Читать книгу Роксолана - Осип Назарук - Страница 7

1

– Открой глаза свои и смотри. Ибо что увидишь теперь, того больше никогда тебе не узреть!

С этими словами из Корана обратился пожилой турок-купец Ибрагим к своему армянскому сотоварищу в городе Бахчисарае, приведя к нему только что купленную невольницу.

Старый армянин взглянул на свежий «товар», и его глаза весело блеснули.

– Ва, ва[43], – произнес он, чуть помедлив, и скривился. – Ты, должно быть, заплатил за нее столько, что на эти деньги можно купить дом в Кафе у самой пристани!

– О, заплатил я немало, – отозвался Ибрагим. – Но ведь она и стоит того!

– Что стоит? Как стоит? Почему? Что в ней такого? Она же едва на ногах держится! Кому мы ее продадим? Я думал, за те деньги, что ты взял у меня, ты купишь трех, а то и четырех крепких девок!

– Слушай! – невозмутимо ответил старый Ибрагим, распахнув верхнюю одежду и обнажив руки молодой девушки, которая вспыхнула от стыда. – Ты только посмотри! Она так хороша, что я советую тебе поскорее увезти ее из Бахчисарая в Кафу. Там, в толпе, нам будет легче спрятать ее до поры до времени. Иначе у нас отнимет ее кто-нибудь из сыновей Мохаммед-Гирея, а заплатит столько, что и плевка не стоит!

– За нее никто не даст хороших денег! Она больная!

– Не мели чепуху! Я и сам бы взял ее в свой гарем и имел бы утешение на старости лет. Но для меня это слишком дорогой товар. А что касается болезненного вида – это всего лишь усталость от долгой дороги и татарской «выучки»! Ты и сам бы выглядел больным, если б тебя несколько недель гнали, как коня, на ремнях.

Старый армянин знал все это, а спорил лишь по старой торговой привычке. Помолчав минуту, он проговорил:

– Ладно, может, слегка подготовим ее и продадим какому-нибудь баши[44].

– Нет, – возразил Ибрагим. – Я уже думал об этом. Не слегка, а как следует подготовим… А потом я сам повезу ее продавать.

– Почему ты?

– Потому что я надеюсь устроить ее хотя бы служанкой в гарем, может, даже и к какому-нибудь дефтердару[45]. Для нас это куда выгоднее, чем баши. Кто знает, какой случай может подвернуться.

– Лучше уж держаться подальше от всяких случайностей! А пока она дождется милости какого-нибудь вельможи, нас уже и на свете не будет.

– Ну так дети наши будут!

Этот довод окончательно убедил старого армянина. Немного поразмыслив, он проговорил:

– Ладно, завтра же отвезем ее в Кафу. Но я за то, чтобы как можно скорее от нее избавиться. Такой товар нехорошо долго держать!

– Там будет видно!

– А сколько же ты отдал за нее?

Старый Ибрагим назвал цену – и закипела свара!

Настуся не понимала их слов, но догадывалась, что попала не в самые худшие руки и теперь оба купца советуются и спорят о том, как использовать ее с наибольшей для себя выгодой. Глядя на них, она втихомолку радовалась, что не оказалась в лапах полудиких татарских вожаков или других торговцев «живым товаром», которые разобрали ее подруг по несчастью.

Армянский купец, не прекращая браниться с Ибрагимом, отворил дверь и кликнул служанку-невольницу. Долго ждать ему не пришлось – та подслушивала под дверью. Старик жестом указал на Настусю, и обе вышли из покоя. Служанка отвела ее в какую-то комнату с зарешеченными окнами, где томились другие невольницы. По лицам женщин было видно, что их также доставили сюда совсем недавно.

Служанка, сопровождавшая Настусю, обратилась к ней и произнесла всего одно короткое слово: «Кефе!»[46] – и при этом указала рукой вдаль.

Настуся осталась с подругами по несчастью. Объясниться с ними она не могла. Страшно утомленная, осаждаемая круговоротом мыслей, девушка уснула с молитвой на устах.

Разбудили ее только к ужину. Проглотив кусочек черствой лепешки и сделав несколько глотков молока, Настуся снова заснула.

А проснувшись поутру, увидела на подворье запряженную татарскую повозку и обоих своих хозяев, собравшихся в путешествие. Ее закутали в какое-то старое тряпье и усадили в телегу.

Оливковыми рощами и дубовыми лесами ехали они у подножий дивных гор, на склонах которых гордо высились вечнозеленые хвойные леса и курчавились густые заросли кустарников. Вдоль обочин дороги попадались виноградники, огороды и сады с олеандрами, магнолиями, тюльпановыми деревьями, миртами, мимозами и гранатами. На ярко-голубом фоне полуденного неба лениво колыхались кроны кипарисов и лавров. По пути встречались удивительной красоты разноцветные обломки мрамора и целые обозы маж, груженных белой солью. Красота крымской природы увлекла мысли молодой невольницы прочь от мрачной действительности и неопределенного будущего. Это великолепие успокаивало ее.

Справа показалась вершина Чатырдага, одной из красивейших гор на земле. Красота ее была настолько величественной, что Настуся почувствовала себя подавленной. И припомнились ей могучие слова, которыми начинается Священное Писание: «В начале сотворил Бог небо и землю».

Здесь, у подножия дивного Чатырдага, ощутила она всем своим естеством безграничное величие Творца. И дух ее, угнетенный неволей, еще глубже познал величие мира – палаты, в которую Бог поместил тысячи красот и чудес и предоставил ее для жизни многим народам.

Она припомнила, как однажды через Рогатин проезжал польский король, и Настусин отец вместе с другими священнослужителями должен был его приветствовать. Вернувшись домой, отец сказал: «И у нас мог бы быть свой государь, если б наши крамольники не сжили со свету последнего князя этой земли и его потомство. Думали, сами сумеют править, без головы!»

И горько вздохнул, снимая ризы.

И Настуся вздохнула вслед за отцом, только еще горше. Понимала, что не везли бы ее сейчас на торжище, если б в давние времена крамольники наши не подточили основу власти на своей земле… На синем фоне Чатырдага словно воочию увидела она чашу черной отравы, которую недруги поднесли молодому князю Юрию – последнему из рода Даниила Галицкого.

В духовном сословии из уст в уста передавались предания о мученической смерти последнего потомка крови Владимировой в Галицкой земле от руки тайного убийцы. Юрий ради укрепления Галицко-Волынской державы окружил себя немчинами и иными людьми западной культуры. Это и породило у местной знати ненависть к нему, и она подсунула ему в Высоком Замке во Львове медленно действующий яд – перед самым отъездом князя в Волынь. Настусина бабушка часто с печалью рассказывала, как молодой князь, уже будучи отравленным, сел в повозку, как в боли и муках ехал по Волыни, как весь в смертном поту добрался до своего замка во Владимире и как корчился там в предсмертных судорогах на полу княжьих палат.

Ни бабушка, ни отец, ни мать не могли сказать ей, когда именно это случилось. Говорили только, что в ту пору стояла прекрасная осень на нашей земле и сады ломились от обилия фруктов. А после того три дня страшный град бушевал по всей земле Галицко-Волынской, накатывая туча за тучей. И с того времени преследуют эту землю несчастья до сего дня.

А отец однажды добавил: «Хороши пташки не только наши, но и ляхи! Но все же те чтут заповедь Божью «Не убий!» по отношению к своим государям. Оттого и собственную державу имеют до сих пор. Уж какую имеют, такая и есть, но – своя…»

Когда-то Настуся слушала эти рассказы как страшные сказки. А теперь не только поняла, но и почувствовала все значение того, о чем в них говорилось. На себе ощутила, что значит, когда родная земля становится добычей и скотным двором для чужеземных всадников. Образы разрухи и несчастья по всей Украине возникли перед ней так же ясно, как белые снега на вершине Чатырдага, как темные леса на его склонах и в долинах…

Эта песня внезапно зазвучала в ее молодом сердечке. Но девушка не издала ни звука, лишь глаза ее сильнее заблестели.

Настуся не могла отвести их от волшебного Чатырдага. Красой своей он настолько пленил и утешил ее, что к невольничьему рынку на пристани Кафы она подъезжала с полным спокойствием в душе.

2

На третий день пути Настуся со своими хозяевами въехала на улицы приморского города, где, бывало, за один день продавали на торжище до тридцати тысяч невольников и невольниц. Уже виднелись старые, темного камня, высоченные дома генуэзцев, где за решетчатыми узкими окнами томились сотни невольников и невольниц, предназначенных для продажи.

Между домами Настуся неожиданно заметила христианскую церковь, принадлежащую отцам тринитариям, которые занимались здесь выкупом невольников. Узнала ее по разорванной цепи, которая как символ была прикреплена к стене над входом в храм.

Из ворот церковного подворья как раз выезжали двое монахов верхом на ослах. Она однажды видела во Львове этих «ослиных братьев» – те собирали пожертвования у костела – и даже сама дала им что-то «на пленных».

«Ослиные братья» разъезжали по восточным базарам, сидя на своих ослах лицом к хвосту, – в знак уничижения, ибо полагали себя недостойными ездить на этих животных так, как ехал Спаситель мира, вступая в Иерусалим. Повсюду проникали они, сыны разных народов, следуя повелениям из далекого Рима, шли в глубоком смирении духа, чтобы избавить невольников от жестоких страданий. И сейчас Настуся с благодарностью смотрела на них.

Ей легче дышалось от мысли, что и здесь есть те, кто с именем Христовым на устах радеют о помощи бедным невольникам. И уже по-иному смотрела она на мрачные генуэзские постройки с зарешеченными окнами.

Повозка с Настусей и ее спутниками вкатилась на подворье одного из таких домов. Купцы не спеша высадились и, прихватив пленницу, вошли внутрь. Там в полутемных коридорах и анфиладах комнат царила суета, толкалось видимо-невидимо гостей и прислуги – в основном смуглые люди с темными южными глазами.

Ибрагим и армянин остановили одного из них и принялись о чем-то расспрашивать.

Настуся сразу поняла, что ее хозяева здесь чувствуют себя как дома.

Через минуту Ибрагим исчез, а армянин отвел ее в одну из комнат, где за столом сидел какой-то худой, поджарый человечек. Он едва-едва говорил по-нашему, но стал допытываться у Настуси – откуда она родом, сколько ей лет, кто ее родные, где живут и каким имуществом владеют. При этом армянин все время что-то говорил, размахивая руками, а высохший человечек записывал все услышанное в большую книгу.

Затем армянин получил от него какой-то кожаный значок и отвел девушку в другую большую комнату в том же коридоре. Там стояли ряды шкафов с самой разнообразной одеждой, возле них хлопотали женщины, по виду – служанки.

Армянин вручил кожаный значок пожилой прислужнице, которая, очевидно, всем здесь распоряжалась, и вышел.

Та взяла Настусю за руку, подвела к одному из шкафов, взглянула на нее раз, другой и начала вынимать из шкафа какие-то одеяния, передавая их Настусе. Покончив с этим, она позвала одну из служанок и сказала ей несколько слов. Служанка повела девушку через целый ряд комнат, похожих одна на другую. Настуся несла наряды, догадываясь, что они предназначены для нее. По пути попробовала на ощупь материю – та оказалась очень хорошего качества.

Наконец они остановились перед каким-то помещением, из которого через полуоткрытую дверь вырывались клубы пара.

«Купальня», – подумала Настуся и невольно улыбнулась. С тех пор как она угодила в руки татар, ей ни разу не удавалось вымыться.

В купальне она ожила и окончательно пришла в себя. К ней вернулось хорошее настроение, которого уже давным-давно у нее не бывало. Мылась долго, пока старая служанка не подала знак, что пора одеваться. Она помогла Настусе расчесать длинные золотистые волосы и справиться с застежками. Покончив с этим, старуха подвела девушку к треснувшему зеркалу, стоявшему в углу соседней комнаты, и поцокала языком. Настуся взглянула – и осталась вполне довольна собой и своим нарядом.

Старуха снова повела ее теми же полутемными комнатами, неся Настусину старую одежду. В помещении, где стояли шкафы, она отдала ее главной прислужнице и исчезла. Та обстоятельно осмотрела Настусю с головы до пят и что-то поправила в ее наряде.

Настуся догадалась, что сейчас ее отведут к кому-то важному, кто решит ее судьбу. Почему так быстро? Должно быть, Ибрагим и армянин спешат вернуться домой или у них здесь есть и другие дела. Она понимала, что скорее всего останется здесь, в этом доме, но и вообразить не могла, что ее ожидает.

Начальница гардеробной позвала одну из служанок и обменялась с ней несколькими фразами. Женщина снова повела Настусю длинными переходами, пока они не оказались перед дверями покоя, у которого стояли несколько слуг-посыльных. Служанка что-то сказала одному из них. Тот скрылся внутри, и через минуту в дверях появился армянин. Служанка указала ему на Настусю.

Армянин вздрогнул: не признал ее в новом наряде. А затем взял девушку за руку и повел в покой.

Это оказался просторный красивый зал с цветными венецианскими стеклами в окнах. Пол был устлан коврами. Перед одним из окон стоял стол, на нем – книги в кожаных переплетах и два бронзовых канделябра. Перед столом на подушке восседал Ибрагим, а рядом с ним – пожилой темноволосый худощавый мужчина среднего роста, должно быть, брат того высохшего сморчка, который опрашивал Настусю в самой первой комнате. Оба они были на удивление похожи друг на друга.

Заметив Настусю, Ибрагим поднялся и шагнул к ней, с нескрываемым удовольствием разглядывая ее похорошевшее лицо и новый наряд. Взяв девушку за руку, он подвел ее к хозяину комнаты, чтобы и тот смог рассмотреть ее получше.

Настуся невольно потупилась. Ибрагим говорил без умолку, армянин поддакивал. И хоть Настуся, догадываясь, что сейчас ее снова начнут осматривать, окончательно смутилась, однако приметила, что теперь уже не только Ибрагим, но и армянин повторяет одно и то же, а хозяин комнаты помалкивает.

Оба «опекуна» одновременно подступили к ней. Настуся так растерялась, что вся кровь прилила к ее лицу. Когда же она наконец смогла поднять глаза, то обнаружила, что хозяин смотрит на нее таким же взглядом, как ее отец, бывало, смотрел на коня, который пришелся ему по душе.

Это воспоминание оживило ее, и она слегка улыбнулась. Хозяин комнаты что-то проговорил. Смотрины закончились явно в ее пользу, потому что оба «опекуна» выглядели страшно довольными. Хозяин комнаты подошел к одному из шкафов, вынул из него алую ленту и собственноручно обвязал ею предплечье Настуси.

Ибрагим и армянин простились с ним и, прихватив с собой Настусю, повели ее в другое крыло дома. Выйдя и оказавшись под открытым небом, они пересекли два просторных подворья и сад с высокими деревьями, после чего ввели девушку в новый дом и передали с рук на руки другой начальнице. Попрощались жестами и ушли.

3

Настуся оказалась в просторном помещении, где уже находилось много молодых невольниц. Они сразу же обступили ее и принялись на разных языках допытываться, кто она, из каких краев и как угодила в полон.

Нашлись среди них и пленницы из украинской земли. Настуся сразу же присоединилась к ним.

Встретив своих, она повеселела и отвечала на их вопросы почти радостно – так подействовала на нее близость людей, родившихся с нею на одной земле, где солнце светит по-родному.

– Ты такая веселая! – с удивлением заметила одна из ее новых подруг по несчастью.

– А чего ей не веселиться? – ответила другая девушка. – Вот пойдет в школу, а за это время, может, родные узнают, где она, и выкупят ее.

– В какую школу? – заинтересовалась Настуся.

– А ты разве не знаешь? Сейчас расскажем… – послышалось со всех сторон. Одна из девушек – на ее одежде виднелась такая же, как у Настуси, красная лента, только старательно пришитая, – начала так:

– Вот эта красная полоса означает, что тебя пока что не продадут…

– Ой, ну почему не продадут? – перебила другая. – Разве не продали неделю назад одну из нас, хоть и был у нее красный знак?

– Э-э, да ведь та девушка приглянулась какому-то важному господину, и он заплатил за нее огромные деньги!

– Так и эту может кто-то выбрать.

– Ту он специально искал! А на тех, кого отправляют в школу, позволяют взглянуть только самым богатым купцам, да и то редко.

– Да скажите, наконец, в какую школу меня заставят ходить? – спросила Настуся.

– А мы вообще-то и так уже в школе, да еще в какой школе! Приходится внимательно слушать и все запоминать, а иначе накажут. Ох, как здесь бьют! Вон, видишь: там лежит полька из-под Львова. Избили ее за непослушание так, что ни сесть, ни лечь не может.

Настуся взглянула в ту сторону, куда указала товарка. В углу на глинобитном полу неподвижно лежала на боку молодая девушка. Настуся, почувствовав сострадание, шагнула к ней. А следом и остальные обступили больную.

Девушка болезненно усмехнулась и обратилась к Настусе:

– Здесь бьют страх как больно, но с оглядкой – кнутом по закрытому телу, чтобы кожу не испортить…

Тут вошла начальница, за ней прислуга внесла обед.

Невольницы зашумели, рассаживаясь по местам. Только больной подали отдельно. Настусе также было отведено место.

После обеда, который оказался вполне сытным, пленницы начали собираться, говоря:

– Нам теперь время браться за работу. Вечером расскажем тебе остальное. А ты пока поговори с хворой полькой, потому что в школу сегодня тебя еще не возьмут.

Как только комната опустела, Настуся присела рядом с девушкой и ласково спросила ее, давно ли та в татарской неволе.

– Я, – ответила больная, – попала в полон больше года назад. Отец мой, шляхтич Вележинский, владеет целым селом и, может, выкупил бы меня, если б знал, где я. Но эти генуэзцы хорошо прячут лучших пленниц…

– Почему прячут?

– Потому что надеются получить от родственников тем больший выкуп, чем дольше им придется горевать о пропаже. Или дожидаются высокой платы от чужеземцев, которым снова и снова показывают нас, подучив наперед тому, что им требуется.

– А что им требуется?

– Кому что. Нас, пленниц, делят на разные сорта. Одни, простые и некрасивые, предназначаются для тяжелых работ по хозяйству и в домах. Других берут в школы…

Полька усмехнулась и с горечью добавила:

– Попасть в такую, как та, куда назначили тебя, – это еще удача.

– А в какую меня назначили?

– В такую, где учат по-настоящему. Обучат тебя читать и писать по-своему, а потом, в зависимости от обстоятельств, попробуют продать служанкой в гарем какого-нибудь могущественного баши или дефтердара, который сейчас в почете у самого хана.

– А зачем им это?

– Чтобы поддерживать с твоей помощью связи и иметь пособника в разных делах, чаще тайных.

– Что же может сделать простая служанка?

– Смотря где, смотря какая и в каких обстоятельствах. Многое может узнать ловкий шпион, а еще больше – женщина. У хитрых генуэзцев все хорошо продумано.

– А в какую школу направили тебя?

– Меня? Совсем в другую. Красивые девушки предназначены для гаремов богатых господ и вельмож, их кормят и воспитывают особым образом. Ты видела, сколько еды мне подают?

– Видела. Очень много.

– И это все я обязана съесть. Если откажусь – снова дюжина ударов кнутом, хоть я и без того так избита, что сесть не могу.

– За что?

– Говорю же: за непокорность. А если хочешь знать подробнее, то слушай. Приехал из Трапезунда один престарелый паша, чтобы выбрать среди невольниц нашего господина красивую девушку для своего гарема. Привели меня к нему, пышно одетую, и приказали показать ему все, чему меня учили в школе.

– Чему же тебя там учили?

– Это не такая школа, как ты думаешь. Там, где я была, учат изящно кушать, танцевать их танцы и по-разному вести себя с молодыми и старыми.

– И как же надо себя вести?

Молодая полька по имени Ванда слегка запнулась. Однако проговорила:

– Если приедет молодой человек, желающий купить девушку, то она должна держаться робко и скромно, опускать очи долу, стыдливо закрываться. Считается, что так легче заинтересовать тех, кто помоложе.

– А старики?

– С ними все иначе. Им нужно смотреть прямо в глаза, и чтоб взгляд был пылкий, горячий – такой, что сулит любые наслаждения, лишь бы они выложили свои денежки…[47] Ну вот, приехал, значит, к нашему господину старый как вечность паша из Трапезунда. Наш господин выстроил в ряд лучших девушек, а среди них поставил и меня. Всем нам строго приказали, как надлежит себя держать. Паша, опираясь на костыли, проковылял перед нами и каждую оглядел с головы до пят. А я как взглянула на него, так чуть не сомлела: старый, сгорбленный, глаза гноятся, голос – как треск сломанной сухой ветки… А он возьми и укажи на меня!.. Вывели меня из ряда едва живую, и сам господин проводил меня вместе с этим пашой в отдельную комнату, где тот должен был осмотреть меня подробнее. Наш господин по пути подавал мне знаки глазами – мол, не забывайся. Но для себя я твердо решила: буду действовать не так, как меня учили.

– И добилась своего?

– Да. Старый паша несколько раз ко мне подступался, но я и бровью не повела, а наш господин чуть не лопнул от гнева. Тогда паша сказал ему при мне: «Ну, что ж! Она, конечно, хороша собой, но огня в ней нету. Не хочу ее!» Так и уехал, никого не купил…

– Я бы точно так же сделала!

– А я бы уже не стала. Будь что будет. Потому что потом в течение недели били меня трижды на день так, что я память теряла. Не хочу больше такого. Лишь бы тот паша снова не приехал.

Девушку пробрала дрожь.

Настуся утешила ее как могла:

– Да ведь он тебя больше не выберет!

– Как бы не так! Он уже и забудет, что однажды видел меня. Приоденут по-другому, волосы пустят не назад, а волной на грудь – видишь, какие красивые да ухоженные? Генуэзцы знают, как этого добиться!

Полька указала на свои густые блестящие волосы и, переведя дух, добавила:

– Мучает меня предчувствие, что этот труп смердящий все-таки купит меня!

Она заплакала.

– А что ж он тебе сделает, если ты не любишь его, даже если купит?

– Эх, ничего-то ты не знаешь о том, что они выделывают с непокорными невольницами, с теми, кто не желает исполнять их прихоти! Поживешь здесь, многое услышишь. Между нами есть и такие, что побывали в гаремах Цареграда, Смирны и Египта. Страшные вещи рассказывают…

Настуся задумалась.

Перед глазами у нее все еще стояла разорванная цепь на стене храма отцов тринитариев – как образ того светлого, что могло с ней однажды случиться. Только теперь она окончательно поняла, в чем главное отличие невольника от свободного человека. Ржавая цепь над входом в Тринитарианскую церковь виделась ей золотым символом, самым дорогим на свете.

Вдруг она загадала: если сегодня услышит звуки колокола на этой церкви, то вскоре обретет свободу.

Вспомнилось ей, что отец не любил, когда она загадывала, – не терпел суеверий. Но сейчас она не могла противиться порыву, только что родившемуся в ее душе, хоть и отчаянно боролась. «Может, сегодня воскресенье?» – с надеждой подумала она. В дороге Настуся потеряла счет дням, но боялась спросить подругу по несчастью: хотела как можно дольше обманываться надеждой. Если сегодня и в самом деле воскресенье, то вот-вот у монахов-тринитариев должны зазвонить к вечерней службе. И этот звон станет для нее верным знаком, что будет она свободна, увидит волю, свой дом и родной край. Эти два понятия – родной край и свобода – сплелись в ее мыслях и мечтах неразрывно.

«Ошибался отец, когда говорил, что здоровье – наивысшее благо для человека, – подумала она. – Потому что еще большее благо – свобода».

Но не позволила себе увязнуть в глубинах собственной души, понимая, что веселый настрой и ощущение радости жизни – ее единственная защита.

– Не горюй, – обратилась она к польке. – Что должно сбыться, то и сбудется.

И затянула такую лихую припевку, что и Ванда повеселела.

Так проговорили они до самого вечера – а колокол не зазвонил… Вернулись с работы остальные невольницы. От той, что носила красную ленту, узнала Настуся, что уже завтра поведут ее в школу и что там уже учатся двадцать девушек, не считая ее. Девушка с красной лентой – еврейка с Киевщины, есть там еще две гречанки и другие невольницы из дальних земель. А главные наставники – турок и итальянец…

Уже поздним вечером девушки снова стали расходиться.

– Куда же вы теперь? – спросила Настуся.

– Опять в школу, да только в легкую, – ответила полька.

– Там учат женщины, – добавила другая девушка.

– И ты тоже туда завтра пойдешь, – заметила третья. – Придется идти, хотя, наверно, ты уже немного умеешь делать то, чему там учат.

Настусе было страшно интересно взглянуть на эту школу невольниц. В ту ночь она почти совсем не спала.