно забралась в комнату родителей и спокойно выстрелила в себя из отцовского охотничьего ружья. Родители услышали выстрел и нашли свою дочь не на кухне, а в спальне, скорчившуюся в лужи крови, и не поняли, почему она сделала это, и даже не смогли взять в толк, каким образом, будучи на кухне, она вдруг оказалась в их спальне. Другая шестнадцатилетняя девушка, как обычно, вечером сцепилась со своими братьями из-за того, какой канал смотреть по телевизору и кто будет держать пульт; получив две сильные затрещины от отца, решившего их разнять, она пошла в свою комнату и выпила залпом огромную бутылку с удобрением «Морталин», словно газированную воду. Еще одна девушка так боялась побоев от безработного и задавленного жизнью мужа, за которого она пятнадцатилетней вышла замуж по любви и которому полгода назад родила ребенка, что после привычной ссоры пошла на кухню, заперлась на ключ и, несмотря на крики мужа, который, догадавшись, что она там собирается сделать, пытался выломать дверь, повесилась на крюке с веревкой, приготовленными заранее.

Во всех этих рассказах сквозила безнадежность и завораживала стремительность перехода от обычного течения жизни к смерти, поразившие Ка. Вбитые в потолок крюки, ружья, заряженные заранее, бутылки с удобрением, припасенные в спальне, доказывали, что погибшие долгое время вынашивали мысли о самоубийстве.

Внезапные самоубийства девушек и молодых женщин начались в Батмане, в сотнях километров от Карса. Во всем мире мужчины совершают самоубийства в три-четыре раза чаще, чем женщины, но в Батмане женщин, которые покончили с собой, было в три раза больше, чем мужчин. Процент самоубийств превышал среднемировые показатели в четыре раза, и этот факт привлек внимание молодого прилежного сотрудника Анкарского государственного института статистики, но заметка, которую опубликовал в газете «Джумхуриет» его друг-журналист, никого в Турции не заинтересовала. Зато заинтересовались корреспонденты немецких и французских газет, съездили в Батман и рассказали об этом читателям в своих странах. Тогда происходящее сочли достойным внимания и их турецкие коллеги, после чего в город приехало очень много журналистов – и своих, и иностранных. С точки зрения чиновников, заинтересовавшихся этим случаем, ажиотаж в прессе спровоцировал на самоубийство некоторых других девушек. Заместитель губернатора, с которым разговаривал Ка, заявил, что по статистике количество самоубийств в Карсе не достигло уровня Батмана и «в настоящий момент» он не возражает против встреч с семьями погибших, но при этом попросил при разговоре с родственниками не употреблять слишком часто слово «самоубийство» и воздержаться от преувеличений в газете «Джумхуриет». В Батмане начали готовить комиссию для поездки в Карс; в нее вошли психолог, специализирующийся на самоубийствах, полицейские, прокурор и чиновники из Управления по делам религии; управление уже напечатало и расклеило осуждающие самоубийство плакаты: «Человек – шедевр Аллаха, самоубийство – кощунство», а также прислало в канцелярию губернатора предназначенные для раздачи населению брошюры духовного содержания с теми же словами в заглавии. Заместитель губернатора, однако, не был уверен в том, что эти «меры» остановят эпидемию самоубийств, начавшуюся в Карсе; он опасался, что меры эти приведут к обратному результату, потому что многие девушки приняли свое решение не столько под влиянием новостей о самоубийствах, сколько в ответ на речи против самоубийств, которые постоянно слышали от представителей властей, от своих отцов, мужей и проповедников.

– Без сомнения, причина самоубийств в том, что наши девочки слишком несчастны, – сказал Ка заместитель губернатора, человек с беличьим лицом и усами, похожими на щетку. – Однако если бы несчастливая жизнь была истинной причиной самоубийства, то половина турецких женщин покончила бы с собой.

По мнению заместителя губернатора, женщин выводил из себя мужской голос, которым говорили с ними религия, семья и государство, поучая: «Не совершай самоубийства!» – и он с гордостью сообщил Ка, что написал в Анкару о том, что по этой причине в состав комиссии необходимо включить хотя бы одну женщину.

Впервые мысль о том, что самоубийство заразно, как чума, возникла, когда в Карсе покончила с собой девушка, приехавшая из Батмана. Ее дядя, с которым Ка разговаривал после обеда в квартале Ататюрка, в саду под заснеженными дикими маслинами (их не пригласили в дом), курил и рассказывал Ка, что его племянница два года назад вышла замуж в Батмане, что она с утра до вечера занималась делами по дому, а свекровь постоянно пилила ее за то, что у нее нет детей, – но все это не было причиной для самоубийства. Нет, она подхватила эту идею в Батмане, где женщины так часто себя убивают! А здесь, в Карсе, рядом с родными, покойная выглядела счастливой, так что те были ошеломлены, когда утром того дня, когда ей предстояло вернуться в Батман, они нашли ее мертвой в кровати и прочитали оставленную у изголовья записку, где было сказано, что она приняла две коробки снотворного.

Первой примеру женщины, привезшей из Батмана в Карс мысль о самоубийстве, последовала через месяц ее двоюродная сестра. Причиной этого самоубийства, о котором Ка дал слово плачущим родителям рассказать в газете во всех подробностях, было то, что одна из учительниц девушки заявила в классе, что та не девственница. Сплетня за короткое время распространилась по всему Карсу, жених расторг помолвку, в дом забыли дорогу те, кто раньше приходил сватать эту красавицу. Бабушка девушки начала твердить: «Замуж ты не выйдешь», и однажды вечером, когда все вместе смотрели по телевизору сцену свадьбы и пьяный отец начал плакать, девушка залпом проглотила снотворное, которое копила, воруя у бабушки, и уснула (как и мысль о самоубийствах, метод тоже оказался заразительным). Когда вскрытие показало, что погибшая была целомудренна, ее отец обвинил в происшедшем не только учительницу, распространившую сплетню, но и покончившую с собой родственницу из Батмана. Родители рассказали о самоубийстве дочери со всеми подробностями, поскольку хотели, чтобы в газетной статье было объявлено, что обвинение необоснованно, и чтобы была наказана учительница, выдумавшая эту ложь.

Во всех этих рассказах Ка повергало в странное уныние то, что решившимся на самоубийство непременно удавалось найти нужное время и уединение, чтобы покончить с собой. А ведь даже девушки, тайком принявшие снотворное, с кем-то делили свои комнаты. Ка, воспитанный в Стамбуле, в Нишанташи, на западной литературе, всякий раз, задумываясь о самоубийстве, чувствовал, что для того, чтобы это сделать, необходимо много времени и комната, в дверь которой много дней никто не постучится. Каждый раз, когда он представлял себе самоубийство, которое совершит с чувством полной свободы, медленно выпив виски со снотворным, Ка так боялся ожидавшего его безграничного одиночества, что никогда всерьез не допускал мысли об этом.

Единственным человеком, который своей смертью пробудил в Ка это чувство одиночества, была повесившаяся месяц и неделю назад девушка, носившая платок. Это была одна из студенток педагогического института, которых сначала не допускали на лекции, а затем по приказу, пришедшему из Анкары, и в здание института – только за то, что они всегда ходили с покрытой головой. Ее семья была далеко не самой бедной из тех, с кем разговаривал Ка. Пока Ка пил кока-колу, которую ее печальный отец достал из холодильника в своем собственном магазинчике и открыл, прежде чем протянуть гостю, ему рассказали, что, перед тем как повеситься, девушка призналась своим родным и друзьям, что подумывает о самоубийстве. Возможно, надевать платок она научилась у матери, в семье, но считать это политическим символом ислама она научилась у своих упрямых подруг и у институтского начальства, запрещавшего его носить. Несмотря на давление со стороны родителей, она отказывалась снять платок, и оттого полиция не пускала ее в институт; в результате ее собрались отчислить за прогулы. Увидев, что некоторые ее подруги, перестав упорствовать, сняли платки, а некоторые взамен надели парики, она начала говорить отцу и подругам, что в жизни ничто не имеет смысла и что ей не хочется жить. В эти дни уже и исламисты, и государственное Управление по делам религии стали расклеивать в Карсе листовки и плакаты, твердившие, что самоубийство – это самый большой грех, и никому и в голову не пришло, что такая религиозная девушка может покончить с собой. В свой последний вечер эта девушка (звали ее Теслиме) тихонько посмотрела сериал «Марианна», приготовила чай, налила его отцу с матерью, удалилась в свою комнату, совершила омовение и намаз, надолго погрузилась в собственные мысли, а затем помолилась и повесилась, привязав свой головной платок к крюку от люстры.