Читать книгу Психология сознания - Орнстейн Роберт - Страница 21

«Непрерывное» («континуальное») можно определить как то, в чем нет обрыва, трещины или деления. Я уже говорил, что величайший в мире разрыв –это разрыв между одним мышлением и другим. Единственные разрывы, которые можно представить возникающими в рамках отдельно взятого мышления, будут либо паузы, временные промежутки, когда сознание совсем исчезает, чтобы позднее вновь вернуться к существованию, либо перерывы в качественном отношении или в содержании мысли, столь резкие, что следующий фрагмент совершенно не связан с предыдущим. Утверждение, что в каждом индивидуальном сознании мышление ощущается как непрерывное, означает две вещи:

1. Даже если произошел провал во времени, в сознании сохраняется ощущение единства с прежним сознанием, представляющим собой другую часть того же «я»;

2. Изменения от одного момента к другому в качестве сознания не бывают абсолютно внезапными.

Сначала рассмотрим наиболее простой случай временных провалов. Прежде всего, скажем о временных провалах, в которых сознание может не отдавать себе отчета. Мы видели, что такие временные провалы бывают и, возможно, их больше, чем принято считать. Если сознание не отдает себе в них отчета, оно не может ощущать их как перерыв. В бессознательном состоянии, вызванном азотистой кислотой и другими обезболивающими средствами, во время эпилептического припадка или обморока оборванные края самосознающей жизни могут сойтись и соединиться над этим провалом, подобно тому, как пространственные ощущения на противоположных границах «слепого пятна» сходятся и сливаются поверх этого объективного перерыва в зрительном восприятии. Подобное сознание, каким бы оно ни было для наблюдающего психолога, само по себе неразрывно. Оно ощущает свою неразрывность; его дневная явь ощутимо представляется целым, покуда этот день длится, в том смысле, в каком сами дневные часы являются целым, так как все их части следуют друг за другом без вторжения чужеродных сущностей. Ждать от сознания, чтобы оно ощущало паузы в своей объективной непрерывности как разрывы, все равно, что ждать от глаза, что он почувствует миг тишины, потому что он не слышит, или от уха – ощутить интервал темноты, потому что оно не видит. Но довольно говорить о неощутимых провалах.

С ощутимыми провалами все обстоит иначе. Пробудившись от сна, обычно мы знаем, что были без сознания, и часто можем точно оценить, как долго. Оценка, конечно, происходит по ощущаемым признакам, и при долгой практике произвести ее легко. В результате оказывается, что сознание существует само по себе, совсем не так, как в прежнем варианте, прерывавшееся и длящееся в чисто временнoм значении этих слов. Но в другом значении длительности, подразумевающем, что части внутренне связаны и принадлежат друг другу, поскольку это части общего целого, сознание остается ощутимо непрерывным и единым. Что же, на самом деле, есть это общее целое? Обычно оно зовется «я» или мною.

Когда Пол и Питер просыпаются в одной постели и осознают, что они спали, каждый из них мысленно обращается назад и устанавливает связь лишь с одним из двух потоков мысли, прерванных часами сна. Так же, как ток от зарытого в земле электрода безошибочно находит путь к сопряженному с ним парному и тоже зарытому электроду, какая бы толща земли между ними ни пролегала; так и настоящее Питера мгновенно находит прошлое Питера и не соединится по ошибке с прошлым Пола. Мысли Пола, в свою очередь, столь же несвойственно отклоняться в сторону. Прошлую мысль Питера присваивает лишь настоящее Питера. Он может обладать знанием (притом правильным) того, каким было состояние Пола, перед тем, как тот погрузился в сон, но это знание совсем не похоже на его знание о собственном состоянии перед сном. Он помнит собственное состояние и лишь представляет себе состояние Пола. Воспоминание подобно непосредственному чувству; его объект проникнут душевностью и интимностью, которых никогда не обретает объект чистого представления. Это качество душевности, интимности и непосредственности присуще и нынешней мысли Питера. Столь же наверняка, как это настоящее есть я, и оно мое, – говорит она, – любое другое, обладающее той же душевностью, интимностью и непосредственностью, является мною и моим. Что это за качества – душевность и интимность – рассмотрим позднее. Но какие бы прошлые чувства ни появлялись с этими качествами, нужно признать, что нынешнее состояние ума, приветствует их, признает их своими и принимает как принадлежащие общему «я». Временной провал не может разбить надвое это единство «я», и нынешняя мысль, хотя и знает об этом провале, все же может считать себя неразрывно связанной с избранными кусками прошлого.

То есть сознание не предстает в виде отдельных отрезков. Описывая его, нельзя прибегать к таким словам, как «цепочка» или «вереница», каким оно предстает в первый момент. В нем нет никаких сочленений, есть лишь непрерывное течение. «Река» или «поток» – вот метафоры, которые лучше всего его описывают. С этой минуты, давайте будем называть его потоком мысли, сознания или субъективно-личной жизни.

Но оказывается, что даже в пределах одной личности и среди мыслей, одинаково связанных друг с другом, появляется нечто вроде соединения и разъединения, что противоречит данному утверждению. Я имею в виду разрывы, которые происходят из-за внезапных контрастов в качестве последовательных отрезков в потоке мыслей. Если слова «цепочка» и «вереница» неправильно описывают данное явление, почему их вообще используют? Разве громкий взрыв не разрывает пополам сознание, на которое он внезапно обрушивается? Разве любой неожиданный шок, появление нового объекта или перемена в ощущении не создают настоящего и явно ощутимого перерыва, пересекающего поток сознания в тот миг, когда они происходят? Разве подобные перебои не поражают нас ежечасно, и вправе ли мы в таком случае называть наше сознание непрерывным потоком?

Подобное возражение отчасти основано на путанице и отчасти – на поверхностно-интроспективном взгляде.

Путаница происходит между самими мыслями, взятыми как субъективные факты, и вещами, которые в этих мыслях осознаются. Эта путаница возникает естественным образом, но, соблюдая осторожность, ее можно легко избежать. Вещи дискретны; они действительно проходят перед нами вереницей или цепочкой и часто предстают нам, взрываясь и раскалывая друг друга надвое. Но их появления и исчезновения, а также контрасты между ними разрывают течение мысли о них не более, чем время и пространство, в которых они находятся. Удар грома может прервать тишину, и мы можем на миг так оторопеть и смутиться от потрясения, что не сразу поймем, что произошло. Но само замешательство – состояние сознания, которое переносит нас из тишины к шуму. Переход от мысли об одном объекте к мысли о другом не больший разрыв в мышлении, чем узел на стебле бамбука – разрыв древесины. Он представляет собой часть сознания в той же степени, в какой узел – часть бамбука.

На эти постепенные изменения в содержании нашего мышления могут пролить свет принципы нервной деятельности. Изучая совокупность нервной деятельности, мы видели, что никакое состояние мозга, скорее всего, не затухает мгновенно. Если наступает новое состояние, инерция прежнего состояния будет присутствовать и соответственно менять результат. В своем неведеньи мы, конечно, не можем сказать, какими должны быть эти изменения в каждый данный момент. Наиболее распространенные изменения ощущения-восприятия известны как явления контраста. В эстетике это ощущения наслаждения или недовольства, вызываемые определенной последовательностью в цепочке впечатлений. В мышлении – в узком и строгом смысле слова, это бесспорно понимание откуда и куда, которое всегда сопровождает его течение. Если недавно был сильно возбужден участок мозга а, потом b, а потом c, текущее сознание в целом характеризуется не просто возбуждением участка c, но также и замирающими колебаниями а и b. Если мы хотим представить этот процесс, мы должны записать его так: c b а

– три различных процесса сосуществуют, и мысль, связанная с ними, не является ни одной из трех мыслей, которую они бы произвели, если бы каждый из этих процессов протекал по отдельности. Но какой бы именно ни оказалась эта четвертая мысль, она непременно должна быть хоть в чем-то похожей на каждую из трех других мыслей, чьи нервные пучки участвуют в ее порождении, хотя бы в фазе быстрого затухания. ‹…›

Мышление всегда интересуется одной частью своего предмета больше, чем другой, оно одобряет, отвергает, или делает выбор, пока мыслит.

Явления избирательного внимания и сознательной воли – явные примеры этой деятельности выбора. Но далеко не все знают, насколько неустанно она участвует в действиях, которые обычно не называют этим именем. Акцентуация15 и эмфаза16 присутствуют во всяком восприятии. Невозможно беспристрастно отдавать свое внимание разным впечатлениям. Из монотонной последовательности звуковых тактов возникают ритмы: то один, то другой, в зависимости от ударений, которые мы ставим на различных тактах. Простейшим из таких ритмов является двойной: тик-тaк, тик-тaк, тик-тaк. Точки, рассеянные по поверхности, воспринимаются рядами и группами. Линии расходятся, образуя различные фигуры. Постоянные различия между тем и этим, здесь и там, сейчас и тогда в нашем сознании есть результат того, что мы делаем то же избирательное ударение на отдельно взятых частях места и времени.

Но мы не просто выделяем ударением вещи, соединяя одни и разделяя другие. Мы, фактически, отбрасываем большую часть того, что перед нами. Позвольте мне кратко продемонстрировать, как это происходит.

Для начала: что такое наши чувства, как не органы отбора? Из бесконечного хаоса элементарных движений, из которых, как учит нас физика, состоит внешний мир, орган каждого чувства отбирает движения, происходящие в определенном диапазоне скоростей. Он реагирует на них, совершенно не замечая остальные, словно их не существует в природе. Тем самым он выделяет определенные движения, для которых объективно не имеется веских оснований; ибо, по словам Ланжа (Lange), нет причин считать, что промежуток в Природе между самыми длинными звуковыми волнами и самыми короткими тепловыми волнами является таким же резким разрывом, как разрыв, данный нам в ощущениях; или что разница между фиолетовыми и ультрафиолетовыми лучами имеет хоть какое-то объективное значение, которое субъективно выражает разница между светом и тьмой. Из еле различимого, кишащего континуума, лишенного отличий и выразительности, наши чувства, обращая внимание на одно движение и игнорируя другое, создают для нас мир, полный контрастов, ярких акцентов, резких перемен, живописного света и тени.

Если ощущения, получаемые нами от данного органа, обусловлены отбором, осуществляемым устройством окончаний данного органа, то Внимание, с другой стороны, из всех полученных ощущений выбирает некоторые, достойные быть отмеченными, и подавляет все остальные. Без специальной тренировки мы даже не знаем, в каком глазу у нас возникает изображение. Люди столь невежественны в этих вопросах, что можно быть слепым на один глаз и так и не узнать об этом.

Гельмгольц говорит, что мы замечаем лишь те ощущения, которые символизируют для нас вещи. Но что такое вещи? – Мы еще не раз убедимся, что они – ничто иное, как особые группы ощущаемых свойств, которые вызывают у нас практический или эстетический интерес, поэтому мы называем их именами существительными и возвеличиваем их, наделяя исключительной независимостью и достоинством. Но само по себе, вне моего интереса к нему, какое-нибудь облако пыли в ветреный день – такое же особое явление и заслуживает или не заслуживает особого имени, как и мое тело.

Что же происходит потом с ощущениями, полученными нами от каждой отдельно взятой вещи? Разум снова производит отбор. Он выбирает определенные ощущения, представляющие вещь наиболее верно, считая остальные ощущения мнимыми, меняющимися под воздействием сиюминутных обстоятельств. Таким образом, столешница моего стола именуется прямоугольной, но только относительно одного из бесконечных ощущений, которые испытывает сетчатка, остальные суть ощущения двух острых и двух тупых углов; эти последние я называю видом в перспективе, а четыре прямых угла – настоящей формой стола, и возвожу признак прямоугольности в сущностное свойство стола в соответствии со своими эстетическими представлениями. Примерно также действительной формой круга считается то ощущение, которое возникает, когда направление взгляда является перпендикуляром, опущенным в ее центр; все другие ощущения суть знаки этого ощущения. Подлинный пушечный залп – это ощущение, производимое пушкой, когда ухо находится рядом. Подлинный цвет кирпича – это ощущение, производимое им, когда глаз смотрит прямо на него вблизи, не при солнечном свете, но и не в полумраке. При других обстоятельствах он даст нам другие ощущения цвета, которые будут лишь знаками этого; тогда он покажется нам более розовым или черным, чем в действительности. Читатель не знает ни одного предмета, который он не представляет себе по преимуществу, например, в характерной позе, обычного размера, на обычном расстоянии, стандартной расцветки и т.д. Но все эти сущностные характеристики, создающие подлинную объективность вещи и противоположные так называемым субъективным ощущениям, которым она может поддаться в определенный момент, не более чем ощущения, как и эти последние. Психика выбирает по своему усмотрению и решает, какие именно ощущения считать более подлинными и вескими, чем все остальные.

Таким образом восприятие включает двойной отбор. Из всех существующих ощущений мы, прежде всего, замечаем те, что обозначают отсутствующие; а из всех отсутствующих ощущений, предполагаемых по ассоциации, вновь избираем те немногие, что символизируют объективную реальность par excellence17. Трудно найти лучший пример усердного отбора.

Эта усердная способность имеет дело с вещами, которые даны в восприятии. Эмпирическое мышление человека зависит от вещей, в отношении которых у него есть чувственный опыт, но то каким будет этот опыт в большой мере определяется навыками внимания. Он может сотни раз сталкиваться с каким-нибудь предметом, но если он его упорно не замечает, нельзя сказать, что этот предмет стал частью его опыта. Все мы видим тучи мух, мотыльков и жуков, но кому, кроме энтомолога, они говорят что-то определенное? С другой стороны, предмет, встретившийся раз в жизни, может оставить неизгладимый след в памяти. Скажем, четверо отправляются в путешествие по Европе. Один привезет домой яркие впечатления о костюмах, красках, парках, видах, памятниках архитектуры, картинах и скульптурах. Другой не обратит на них внимание, их место займут расстояния и цены, народонаселение и канализация, дверные и оконные замки и другие полезные статистические сведения. Третий представит богатый отчет о театрах, ресторанах и общественных балах, а четвертый, охваченный субъективными переживаниями, назовет лишь несколько мест, которые он проезжал, не более. Из этого обилия объектов каждый отобрал те, что соответствовали его личным интересам и тем самым составили его опыт. ‹…›

Если теперь мы перейдем к эстетике, наш принцип будет еще более очевиден. Как известно, художник отбирает детали, отвергая все тона, краски, формы, не гармонирующие друг с другом и с его замыслом. Это единство, гармония, «сближение характеров», делающие произведения искусства выше произведений природы, достигается благодаря удалению (элиминации). Подойдет любой природный объект, если художник сумеет воспользоваться одним из его характерных свойств и устранить все случайные детали, не сочетающиеся с ним.

Оглядывая этот обзор, мы видим, что мышление на каждой его ступени представляет собой что-то вроде театра одновременных возможностей. Сознание сопоставляет их друг с другом, отбирает одни и устраняет все остальные с помощью усиливающего и подавляющего фактора внимания. Высочайшие и искуснейшие произведения ума отфильтровываются из данных, отобранных более примитивной способностью из массы, предложенной способностью ниже этой, а эта масса, в свою очередь, была отсеяна из еще большего по объему и более простого материала, и так далее. Короче говоря, ум обрабатывает полученные данные, подобно тому, как скульптор обрабатывает глыбу камня. В каком-то смысле статуя была извечно сокрыта в нем. Но рядом с ней находилось и тысячи других скульптур, и мы должны благодарить скульптора за то, что он извлек эту единственную из тьмы остальных. Точно так же мир каждого из нас, как бы ни отличались наши представления о мире, таится в первозданном хаосе ощущений, который дал материал для размышлений всем нам. Мы можем с помощью рассуждений раскрутить все вещи назад к сплошному и черному неразрывному пространству и движению вихрей атомов, которые наука называет единственным реальным миром. Но тот мир, который мы чувствуем и населяем, будет таким, каким наши предки и мы, постепенно накапливая опыт отбора, извлекли на свет божий, как скульпторы, отсекающие ненужные куски от данной породы. Другие скульпторы – другие статуи из того же самого камня! Иные умы – иные миры из того же однообразного и невыразительного хаоса! Мой мир – лишь один из миллиона столь же встроенных, столь же реальных для тех, кто может их извлечь (абстрагировать). Сколь же различными должны быть миры в сознании муравья, каракатицы или краба!

Но в моем и в вашем уме отброшенные и отобранные части первозданного мира в значительной степени одни и те же. Человеческий вид в целом сходится в том, что замечает и чему дает имена, и что не замечает. Среди отмеченных частей мы почти одинаково производим отбор в пользу акцентуации и предпочтения или подчинения и неприязни. И лишь в одном, исключительном случае два человека всегда выбирают разное. Великий раскол мироздания на две половины производит каждый из нас, и каждого из нас интересует одна половина, но разделительную черту между ними все проводят в разных местах. Поясню: все мы называем эти две половины одинаково – «я» и «не-я» соответственно. Наш неповторимый интерес к тем областям творения, которые мы можем назвать я или мое, – возможно, этическая загадка, но это основополагающий психологический факт. Ни один ум не испытывает к «я» своего ближнего тот же интерес, что к своему собственному. «Я» ближнего содержится в общей чужеродной массе остальных объектов, на фоне которой его собственное «я» выступает с поразительной выпуклостью. Даже раздавленный червяк, как пишет Лотце (Lotze), противопоставляет свою страдающую сущность всей остальной вселенной, хотя у него нет ясного представления ни о самом себе, ни о вселенной. Для меня он – лишь частица мира, а я для него – частица. Каждый из нас делит Космос на две части в разных точках.