Читать книгу Прервавшиеся начинания - Панутос Клаудиа - Страница 9

Вскоре после нашей свадьбы в 1968 году мы с Джоном начали надеяться на рождение ребенка. Но эти надежды все не сбывались. Мы на ощупь пробирались через три года бесплодия, каждый месяц молясь, чтобы у меня не начались месячные и теряя частицу веры и доверия к своим телам каждый раз, когда они начинались. Наша юношеская уверенность и жизнерадостные ожидания утекали с каждой менструацией, означавшей, что беременность не наступила.

После года неудачных попыток зачать мы обратились за консультацией к гинекологу. Он подтвердил наши подозрения, что что-то не так, сказав, что, если пара не может зачать в течение года, она предположительно бесплодна, пока не будет доказано обратное. Он предложил начать обследоваться и попытаться выяснить, в чем заключается проблема. Я ушла из кабинета в тот день, чувствуя, будто меня заклеймили; никакое клеймо не могло бы сделать меня более заметной, чем я себя чувствовала. Я была уверена, что люди всё знали и моя неспособность зачать – сделать то, что ожидается от женщин, – была написана у меня на лбу. Джон позже признался мне в тех же чувствах – ощущении несоответствия, утраченной мужественности, унижения. Интересно то, что каждый из нас винил себя. Мне хотелось забиться в нору и спрятаться от мира.

Мир не позволил мне этого сделать. Наши близкие родственники были деликатны к нашим чувствам, но эти чувства тогда считались исключительно личными; нам нелегко было ими делиться, потому что каким-то образом мы запутались в паутине, помеченной ярлыком «провал», и слишком сильно чувствовали себя загнанными в ловушку, чтобы делиться своими переживаниями. Однако дальние родственники не позволяли нам уединиться. «Ну, – подгоняла нас тетя, – не пора ли вам завести ребенка? Ваши родители моложе не становятся, знаете ли, и они хотят повозиться с внуками, пока живы». «Чего вы хотите добиться? – спросила другая. – Заработать состояние, прежде чем заведете детей? Вы что, не знаете, что детям нужны молодые родители?!» Некоторые также отпускали комментарии у нас за спиной так, чтобы мы слышали, что мы «наверное, слишком эгоистичны, слишком зациклены на самих себе», чтобы заводить детей. Если поблизости была беременная, кто-нибудь мог отпустить замечание, что нам стоит спросить ее, как это делается.

Интересно, что чаще критике и осуждению подвергалась я, потому что, предположительно, я как женщина контролировала ситуацию. Люди ждали, пока я останусь одна, а затем выдавали свои мнения. Я всегда чувствовала себя раздавленной лавиной их неделикатности. Комментарии, которые мы выслушивали, в любых других обстоятельствах могли бы быть сочтены признаком невоспитанности собеседника, но при нашем глубинном желании зачать они были нестерпимы. Джон взял привычку стоять рядом на любых общественных сборищах и отвечать на вопросы о беременности шутками вроде: «Слушайте, наверное, я стреляю холостыми». Возможно, дело было во мне. Мы просто не знали. Обследования, которые мы проходили, вначале были неопределенными. Кроме того, они были оскорбительными, унизительными и лишенными уважения и почтительности к жизни. Воспоминания переполняют мое сознание: собрать сперму в специальный пакет, не дать ей остыть и скорее довезти ее до лаборатории; заниматься сексом в определенное время, а затем быстро довезти меня до клиники репродуктивного здоровья, чтобы мое тело было обследовано при ярких огнях прямо после полового акта; болезненный сбор образцов выстилающего слоя матки вручную, чтобы изучить его под микроскопом; заполнение моей матки и фаллопиевых труб рентгеноконтрастным веществом, чтобы группа докторов смогла определить проходимость моих половых путей для зачатия.

Занятия любовью – самая личная и глубоко интимная связь между мной и Джоном – стали медицинской процедурой, оголенной перед толпой докторов в белых халатах и лаборантов, собирающих образцы. Неудивительно, что мы защищали те крохи личного, что нам остались; неудивительно, что мы съеживались от обсуждений причин нашего небеременного состояния остальным миром. Я ищу в памяти хоть какое-нибудь воспоминание человеческого понимания от наших врачей. Но таких воспоминаний просто нет – его тогда не было. Доктора либо многословно советовали нам не беспокоиться – «это произойдет»; либо холодно и безлично сообщали нам результаты анализов, на которые накладывались невозмутимые медицинские точки зрения.

Мы чувствовали себя сломавшимися машинами; с нами так и обращались. Никто из них, ни один, не взял меня за руку, не посмотрел мне в глаза и не сказал: «Это очень тяжело. Должно быть, ужасно это переносить. Я буду работать с вами, пока мы не исчерпаем все возможности». Выносить черствость окружающего мира было болезненно тяжело. Моя вера в свое тело и вера Джона в его, наши представления о собственном здоровье и благополучии, наши ожидания от самих себя и нашего брака утекали от нас каждой менструацией, которую я отмечала в календаре.

Это было очень грустное и болезненное время, мы находились в тупике. Мы жили от месяца к месяцу, ища признаки беременности. Нам говорили, что беременность кажется вероятной; нас обоих признали несколько менее способными к зачатию относительно нормы, но, по-видимому, мы были способны к зачатию. Наконец путы тревоги пали, когда была зачата Шэрон. Услышать, что мы на самом деле беременны, было одним из наиболее радостных, захватывающих, облегчающих моментов в нашей жизни, которые затмило только рождение Шэрон. Мое желание способствовать исцелению других родилось раньше, чем Шэрон. Я подумала обо всех женщинах, чье ожидание ребенка затягивалось и затягивалось.

Через год после рождения Шэрон у меня, по всей видимости, случился выкидыш на четвертой неделе беременности. Мне казалось, что я беременна, но беременность не была подтверждена анализом крови, и вдруг у меня началось кровотечение. Осмотр показал, что, возможно, я была беременна. Этот опыт потряс меня и воскресил все мои страхи. Наверное, у меня внутри что-то на самом деле было не совсем так, не соответствовало норме или было неполноценным. Была ли я на самом деле женщиной, удачно родившей ребенка? Я больше не чувствовала ни безопасности, ни надежности, ни уверенности. Что случилось с ребенком, которого я потеряла? Подвело ли его мое тело? Что случилось? Где мой ребенок? Был ли он где-то в целости вне моего тела? Несколько недель я чувствовала себя окутанной густым туманом, и продвигаться сквозь этот туман было очень трудно. Ничего было непонятно; доктора даже не могли подтвердить, была ли я беременна. Но я знала, что была беременна, и я чувствовала, что ребенок, которого я потеряла, заслуживает по крайней мере признания его существования (я даже чувствовала, что потеряла мальчика). Очевидно, никто не понимал меня. Через несколько дней все уже забыли, что у меня случился выкидыш.

Наконец я просто отринула туман и похоронила мое инстинктивное чувство утраты внутри. Я не знала, что эту похороненную печаль можно снова вытянуть на поверхность более поздней утратой, усилив горе и боль.

Прошло два года, прежде чем наши попытки зачать снова увенчались успехом. Беременность была тяжелой. Над днями, которые в другом случае были бы наполнены радостью и ожиданием, нависал призрак выкидыша. Мой организм подавал сигналы стресса, некоторые сигналы того, что я могу родить преждевременно, однако я доносила до срока. Пол успешно родился, и мы были полны радости.

Три года спустя мы зачали вторую дочь, и именно рождение Элисон определило мое участие в написании этой книги. Странно, подумают некоторые. Здоровый третий ребенок. Прелестная семья. Однако рождение Элисон погрузило нас в пучину утраты – настоящей, горькой, честной перед Богом, в гневе на Бога. И эта утрата вызвала на поверхность другие неизлеченные утраты, которые я пережила в прошлом, и переполнила меня грустью.

Моя беременность Элисон была наиболее позитивной, комфортной беременностью из всех. Призраки неудачи и утраты растаяли на заднем плане, и мы начали ожидать рождения нашего ребенка. Первые наши дети родились в крупном роддоме Бостона. При каждом рождении мы чувствовали себя очень уязвимыми; некоторые аспекты больничного ухода пугали или злили нас. Мы чувствовали тревогу за наших детей и не были уверены, что медицинская помощь, которую мы получали, обеспечит им безопасность. Поэтому во время третьей беременности в нас начал расти страх возвращения в тот же роддом. Наши годы бесплодия оставили нам мало уверенности в себе и доверия к медицинским работникам. Мы не испытывали почтения и уважения к большинству связанных с беременностью медицинских мероприятий, и мы не чувствовали, что сама больничная атмосфера была наполнена глубоким уважением к жизни.

Мы присутствовали при домашнем рождении дочери наших близких друзей – Андре. При ее рождении мы чувствовали благоговение. У нас даже было глубокое духовное ощущение, что, возможно, Бог ведет и нас к таким родам, чтобы обеспечить безопасность ребенка. Чтобы получить больше ответов, мы посетили на выходных духовный семинар для пар и почувствовали еще большую уверенность, что Бог подвел нас к тому, чтобы положиться на по-настоящему естественные роды.

Поэтому после нескольких месяцев изучения фактов и поисков в своей душе мы решили рожать дома. Это было глубоко духовное, вымоленное решение. Мы чувствовали себя в безопасности; мы нашли прекрасных опытных акушерок и превосходную врачебную поддержку, и мы были уверены, что делаем разумный безопасный выбор для рождения нашего ребенка; мы представляли себе совместное рождение, с двумя возбужденными старшими детьми и несколькими любимыми людьми, приветствующими нашего новорожденного, но больше всего мы мечтали об умиротворенных, безопасных родах, глядя на которые, Бог улыбается, а всех нас окружают ангелы-хранители.

Реальность была далека от умиротворенности и божественности. Активная фаза родов длилась всего четыре минуты, очень интенсивно и стремительно. Элисон почти родилась, когда ее пульс начал падать и внезапно исчез. Акушерка, слушающая сердцебиение, покачала головой – пульса не было! Я должна была немедленно вытужить дочь, чтобы спасти ее. Я приложила все свои силы на то, чтобы ее родить. Она выскользнула из моего тела, и на несколько секунд я потеряла сознание, изнуренная и травмированная такими стремительными родами. Они были захватывающими, переполняющими и пугающими.

И вот она лежала, моя дочь – бездыханная, бело-голубая, без сердцебиения. Несмотря на все планы и молитвы, Элисон не удалось уберечь. Мысль о том, что она может умереть, поразила меня. Я беспомощно смотрела, как наши искусные акушерки трудились над ее крошечным тельцем, делая ей искусственное дыхание. Это было наиболее мучительным моментом в моей жизни – видеть своего ребенка таким нуждающимся, в смертельной опасности, и просто смотреть. Я помню, что я молилась вслух и слышала, как Джон тоже молится, обнимая меня. Мы просили Бога не дать нашей дочери умереть. Где был Бог? Где была наша духовная гарантия безопасного рождения? Мы также разговаривали с Элисон, умоляя ее дышать. Ее сердце начало биться снова, она сделала неровный вдох – и остановилась. Прошло четыре бесконечных минуты, пока наши акушерки делали ей искусственное дыхание, и она начала дышать. Сперва с перерывами, а затем более уверенно. Казалось, что она выбирается, но мы вызвали «скорую», чтобы немедленно отвезти нас в ближайшую больницу.

А затем наши мечты о рождении разбились на еще более мелкие осколки. Наш вызов всего лишь «скорой помощи» привел к нам целую команду спасения. Нашу тихую улочку наводнили пожарная машина, машина полиции, «скорой» и по крайней мере сотня человек. Мы перестали слышать наш нежный хор ангелов за воем сирен. Однако дела Элисон шли все лучше даже в течение нашей поездки на «скорой» в больницу. Первый доктор, который нас осмотрел, объявил, что с ней все в порядке, и я сама начала дышать ровнее. В тот же момент я начала отрицать свое горе. И вину – неужели я сама поставила своего ребенка под угрозу? Почему мое тело в этот раз не сработало «как надо»? Неужели это моя вина, я что-то сделала не так или чего-то не сделала? От моей приклеенной улыбки у меня болели челюсти. Плечи и шея ныли от усилия держать голову прямо. Я чувствовала себя вымотанной, более вымотанной, чем когда-либо в жизни, хотя моя новорожденная дочь спала больше, чем ее брат или сестра. Почему я так уставала? Я совсем не понимала. Как и не понимала, почему матка продолжает и продолжает кровоточить, намного дольше обычного периода послеродовых лохий. Теперь я знаю, что усилия на подавление моего естественного горя – горя об утраченных представлениях, ожиданиях и мечтах о рождении Элисон и моей более не непогрешимой духовной вере – требовали довольно большой платы и много энергии. Я думаю, что моя матка «оплакивала» представления о родах, которых у нас, меня и моего тела, больше не будет. Я оплакивала «безопасность», которую я так старалась гарантировать, а затем не смогла найти при рождении Элисон. Она оплакивала годы беспомощной бесплодности, мой оставшийся без уважения выкидыш, всю ту утрату и боль, которую я пыталась спрятать – так и не излеченную. И ужас при виде одного из моих детей, лежавшего так неподвижно, без дыхания и жизни, все еще подавлял меня. Мы тревожно наблюдали за ней в поисках признаков того, что с ней действительно все в порядке и что ей не был нанесен вред при рождении. Я чувствовала, что балансирую на грани контроля, пытаясь утихомирить сотрясавший меня ужас, охватывавший меня по мере того, как я бесконечно проигрывала в уме сцену рождения Элисон.