Читать книгу Соединённые пуповиной - Оскар Шульц - Страница 6

Он знал, что наступили его последние часы. Он чувствовал на себе петли, твёрдо заложенные мучителями и палачами, видел сооружённую для него виселицу, на которую он будет втянут завтра… Связанный, с кляпом во рту, он уже не мог защищаться и звать на помощь. Ему оставалось только одно – смотреть с высоты колокольни вдаль и вспоминать прошлое. Когда это было? Где было начало? Кого он встречал, и кто заботился о нём? Кому он служил? Как много вопросов, и только несколько часов…

В шестидесятых годах девятнадцатого века большой бронзовый колокол был заказан Евангелическо-Лютеранской консисторией Санкт-Петербурга для строящейся в Геймтале церкви.

Он был отлит в Лейпциге. После охлаждения его вынули из формы, почистили, отполировали до блеска и организовали праздник с благодарственной молитвой и богато накрытым столом. Помощники столпились поближе к мастеру, чтобы услышать первый звук – голос новорождённого ребёнка, и посмотреть в этот момент на поведение старого учителя.

После знака мастера все затаили дыхание. Бутылка шампанского разбита о колокол. Могучий звук наполнил помещение изнутри таким глубоким, плотным, гудящим и потрясающим звуком, как если бы он хотел вынести стены наружу. Это был момент рождения, с этого момента началась его собственная жизнь – жизнь церковного колокола! Первое, что он увидел, это был застывший мужчина, который внимательно следил за стрелкой часов, навострив уши и прислушиваясь к звенящему всё тише, затихающему звуку. Колокол услышал его шёпот: “…тридцать, шестьдесят…”, он поднял указательный палец, и победоносно воскликнул “Девяносто”! А затем последовало общее громкое и долгое “Ура!” Им повезло – голос колокола на сто процентов соответствовал предварительному заказу!

Затем последовал долгий-долгий путь. Сначала на одном, затем на другом корабле в Россию. Оттуда зимой, на санях – на Украину, к месту назначения, в немецкую деревенскую церковь в Геймтале. Здесь, на Волыни (район Западной Украины), уже несколько лет жили немецкие колонисты. Большинство из них до сих пор живут в землянках и соломенных хижинах, но, несмотря на все ещё гнетущую их бедность, они живут очень экономно, чтобы собрать деньги и построить церковь.

И в 1879 г. она была готова. 21 августа торжественно открылась большая деревянная церковь, она была третьей на Волыни. Эту торжественную церемонию проводил пастор управляющего прихода в Житомире, господин Генрих Везам.

Ещё накануне приехали гости из далёких колоний – из Мирополя, Радомышля, Эмильчина, Коростени и других. Их повозки заняли церковную площадь, улицы и крестьянские усадьбы, так что живущие поблизости и принадлежащие к этой епархии прихожане должны были останавливаться на соседних хуторах, оставляя упряжки в Пулинской-Гуте, Яновке, Арцизовке, а затем продолжать дорогу к церкви пешком.

Сквозь зелень деревьев светились выкрашенные в красный цвет необычайно высокие стены и возвышающаяся в облака колокольня с позолоченным куполом и сверкающим крестом.

Освящение состоялась перед церковью, так как молельный зал был в состоянии вместить не более одной трети от числа присутствующих. Установленный перед входом стол представлял собой кафедру у импровизированного алтаря. Когда пастор Везам закончил молитву благодарения и поклонения Богу, поклонился Богу, возвещая 1000-летнюю верную службу церкви общины, окрестил и благословил кропилом со святой водой церковь, уже давно стоящая тишина разрядилась в расслабляющем, пространном дыхании, которое поднималось из тысяч грудей, и покатилась прочь по окрестностям: “А-а-а-минь!”

И в этот момент взорвался воздух! Сверху над людьми бился сильно, глубоко, угрожающе большой колокол! Это было как неожиданный гром с ясного неба. Испуганные люди вздрагивали, втягивали голову в плечи, закрывали уши. И тогда все они поняли, что это был большой колокол, который давал знать, что с сегодняшнего дня в Геймтале открыта церковь для всех верующих колонистов.

Глубокие, “толстые” звуки баса беспрерывно падали сверху и проникали через уши и голову во все тело. Воздух вибрировал от этих глубоких пронзительных звуков. И само собой возникло имя колокола. Зная, что он был создан в Лейпциге, ему дали собственное имя: «Толстый Лейпцигец».

Вначале колокол чувствовал себя оскорблённым тем, что ему дали мужское имя. Однако, со временем, снова и снова слыша, как заботливо и нежно обращаются к нему с этим именем, он успокоился и был рад, что он, рождённый в Лейпциге, наконец здесь, в Геймтале, был благословлён на этот путь. И стал Геймталь со своим большим церковным колоколом, «Толстым Лейпцигцем», с его обворожительным басом известен по всей Волыни и в других колониях. Каждый день «Толстяк» напоминал прихожанам о связи с богом. Торжественные ежегодные открытия были незабываемыми. Он видел сверху, как тысячи посетителей устремлялись к церкви, чтобы отпраздновать этот день, как важное общественное событие.

Церковная община расширилась до 20000 прихожан. Уже 35 раз роскошно праздновался юбилей Геймтальской церкви, когда начало происходить что-то непонятное для «Толстяка». Однажды обычная, привычная жизнь нарушилась: сначала исчез пастор, затем исчез звонарь, и тогда церковь закрылась. Таким образом, он, «Толстый Лейпцигец», был приведён к молчанию. Он смотрел с высоты колокольни, как колонисты бескрайним поездом, с тысячами фур, покидали деревню, епархию, Волынь, двигаясь в северном направлении. Это происходило в 1915 г., после указа царя, когда все немцы Волыни были изгнаны в ссылку. Из дневника моего отца:

21.08.1915 г., пятница. Особенный день: сегодня ровно месяц, как мы в дороге на обозе, и сегодня день поминовения освящения церкви в Геймтале. 35 лет подряд этот день отмечался как самый большой праздник Геймтальского прихода, и даже всей Волыни. Тысячи немецких крестьян устремлялись в этот день к своей церкви, чтобы принять участие в торжественном богослужении. Кроме того, это был день и место встречи с родственниками, друзьям и знакомыми, что жили в различных колониях Волыни и здесь могли встретиться.

С детства, с тех пор, как я себя помню, мой отец брал меня с собой на этот праздник. Я каждый раз неописуемо радовался торжественным молитвам, хоровому пению, звукам орга́на, волнующемуся морю людей, общему теплу, возбуждающе-громкой, звучной музыке тромбона и басу большого колокола. Незабываемо! Мы, согнанные со своей земли, лишённые дома, вдали от него – воображали этот день! Быть может, сегодня в Геймтале будет проходить служба? Кто может провести её? Пастор Йохансон арестован, кантор Адам с нами в пути. Сколько немцев ещё осталось на родине? Найдут ли они в себе мужество и силы, чтобы как всегда пройти свой путь в дом Божий?

В колонне перемещённых лиц было несколько любителей духовой музыки, которые везли с собой свои инструменты. Полный оркестр невозможно было собрать, но они нашли свой путь друг к другу, и по воскресеньям мы могли до позднего вечера слушать их величественные, родные мелодии – полные страданий, верности и тоски.

Самыми большими были духовые оркестры из Геймталя и Солодырей, которые объединились в этот день. Все они играли много лет и были отличными музыкантами. Песни, которые они играли, шли из глубины их страдающих сердец и вызывали тяжёлые, болезненные ощущения в душах ссыльных. Раненые души отчаявшихся поселенцев не разбирали громких звуков знакомых мелодий, как и прежде, звучавших радостно и триумфально. В протестном рёве духовых инструментов они ощущали лишь болезненный, сокрушающий сердце плач, страдание и боль, беспомощность и безнадёжность, которые пытались донести до людей по всему миру.

И потому, что Бог вёл их в вере своей, торжественная музыка немного укрепила чувства колонистов, их благочестие придало им новые надежды и внутренние силы. Движимые этими различными чувствами, женские глаза наполнились горькими слезами. Мужчины глубоко вздыхали, прятали свои лица и пыхтели трубками. Все их мысли постоянно возвращались к их злой судьбе, к тому, что она вырвала их из обычной жизни и бросила в неизвестность.

Жалко, что духовая музыка не перекликается со звуком колокола. Как хочется мне вновь услышать мощный, глубокий звук «Толстяка».

* * *

Моему дяде Александру тогда было 16 лет, до февраля 1916 г. с остальными членами семьи он жил дома, так как два его брата воевали на фронте. Позже он рассказал нам следующее о 36-м юбилее Геймтальской Церкви:

За день до этого отец отправил меня с братом Эрнстом (11) купать лошадей, чистить и украшать упряжь и повозку, чтобы отправиться в Геймталь (за 30 вёрст[6]) для подготовки церковных торжеств. Как всегда, мы очень старались, а утром оставалось только вплести украшения в гривы лошадей, нарвать свежих цветов и прикрепить их к сбруе. Отец придирчиво осмотрел упряжь, сделал нам несколько замечаний, вошёл в дом и вскоре вернулся в своём воскресном костюме. Мы тоже надели чистые штаны и рубахи.

Мы покинули Бобриц около пяти часов утра. Сразу за Михалиндорфом отец придержал лошадей, спешился, обошёл и осмотрел повозку, посмотрел на нас обоих, посмотрел с тревогой на оставшуюся позади деревню, несколько раз, не говоря ни слова, вынимал часы из кармана своего жилета, встряхивая с отчаянием головой. Затем он сделал несколько шагов в сторону деревни, подождал несколько минут и, наконец, недовольный вернулся обратно. Он сказал: “Кажется, мы сегодня единственные, кто едет на праздник”.

Но кто мог ещё пуститься в путь? Мы знали, что солдатка Вайс и старый Майер были больны. И вдова Цех, которая получила на прошлой неделе известие, что “её муж был убит, как герой, на Западном фронте”, считала, вероятно, невозможным прервать свой траур. Остальные усадьбы все высланы.

Дорога вела нас через Симони, Нойдорф, Эвенталь, Кремянку, Киселёвку, Кутузовку и Арцизовку. Чем ближе мы подъезжали к Геймталю, тем беспокойней становился отец. Он нервно елозил на переднем сиденье взад и вперёд, осматривался вокруг и бормотал, что давно уже должен быть слышен звон колокола. Я и Эрнст навострили уши, но тоже ничего не слышали. Напряжение из-за этого неожиданного молчания колокола росло и росло, чувство нашего ужаса увеличивало безлюдье немецких деревень. Нас окружало тоскливое разрушение и опустошение, очевидно это вызвало дополнительное ощущение, как будто невидимое свинцовое одеяло неподвижно и молча где-то парит над нами в воздухе, таинственно давит на нас и парализует.

Лошади фыркали и храпели громче обычного, качали головами, как будто хотели сказать, что они нас понимают, и поэтому пытаются разорвать тишину. Мы с братом подтолкивали друг друга, придвигались ближе к отцу и с облегчением вздыхали, когда выезжали за деревню. Мы уже достигли Кремянки – не слышно колоколов. Кутузовка – всё тихо. Арцизовка – мы уже видели над верхушками высоких дубов церковный шпиль с его блестящим вопреки всему крестом – колокола молчали!

Наконец и Геймталь. Но и здесь в воздухе плавало захватывающее, таинственное чувство тревоги, что зло ещё в силе и что эта трагедия ещё не закончена.

Большая церковная площадь была пуста. Только несколько десятков телег вытянулись, прижавшись к обочине, перед церковью. Прибывшие гости разговаривали, собравшись несколькими небольшими группами перед храмом. Отчаявшись и застенчиво осматриваясь вокруг, они не могли поверить своим глазам, не понимали, что произошло. Не так давно, на Пасху и на Троицу, не только церковная площадь, но и все дороги, дворы были заняты телегами. Здесь роились мужчины, женщины, дети, которые постепенно стекались в церковь. Звуки колокола звучали громко, непрерывно и волнующе над головами множества людей, чтобы предупредить всех, что дверь открывается, и церковь готова и доступна для торжественного молебна. Но в этот день наоборот стояла мёртвая тишина.

Через некоторое время, потраченное нашим отцом на разговоры с присутствующими, он исчез за церковью. А потом случилось нечто неожиданное. Определённо, все хотели услышать звуки колокола, они не слышали его уже в течение месяца, и вера в такую возможность у них была давно утеряна.

И вдруг, внезапно, как если бы одновременно все деревья рухнули на них, упал сверху единственный, глубокий и очень громкий звук колокола: “Б-A-A-М-м-м!”. В одно мгновение все их головы поднялись вверх, устремив глаза на колокольню, и замерли… Прошло всего несколько секунд в ожидании, но всем они казались вечностью… А потом прозвучал ещё один громкий удар! Ещё один! И ещё, и ещё, пока воздух и все окрестности не наполнились непрерывным, оглушительным рёвом.

И кто-то рухнул, упал на колени. Другой произнёс радостно: “Он жив! «Толстяк» жив!”. А потом вслед за ним и другие голоса: “«Толстый Лейпцигец» проснулся! Аллилуйя!” И все склонились на колени в молитве перед церковью.

И над всем стоял продолжительный звон «Толстяка». Удары были мощнее, чем обычно, спешили один за другим, так, как будто каждый последующий удар пытался заглушить предыдущий. В воздухе боролись нежные, затухающие звуки с новыми, сильными последующими звуками, которые сметали всё на своём пути. И этот звон был слышен над лесами и полями, в последних, ближних и дальних, немецких колониях. Навсегда крепко связанный с Геймтальским приходом, он требовал их пробуждения и посещения 36–го церковного праздника.

Удары колокола следовали непрерывно, как океанские волны, которые непрерывно следуют одна за другой, звуки стремились преодолеть расстояние, отделяющее их от высланных соотечественников. Но напрасно! Они были уже настолько далеко, что не могли услышать страдающий зов своего любимого колокола.

Колокол звенел… и звенел! Как долго? Не имею понятия. Я уже давно подозревал, что звонарём был наш отец. Я обошёл церковь и нашёл за алтарём дверь, которая была открыта. Я спешно прошёл через молельный зал и по лестнице стал подниматься наверх башни. Там царил полумрак, было жутко. Ступеньки скрипели под ногами, но я слышал только торопливые, громкие, глубокие звуки колокола, обрушивавшиеся на меня сверху. С трепетом я поднимался всё выше по узкой мерцающей лестнице. Звонница была пуста.

Я поднялся по ступенькам на самый верх. Могучий рёв колокола встряхнул меня, было ощущение, будто я оглох и ничего не слышу. Наш отец стоял под большим колоколом, там, где ремень крепится к колокольному языку, и бессознательно, раз за разом, ударял по колоколу. Его лицо застыло, глаза были закрыты, борода грязная и мокрая от слёз. Я тормошил, дёргал его, но он меня не замечал. Ошеломлённый, как после глубокого сна, он не мог понять, что я хочу от него. Меня одолел приступ страха, я запаниковал и чуть не упал с колокольни. Я завыл и крепко прижался к отцу. Вероятно, моё поведение привело отца в сознание. Он оставил в покое язык колокола и обнял меня. Сам по себе колокол издал ещё один громкий звук и затих.

Мы спустились с колокольни. Но ещё долгое время у меня в ушах стоял глубокий, непрерывный плач, как болезненный стон, нашего «Толстяка». Отец прошептал: “Где мой сын Эдуард? Где наши родственники? Где все соотечественники?”

* * *

Беспрецедентно и неожиданно вспыхнула октябрьская революция, которая автоматически отменила царский указ об изгнании немцев. Какие надежды возродились, какие ожидания и мечты! Выжившие немцы Волыни постепенно возвращались в свои дома. Весной 1918 г. пастор Фридрих Ринк возродил духовную жизнь Геймтальского прихода. Колокола были разбужены после принудительного трёхлетнего глубокого сна. И опять «Толстый Лейпцигец» верно служил общине.

Из года в год «Толстяк» всё больше ощущал, что всё идёт не так, как раньше. Всё меньше и меньше свадеб, крестин, меньше посетителей. Звонарь, заставлявший его петь, был не так ревностен, как раньше. «Толстяк» чувствовал, что его голос становится тише и глуше.

Наступил 1934 год. В этот кровавый, несчастный год, пастор Густав Уле был арестован, церковь закрыли, а громкоголосого «Толстого Лейпцигца» превратили в часы. С тех пор четыре маленьких колокола молчали, и только «Толстяк» сохранил за собой право звучать – он отбивал часы от одного до двенадцати, призывал колхозников к работе.

* * *

Мне, автору этих строк, в 1934 г. было 7 лет, я учился в нулевом классе. На церковь для школьников было наложено табу, мы были очень запуганы в этом смысле. Но любопытство взяло вверх, мы подружились со звонарём Иоганном с больными ногами. Мы приносили ему еду: яблоки, ягоды, грибы, а он позволял нам отбивать одним ударом получасовки.

И я в детстве имел счастье несколько раз заставить звучать «Толстого Лейпцигца». Колокол висел передо мной большой и широкий, я держал в руках короткую верёвку, привязанную к его языку, тянул её взад и вперёд, чтобы привести в движение, а затем ударял по краю колокола со всех сил, что были в маленьком детском теле: “Б-A-a-a-м-м” ошеломляюще и оглушительно стонал «Толстяк»… И тогда мы, дети, замолкали и заворожено слушали постепенно затихающий рокот колокола. Когда он замолкал, создавалось впечатление, что «Толстяк» разрядил воздух, и мы снова можем дышать полной грудью.

И даже сегодня, спустя шесть десятилетий, я могу воссоздать в памяти незабываемый, глубокий звук колокола, услышать его густой, пульсирующий и вибрирующий бас, и, как мне кажется, почувствовать его всем своим сердцем.

* * *

В 1937 г. окружной партком решил снести принадлежащую колонистам церковь в Геймтале, а в райцентре Пулин построить дом культуры. Колокол был спутан, вначале они хотели потихоньку спустить его с колокольни и представить это кощунство как прогрессивный шаг. Это действие должно было сопровождаться музыкой духового оркестра. Колокол противился этому насилию, он не представлял себе своё существование без службы на колокольне. Внизу звучала торжественная музыка – международный гимн палачей: “…Весь мир насилья мы разрушим…”

Колокол сопротивлялся. Канат оборвался, и колокол начал падать… Его последние мысли были: “Кто ничего не строил, а только разрушает, кто только и делает, что управляет силами разрушения, тот сам со временем будет лежать в руинах”. Он врезался в землю… и разбился с громким дребезжанием.

* * *

Коротка была жизнь «Толстого Лейпцигца», всего 58 лет вместо ожидаемых пастором Везамом 1000 лет. Трагедия большого церковного колокола в Геймтале, как тысячи подобных трагедий в России, была пророчеством гибели. В Советском Союзе хотели уничтожить немецкую самобытность, посчитав, что к прогрессу может привести разрушительное насилие, однако эта бредовая идея через 53 года обратилась против своих творцов. Коммунистическая партия дрогнула, и советский режим рухнул безо всякого шума, развалившись на мелкие части.