Читать книгу Мой год отдыха и релакса - Отесса Мошфег - Страница 4

Поначалу я посещала доктора Таттл раз в неделю, но после ухода из «Дуката» мне расхотелось так часто путешествовать до Юнион-сквер. Поэтому я сказала ей, что теперь «фрилансирую в Чикаго» и могу показываться у нее раз в месяц. Она ответила, что мы можем еженедельно общаться по телефону, но можем и не общаться, если я дам ей авансом чеки, выписанные заранее, на мою долю оплаты. «Если твой страховщик спросит, скажи, что ты бываешь тут лично. На всякий случай». Она не догадывалась, что я от ее имени звонила в местную аптечную сеть «Райт эйд» на Манхэттене для пополнения запасов лекарств. Она не интересовалась моей работой в Чикаго или тем, что я там делала. Доктор Таттл ничего не знала о моем проекте зимней спячки. Я хотела, чтобы она считала меня ужасно нервной, но абсолютно дееспособной и чтобы она прописывала все, что, по ее мнению, могло сильнее всего меня отключить.

Я всецело погрузилась в сон, когда все это наладила. Настало восхитительное время в моей жизни. Я была полна надежд. Я чувствовала, что иду по пути величайшей трансформации.

Первую неделю я провела в мягкой сумеречной зоне. Я не покидала квартиру даже ради кофе. Я поставила возле постели банку с орехами макадамия и ела их понемножку, когда выплывала на поверхность, пила из бутылки воду «Поланд спринг» и, может, раз в день наведывалась в туалет. Я не отвечала на звонки телефона, хотя мне никто, кроме Ривы, и не звонил. Она оставляла мне сообщения, такие длинные, без точек и пауз, что они обрывались на середине фразы. Обычно она звонила из гимнастического зала, когда занималась на вращающейся лестнице «Стэйр мастер».

Однажды вечером Рива неожиданно прискакала ко мне. Консьерж сказал ей, что я, скорее всего, уехала из города.

– Я беспокоилась, – сказала Рива, вваливаясь в дверь с бутылкой розового игристого. – Ты заболела? Ела хоть что-нибудь? Ты взяла отгулы?

– Просто уволилась, – солгала я. – Хочу посвящать больше времени моим собственным интересам.

– Каким интересам? Я и не знала, что у тебя есть интересы. – Она произнесла это как человек, которого чудовищно обманули. Потом слегка пошатнулась на своих каблуках.

– Ты выпила?

– Ты правда ушла с работы? – спросила она, сбрасывая туфли и шлепаясь в кресло.

– Я лучше буду есть дерьмо, чем проработаю еще хотя бы день у этой сучки, – сказала я.

– Разве ты не говорила, что она была замужем за князем или кем-то типа того?

– Говорила, – ответила я, – но это были только слухи.

– Так ты не больна?

– Я отдыхаю. – И я демонстративно легла на софу.

– Это понятно, – проговорила Рива, послушно кивая, хотя я заметила промелькнувшее в ее глазах подозрение. – Сделай передышку и подумай, что будешь делать дальше. Опра говорит, мы, женщины, торопимся с решениями, поскольку не верим, что у нас когда-нибудь будут лучшие времена. И из-за этого влипаем в разные неприятности типа неудачного брака или скучной работы. Аминь!

– Плевать мне на карьеру. – Я было принялась что-то ей объяснять, но раздумала. – Беру отпуск на год. Собираюсь отоспаться.

– Как же ты будешь это делать?

Я достала пузырек ативана, лежавший между подушками софы, отвинтила крышку и вытащила две таблетки. Краем глаза я видела, как Рива поежилась. Я разжевала таблетки – просто чтобы шокировать ее, – проглотила и завинтила крышку, снова сунула флакон в подушки, легла на спину и закрыла глаза.

– Ладно, я рада, что у тебя есть жизненный план. Но, если честно, – начала Рива, – меня беспокоит твое здоровье. Ты похудела на три фунта, не меньше, с тех пор как начала жрать эти лекарства. – Рива была экспертом в оценке веса людей и предметов. – А что дальше? Ты собираешься принимать таблетки всю оставшуюся жизнь?

– Я не загадываю так далеко вперед. Может, я столько и не проживу. – Я зевнула.

– Не говори так, – попросила Рива. – Посмотри на меня. Пожалуйста.

Я открыла глаза и повернулась к парфюмерному туману в моем кресле. Я прищурилась и сфокусировала взгляд. На Риве было платье из прошлогоднего каталога «Джей Крю»: платье-рубашка из чесучи розового оттенка или, скорее, цвета ириски. Оранжевая помада.

– Не оправдывайся, но в последние дни ты какая-то не такая, – сказала она. – Ты вроде как не в себе. И все худеешь. – Думаю, что это беспокоило Риву больше всего. Вероятно, она подозревала, что я жульничаю в игре на похудение, которое всегда давалось ей с огромным трудом. Мы с ней были почти одного роста, но я носила второй размер, а Рива четвертый. «А при месячных вообще шестой», – вздыхала она. В мире Ривы несоответствие между нашими фигурами было огромным.

– Я не думаю, что спать целыми днями полезно, – заметила она, бросая в рот несколько пластинок жвачки. – Может, тебе просто требуется жилетка, чтобы выплакаться. Ты удивишься, насколько тебе станет легче после рыданий. Это лучше любых таблеток. – Когда Рива давала советы, они звучали так, словно она читала наспех состряпанные титры для телефильма. – Прогулка вокруг квартала сотворит чудеса с твоим настроением, – сказала она. – Ты есть-то хочешь?

– Мне не до еды, – ответила я. – И я не хочу никуда идти.

– Иногда надо перешагивать через «не хочу».

– Доктор Таттл, между прочим, может и тебе что-нибудь прописать, чтобы ты избавилась от пристрастия к жвачке, – вяло сообщила я. – У нее есть лекарства от чего угодно.

– Я не хочу избавляться от этого, – ответила Рива. – И это не пристрастие, не зависимость. Просто привычка. Мне очень нравится жевать резинку. Это одна из немногих вещей в жизни, позволяющая мне хорошо себя чувствовать, поскольку я это делаю ради собственного удовольствия. Жвачка и гимнастический зал – вот моя терапия.

– Но ты могла бы принимать вместо этого таблетки, – возразила я. – Тогда ты избавишь свою челюсть от непрерывного жевания. – Впрочем, меня не беспокоила челюсть Ривы.

– У-гу, – кивнула Рива. Она смотрела на меня, но сама была так занята жеванием, что ее сознание, казалось, куда-то уплывало. Когда оно вернулось к ней, она встала, выплюнула жвачку в кухонную корзину для мусора, вернулась, легла на пол и принялась ритмично хрустеть суставами, а ее платье при этом морщилось на бедрах. – Каждый по-своему справляется со стрессом, – сообщила она и закурлыкала о плюсах привычных действий. – Неплохо успокаивает, – сказала она. – Вроде медитации. – Я зевала и уже ненавидела ее. – Если ты будешь спать все время, это не поможет тебе чувствовать себя лучше, – заявила она. – Потому что во сне ты ничего не изменишь. Ты просто на время спрячешься от проблем.

– Каких проблем?

– Я не знаю. По-моему, ты думаешь, что у тебя полно проблем. А я просто не понимаю. Ты умная девушка, – сказала Рива. – Ты можешь делать все, что тебе интересно. – Она встала и выудила из сумочки блеск для губ. Я видела, какими глазами она смотрела на запотевшую бутылку розового. – Пожалуйста, пойдем со мной сегодня вечером! Мой друг Джеки с пилатеса отмечает день рождения в гей-баре в Виллидже. Я не собиралась идти, но если ты присоединишься ко мне, будет клево. Сейчас всего семь тридцать. К тому же вечер пятницы. Давай сейчас выпьем это и пойдем. Вечер только начинается!

– Я устала, Рива, – ответила я, сдирая пленку с пробки на флакончике найквила.

– Ой, пойдем.

– Иди без меня.

– Ты хочешь проспать тут всю жизнь? Да?

– Если бы ты знала, что это сделает тебя счастливее, разве сама не стала бы спать? – спросила я.

– Видишь? Значит, ты все-таки хочешь быть счастливой. Тогда почему говорила мне, что глупо быть счастливым? – спросила она. – Ты не раз так говорила.

– Позволь мне быть глупой. – Я налила себе найквил. – А ты будь умной, потом расскажешь мне, как это здорово. Я буду тут, буду зимовать в спячке.

Рива закатила глаза.

– Это естественно, – добавила я. – Люди всегда много спали зимой.

– Люди никогда не впадали в спячку. С чего ты взяла?

Она выглядела комично, когда злилась. Она вскочила и теперь стояла, держа свою дурацкую стильную сумочку «Кейт Спейд» или типа того, волосы стянуты сзади в хвост и увенчаны бесполезной пластиковой головной повязкой «под черепаху». Она всегда укладывала волосы феном, выщипывала брови, превращая их в тонкие дуги, ногти красила разными оттенками розового и лилового, словно все это делало ее особенной.

– Это не обсуждается, Рива. Я просто это делаю. Если ты не можешь это принять, то и не надо.

– Я принимаю, – сказала она упавшим голосом. – Но все же думаю, что жалко пропускать такой забавный вечер. – Она впихнула свои белые ступни в поддельные лабутены на шпильке. – Знаешь, в Японии фирмы оборудуют специальные комнаты для сна, чтобы бизнесмены могли спать. Я читала об этом в журнале «Джи-Кью». Я загляну к тебе завтра. Пока, дорогая, – сказала она и пошла к двери, прихватив по пути бутылку розового.

Я много спала в начале, особенно когда на город с полной силой обрушилось лето и воздух в моей квартире загустел от противного холода кондиционера. Доктор Таттл говорила, что мои сны могут служить индикаторами эффективности некоторых лекарств. Она предлагала мне вести дневник снов, чтобы прослеживать «уменьшающуюся интенсивность страдания».

– Мне не нравится термин «дневник снов», – сказала она на нашей личной встрече в июне. – По-моему, лучше «дневник ночных видений».

Так что я делала записи на стикерах. Каждый раз, просыпаясь, я царапала все, что могла вспомнить. Позже я копировала эти корявые записи снов в желтый, приличный блокнот, добавляла ужасные подробности, чтобы передать все доктору Таттл в июле. Я надеялась, что она сочтет нужным добавить мне седативов. В одном сне я пришла на вечеринку на круизное судно и наблюдала, как вдали кружил одинокий дельфин. Но в дневнике снов я сообщила, что была на «Титанике», а вместо дельфина написала про акулу, которая была одновременно Моби Диком и Диком Трейси, а также твердым, воспаленным пенисом, и пенис держал речь перед толпой женщин и детей, качаясь, как маятник. «Потом я салютовала всем нацистским приветствием и прыгнула за борт, а остальные подверглись экзекуции».

В другом сне я потеряла равновесие, стоя в мчавшемся поезде подземки, «и случайно схватилась за волосы какой-то старушки и вырвала их. Ее скальп кишел личинками, и все личинки грозили меня убить».

Еще мне снилось, что я въехала на ржавом «мерсе» на Эспланаду возле Ист-Ривер, а под колеса падали костлявые бегуны, испанские экономки и игрушечные пудели, и мое сердце взрывалось от счастья от вида всей этой крови».

Мне снилось, как я прыгнула с Бруклинского моста и нашла заброшенную подводную деревню – ее жители услышали, что где-то в другом месте жизнь лучше. «Огнедышащий дракон выпотрошил меня и, чавкая, съел мои внутренности». Мне приснилось, что я украла чью-то диафрагму и сунула в рот, «прежде чем сделать минет моему консьержу». Я отрезала себе ухо и послала его по электронной почте Наташе вместе со счетом на миллион долларов. Я проглотила живую пчелу. Я ела гранату. Я купила пару красных замшевых ботинок и прошлась в них по Парк-авеню. Решетки были забиты абортированными плодами.

– Ой-ой, – произнесла доктор Таттл, когда я показала ей «дневник». – Похоже, ты все еще в омуте отчаяния. Давай увеличим дозы солфотона. Но если тебе станут сниться кошмары про неодушевленные предметы, которые оживают, или если ты начнешь видеть нечто подобное в часы бодрствования, прекрати прием.

Еще были сны про моих родителей, о которых я никогда не упоминала доктору Таттл. Мне приснилось, что у моего отца был незаконнорожденный сын, который жил в шкафу в его кабинете. Я обнаружила бледного, истощенного мальчика, и вместе мы задумали сжечь дом. Мне снилось, что я намылила под душем лобок моей матери светлым куском мыла, потом вытащила комок волос из ее вагины. Он был похож на пучки шерсти, вроде тех, что отрыгивают кошки, или на комок дряни из слива ванны. Во сне я понимала, что пучок волос был отцовским раком.

Мне снилось, что я тащила мертвые тела моих родителей в овраг, потом спокойно ждала при лунном свете, когда прилетят стервятники. В некоторых снах я отвечала на телефонный звонок, но в трубке долго молчали, и это я воспринимала как безмолвное недовольство моей матери. Или я слышала потрескивание статического электричества и с отчаяньем кричала в трубку: «Мама? Папа?» – меня убивало то, что я не могла расслышать их ответы. В других снах я просто читала стенограммы диалогов между ними, напечатанные на пожелтевшей бумаге из луковой шелухи, которая рассыпалась в моих руках. Иногда я замечала родителей в таких местах, как вестибюль моего нынешнего дома, или на ступеньках Нью-Йоркской публичной библиотеки. Мать казалась разочарованной и куда-то торопилась, словно сон оторвал ее от важного дела. «Что случилось с твоими волосами?» – спросила она меня в «Старбаксе» на Лексингтон-авеню и побежала через холл в туалет.

Отец в моих снах был всегда больным, с ввалившимися глазами и грязными пятнами на толстых линзах очков. Однажды он был моим анестезиологом. Мне ставили грудные импланты. Он после некоторых колебаний протянул ко мне руку, словно не знал точно, кто я такая и встречались ли мы раньше. Я легла на стальную каталку. Такие сны с ним были самыми огорчительными. Я в панике просыпалась, принимала усиленную дозу розерема или чего-нибудь похожего и снова засыпала.

В часы бодрствования я часто думала о родительском доме – о его потаенных уголках, о том, как какая-нибудь комната выглядела утром, днем, летом в ночной тишине, как мягкий свет уличного фонаря перед домом отражался на полированной деревянной мебели в отцовском кабинете. Консультант по недвижимости советовал мне продать дом. В последний раз я приехала туда летом после смерти родителей. У нас с Тревором был в разгаре очередной короткий раунд наших романтических отношений; мы провели выходные в Адирондакских горах и заехали на обратном пути в мой городок. Тревор остался сидеть в арендованном автомобиле с откидным верхом, а я обошла по периметру дом, заглянула в пыльные окна – повсюду пусто. Дом почти не изменился с тех пор, как я там жила. «Не продавай, пока не восстановится рынок!» – воскликнул Тревор. Меня переполняли эмоции и смущение, я убежала и прыгнула в грязный пруд за гаражом. Вынырнула, покрытая какой-то гнилой дрянью. Тревор вылез из машины, полил меня из шланга в саду, заставил раздеться и накинул мне на плечи свой блейзер, чтобы отвести к машине. На парковке возле галереи Покипси он попросил меня сделать ему минет, потом пошел покупать мне новую одежду. Я согласилась. Для него это было эротическим золотом.

Когда Тревор высадил меня возле университета, я позвонила консультанту и сказала ему, что не могу расстаться с домом.

– Подожду, пока мне не станет ясно, что я никогда не выйду замуж и не рожу детей, – сказала я. Это была неправда. И я плевать хотела и на рынок продажи домов, и на то, сколько денег я смогу получить. Я не хотела расставаться с домом, как не хотят расставаться с любовными письмами. Дом был доказательством того, что я не всегда была совершенно одинокой в этом мире. Но, если подумать, я еще и цеплялась за чувство потери, пустоты в самом доме, словно подтверждавших, что лучше быть одной, чем вместе с людьми, которые по всем человеческим законам должны были любить тебя, но все-таки не могли.

Когда я была маленькой, в какие-то моменты мать позволяла мне почувствовать себя особенной; она гладила меня по голове, ее духи были сладкие и легкие, бледные, на прохладных, тонких руках звякали золотые браслеты; мне нравились ее волосы с осветленными прядями, ее помада, ее дыхание, пахнувшее дымом и вином. Но в следующий миг она уже была в тумане, отрешенная, мучимая какими-то страхами или фобиями, словно старалась привыкнуть к самому факту моего существования.

– Я не могу сейчас тебя слушать, – говорила она в такие минуты и расхаживала из комнаты в комнату, отыскивая клочок бумаги, где она нацарапала телефонный номер. – Если ты выбросила его, я тебя прокляну, – предупреждала она. Мать постоянно кому-то звонила – вероятно, очередной новой подруге. Я никогда не знала, где она знакомилась с этими женщинами, ее новыми подругами – в салоне красоты? В винном магазине?

Я могла бы совершать всякие выходки, если бы хотела. Могла бы покрасить волосы в лиловый цвет, вылететь из школы, заморить себя голодом, сделать носовой пирсинг, трахаться с кем ни попадя – да что угодно. Я видела, как это делали другие подростки, но у меня не хватало энергии на такое. Я жаждала внимания к себе, но отказывалась унижать себя просьбами об этом. Меня бы наказали, если бы я сказала родителям, что страдаю. Я точно это знала. Так что я была хорошей девочкой. Делала все правильно. Бунтовала молча, мысленно. Родители, кажется, едва меня замечали. Один раз я была в ванной и услышала, как они шептались в коридоре.

– Ты видел, что у нее на подбородке два прыща? – спросила мать у отца. – Я просто не могу на них смотреть. Они такие вульгарные.

– Сходи с ней к дерматологу, если это так тебя заботит, – ответил отец.

Через несколько дней наша экономка принесла мне тюбик клерасила. Это было проявление внимания ко мне.

В старших классах частной школы для девочек у меня была стайка почитательниц вроде Ривы. Мне подражали, обо мне сплетничали. Я была худенькая, светловолосая и хорошенькая – окружающие всегда замечают таких. Те девочки тоже обожали мою внешность, а не меня. Я научилась радоваться дешевым привязанностям, возникавшим из-за неуверенности людей в себе. Я вовремя ложилась спать. Я делала домашние задания, убирала у себя в комнате и не могла дождаться, когда вырасту и стану независимой, надеясь, что уж тогда буду чувствовать себя нормально. Я не встречалась с мальчиками до колледжа, до Тревора.

Когда подавала документы в колледж, я снова подслушала разговор родителей.

– Тебе надо прочесть ее эссе для колледжа, – сказала мать. – Мне она не хочет его показывать. Я беспокоюсь, что она попытается сделать что-нибудь креативное. В результате окажется в какой-нибудь жуткой государственной дыре.

– У меня были очень умные студенты, которые окончили государственные учебные заведения, – спокойно ответил отец. – Если ей хочется специализироваться на английском или на чем-то в этом роде, на самом деле неважно, куда она поступит.

В конце концов, я показала свое эссе матери. Я не сказала ей, что Антон Киршлер, художник, про которого я написала, придуман мной самой. Я написала, что его творчество учит «гуманистическому подходу к искусству в эру технологий». Я рассказала о различных произведениях: «Собака, писающая на компьютер», «Ланч с гамбургерами на фондовом рынке». Я написала, что это произведение мне особенно нравится, потому что мне интересно наблюдать, как «искусство создает будущее». Эссе получилось средненькое. Мать, казалось, равнодушно ознакомилась с ним, что меня шокировало, и вернула его мне, предложив поискать несколько слов в словаре, поскольку я слишком часто их повторяла. Я не прислушалась к ее совету. Я отправила эссе в Колумбийский и прошла.

Накануне моего отъезда в Нью-Йорк родители усадили меня для разговора.

– Мы с матерью понимаем, что наш долг подготовить тебя к жизни в колледже с совместным обучением, – сказал отец. – Ты когда-нибудь слышала про окситоцин?

Я покачала головой.

– Это штука, которая может довести тебя до безумия, – вступила мать, размешивая лед в бокале. – Ты потеряешь весь здравый смысл, который я так усердно прививала тебе со дня твоего рождения. – Она шутила.

– Окситоцин – гормон, выделяющийся при совокуплении, – продолжал отец, бесстрастно глядя на стену за моей головой.

– Оргазм, – прошептала мать.

– В биологическом плане окситоцин служит этой цели, – сказал отец.

– Такое теплое, пушистое чувство.

– То, что связывает пару вместе. Без этого человечество давно бы исчезло с лица земли. Женщины испытывают его действие гораздо сильнее, чем мужчины. Полезно знать это.

– Иначе тебя выкинут, как ненужный мусор, – добавила мать. – Мужчины – это кобели. Даже профессора, так что не заблуждайся.