Читать книгу Исповедь неполноценного человека - Осаму Дадзай - Страница 3

Я прожил жизнь, не зная ничего, кроме позора.

Я не имею ни малейшего представления о том, что значит быть человеком. Родившись в деревне на северо-востоке Японии, я впервые увидел поезд, только когда уже был достаточно взрослым. Переход по железнодорожным эстакадам стал для меня делом привычным, но мне и в голову не приходило, что их возводят ради удобства и безопасности. Долгое время я искренне верил: они созданы для того, чтобы сделать станцию сложнее, интереснее и элегантнее, как в каком-то заграничном парке развлечений. Подъем и спуск по эстакаде казались мне утонченным ритуалом, игрой, полной скрытого очарования. Для меня это была одна из самых приятных услуг, которую оказывала железная дорога, но позже я обнаружил, что это всего лишь сугубо практичная лестница для пересечения путей. И в тот же миг исчезла вся ее таинственность, а вместе с ней угас и мой интерес.

Кроме того, в детстве, видя в книжках иллюстрации с изображением метро, я был уверен, что оно было придумано не из практических соображений, а просто потому, что ездить под землей казалось необычнее и увлекательнее, чем на поверхности.

Будучи болезненным ребенком, я с малых лет часто лежал в постели и разглядывал простыни, наволочки, пододеяльники, принимая их за скучные украшения, лишенные всякого смысла. Лишь ближе к 20 годам я понял, что у этих вещей есть практическое назначение. Это осознание внезапно навеяло на меня чувство тоски и печали, словно в нем скрывалась вся горькая правда о ничтожности и бренности человеческой жизни.

Более того, я не знал, что такое чувство голода. Не в том смысле, что вырос в достатке, в доме, где не было проблем с едой, вовсе нет. Просто само это ощущение было мне непонятно. Как бы странно это ни звучало, но я не осознавал, что хочу есть, даже если желудок пустовал. Когда я возвращался из школы, начальной или позже средней, родные встречали меня словами: «Наверняка проголодался, да? Помним-помним, как сильно хочется есть после школы. Сладкие бобы будешь? Есть еще бисквит и хлеб». Слыша это, я, стремясь угодить окружающим, поддакивал: «Да, есть хочется» – и нехотя бросал в рот десяток сладких бобов. Говорил-то, что голоден, но совершенно не понимал, что значит испытывать голод по-настоящему.

Конечно, я ем немало, но не припоминаю, чтобы мной двигало чувство голода. Я ел то, что казалось редким или выглядело роскошно. В гостях я тоже пробовал все предложенные угощения, даже если приходилось себя пересиливать. Но в детстве трапезы в кругу семьи были для меня самой мучительной частью дня.

В нашем доме, в деревне, семья из десяти человек собиралась поесть в специальном зале, где все садились друг напротив друга за отдельные низкие столики, которые стояли в два ряда. Я, как самый младший, занимал место в самом конце. Во время обеда тускло освещенная комната казалась мне особенно мрачной. Каждый раз, наблюдая за членами семьи, которые молча сосредоточенно поглощали пищу, я чувствовал, как кровь стынет у меня в жилах. К тому же наша семья придерживалась старых традиций, поэтому еда была скромной и почти однообразной. О чем-то необычном или изысканном не приходилось даже мечтать. С каждым днем мысли о предстоящей трапезе вызывали во мне все большее отвращение и страх. Сидя в самом углу этой тускло освещенной комнаты и дрожа от холода, я медленно подносил ко рту небольшие порции риса и погружался в свои мысли. Почему люди едят трижды в день? Почему в этот момент их лица становятся серьезными, сосредоточенными? Может быть, эта непреложная трапеза в полумраке – не просто повседневная нужда, а нечто большее, своего рода священный обряд? Обряд, при котором все члены семьи собираются в одном и том же месте, в одно и то же время и молча пережевывают пищу, склонив головы. А может, даже и возносят молитву невидимым духам, что обитают в этих стенах.

Фразу «Если не будешь есть, то умрешь» я слышал так, словно меня неприятным образом пытались запугать. Это суеверие (я до сих пор могу воспринимать его только так) породило внутри меня постоянный страх и тревогу. Из всего, что я когда-либо слышал, ничего не казалось мне таким сложным, загадочным и даже угрожающим, как это утверждение: «Нужно работать, чтобы заработать на еду, ведь если не будешь есть, то умрешь».

Выходит, я не понимаю, как устроена человеческая жизнь. Мое представление о счастье не совпадает с тем, как это представляют другие люди, и это несоответствие внушало мне беспокойство, которое, бывало, не давало мне спать по ночам, сводя с ума. Интересно, был ли я вообще когда-то счастлив? С самого детства мне часто говорили, что я счастливчик, однако чувствовал я себя, как узник ада. Люди, которые твердили, что мне повезло, напротив, казались гораздо более спокойными и безмятежными, чем я сам.

Порой мне казалось, что, если бы хотя бы одно из моих несчастий пришлось на долю другого, оно бы полностью его сломило.

Я просто не понимаю. Я не могу представить себе ни природу, ни глубину страданий окружающих. Возможно, именно те муки, которые можно преодолеть, если просто поесть, – самые невыносимые и настолько ужасающие, что мои собственные несчастья померкли бы перед ними. Мне непонятно вот что: если это так, то почему тогда люди не сходят с ума, не совершают самоубийства? Почему они продолжают спорить о политике, бороться за свое существование, не теряют надежду и не ломаются? Может быть, им не так уж тяжело? А может, они просто эгоисты, которые ни разу не усомнились в себе и воспринимают свое существование как должное? Если так, то, наверное, им легко. Но что, если все люди такие и в этом нет ничего особенного? Не понимаю… Они все спят по ночам спокойно, а утром тогда просыпаются бодрыми? Какие сны им снятся? О чем они думают, когда идут по улице? О деньгах? Вряд ли – неужели только об этом? Фразу, что люди живут, чтобы есть, я слышал, но вот чтобы они жили ради денег – еще нет. Хотя… а вдруг? Нет, этого я тоже не могу знать наверняка. Чем больше я думаю об этом, тем сильнее запутываюсь. Мне кажется, я совершенно не такой, как все, и это пугает меня. У меня не получается разговаривать с окружающими. Я не понимаю, что им сказать и как себя вести.

И вот так я нашел для себя выход – стать шутом.

Я предпринял последнюю попытку сблизиться с людьми. Для меня они всегда были чем-то пугающим, но также и завораживающим, поэтому я решил не сдаваться. И притворство было единственным, что пришло мне в голову. Подобие улыбки никогда не сходило с моего лица, но внутри я чувствовал лишь отчаяние, казалось, будто еще мгновение, и я сорвусь.

Сейчас я понимаю, что не имел представления о том, чем живет моя семья, с какими трудностями она сталкивается, и не мог выносить всей неловкости ситуации. Возможно, из-за этого я стал лучше скрывать свои истинные чувства. И сам того не замечая, за все детство не сказал ни одного правдивого слова.

Когда смотрю на эту фотографию, вижу серьезных членов семьи и только я снова корчу некое подобие улыбки. Еще одно мое ничтожное детское притворство.

Я никогда не пререкался с семьей, даже когда их замечания приводили меня в бешенство, и всегда считал, что их слова и есть та самая многовековая человеческая «истина», но сил постигнуть ее у меня не было и, вероятно, из-за этого я не мог нормально жить среди людей. Поэтому я никогда не отвечал на нападки, не пытался оправдываться. Когда люди говорили обо мне плохо, я лишь отмалчивался, думая, что делаю все не так, и это до смерти меня пугало.

Понятное дело, никому не нравится, когда его ругают и обвиняют в чем-либо, но именно благодаря чужой злости я мог видеть истинную звериную сущность людей, и она в разы страшнее, чем какой-нибудь лев, крокодил и даже дракон. Обычно люди ее не демонстрируют, но иногда она прорывается наружу. Возьмем, к примеру, корову: вот она мирно дремлет на лужайке, а потом вдруг как ударит хвостом по брюху, где присел слепень. Так и люди временами неожиданно показывают свое истинное лицо. Я чувствовал себя беспомощным и впадал в отчаяние от осознания того, что это неизменная часть человеческой натуры.

Каждое взаимодействие с людьми вызывало у меня панику, испуганную дрожь, я не понимал, что значит быть человеком, из-за этого всю свою агонию, все страдания я отчаянно прятал внутри себя, все так же отыгрывая роль шута, отточенную мной до совершенства.

Я делал все, пытаясь рассмешить людей, чтобы они не заметили, как я живу вне нормы так называемой жизни, или по крайней мере не принимали меня за белую ворону. Я – ничто, я – ветер, я – небо. Из-за постоянных мыслей об этом я все сильнее вживался в роль вечного шутника даже для прислуги, которую не понимал и которая пугала меня больше, чем собственная семья.

Помню, однажды летом я рассмешил всю семью, надев шерстяной свитер под юкату[4]. Даже старший брат, который особо никогда не смеялся, захохотал в голос. «Ё-тян, ты чего это свитер напялил?» – умиленно бросил он. Но я не был чудаком настолько, чтобы летом ходить в теплой одежде. Я взял у сестры гетры и натянул их на руки, чтобы казалось, будто под юкатой на мне свитер.

Отец также часто подолгу оставался в Токио по работе. У него был домик в Уэно, в районе Сакураги, где он жил большую часть месяца. Когда он возвращался домой, то привозил много подарков для всей семьи, можно сказать, это было его своеобразным хобби.

Когда отец уезжал в Токио снова, то собирал нас всех в гостиной и спрашивал по очереди о том, какие подарки кто хочет, и, легко посмеиваясь, записывал наши пожелания в ежедневник. Отец никогда не был особо близок к нам, поэтому видеть его таким было непривычно.

– Ёдзо, что тебе привезти?

И этот вопрос застал меня врасплох. Когда я услышал его, то перестал хотеть чего-либо. В голове то и дело мелькала мысль о том, что на свете нет ничего, что сделало бы меня счастливым. Но отказываться от подарка тоже было неловко, даже если он был мне не нужен. Мне становилось неловко отказываться от предложенного, а когда я получал то, что могло мне понравиться, чувство ужаса накрывало меня, словно отпетого вора. Проще говоря, мне приходилось выбирать из двух зол. Возможно, отчасти поэтому мое существование в поздние годы жизни было таким позорным.

Мое застенчивое молчание вызвало у отца недовольство, и он сказал:

– Может привезти тебе книгу? А помнишь, на торговой улице в районе Асакуса львиный костюм для новогоднего танца? И размер у него подходящий. Не хочешь себе такой?

Очередной вопрос, на который невозможно ответить. И не покривляться никак. Для шутника это абсолютный провал.

– Книга же и правда хороший подарок, – с серьезным лицом сказал старший брат.

– Тогда книга. – Отец безразлично захлопнул блокнот, так ничего и не записав.

Что же я наделал? Разозлил отца, а ведь его гнев так страшен. Как же мне все исправить? В ту ночь я долго думал над этим, трясясь под одеялом. Затем встал, прокрался в гостиную, открыл ящик, куда отец должен был положить свой ежедневник, достал его и пролистал до страницы со списком подарков. Найдя ее, я облизнул карандаш, написал «львиный костюм» и отправился спать. На самом деле он мне не нужен, вместо него я бы лучше выбрал книгу. Но это предложение отца, так я смогу исправить ситуацию и угодить ему. Вот почему поздней ночью я решился на подобное.

Как и ожидалось, мои старания окупились. Вернувшись из Токио, отец пошел к маме и говорил так громко, что я даже в детской слышал следующий разговор: