Читать книгу Портрет Дориана Грея - Оскар Уайльд - Страница 4

Когда они вошли в студию, Дориан Грей сидел за пианино, спиной к ним, и перелистывал альбом с «Лесными картинками» Шумана.

– Вы должны мне дать эту вещицу на время, Бэзил, – произнес он, не оборачиваясь. – Мне хотелось бы ее разучить. Она совершенно очаровательна.

– Все зависит от того, как вы будете сегодня позировать, Дориан.

– Мне надоело позировать, и мне не нужен мой портрет в натуральную величину, – протянул капризно юноша, затем, повернувшись на сиденье, увидел лорда Генри и поспешно вскочил, порозовев от смущения. – Извините, Бэзил, я не знал, что вы не один.

– Знакомьтесь, Дориан, это лорд Генри Уоттон, мой старый приятель по Оксфорду. Я как раз говорил ему, насколько хорошо вы позируете, но вы своими словами все испортили.

– Зато не испортили мне удовольствия познакомиться с вами, мистер Грей, – сказал лорд Генри, подходя к Дориану и протягивая ему руку. – Я о вас много слышал от своей тетушки. Вы ее любимец, но в то же время, боюсь, и ее жертва.

– В данный момент я у леди Агаты в немилости, – отозвался Дориан с комичным выражением раскаяния на лице. – Я обещал съездить с ней в прошлый вторник на благотворительный концерт в один из клубов Уайтчепела[8]. Мы должны были играть в четыре руки, – кажется, целых три дуэта, – но у меня это совершенно вылетело из головы. Не знаю, что она мне теперь скажет при встрече. Даже боюсь показываться ей на глаза.

– Пустяки, я вас помирю. Тетушка Агата вас очень любит. И то, что вас не было на концерте, не так уж и важно. Публика, скорее всего, и без того подумала, что был исполнен дуэт, – ведь когда тетя Агата садится за рояль, она поднимает столько шума, что с лихвой хватает на двоих.

– Ну, это несправедливо по отношению к ней, да и меня вы не пощадили, – сказал Дориан, рассмеявшись.

Лорд Генри не отрывал от Дориана взгляда. Да, этот юноша и в самом деле поразительно красив, думал он, любуясь его ясными голубыми глазами, золотистыми кудрями, изящным рисунком алых губ. В его лице было нечто такое, что сразу внушало доверие. В нем чувствовалась искренность и чистота юности, ее целомудренная пылкость. Было очевидно, что жизнь еще не запятнала этой молодой души. Ничего удивительного, что Бэзил Холлуорд боготворит Дориана.

– Разве позволительно такому человеку, как вы, заниматься благотворительной деятельностью? Нет, мистер Грей, вы для этого слишком очаровательны, – проговорил лорд Генри и, усевшись на диван, достал портсигар.

Художник тем временем приготовил кисти и принялся смешивать краски на палитре. Он хмурился и выглядел явно встревоженным, а когда услышал последние слова лорда Генри, обращенные к Дориану, бросил на него быстрый взгляд и после некоторого колебания произнес:

– Гарри, мне хотелось бы сегодня закончить портрет. Тебе не покажется слишком грубым с моей стороны, если я попрошу тебя уйти?

Лорд Генри с улыбкой взглянул на Дориана:

– Мне лучше уйти, мистер Грей?

– Прошу вас, лорд Генри, не уходите! Сегодня Бэзил, кажется, не в духе, а я ужасно не люблю оставаться с ним наедине, когда он в таком настроении. К тому же мне бы хотелось, чтобы вы объяснили, почему я не должен заниматься благотворительной деятельностью.

– Уж не знаю, стоит ли начинать об этом разговор, мистер Грей. Это настолько скучный предмет, что мне пришлось бы говорить слишком серьезно. Но коль вы просите меня остаться, я, разумеется, не уйду. Надеюсь, ты не возражаешь, Бэзил? Ведь ты мне сам не раз говорил, что любишь, когда кто-нибудь отвлекает разговором тех, кто тебе позирует.

Холлуорд закусил губу.

– Что ж, оставайся, раз Дориан этого хочет. Его прихоти – закон для кого угодно, кроме него самого.

Лорд Генри протянул руку за шляпой и перчатками.

– Трудно не уступить твоим настойчивым уговорам остаться, Бэзил, но, к сожалению, я должен идти. Мне нужно встретиться с одним человеком в «Орлеане». До свидания, мистер Грей. Навестите меня как-нибудь на Керзон-стрит. В пять часов я почти всегда бываю дома. Но когда соберетесь ко мне, все же заранее предупредите запиской: было бы очень жаль, если б мы разминулись.

– Бэзил, – воскликнул Дориан Грей, – если лорд Генри Уоттон уйдет, я тоже уйду! От вас, пока вы работаете, и слова не услышишь. Мне ужасно скучно стоять на подиуме с неизменно радостным выражением на лице. Попросите его остаться. Я настаиваю на этом.

– В самом деле, Гарри, оставайся. И Дориану будет приятно, и меня ты этим обяжешь, – проговорил Холлуорд, не отводя от картины сосредоточенного взгляда. – Я действительно никогда не разговариваю и не слушаю, что мне говорят, когда пишу, так что мои бедные натурщики, должно быть, невыносимо скучают. Прошу тебя, не уходи.

– А как же человек, с которым я встречаюсь в «Орлеане»?

Художник усмехнулся:

– Думаю, у тебя не будет с этим проблем. Так что присаживайся, Гарри. Ну а вы, Дориан, становитесь на подиум и старайтесь поменьше двигаться. Только, ради бога, не обращайте внимания на то, что будет говорить лорд Генри: он оказывает в высшей мере дурное влияние на всех своих друзей, за исключением, разумеется, меня одного.

Дориан Грей с видом юного эллинского мученика взошел на помост и, переглянувшись с лордом Генри, сразу же очаровавшим его, состроил недовольную moue[9]. До чего же этот молодой аристократ не похож на Бэзила! Какой между ними контраст! И что за чудесный голос у лорда Генри! Не дав паузе затянуться, Дориан спросил:

– Лорд Генри, вы и в самом деле так дурно влияете на людей? Бэзил не преувеличивает?

– А хорошего влияния вообще не бывает, мистер Грей. Любое влияние безнравственно – безнравственно чисто с научной точки зрения.

– Но почему?

– Потому что оказать влияние на другого – значит вложить в него свою душу. И тогда человек начинает думать чужой головой, жить чужими страстями. Добродетели у него уже не свои, да и грехи – если вообще существует такое понятие – он заимствует у другого. Он становится перепевом чужой мелодии, актером, исполняющим роль, не для него предназначенную. Ведь главная цель жизни – самовыражение. Проявить во всей полноте свою сущность – вот для чего мы являемся на свет. Между тем люди в наше время стали бояться самих себя. Они забыли о своем высшем долге – долге перед собой. О да, они проявляют милосердие к своим ближним, они оденут нищего и накормят голодного. Но их собственные души обнажены и нуждаются в пище. Мы утратили мужество. А может быть, у нас его никогда и не было. Боязнь общественного мнения (а на этом зиждется наша мораль) и страх перед Богом (в этом сущность нашей религии) – вот те две силы, что движут нами. И все же…

– Будьте добры, Дориан, поверните голову чуть-чуть вправо, – проговорил художник, настолько поглощенный своей работой, что его сознание отметило лишь одно – на лице юноши появилось выражение, какого он до сих пор никогда не видел.

– И все же, – низким, мелодичным голосом продолжал лорд Генри, сопровождая свои слова плавными, грациозными жестами (эта особенность была свойственна ему всю жизнь – еще с тех пор, как он учился в Итоне), – все же я убежден, что, если бы каждый из нас жил по-настоящему полной жизнью, давая выход всем своим чувствам, не стесняясь выражать все свои мысли и доводя до реального воплощения все свои мечты, – человечество снова узнало бы, что такое радость бытия, была бы забыта мрачная эпоха Средневековья, и мы вернулись бы к идеалам эллинизма, а быть может, и к чему-то еще более прекрасному и совершенному. Но нынче даже самые смелые из нас не отваживаются быть самими собой. Самоотречение, этот трагический пережиток, дошедший до нас с тех давних времен, когда первобытные люди занимались членовредительством, всем нам порядочно омрачает жизнь. И мы постоянно расплачиваемся за то, что отказываем себе столь во многом. Всякое желание, которое мы стараемся подавить, продолжает жить в глубине наших душ и отравляет нас. Только согрешив, можно избавиться от соблазна совершить грех, ибо осуществление желания – это путь к очищению. После этого остаются лишь воспоминания о полученном удовольствии или же сладостное раскаяние. Единственный способ избавиться от искушения – поддаться ему. А если пытаться ему противиться, то душа истомится желанием изведать то, на что она же сама и наложила запрет, тем самым отнеся это и подобные ему желания к чему-то чудовищному и преступному. Какой-то мудрец сказал, что величайшие мировые события происходят прежде всего в голове человека. Я только могу добавить, что величайшие прегрешения также совершаются главным образом в голове у людей. Да ведь и вы, мистер Грей, – вы сами в пору розовой юности и даже раньше, в годы зеленого отрочества, были подвластны страстям, порождавшим в вас страх, вас одолевали мысли и побуждения, повергавшие вас в трепет, а по ночам преследовали сны, одно воспоминание о которых до сих пор заставляет вас краснеть от стыда…

– Погодите! – умоляющим голосом воскликнул Дориан Грей. – Прошу вас, остановитесь! Вы меня совсем сбили с толку, и мне трудно вам что-нибудь возразить. Но я чувствую: в ваших рассуждениях что-то не так – только вот что, я не знаю. А сейчас – не говорите мне ничего больше. Дайте мне время подумать. Или, вернее, дайте мне возможность не думать об этом.

Минут десять Дориан стоял неподвижно, с полуоткрытым ртом и странным блеском в глазах. Он смутно сознавал, что под влиянием только что услышанного в нем пробуждаются какие-то совершенно новые мысли и чувства, но в то же время ему казалось, что они зародились в нем независимо ни от кого. Сказанные другом Бэзила слова, – а он, несомненно, произнес их просто так, между прочим, придав им ради пущей эффектности парадоксальную форму, – задели в Дориане тайную струнку, которой до этого никто не касался, и у него было ощущение, словно она туго натянулась и как-то странно, толчками, вибрирует.

Подобным образом его могла волновать только музыка, всегда будившая в нем смутное беспокойство. Но музыка – это ведь не членораздельная речь. Музыка не созидает в нас новых миров, она лишь создает новый хаос. А тут ведь прозвучали слова! Ах, слова, слова, безобидные слова – до чего же они на самом деле чудовищны! До чего конкретны, откровенны и жестоки! От них никуда не денешься. И вместе с тем – какая в них неуловимая магия! Они обладают удивительной способностью придавать пластичную форму вещам абсолютно бесформенным, в них есть своя музыка, столь же сладостная, как музыка виолы или лютни. Всего лишь слова! Но разве есть на свете что-нибудь реальнее и весомее слов?

Конечно, в ранней юности Дориан не понимал очень многих вещей. Но теперь, когда они перестали быть для него загадкой, жизнь вдруг засверкала перед ним ослепительно-яркими красками. Ему стало казаться, что он идет средь огненных языков бушующего пламени. И как он этого не замечал до сих пор?

Лорд Генри наблюдал за ним с едва заметной, чуть иронической улыбкой. Он знал, что сейчас лучше всего помолчать. Дориан живо заинтересовал его, и то впечатление, какое произвели на юношу сказанные им слова, немало его удивило. Ему вспомнилась одна книга, прочитанная им лет в шестнадцать и открывшая ему много такого, чего он раньше не знал, – так, может быть, с Дорианом Греем происходит нечто подобное? Неужели стрела, пущенная им наугад, угодила в цель? До чего же все-таки очарователен этот юноша!

Холлуорд между тем увлеченно работал, кладя мазки в характерной для него и восхищавшей столь многих напористой манере, но в то же время с тем изяществом и изысканной утонченностью, которые всегда являлись – по крайней мере в искусстве – принадлежностью подлинного таланта. Он совершенно не замечал затянувшегося молчания.

– Бэзил, я больше не в силах стоять! – воскликнул вдруг Дориан. – Я хочу выйти в сад и посидеть на свежем воздухе. Здесь просто невозможно дышать.

– Простите меня, мой друг! Когда я работаю, я обо всем забываю. А вы, между прочим, сегодня позируете как никогда хорошо – почти ни разу не шевельнулись. Мне наконец удалось поймать то выражение, которое я так долго искал: эти полураскрытые губы и этот блеск в глазах. Не знаю, что вам такого наговорил Гарри, но ему каким-то чудом удалось вызвать на вашем лице это замечательное выражение. Небось делал вам комплименты? Но вы не должны верить ни единому его слову.

– Нет, никаких комплиментов лорд Генри мне не делал. Возможно, именно поэтому я не поверил ничему из того, что он говорил.

– Вы ведь отлично знаете, что поверили всему мною сказанному, – проговорил лорд Генри, глядя на Дориана своими томными, мечтательными глазами. – Пожалуй, я тоже выйду в сад, в студии невыносимо жарко. Бэзил, пусть нам вынесут туда попить – что-нибудь охлажденное, со льдом, и желательно, чтобы там плавало по клубничке.

– Хорошо, Гарри. Нажми-ка на звонок рядом с собой, и, когда придет Паркер, я ему все это закажу. К вам я присоединюсь попозже, мне еще нужно немного подработать фон. Только не слишком задерживай Дориана. Мне сегодня на редкость хорошо пишется. Портрет этот обещает стать моим шедевром. Да и сейчас он уже почти шедевр.

Выйдя в сад, лорд Генри нашел Дориана возле куста сирени: зарывшись лицом в прохладную массу цветов, юноша упивался их ароматом, словно это было изысканное вино. Лорд Генри подошел к Дориану и положил ему на плечо руку.

– Вот это правильно, – негромко произнес он. – Исцелить душу можно лишь с помощью ощущений, а ощущения – лишь с помощью души.

Юноша вздрогнул от неожиданности и отступил от куста. Ветки и листья сирени растрепали непокорные кудри на его непокрытой голове, спутали золотистые пряди волос. В его глазах был виден испуг, как у некоторых людей, когда их внезапно разбудят. Тонко очерченные ноздри трепетали, а ярко-красные губы нервно подергивались.

– Да, – продолжал лорд Генри, – в этом и состоит один из величайших секретов жизни: исцелять душу посредством чувств, а чувства – посредством души. Вы личность необыкновенная, мистер Грей. Вы знаете больше, чем вам представляется, но меньше, чем вам хотелось бы знать.

Дориан Грей нахмурился и отвел взгляд в сторону. Он ничего не мог с собою поделать, но его очень привлекал этот высокий, элегантный молодой человек. Смуглое, романтическое лицо лорда Генри, выражение вселенской усталости в его глазах вызывали безотчетный интерес Дориана, его завораживал низкий, томно звучащий голос молодого лорда. Даже руки нового его знакомого – прохладные, белые, нежные, как цветы, – таили в себе странное очарование. Когда лорд Генри говорил, они грациозно двигались, словно под музыку, и казалось, что у них есть свой, особый, только им понятный язык.

В то же время Дориан испытывал перед лордом Генри какой-то безотчетный страх, хотя и стыдился себе в этом признаться. Каким чудом этому незнакомцу удалось открыть перед ним, Дорианом, его собственную душу? Бэзила Холлуорда он знает несколько месяцев, но дружба с художником ни в малейшей степени не изменила его. И вдруг появляется человек, которого он никогда раньше не видел, и открывает перед ним самые сокровенные тайны жизни. Чем же в таком случае вызван этот необъяснимый страх? Он ведь не школьник и не наивная девушка, и бояться этого человека нет у него никаких оснований.

– Пойдемте присядем где-нибудь в тени, – сказал лорд Генри. – Я вижу, Паркер уже несет нам напитки. Если вы и дальше будете оставаться на солнцепеке, ваша внешность будет непоправимо испорчена, и Бэзил никогда не станет вас больше писать. Вы не должны допускать, чтобы ваше лицо покрывалось загаром. С загаром вы будете выглядеть намного хуже.

– Не велика важность! – засмеялся Дориан Грей, садясь на скамью в дальнем углу сада.

– Для вас это должно быть более чем важно, мистер Грей.

– Почему?

– Потому что вы обладаете чудесным даром молодости, а молодость – единственное богатство, которое стоит беречь.

– Я не считаю это таким уж богатством, лорд Генри.

– Это сейчас вам так кажется. Но однажды, когда вы превратитесь в безобразного старика, когда от передуманных дум ваш лоб избороздится морщинами, а страсти своим губительным огнем иссушат вам губы, – вот тогда вы поймете, какого богатства лишились. Сейчас, где бы вы ни появились, вы всех очаровываете. Но будет ли это длиться бесконечно?.. У вас удивительно красивое лицо, мистер Грей. Не хмурьтесь, это действительно так. А Красота – одна из форм Гениальности, она даже выше Гениальности, ибо не требует, чтобы ее объясняли. Она – одно из великих явлений природы, подобно солнечному свету, приходу весны или отражению в темной воде этой серебряной раковины, которую мы называем луной. Красота не может подвергаться сомнению. Она обладает священным правом на абсолютную власть, и те, кто наделен ею, сами становятся властелинами. Вы улыбаетесь? О, когда вы ее утратите, вы не будете улыбаться… Люди иногда говорят, что Красота слишком поверхностна. Может быть. Но она, по крайней мере, не столь поверхностна, как Мысль. Для меня Красота – величайшее чудо. Только неглубокие люди не судят обо всем по внешнему виду. Подлинная тайна мира заключается в том, что мы видим, а не в том, что сокрыто от наших глаз… Да, мистер Грей, боги пока что были к вам милостивы. Но то, что дается богами, ими же вскоре и отбирается. У вас остается лишь несколько лет, чтобы жить настоящей, прекрасной, полнокровной жизнью. Когда пройдет ваша молодость, а вместе с нею и красота, вы вдруг обнаружите, что время триумфов и побед для вас миновало, и вам придется довольствоваться победами столь жалкими, что они вам покажутся горше былых поражений. Каждый уходящий месяц приближает вас к этому ужасному будущему. Время завидует вам и ведет нещадную войну с вашими лилиями и розами. Ваше лицо пожелтеет, щеки ввалятся, глаза потускнеют. Вы будете ужасно страдать… Так пользуйтесь же вашей молодостью, пока она не ушла. Не растрачивайте попусту золото ваших дней, выслушивая болтливых людей, стараясь выйти из безвыходных положений или проводя время с невеждами, глупцами и ничтожествами. А именно в этом многие усматривают цель своей жизни, именно таковы идеалы нашего времени. Живите! Живите той удивительной жизнью, которая заключена внутри вас. Пусть ничто не проходит мимо вас! Никогда не уставайте искать новых ощущений! И никогда ничего не бойтесь!.. Новый гедонизм – вот что нужно нашему веку. И вы можете быть его зримым символом. Для вас, с вашей внешностью, нет ничего невозможного. Пока вы молоды, вам принадлежит весь мир… Как только я увидел вас, я сразу понял, что вы не знаете себе цену и не представляете, кем можете стать. Меня пленило в вас столь многое, что я сразу почувствовал – я должен помочь вам познать самого себя. Я подумал, что было бы настоящей трагедией, если бы ваша жизнь была истрачена зря. Ведь молодость ваша продлится такое короткое время! Полевые цветы каждой осенью увядают, чтобы весной распуститься вновь. Ракитник в июне каждого года становится таким же золотистым, каким вы его видите в эту минуту. Через месяц пурпурными звездами расцветет ломонос, и каждый год в темно-зеленой ночи его листьев все так же будут загораться пурпурные звезды. Но к нам, людям, молодость не возвращается никогда. Пульс радости, что бьется в нас в двадцать лет, с ходом времени угасает. Наше тело дряхлеет, притупляются наши чувства. Мы становимся похожими на безобразных марионеток и живем воспоминаниями о страстях, которые нас когда-то пугали, да о соблазнах, которым мы не отваживались уступить. Ах, молодость, молодость! Что может сравниться с молодостью!

Дориан Грей слушал лорда Генри с жадным вниманием, не отрывая от него широко раскрытых глаз. Из его руки выскользнула и упала на гравий веточка сирени. Откуда ни возьмись появилась мохнатая пчела и с громким жужжанием принялась кружиться над оброненной веткой. Затем села на звездчатую пирамиду кисти и стала неуклюже переползать с одного крошечного цветка на другой. Дориан наблюдал за ней с тем пристальным вниманием, какое вызывают у нас мелочи в тех случаях, когда мы бессознательно пытаемся отвлечься от пугающих нас важных проблем, или когда нас волнует какое-то новое, безотчетное чувство, или же когда тревожная мысль осаждает наш мозг и не дает думать ни о чем другом. Через некоторое время пчела полетела дальше. Дориан, проводив ее взглядом, увидел, что она опустилась на светло-розовый цветок вьюнка и скрылась в глубине его раструба. Цветок дрогнул и легонько закачался на тонком стебле.

Внезапно в дверях студии появился Холлуорд и энергичными жестами стал звать лорда Генри и Дориана в дом. Молодые люди взглянули друг на друга и улыбнулись.

– Сколько вас можно ждать? – кричал им художник. – Прошу вас, поторопитесь! Нельзя терять ни минуты – освещение сейчас просто идеальное. А напитки свои можете допить и здесь.

Они поднялись и не спеша направились по дорожке к дому. Мимо них пролетели две бело-зеленые бабочки, на груше в другом конце сада запел дрозд.

– Вы ведь не жалеете, что познакомились со мной, мистер Грей? – спросил лорд Генри, взглянув на Дориана.

– Нет, сейчас я этому даже рад. Но я не уверен, всегда ли так будет.

– Всегда?! Ах, до чего ужасное слово! Меня всякий раз передергивает, когда я слышу его. Зато его обожают женщины. Они могут испортить даже самый пылкий роман, пытаясь продлить его навсегда. К тому же это слово лишено всякого смысла. Единственная разница между увлечением и любовью «навсегда» заключается в том, что увлечение длится дольше.

Они уже были на пороге студии, как вдруг Дориан Грей коснулся руки лорда Генри и тихо проговорил, зардевшись от собственной смелости:

– В таком случае пусть наша дружба будет увлечением.

Затем он прошел в комнату, поднялся на подиум и принял нужную позу.

Лорд Генри, опустившись в широкое плетеное кресло, молча смотрел на Дориана. Тишину нарушали только стремительные, размашистые удары кисти по полотну, прекращавшиеся лишь тогда, когда Холлуорд отходил от мольберта, чтобы с расстояния взглянуть на свою работу. В косых лучах солнечного света, проникавшего в студию через открытую дверь, плясали золотые пылинки. В воздухе стоял густой аромат роз.

Где-то через четверть часа Холлуорд опустил свою длинную кисть и, отступив от полотна, долго смотрел сначала на Дориана Грея, затем на портрет, хмурясь и покусывая кончик кисти.

– Пожалуй, на этом закончим! – проговорил он наконец и, нагнувшись, вывел продолговатыми ярко-красными буквами свое имя в левом углу картины.

Лорд Генри встал и прошел в другой конец комнаты, чтобы рассмотреть портрет с близкого расстояния. Несомненно, это было замечательное произведение искусства. К тому же художнику удалось добиться поразительного сходства.

– Мой дорогой друг, искренне поздравляю тебя! – воскликнул лорд Генри. – Я уверен, что это самый прекрасный портрет из созданных в наше время. Мистер Грей, идите сюда и взгляните на себя.

Юноша встрепенулся, словно пробудившись от сна.

– Неужели портрет закончен? – пробормотал он, сходя с подиума.

– Полностью закончен, – ответил художник. – И вы сегодня великолепно позировали. Я вам очень за это признателен.

– Это благодаря мне, – улыбнулся лорд Генри. – Не правда ли, мистер Грей?

Дориан, ничего не произнося в ответ, с каким-то отрешенным видом подошел к картине и повернулся к ней лицом. Увидев свое изображение, он от неожиданности отпрянул назад, и лицо его вспыхнуло от удовольствия. Глаза его радостно засветились, как если бы он впервые узнал себя в смотрящем на него с полотна юноше. Он стоял не двигаясь, словно завороженный, смутно слыша, что к нему обращается Холлуорд, но не улавливая смысла слов. Осознание собственной красоты явилось для него ошеломляющей неожиданностью. Он никогда раньше не придавал большого значения своей внешности, а комплименты Бэзила Холлуорда принимал за проявление дружеского расположения. Он выслушивал их, смеялся над ними и забывал о них. Они никак не влияли на его характер. Но вот появился лорд Генри Уоттон с его восторженным гимном молодости и предостережением о ее быстротечности, и это произвело на Дориана такое огромное впечатление, что сейчас, глядя на отражение в портрете своей красоты, он вдруг с пугающей ясностью представил себе то будущее, о котором говорил лорд Генри. Ведь в самом деле наступит тот день, когда лицо его высохнет и сморщится, глаза потускнеют и выцветут, фигура утратит стройность и станет безобразной. Алый цвет сойдет с его губ, а золото с волос. Годы, формируя его душу, будут разрушать его тело. Оно станет беспомощно неуклюжим и отталкивающе отвратительным.

Его пронзила острая боль, словно от удара ножом. По объятому ужасом телу прошла мелкая дрожь. Глаза его потемнели, став лиловыми, как аметист, и затуманились слезами. Ему стало казаться, будто его сердце сдавливает ледяная рука.

– Разве портрет вам не нравится? – воскликнул наконец Холлуорд, чувствуя себя задетым молчанием Дориана и не понимая, что оно означает.

– Ну конечно, он ему нравится, – ответил за него лорд Генри. – Кому он может не понравиться? Это настоящее событие в современном искусстве. Я готов отдать за него любую сумму, какую ты ни запросишь. Он непременно должен стать моим.

– Я не могу его продать, Гарри. Он принадлежит не мне.

– Кому же в таком случае?

– Естественно, Дориану, – ответил художник.

– Счастливец!

– Как это грустно! – пробормотал Дориан Грей, все еще не отводя глаз от портрета. – Как печально! Я превращусь в уродливого, безобразного старика, а мой портрет навсегда останется молодым. Он никогда не станет старше, чем сегодня, в этот июньский день… Ах, если бы все было наоборот! Если бы я всегда оставался молодым, а старился портрет! За это… за это я отдал бы все на свете! Ничего бы не пожалел! Я готов был бы душу отдать за это!

– Тебя, Бэзил, вряд ли устроил бы такой поворот! – воскликнул лорд Генри со смехом. – Твое произведение ждал бы весьма печальный удел!

– Да, Гарри, мне бы это мало понравилось, – отозвался Холлуорд.

Дориан Грей повернулся к нему и сказал:

– Я в этом не сомневаюсь, Бэзил. Для вас искусство важнее ваших друзей. Какая-нибудь позеленевшая от времени бронзовая статуэтка значит для вас больше, чем я.

Художник смотрел на него с изумлением. Дориан никогда не разговаривал с ним подобным образом. Что это на него вдруг нашло? Он казался разгневанным, лицо его покраснело, на щеках выступили красные пятна.

– Да, – продолжал Дориан. – Что я для вас по сравнению с этим вашим Гермесом из слоновой кости или серебряным фавном?! Они всегда будут вам дороги, а вот как долго буду вам интересен я? До того момента, как на моем лице появится первая морщина, не правда ли? Я теперь понимаю – когда человек теряет свою красоту, он теряет все. Меня научила этому ваша картина. Лорд Генри тысячу раз прав: молодость – единственная ценность в жизни. Когда я замечу, что начинаю стареть, я покончу с собой.

Холлуорд побледнел и схватил его за руку:

– Дориан, Дориан, что вы такое говорите! У меня не было и никогда больше не будет второго такого друга, как вы. Вы же не можете завидовать каким-то неодушевленным предметам – вы, который намного прекрасней их всех!

– Я завидую всему, чья красота бессмертна. Завидую этому портрету, который вы с меня написали. Почему на нем должно сохраниться то, что мне суждено потерять? Каждое уходящее мгновение будет что-то у меня отнимать и тут же отдавать ему. Ах, если бы могло быть наоборот! Если бы портрет изменялся, а я всегда оставался таким, как сейчас! И зачем вы его только написали? Когда-нибудь он начнет надо мной смеяться и безжалостно дразнить меня!

На глазах Дориана навернулись горячие слезы, он высвободил свою руку и, бросившись на диван, зарылся лицом в подушки и затих, словно молясь.

– Это твоя работа, Гарри! – с горечью произнес художник.

Лорд Генри пожал плечами:

– Ты увидел настоящего Дориана Грея, вот и все.

– Нет, дело не в этом.

– Если даже и не в этом, то все равно я тут ни при чем.

– Ты должен был уйти сразу же, как я тебя попросил.

– Но я не ушел именно потому, что ты меня попросил остаться, – возразил лорд Генри.

– Гарри, мне не хочется ссориться сразу с двумя моими лучшими друзьями, но вы оба заставили меня возненавидеть мое лучшее произведение, и мне ничего другого не остается, как уничтожить его. В конце концов, это всего лишь кусок холста с нанесенными на него красками – вот и все. И я не могу допустить, чтобы из-за такой чепухи между нами тремя испортились отношения.

Дориан Грей поднял с подушки золотую голову – лицо у него было бледное, глаза заплаканные – и стал следить за тем, что делает художник. А тот направился к своему рабочему столику из сосновых досок, стоящему у высокого, занавешенного окна, и стал там что-то искать. Что, интересно? Пошарив среди беспорядочно наваленных на столе тюбиков с красками и кистей, Холлуорд нашел длинный шпатель с тонким и гибким стальным лезвием. Неужели он действительно собирается уничтожить портрет?!

Судорожно всхлипнув, юноша вскочил с дивана, подбежал к Холлуорду и, выхватив у него шпатель, швырнул его в дальний угол студии.

– Не смейте этого делать, Бэзил! Не смейте! – крикнул он. – Это все равно что совершить убийство!

– Я рад, Дориан, что вы наконец оценили мое произведение, – холодно произнес художник, когда опомнился от удивления. – Признаться, я на это уже не надеялся.

– Оценил?! Да я влюблен в этот портрет, Бэзил! Он как бы частичка меня самого. Я это чувствую всей душой.

– Ну и отлично. Как только вы подсохнете, вас покроют лаком, вставят в раму и отправят к вам домой. А там можете делать с собой все, что вам заблагорассудится.

Пройдя в другой конец комнаты, Холлуорд позвонил, чтобы принесли чай.

– Надеюсь, Дориан, вы не откажетесь от чашечки чая? И ты, Гарри, тоже? Или ты не охотник до таких простых удовольствий?

– Я обожаю простые удовольствия, – ответил лорд Генри. – Они последнее прибежище для непростых натур. Но драматических сцен я терпеть не могу и признаю их только на театральных подмостках. До чего же вы оба странные люди! Интересно, кому это взбрело в голову назвать человека животным, наделенным разумом? В высшей степени беспочвенное утверждение. Человек наделен чем угодно, но только не разумом. И я, в сущности, рад, что это так, но зачем же было устраивать такую возню из-за портрета? Ты бы лучше отдал его мне, Бэзил! Этому глупому мальчику он вовсе не нужен, а я был бы счастлив его иметь.

– Если вы отдадите его кому-то другому, Бэзил, я вам никогда этого не прощу! – воскликнул Дориан Грей. – И я никому не позволю называть себя «глупым мальчиком».

– Вы же знаете, Дориан, что картина по праву ваша. Я подарил ее вам еще до того, как начал писать.

– И вы так же прекрасно знаете, что вели себя довольно глупо, мистер Грей, – сказал лорд Генри, – и что вы на самом деле вовсе не против, чтобы вам иногда напоминали, насколько вы еще молоды, разве не так?

– Уверяю вас, утром я был бы против, лорд Генри.

– Ах, утром! С утра много чего изменилось.

В дверь постучали. Вошел дворецкий с чайным подносом и поставил его на маленький японский столик. Звякнули чашки и блюдца. Из большого старинного чайника вырывались, шипя, клубы пара. Затем мальчик-слуга внес два фарфоровых блюда с крышками в форме полушарий. Дориан Грей подошел к столу и стал разливать чай. Бэзил и лорд Генри не спеша последовали за ним и, приподняв крышки, взглянули, что там на блюдах.

– Давайте сходим в театр, – предложил лорд Генри. – Надеюсь, в городе идет хоть что-то приличное. Я, правда, договорился вечером с одним человеком пообедать в «Уайтсе»[10], но он мой давний приятель, так что можно послать ему телеграмму с сообщением, что я заболел или что мне не позволяет с ним встретиться более поздняя договоренность. Пожалуй, вторая отговорка звучит даже лучше: она поражает своей прямолинейной откровенностью.

– Терпеть не могу напяливать на себя фрак! – буркнул Холлуорд. – Человек во фраке выглядит совершенно нелепо.

– Это верно, – томно отозвался лорд Генри. – Нынешняя одежда безобразна, она угнетает своей прозаичностью и мрачностью. В нашей жизни не осталось ничего красочного, кроме порока.

– Право, Гарри, не стоит говорить такое при Дориане!

– При котором из них? При том, что наливает нам чай, или при том, что взирает на нас с портрета?

– При обоих.

– Я бы очень хотел пойти с вами в театр, лорд Генри, – промолвил юноша.

– Так в чем же дело? Я вас приглашаю. И тебя тоже, Бэзил.

– Нет, право, я не могу. И, честно говоря, не хочу. У меня много работы.

– Значит, нам с вами придется идти вдвоем, мистер Грей.

– Если б вы знали, как я этому рад!

Художник закусил губу и с чашкой в руке подошел к портрету.

– А я остаюсь с подлинным Дорианом, – проговорил он грустно.

– Вы считаете, это – подлинный Дориан? – спросил оригинал портрета, приблизившись к Холлуорду. – Неужели я и в самом деле такой?

– Да, в точности такой.

– Но это же замечательно, Бэзил!

– Во всяком случае, что касается внешности, портрет верен оригиналу. И на нем вы наверняка не изменитесь, – вздохнул Холлуорд. – А это уже кое-что.

– До чего же люди носятся с этой верностью! – воскликнул лорд Генри. – Но ведь даже когда речь идет о любви, верность можно считать вопросом чисто физиологическим, ничуть не зависящим от нашей воли. Молодые люди хотели бы сохранять верность, но не могут, старики хотели бы ее нарушать, но тоже не могут. Вот и все, что можно сказать на этот счет.

– Дориан, не ходите сегодня в театр, – сказал Холлуорд. – Оставайтесь у меня, мы пообедаем вместе.

– Не могу, Бэзил.

– Почему, Дориан?

– Потому что я дал обещание лорду Генри Уоттону пойти вместе с ним в театр.

– Не думайте, что он станет к вам относиться лучше лишь потому, что вы не будете нарушать своих обещаний. Сам он никогда не выполняет своих обещаний. Я вас очень прошу, не уходите.

Дориан засмеялся и покачал головой.

– Умоляю вас!

Юноша некоторое время колебался, затем, взглянув на лорда Генри, который сидел за чайным столиком в другом конце студии, с иронической улыбкой наблюдая за ними, твердо произнес:

– Нет, Бэзил, я должен идти.

– Что ж, как знаете, – вздохнул Холлуорд и, подойдя к столику, поставил на поднос чашку. – В таком случае не теряйте времени: уже довольно поздно, а вам еще надо переодеться. До свидания, Гарри. До свидания, Дориан. Жду вас у себя в ближайшее время – скажем, завтра. Придете?

– Непременно.

– Не забудете?

– Ну конечно, нет! – воскликнул Дориан.

– Кстати, Гарри!

– Да, Бэзил?

– Не забывай, о чем я просил тебя утром в саду!

– А я уже и забыл.

– Смотри же, я тебе доверяю!

– Хотел бы я сам себе доверять! – рассмеялся лорд Генри. – Пойдемте, мистер Грей, мой кабриолет ждет у ворот, и я могу довезти вас домой. До свидания, Бэзил. Я провел у тебя замечательно интересный день.

Когда за ними закрылась дверь, художник бросился на диван и на лице его отразилась испытываемая им душевная боль.