Читать книгу Тень Великана. Бегство теней (сборник) - Орсон Скотт Кард - Страница 11

От: FelixStarman%backdoor@Rwanda.gov.rw

Кому: PeterWiggin%personal@hegemon.gov

Тема: Остается лишь один вопрос

Уважаемый Питер!

Ваши аргументы меня убедили. В принципе, я готов ратифицировать конституцию Свободного Народа Земли. Но на практике остается один ключевой вопрос. Я создал в Руанде самую грозную армию и военно-воздушные силы к северу от Претории и к югу от Каира. Именно потому Вы рассматриваете Руанду как ключ к объединению Африки. Но главное, что движет моими войсками, – патриотизм, неизбежно окрашенный в племенные цвета тутси. Принцип гражданского контроля над военными, скажем так, не главенствует в их характере.

Подчинение моих войск Гегемону – мало того что белому, так еще и американцу по рождению – повлечет серьезную опасность переворота, который приведет к кровопролитию на улицах и дестабилизации во всем регионе. Вот почему крайне важно, чтобы вы заранее решили, кто станет командующим моими вооруженными силами. Есть лишь один подходящий кандидат – многие из моих людей успели хорошо узнать Джулиана Дельфики. Слухи о нем разошлись широко, и его считают кем-то вроде бога. Мои офицеры признают его военные достижения, его громадный рост придает ему героический облик, а поскольку его черты и цвет кожи свидетельствуют о частично африканском происхождении, патриоты Руанды вполне могут последовать за ним.

Если Вы пришлете ко мне Боба, чтобы он встал рядом со мной, взяв на себя командование войсками Руанды в составе армии Свободного Народа, я готов ратифицировать конституцию и немедленно поднять вопрос перед моим народом на плебисците. Те, кто не проголосовал бы за конституцию во главе с Вами, проголосуют за конституцию, лицом которой станет Великан Джулиан.

С уважением,

Феликс.

Вирломи разговаривала по мобильному телефону со своим связным.

– Все чисто? – спросила она.

– Это не ловушка. Они ушли.

– Насколько все плохо?

– Мне очень жаль…

Все плохо.

Вирломи убрала телефон и, покинув укрытие среди деревьев, вошла в деревню. На пороге каждого дома, мимо которых они проходили, лежали тела. Но Вирломи не сворачивала ни направо, ни налево. Первым делом нужно было отснять ключевые кадры.

В центре деревни мусульманские солдаты насадили на вертел корову и зажарили ее на костре. Вокруг кострища лежали около двух десятков тел взрослых индусов.

– Десять секунд, – сказала Вирломи.

Оператор послушно навел камеру и отснял десятисекундный фрагмент. Во время съемки у костра опустилась ворона, но не стала ничего клевать, лишь прошла несколько шагов и снова улетела. Вирломи мысленно записала в сценарий: «Боги прислали своих вестников, и те улетели прочь, охваченные горем».

Подойдя к мертвым, Вирломи увидела, что у каждого трупа во рту торчит кусок кровавого полупрожаренного мяса. На убитых не стали тратить пуль – им просто перерезали горло.

– Крупный план. Этих троих – по очереди. По пять секунд на каждого.

Оператор сделал свое дело. Вирломи не притрагивалась ни к одному телу.

– Сколько еще минут осталось?

– Более чем достаточно, – ответил оператор.

– Тогда сними каждого из них. Каждого.

Оператор переходил от трупа к трупу, делая кадры, которым в ближайшее время предстояло разойтись по сети. Тем временем Вирломи шла от дома к дому, надеясь, что найдется хотя бы один выживший, которого можно было бы спасти. Но таковых не оказалось.

В дверях самого большого дома деревни Вирломи ждал один из ее людей.

– Прошу вас, не входите, госпожа, – сказал он.

– Я должна.

– Вряд ли вам хочется, чтобы подобное осталось в вашей памяти.

– В таком случае это именно то, чего мне нельзя забывать.

Поклонившись, он отошел в сторону.

Четыре вбитых в балку гвоздя служили семье вешалками для одежды. Одежда валялась грязной грудой на полу, не считая рубашек, завязанных на шеях четырех детей – младшему не было и двух лет, старшему около девяти. Их подвесили на гвоздях, где они медленно задохнулись.

В другом конце комнаты лежали тела молодой пары, пары средних лет и старой женщины. Взрослых членов семьи заставили смотреть, как умирают дети.

– Когда он закончит у костра, – сказала Вирломи, – приведите его сюда.

– Внутри хватит света, госпожа?

– Снесите стену.

Стену убрали за несколько минут, и темное помещение залил свет.

– Начни отсюда, – сказала Вирломи оператору, показывая на тела взрослых. – Медленный проход, потом чуть быстрее – туда, куда их заставили смотреть. Задержись на всех четырех детях. Потом, когда я появлюсь в кадре, оставайся рядом, но так, чтобы видеть все, что я буду делать с ребенком.

– Нельзя трогать мертвецов, – сказал один из мужчин.

– Мертвые Индии – мои дети, – ответила она. – Они не могут сделать меня нечистой. Нечисты лишь те, кто их убил. Я объясню все это тем, кто будет смотреть видео.

Оператор начал снимать, но Вирломи заметила в кадре тени наблюдавших со стороны солдат и велела ему начать сначала.

– Нужен непрерывный кадр, – сказала она. – Никто не поверит, если будут разрывы и склейки.

Оператор начал снова, медленно ведя камеру. Когда он задержался на детях секунд на двадцать, Вирломи вошла в кадр и, опустившись на колени возле тела самого старшего, коснулась пальцами его губ.

Мужчины судорожно вздохнули.

«Что ж, пусть, – подумала Вирломи. – Пусть так же вздохнет народ Индии. И народ всего мира».

Встав, она взяла ребенка на руки и подняла. Рубашка легко соскочила с гвоздя. Вирломи перенесла мальчика через комнату и положила в руки его молодого отца.

– О отец Индии, – громко произнесла она, – возлагаю в твои объятия твое дитя, надежду твоего сердца.

Поднявшись, она медленно вернулась к детям, стараясь вести себя так, будто не замечает камеры. Одурачить все равно никого бы не удалось, но взгляд в камеру напоминал, что за происходящим наблюдают и другие. Пока же она не обращала на камеру внимания, зрители могли забыть о присутствии оператора, словно вокруг не было никого, кроме нее и мертвецов.

По очереди преклонив колени перед каждым из детей, она встала и освободила их от жестоких гвоздей, на которые они когда-то вешали платки или школьные сумки. Уложив второго ребенка, девочку, рядом с юной матерью, она проговорила:

– О мать индийского дома, вот дочь твоя, которая готовила и убирала рядом с тобой. Теперь же твой дом навеки омыт чистой кровью невинной девочки.

Вирломи уложила третьего ребенка, маленькую девочку, поперек тел мужчины и женщины средних лет.

– О история Индии, – сказала она, – найдется ли в твоей памяти место для еще одного маленького тела? Или ты наконец переполнилась нашим горем и этого тела тебе уже не вынести?

Сняв с гвоздя двухлетнего мальчика, Вирломи не смогла сделать ни шагу. Споткнувшись, она упала на колени, рыдая и целуя его искаженное почерневшее личико. Наконец к ней снова вернулся дар речи.

– О, дитя мое, дитя мое, зачем меня породила утроба – лишь затем, чтобы услышать твое молчание вместо смеха?

Вставать Вирломи не стала – это выглядело бы слишком неуклюже и механически. Вместо этого она поползла на коленях по грубому полу – медленно и величественно, словно в танце, – и возложила маленькое тельце на труп старухи.

– О прабабушка! – воскликнула Вирломи. – Прабабушка, неужели ты не можешь меня спасти? Неужели ты не можешь мне помочь? Прабабушка, ты смотришь на меня, но ничего не делаешь! Я не могу дышать, прабабушка! Ты стара, и это ты должна умереть раньше меня, прабабушка! Это я должен ходить вокруг твоего тела, умащая тебя гхи[7] и водой священного Ганга! Это в моих маленьких руках должна быть сейчас горсть соломы, чтобы совершить перед тобой пранам[8] – как и перед моими дедом и бабкой, перед моей матерью, перед моим отцом!

Так она отдала свой голос ребенку. Затем, обняв старуху рукой за плечи, она слегка приподняла ее тело, чтобы в камеру попало лицо.

– О малыш, теперь ты в руках Бога, как и я. Теперь солнце будет струить свои лучи, согревая твое лицо. Теперь Ганг омоет твое тело. Теперь огонь очистит тебя, и прах уплывет в море. Так же как и душа твоя вернется домой, ожидая очередного поворота колеса кармы.

Повернувшись к камере, Вирломи показала на всех мертвецов.

– Вот оно, мое очищение. Я умываюсь кровью мучеников. Запах смерти – мои благовония. Я люблю тех, кто за краем могилы, и их любовь соединяет осколки моей разбитой души.

Она протянула руку в сторону камеры.

– Халиф Алай, мы знали тебя там, среди звезд и планет. Тогда ты был прославленным героем, служившим на благо всего человечества. Тебя следовало убить, Алай! Тебе следовало умереть, прежде чем ты позволил творить подобное от своего имени!

Вирломи дала знак оператору, и тот приблизил картинку. По опыту работы с ним она знала, что видно будет только ее лицо – лишенное какого бы то ни было выражения, ибо на таком расстоянии все показалось бы наигранным.

– Когда-то ты заговорил со мной в тех стерильных коридорах. Ты сказал только одно слово: «Салам». Мир. И сердце мое преисполнилось радостью. – Она медленно покачала головой. – Выходи из своего укрытия, о халиф Алай, и признайся в деле рук своих. Или, если это не твоя работа, отрекись от нее. Раздели со мной скорбь по невинным.

Зная, что ее рука не видна, она щелкнула пальцами, давая знак оператору дать общий план, снова включив в кадр всю сцену, и дала волю чувствам. Она рыдала, стоя на коленях, бросалась на тела, выла и всхлипывала. Так продолжалось целую минуту. В версии для западного зрителя поверх этой части должны были идти титры, но индусам предстояло увидеть шокирующую сцену целиком. Вирломи, оскверняющая себя телами неомытых покойников… нет, Вирломи, проходящая очищение через их муки! Чтобы никто не смог отвести взгляд.

Чтобы не смогли отвести взгляд и те из мусульман, кто это увидит. Некоторые будут злорадствовать, но другие содрогнутся от ужаса. Матери представят себя, охваченных горем. Отцы увидят себя в телах мужчин, не сумевших спасти своих детей.

Но никто из них не услышит того, чего она не произнесла, – ни единой угрозы, ни единого проклятия. Лишь горе и мольба, обращенная к халифу Алаю.

Во всем мире это видео должно было вызвать сострадание и ужас. Мусульманский мир разделится, но та часть, что станет радоваться, с каждым показом будет становиться все меньше.

А для Алая это должно было стать личным вызовом. Вирломи возлагала ответственность за случившееся на него. Ему придется покинуть Дамаск и взять командование на себя, не имея больше возможности прятаться во дворце. Она вынудила его сделать свой ход, и теперь предстояло узнать, как он поступит.

Видео распространилось по всему миру, сперва в сети, потом его подхватили телеканалы – для удобства предоставлялись для загрузки файлы в высоком разрешении. Естественно, последовали обвинения, что все это подделка или зверства совершили сами индусы. Но никто в это по-настоящему не верил – слишком легко оно вписывалось в образ, который создали себе мусульмане во время исламских войн, бушевавших за полтора столетия до нашествия жукеров. И трудно было представить, чтобы индусы могли подобным образом осквернить тела умерших.

Такого рода жестокость должна была вызвать ужас в сердцах врага. Но Вирломи сумела превратить его в нечто иное – горе, любовь, решимость. И наконец, в мольбу о мире.

Не имело значения, что мира она могла достичь в любой момент, всего лишь подчинившись мусульманскому правлению. Все понимали, что полное подчинение исламу принесет лишь смерть Индии и превращение ее в страну марионеток. Вирломи настолько ясно это показала в предыдущих обращениях, что повторять не требовалось.

Видео пытались скрыть от Алая, но он запретил блокировать что-либо на его собственном компьютере, и теперь пересматривал снова и снова.

– Подождите, пока мы проведем расследование и выясним, правда ли это, – сказал Иван Ланковский, наполовину казах, ближайший помощник Алая, которому тот позволял присутствовать рядом, когда не играл роль халифа.

– Мне и так известно, что это правда, – ответил Алай.

– Потому что вы знаете эту Вирломи?

– Потому что я знаю тех, кто называет себя солдатами ислама. – Он взглянул на Ивана, и по щекам его потекли слезы. – Мое время в Дамаске закончилось. Я – халиф. Я встану во главе армии. И самолично накажу тех, кто позволяет себе так поступать.

– Достойная цель, – одобрил Иван. – Но люди, подобные тем, что вырезали ту деревню в Индии и взорвали Мекку в последней войне, все еще там. Вот почему вашим приказам не подчиняются. Почему вы решили, что сумеете живым добраться до своей армии?

– Потому что я – истинный халиф, и если Аллаху угодно, чтобы я правил его народом по справедливости, он меня защитит.