Читать книгу Портрет Дориана Грея. Пьесы. Сказки - Оскар Уайльд - Страница 8

– Ах, мама, как я счастлива! – шептала Сибилла, уткнувшись лицом в колени поблекшей, усталого вида женщины, сидевшей спиной к назойливому, яркому свету в единственном кресле, имевшемся в убогой гостиной. – Я так счастлива, мама, и ты тоже должна чувствовать себя счастливой!

Миссис Вейн поморщилась, словно от боли, и, положив худые, неестественно белые от висмутовых белил руки на голову дочери, с горечью проговорила:

– Счастливой? Я счастлива, Сибилла, только когда вижу тебя на сцене. Ты не должна думать ни о чем, кроме театра. Мистер Айзекс к нам необычайно добр, а мы, между прочим, должны ему столько денег…

Девушка подняла голову и, надув губки, воскликнула:

– Ах, мама, что такое деньги в сравнении с любовью!

– Мистер Айзекс дал нам пятьдесят фунтов вперед, чтобы мы расплатились с долгами и смогли снарядить в дорогу Джеймса. Не забывай этого, Сибилла. Пятьдесят фунтов – это большая сумма. Мистер Айзекс нам очень помог.

– Но он не джентльмен, мама, и мне так неприятна его манера со мной разговаривать, – ответила девушка и, встав на ноги, подошла к окну.

– Не знаю, что бы мы делали без него, – ворчливо проговорила миссис Вейн.

Сибилла вскинула голову и рассмеялась:

– Он нам больше не нужен, мама. Теперь в нашей жизни все будет решать Прекрасный Принц.

И она вдруг умолкла. К лицу ее прихлынула кровь, вспыхнув розами на щеках, лепестки ее трепещущих губ раскрылись в учащенном дыхании. Казалось, над нею пронесся полуденный ветер страсти, всколыхнув складки ее элегантного платья.

– Я так люблю его, мама! – выдохнула она.

– Глупышка! Ах, какая же ты глупышка! – твердила, словно попугай, ее мать, сжимая и разжимая скрюченные, унизанные дешевыми перстнями пальцы, что придавало ее словам какое-то зловещее звучание.

Но девушка опять рассмеялась, и в голосе ее зазвенела радость заключенной в золотую клетку птицы. Глаза ее засияли, подхватив и повторив мелодию смеха, затем сомкнулись, словно стараясь уберечь сокровенную тайну, а когда вновь открылись, были подернуты пеленой заветной мечты.

Ее мать, словно олицетворение узкогубой Мудрости, взывала к дочери из потертого кресла, умоляя ее проявлять благоразумие и осторожность, подкрепляя свои призывы цитатами из Книги малодушия, написанной автором, называющим себя Здравым Смыслом. Сибилла ее не слушала. Она чувствовала себя свободной как птица в своей темнице страсти. С ней был ее принц, ее Прекрасный Принц. Она призвала на помощь Память, чтобы воссоздать его образ. Она отправила свою душу на его поиски, и та привела его к ней. Его поцелуй вновь пылал на ее устах, и веки ее согревались его дыханием.

А Мудрость тем временем изменила тактику и стала говорить о необходимости навести справки и установить, кто он на самом деле, этот незнакомец. Молодой человек, надо полагать, богат. Если это действительно так, то уже нужно думать об оформлении с ним отношений. Но волны житейского опыта разбивались об ушные раковины Сибиллы, не попадая внутрь, стрелы умудренного коварства пролетали мимо нее. Она лишь видела, как движутся узкие губы Мудрости, но не слышала слов и улыбалась.

Внезапно она ощутила потребность что-то сказать в ответ. Собственное молчание на фоне потока обращенных к ней слов заставило девушку почувствовать себя неловко.

– Мама, ах, мама! – воскликнула она. – За что он так любит меня? Я-то знаю, за что полюбила его – за то, что он прекрасен, как сама Любовь, – но что он нашел во мне? Ведь я совершенно не стою его. И все же, хоть я и понимаю, что ниже его, почему-то, – сама не знаю, почему – я не чувствую себя приниженной. Я чувствую себя гордой, ужасно гордой! Мама, скажи, ты любила папу так же сильно, как я Прекрасного Принца?

Лицо ее матери вдруг побледнело под толстым слоем дешевой пудры, сухие губы искривила судорожная гримаса боли. Сибилла бросилась к ней, обняла ее и поцеловала.

– Прости меня, мамочка! Я знаю, как больно тебе говорить об отце. И я понимаю – это потому, что ты его так любила. Пожалуйста, не грусти! Сегодня я переполнена счастьем – наверно, как и ты двадцать лет назад. Ах, если бы счастье продолжалось всю жизнь!

– Дитя мое, ты слишком молода, чтобы думать о любви. К тому же, что тебе известно об этом молодом человеке? Ты даже не знаешь его имени. И вообще, у меня и без тебя хватает забот, особенно сейчас, когда Джеймс уезжает в Австралию. Право, ты должна думать и о других… Впрочем, как я уже сказала, если выяснится, что он богат…

– Ах, мама, мама, мне так хочется быть счастливой!

Миссис Вейн взглянула на дочь и с чисто театральной искусственностью, которая у актеров часто становится второй натурой, заключила ее в объятия. В этот момент отворилась дверь, и в комнату вошел коренастый, несколько неуклюжий юноша с взлохмаченными каштановыми волосами и большими руками и ногами. В нем не было и следа того изящества, которое отличало его сестру. Трудно было поверить, что они в таком близком родстве.

Миссис Вейн устремила свой взгляд на сына, и улыбка ее стала шире. Она воспринимала его в данный момент как публику и была уверена, что они с дочерью смотрятся очень эффектно.

– Могла бы оставить и для меня несколько поцелуев, Сибилла, – сказал юноша с шутливым упреком.

– Но ты же не любишь, когда тебя целуют, Джим, – отозвалась Сибилла. – Ты ведь у нас настоящий медведь!

Она подбежала к брату и обняла его. Джеймс Вейн нежно заглянул ей в глаза и сказал:

– Пойдем погуляем, Сибилла. Скорее всего, я больше никогда не увижу этот кошмарный Лондон, хотя и не жалею об этом.

– Джеймс, не надо говорить такие ужасные вещи, – пробормотала миссис Вейн и, вздохнув, принялась латать какое-то чудовищно безвкусное театральное платье. Она была немного разочарована, что Джеймс не присоединился к их с Сибиллой трогательной сцене – это намного увеличило бы ее театральный эффект.

– Я это говорю, потому что так думаю, мама.

– Но ты мне делаешь больно, Джеймс. Надеюсь, ты вернешься из Австралии состоятельным человеком. Мне кажется, в колониях нет приличного общества – во всяком случае, приличного общества в моем понимании, – поэтому, когда тебе удастся нажить состояние, сразу же возвращайся: ты сможешь добиться солидного положения только в Лондоне.

– Приличное общество! – пробурчал парень. – Очень оно мне нужно! Если и в самом деле удастся заработать деньжонок, то первое, что я сделаю, – заберу вас с Сибиллой из театра. Ненавижу его!

– Ах, Джим, какой ты ворчун! – засмеялась Сибилла. – Скажи, ты действительно хочешь пойти со мной погулять? Это было бы просто чудесно! А я думала, ты отправишься прощаться с друзьями – с твоим Томом Харди, который подарил тебе эту противную трубку, или с Недом Лэнгтоном, который смеется над тобой за то, что ты ее куришь. С твоей стороны очень мило, что последний свой день ты решил провести со мной. И куда мы пойдем? Слушай, давай погуляем в Гайд-Парке!

– Нет, я слишком для этого плохо одет, – хмуро ответил Джеймс. – В Гайд-Парке гуляет только шикарная публика.

– Глупости, Джим! – шепнула ему Сибилла, поглаживая рукав его куртки.

– Ну, ладно, – согласился Джеймс после минутного колебания. – Иди одевайся, только не очень долго.

Сибилла, пританцовывая, выпорхнула из гостиной и, напевая, взбежала по лестнице. Вскоре ее легкие шаги послышались в комнате наверху.

Джеймс несколько раз прошелся взад и вперед по комнате, затем повернулся к неподвижной фигуре в кресле и спросил:

– Кажется, все готово к моему отъезду?

– Да, Джеймс, – односложно ответила миссис Вейн, не поднимая глаз от шитья.

Последние месяцы миссис Вейн чувствовала себя как-то неловко, оставаясь наедине со своим суровым и прямолинейным сыном. Человек по природе своей неглубокий и неискренний, она приходила в смятение, когда их взгляды встречались, и не раз задавала себе вопрос: не подозревает ли он чего-нибудь? А он между тем не произносил больше ни слова, и их молчание становилось невыносимым. Тогда заговорила она, напустившись на него с жалобами и упреками. У женщин лучший способ защиты – нападение, а лучший способ нападения – внезапное и необъяснимое отступление.

– Учти, Джеймс, ты сам себе выбрал жизнь моряка, – произнесла миссис Вейн, – так что ни на кого не пеняй, если она покажется тебе не слишком сладкой. А ведь ты мог бы поступить в контору какого-нибудь адвоката. Адвокаты пользуются большим уважением в обществе, их приглашают обедать в самые лучшие дома.

– Ненавижу конторы и ненавижу чиновников, – буркнул Джеймс. – И ты совершенно права – я сам выбрал себе такую жизнь. А тебе я скажу одно: береги Сибиллу. Заботься о том, чтобы ничего плохого с ней не случилось. Хорошенько смотри за ней.

– Не понимаю, зачем ты все это говоришь, Джеймс. Разумеется, я буду присматривать за Сибиллой.

– Я слышал, что в ваш театр повадился какой-то молодой человек и что он взял моду заглядывать к ней за кулисы. Это правда? Что ему от нее нужно?

– Ах, Джеймс, ты в этих вещах ничегошеньки не понимаешь. Мы, актеры, привыкли, чтобы нам оказывали внимание. Мне тоже когда-то дарили цветы. В те времена умели ценить искусство игры. Ну а что касается Сибиллы… Я не знаю, насколько серьезно ее чувство. Но этот молодой человек – без сомнения, настоящий джентльмен. Он всегда так учтив со мной. И по всему заметно, что он богат. А какие чудесные цветы он присылает Сибилле!

– Но ты даже не знаешь его имени! – с напором воскликнул юноша.

– Да, не знаю, – с безмятежным спокойствием ответила его мать. – Он пока еще не открыл своего настоящего имени. Но мне кажется, это даже романтично. У меня такое впечатление, что он из аристократических кругов.

Джеймс Вейн закусил губу, стараясь себя сдержать.

– Береги Сибиллу, мама! – снова повторил он. – Присматривай за ней!

– Джеймс, ты меня обижаешь своими словами. Разве я мало забочусь о Сибилле? А кроме того, если этот джентльмен богат, почему бы ей и не принимать его ухаживаний? Я уверена, он знатного рода. Это по всему видно. Сибилла может сделать блестящую партию, и они будут замечательной парой. Он действительно на редкость красив – все это замечают.

Джеймс проворчал что-то себе под нос и стал барабанить пальцами по оконному стеклу. Когда он вновь повернулся к матери, собираясь ей что-то сказать, отворилась дверь и в комнату вбежала Сибилла.

– Что это вы такие серьезные? – спросила она. – Надеюсь, ничего не случилось?

– А что может случиться? – отозвался Джеймс. – Должны же люди хоть иногда быть серьезными. До свидания, мама. Обедать я буду в пять. У меня все уложено, кроме рубашек, так что ты ни о чем не беспокойся.

– До свидания, Джеймс, – ответила миссис Вейн, кивнув сыну с величественно-холодным видом. Ей очень не понравился тон, которым он разговаривал с ней, и что-то в выражении его лица пугало ее.

– Поцелуй меня, мама, – сказала Сибилла. Ее губы, нежные, как лепестки цветка, коснулись увядшей щеки и растопили иней на ней.

– Моя девочка, моя дорогая девочка! – воскликнула миссис Вейн, поднимая глаза к потолку – туда, где сидела воображаемая галерка.

– Пойдем скорее, Сибилла! – нетерпеливо произнес Джеймс. Он терпеть не мог аффектаций любого рода.

Они вышли из дому и отправились по унылой Юстон-Роуд к центру города. Солнце, стараясь пробиться сквозь гонимые ветром тучи, то гасло, то вновь ярко вспыхивало. Прохожие удивленно посматривали на угрюмого, нескладного парня в дешевом, плохо сшитом костюме и шедшую рядом с ним изящную, грациозную девушку. Эта странная пара напоминала какого-нибудь увальня-садовника с изысканной розой.

Джим хмурился, ловя на себе любопытные взгляды. Как и все простые люди, он не любил, когда на него глазели, – в отличие от знаменитостей, которым всеобщее внимание приедается лишь на закате дней. Сибилла же совершенно не замечала, что ею любуются. Она то и дело смеялась, и в смехе ее звенела радость любви. Думать она могла об одном лишь Прекрасном Принце, но, чтобы оставаться с ним наедине в своих мыслях, говорила о чем угодно, но только не о нем, – и о корабле, на котором поплывет Джеймс, и о золоте, которое он непременно найдет в своих скитаниях, и о прекрасной наследнице огромного состояния, которую он спасет от австралийских разбойников в красных рубахах. Сибилла и мысли не допускала, что Джеймс может проплавать всю жизнь простым матросом или, в лучшем случае, боцманом. О нет, это не для него – ведь жизнь моряка ужасна! Как это страшно – быть прикованным к кораблю, когда его с грозным ревом атакуют гигантские волны, а свирепый ветер ломает, как спички, высокие мачты и рвет на узкие полосы паруса! Как только корабль бросит якорь в Мельбурне, Джеймс, вежливо распрощавшись с капитаном, отправится, не теряя ни секунды, на золотые прииски. Не пройдет и недели, как он набредет на самородок чистого золота, крупнее которого еще никто и никогда не находил, и под охраной шести конных полицейских перевезет его в фургоне на побережье. По пути на них трижды будут нападать разбойники, но все атаки они отобьют с большими для нападающих потерями… Впрочем, нет, ни на какие прииски он не поедет, ведь прииски – ужасное место: там люди собираются в барах и пьянствуют, а затем стреляют и убивают друг друга; там немилосердно все сквернословят. Пусть лучше Джеймс станет фермером и займется разведением овец. Однажды вечером, возвращаясь с пастбищ домой, он увидит, как разбойник на черном коне насильно увозит прекрасную девушку, наследницу несметных богатств. Он бросится за ним вдогонку и спасет красавицу. Она, конечно, полюбит его, а он ее, они обвенчаются, а затем вернутся на родину и будут жить в Лондоне, в огромном доме. Да, Сибилла была уверена – Джеймса ждет прекрасное будущее. Но ему нужно быть очень прилежным, никогда не терять самообладание и не тратить попусту деньги.

– Хоть я старше тебя всего лишь на год, – продолжала Сибилла, – жизнь я знаю намного лучше, чем ты, так что заруби на носу все, что я тебе сказала. Смотри не забывай мне писать с каждой почтой и обязательно молись перед сном. Господь Бог всемилостив и будет беречь тебя, а я тоже буду молиться за тебя каждый вечер. Пройдет немного лет, и ты вернешься домой богатым и счастливым.

Джеймс слушал сестру с угрюмым видом и ничего не говорил в ответ. Он уезжал из дома с тяжелым сердцем. Но хмурился он не только из-за предстоящей разлуки. При всей своей неопытности юноша остро чувствовал, что Сибилле угрожает опасность. От этого молодого денди, который за ней ухаживает, ничего хорошего ждать не приходится. Он ведь джентльмен – и уже поэтому Джеймс ненавидел его, ненавидел безотчетно, в силу какого-то врожденного инстинкта, им не вполне сознаваемого, а потому и всевластного. К тому же, зная легкомысленный и тщеславный характер матери, он видел в этом потенциальную опасность для Сибиллы и ее счастья. В детстве мы очень любим родителей; взрослея, начинаем их осуждать, а вот прощаем их не так уж часто.

Джеймсу давно хотелось задать матери один вопрос – вопрос, который мучил его вот уже много месяцев. Случайная фраза, услышанная им в театре, глумливый шепот, донесшийся до его ушей однажды вечером, когда он ждал мать у входа в артистическое фойе, породили у него целый ворох пугающих подозрений. Даже воспоминание об этой минуте обжигало его, как удар хлыста по лицу. Он тесно сдвинул брови, так что между ними образовалась глубокая, клинообразная складка, и с гримасой боли закусил нижнюю губу.

– Ты меня совсем не слушаешь, Джим! – воскликнула Сибилла. – А я стараюсь, строю для тебя такие чудесные планы на будущее! Ну, скажи мне хоть что-нибудь!

– Что, например?

– Ну хотя бы пообещай быть хорошим мальчиком и не забывать нас, – ответила с улыбкой Сибилла.

Джеймс пожал плечами:

– Скорее ты забудешь меня, а не я тебя.

Щеки Сибиллы залил румянец:

– Что ты этим хочешь сказать, Джим?

– Да вот, говорят, у тебя появился дружок. Хотел бы я знать, кто он такой. Почему ты мне о нем ничего не рассказываешь? Чует мое сердце, к добру это знакомство не приведет.

– Прекрати, Джим! – воскликнула Сибилла. – Ты не должен плохо о нем говорить. Я люблю его.

– Тебе даже имя его неизвестно, – проворчал Джеймс. – И все же, кто он такой? Уж я-то имею право знать.

– Его звать Прекрасный Принц. Правда, чудесное имя? Запомни его навсегда, глупый мальчик. Если б ты увидел моего Принца, то сразу бы понял, что лучше никого нет на свете. Вот вернешься из Австралии, и я вас обязательно познакомлю. Он очень тебе понравится, Джим. Он всем нравится, ну а я… я люблю его. Как жаль, что ты сегодня не сможешь пойти в театр. Он обещал приехать, и я сегодня играю Джульетту. Ах, как я ее сыграю! Ты только представь себе, Джим, до чего это замечательно: быть влюбленной – и играть Джульетту, да еще когда в зале присутствует он! Какое счастье играть для него! Я сегодня заставлю рыдать всю публику! Я приведу всех в восторг! Любить – значит превосходить самого себя. Этот ужасный мистер Айзекс будет кричать «она гений!» всем тем бездельникам, что вечно толкутся у него в баре. Он всегда верил в меня, ну а сегодня я всех поражу. Я это чувствую. И все это ради него, ради него одного, моего Прекрасного Принца, моего возлюбленного, моего божества!.. Я чувствую себя такой бедной рядом с ним. Впрочем, бедность, богатство – какое это имеет значение?! Народная мудрость гласит: когда бедность вползает в дверь, любовь влетает в окно[48]. Наши пословицы следовало бы переделать. Их придумывали зимой, а теперь лето… Хотя для меня сейчас весна, время цветочных хороводов под голубым небом.

– Но он ведь джентльмен, – враждебно произнес Джеймс.

– Он Принц! – воскликнула, будто пропела, Сибилла. – И этим все сказано.

– Он хочет сделать тебя своей рабой.

– А я содрогаюсь при одной только мысли быть снова свободной.

– Остерегайся его, Сибилла!

– Увидев его, невозможно не боготворить его; узнав его, невозможно ему не верить.

– Вижу, Сибилла, он совсем лишил тебя разума.

Сибилла рассмеялась и взяла его под руку.

– Мой дорогой брат, ты рассуждаешь, как столетний старик. Когда-нибудь ты и сам полюбишь и тогда поймешь, какое это волшебное чувство. Ну не дуйся, прошу тебя. Ты бы радоваться должен, что, хоть и уезжаешь из родного дома, можешь видеть меня такой счастливой. Для нас жизнь всегда была несладкой. Ничего, кроме трудов и лишений, мы с тобой до сих пор не знали. Но теперь все будет иначе. И мне не надо уезжать в поисках нового мира, как тебе, – я уже обрела его здесь… Смотри, освободилось два места; давай сядем и будем смотреть на прохожих – они так нарядно и модно одеты.

Они сели и, как все остальные, стали глазеть на гуляющую публику. Тюльпаны на клумбах с другой стороны дороги пылали дрожащими языками пламени. В воздухе висела белая пыль, словно зыбкое облако ароматной пудры из фиалкового корня. Огромными бабочками порхали над головами разноцветные зонтики.

Сибилла настойчиво расспрашивала брата о его надеждах и планах. Джеймс отвечал медленно и неохотно. Они обменивались словами, как играющие в шашки обмениваются ходами. Сибилле хотелось заразить Джеймса кипящей в ней радостью, но единственным откликом, который ей удалось у него вызвать, была вымученная улыбка на его хмуром лице.

Вдруг ее внимание привлекло прекрасное лицо в обрамлении золотистых волос и столь знакомая ей улыбка: мимо в открытом экипаже проехал Дориан Грей с двумя дамами.

Сибилла импульсивно вскочила и вскрикнула:

– Это он!

– Кто? – спросил Джим Вейн.

– Прекрасный Принц! – ответила она, провожая глазами коляску.

Джим тоже вскочил и, крепко ухватив ее за руку повыше локтя, воскликнул:

– Где он? Покажи мне его! Я должен его увидеть!

Но в эту минуту появился запряженный четверкой экипаж герцога Берикского, заслонивший коляску Дориана, а когда герцог проехал, коляски уже не было в парке.

– Уехал! – огорченно проговорила Сибилла. – Как жаль, что ты его не увидел!

– Мне тем более жаль. Потому что, если он тебя обидит, клянусь Богом, я убью его.

Она в ужасе взглянула на брата. А тот повторил свою угрозу. Слова его со свистом прорезали воздух, словно кинжал, и люди стали оглядываться на них. Стоявшая рядом женщина захихикала.

– Пойдем отсюда, Джим, – прошептала Сибилла и стала пробираться через толпу; Джим покорно шел вслед за ней. Он высказал все, что думал, и на душе у него стало легче.

Когда они дошли до статуи Ахилла, девушка повернулась к брату. В глазах ее было огорчение, но на губах играла улыбка. Она укоризненно покачала головой и сказала:

– Какой же ты глупый, Джим, – глупый и злой мальчишка. Как ты можешь говорить такие ужасные вещи! Ты сам не понимаешь, что говоришь. Ты просто ревнуешь, поэтому и злишься. Ах, как бы я хотела, чтобы ты кого-нибудь полюбил! Любовь делает человека добрее, а твои слова были недобрые.

– Мне уже шестнадцать, – возразил Джим, – и я знаю, что говорю. Мать тебе не поможет. Она не сумеет тебя уберечь. Я уже начинаю жалеть, что уезжаю. Не подпиши я контракта, я послал бы к черту эту Австралию и остался бы здесь.

– Не надо столько трагизма, Джим! Ты похож на героев тех глупых мелодрам, в которых так любила играть мама. Но мне не хочется с тобой ссориться. Я ведь увидела его, а для меня это такое счастье! Прошу тебя, давай не будем ссориться. Я знаю – ты не сможешь причинить зло человеку, которого я люблю, ведь правда, Джим?

– Наверное, не смогу, если ты его действительно любишь, – ответил он нехотя.

– Я буду вечно его любить! – воскликнула Сибилла.

– А он тебя?

– И он тоже.

– Пусть только попробует обидеть тебя!

Сибилла невольно отпрянула от него. Но тут же рассмеялась и доверчиво сжала ему руку – ведь он еще сущий ребенок.

У Мраморной арки они сели в омнибус и вышли недалеко от своего убогого дома на Юстон-Роуд. Был уже шестой час, и Сибилле полагалось прилечь на часок-другой перед спектаклем. Джим настоял, чтобы и этот вечер не был исключением – тогда он сможет проститься с нею наедине. А матушка не преминула бы разыграть слезливую сцену, чего он терпеть не мог.

В комнате Сибиллы они и расстались. В сердце юноши продолжала кипеть ревность и ненависть к незнакомцу, вставшему между ними, но, когда Сибилла прильнула к нему и провела рукой по его взлохмаченным волосам, Джим смягчился и поцеловал ее с искренней нежностью. Когда он спускался по лестнице, в глазах его стояли слезы.

Внизу его дожидалась мать и, когда он вошел, стала упрекать его за опоздание. Джеймс ничего не ответил и принялся за скудный обед. По застиранной, в пятнах, скатерти ползали мухи и надоедливым роем вились над столом. Сквозь громыхание омнибусов и стук колес кебов Джеймс слышал монотонный голос матери. Так, одна за другой, уходили его последние минуты перед отъездом.

Поев, он отодвинул от себя тарелку и молча сидел, подперев голову руками. Он убеждал себя, что должен решиться и, пока еще есть время, узнать наконец всю правду. Если его подозрения обоснованны, то матери давно следовало сказать ему об этом. Миссис Вейн наблюдала за ним, догадываясь, о чем он думает, и с ужасом ожидала его вопросов. Слова механически слетали с ее губ, пальцы комкали изорванный кружевной платочек. Когда часы пробили шесть, Джим встал и направился к двери. Но по дороге остановился и оглянулся на мать. Взгляды их встретились, и в глазах ее он прочел горячую мольбу о пощаде. Это только подлило масла в огонь.

– Мама, я хочу задать тебе один вопрос, – начал он.

Миссис Вейн ничего не сказала в ответ, глаза ее бегали.

– Скажи мне, мама, ты была замужем за моим отцом? Я ведь имею право это знать.

У миссис Вейн вырвался глубокий вздох. Это был вздох облегчения. Ужасная минута, ожидание которой омрачало ей жизнь вот уже столько месяцев, наконец наступила, и страх ее вдруг исчез. Она была даже разочарована. Откровенная прямота вопроса требовала столь же прямого ответа. Боже, какая жалость – сцена была слишком внезапна и не подготовлена должным образом! Это напоминало ей неудачную репетицию.

– Нет, не была, – отвечала она, сожалея в душе, что в жизни все так грубо и просто.

– Так, значит, он был негодяй? – воскликнул юноша, невольно сжимая кулаки.

Мать покачала головой:

– Вовсе нет. Я знала, что он не свободен. Но, Боже, как мы любили друг друга! Если бы он не умер, он обязательно бы о нас позаботился. Не осуждай его, сынок. Он был твоим отцом и настоящим джентльменом. И он был очень влиятельным человеком.

У Джеймса вырвалось проклятие.

– Мне все равно, что со мной будет, – воскликнул он, – но мне важно, чтобы ничего не случилось с Сибиллой! Тот тип, который в нее влюблен или, во всяком случае, так говорит, – он ведь тоже настоящий джентльмен? И у него, конечно, тоже высокое положение в обществе?

На какое-то мгновение его матерью овладело унизительное чувство стыда. Голова ее опустилась, она трясущимися руками смахнула слезы со щек.

– У Сибиллы есть мать, – едва слышно проговорила она. – А у меня ее не было.

Джеймса пронзило острое чувство жалости. Он подошел к матери, наклонился к ней и поцеловал ее.

– Прости, мама, если я сделал тебе больно, – сказал он. – Но я не мог не спросить… Ну, что ж, мне пора. Прощай, мама! Теперь тебе надо будет заботиться только об одном твоем ребенке. Но будь уверена: если этот джентльмен обидит сестру, я все равно узнаю, кто он такой, разыщу его и убью, как собаку. Клянусь тебе в этом!

Мелодраматическое звучание угрозы и страстная порывистость жестов, сопровождавших слова Джеймса, пришлись миссис Вейн по душе: такие вещи, по ее убеждению, украшают жизнь. Она почувствовала себя в своей стихии и вздохнула свободнее. Впервые за многие месяцы она искренне восхищалась сыном. Ей бы хотелось продлить эту сцену на том же эмоциональном накале, но Джим круто оборвал разговор. Нужно было еще разыскать теплые шарфы, без которых не обойтись в таком путешествии, и пора было сносить чемоданы вниз. Слуга при меблированных комнатах, где они жили, помогал им и то вбегал в дом, то выбегал из него. Затем пришлось торговаться с извозчиком. Сцена прощания была испорчена подобного рода прозаическими мелочами. И миссис Вейн не без чувства разочарования махала из окна своим изорванным кружевным платочком вслед уезжавшему сыну. Какая возможность упущена! Она утешилась лишь тогда, когда с большим чувством продекламировала Сибилле, как она несчастна, оставшись без сына, и насколько дороже теперь ей станет единственная ее дочь. Ей понравилось, как это прозвучало, и она решила запомнить произнесенные ею слова, чтобы повторить их при первом же удобном случае. Об угрозе в адрес Прекрасного Принца, хоть она и прозвучала эффектно и мелодраматично, миссис Вейн умолчала. Она надеялась, что угроза эта пустая и когда-нибудь все они, включая Джеймса, только посмеются над нею.