Читать книгу Барракуда forever - Паскаль Рютер - Страница 12

На следующий день он просто снял с холодильника фотографию Венеции и сказал:

– Мы не сдадимся, Коко. А на Венецию наплевать, говорят, там воняет.

Он внимательно посмотрел на снимок, стремительно его скомкал и швырнул в мусорное ведро. Потом взял пассатижи и, подцепив ими крышку, открыл огромную банку с краской.

– Знаешь, – заметил он, – ведь Этот – всего лишь голос, и только!

Хотя приключение получилось коротким, оно пошло ему на пользу. Казалось, он по-новому смотрит на свой дом, как будто вернулся из долгого путешествия. Нас ждала работа, кисточки тянулись к нам своими щетинками, а валики только и ждали, когда их начнут катать.

Открыв банку, он перемешал палкой содержимое.

– Все это доказывает только одно, Коко, – проговорил он. – Нужно всегда быть настороже и никогда не терять бдительность. Одна промашка – и все коту под хвост. Никогда не позволяй, чтобы тебя заперли!

Он провел по моему лицу широкой мягкой кисточкой:

– Гляжу на тебя, и глазам весело!

Прищурившись, я посмотрел на Наполеона, который хохотал над собственной шуткой. Я тоже развеселился и вдруг подумал, что запомню это мгновение на всю жизнь.

– Не скупись, будь щедрым, мажь погуще, – велел он. – Банк платит! Положим краску в несколько слоев, очень аккуратно. Времени навалом. У нас не горит. Зато потом лет пять можно об этом не думать.

– Или даже десять.

– Угу, или десять.

От этой истории у него в душе остался едва заметный след, ссадинка на сердце, о которой он никогда не говорил, но которая – я это чувствовал – давала о себе знать в час передачи. Транзистор молчал несколько дней. Сразу после полудня Наполеон, которому до смерти хотелось включить радио, принимался кружить по кухне и тянул руку к приемнику, но тут же отдергивал, словно боясь обжечься.

– А, к чертям!

И даже потом, когда он снова начал регулярно слушать любимую передачу, его взгляд туманился, как будто мысленно он совершал прогулку по Большому каналу в Венеции.

Орудуя кистью, Наполеон если и умолкал, то ненадолго. Он в сотый раз с удовольствием рассказывал мне, как стал taximan. Благодаря случайному стечению обстоятельств.

– И вот однажды возвращаюсь я из зала Ваграм, после боя, в котором Вильмену крепко досталось. Было очень поздно, часа два ночи. Я остановился на красный свет, ну, ты понимаешь… И тут – тук-тук: какая-то дама стучит в окошко и спрашивает, свободен ли я. Молоденькая и такая хорошенькая! Я сказал “да”. А что? Я и правда был свободен как ветер. И хоп! – она открывает переднюю дверь. Ее звали Жозефина.

Наполеон решил, что это знак судьбы. Он проживет свою вторую жизнь как taximan, причем женатый.

– Когда ты хочешь изменить жизнь, нельзя целую вечность прикидывать, что да как. Я засунул свои боксерские перчатки в бардачок – и avanti![2] Ты представить себе не можешь, Коко, сколько народу я перевез! Богатых, бедных, болтунов, молчунов, молодых, старых, грустных, веселых. Симпатяг и отпетых зануд. Придурков. Придурков в широком ассортименте.

Особенно ему нравилось слушать откровенные признания, которые пассажиры не могли сделать больше никому, и у него создавалось ощущение, что он знает их лучше других.

– Я возил мужчин, которые только что стали отцами, и тех, что собирались лечь в больницу или уехать на край света, спасаясь от правосудия. Одни смеялись, другие плакали.

Поначалу пассажиры его узнавали. Они видели его когда-то на ринге. Или обратили внимание на его фото в газете. Он оставлял им автографы. Его расспрашивали о странном поражении в поединке с Рокки.

Он немного скучал по миру бокса, но считал, что смерть Рокки – это знак и настало время повесить перчатки на гвоздь. В тот день, размазывая по стене краску, он добавил:

– Однажды ты все поймешь, Коко. Я обязан Рокки самыми радостными днями в этой жизни.

О какой радости идет речь? Он говорил особенным голосом, не позволявшим задавать лишние вопросы.

– Что-то мы с тобой стали слишком серьезными, – встрепенулся он, – включи-ка музыку, Коко, чтоб разрядиться. Работать нужно весело и в хорошем настроении. Особенно когда начинаешь новую жизнь.

Я включил приемник, и над банками с краской разнесся голос Клода Франсуа:

Наполеон стал подпевать, в ритме музыки водя кистью. Он окунал ее в огромную банку каждые пятнадцать секунд, слегка пританцовывая. Похоже, у него что-то было на уме. И вдруг началось! Он сделал стремительный пируэт, твердо встал на обе ноги и бросил кисть, которая полетела через всю комнату, крутясь винтом. Откинув голову назад, он стал вращать руками, резко поднял их вверх, согнул и взмахнул ими несколько раз, словно крыльями, как будто хотел улететь. Он поднимал одну ногу, потом делал мах другой, подпрыгивал на месте, вихлял задом и выдвигал бедра вперед. Это была очаровательная клодетта[4] с пышной шевелюрой и грацией гиппопотама.

– Погляди, Коко! Как тебе?

Он поводил плечами, вздергивал подбородок, скользил вперед, отскакивал назад, а под конец завертелся волчком на месте.

– Барракуда… – подпевал Наполеон, широко раскрыв рот и описав взором дугу, как будто следил за движением солнца.

Я онемел от восхищения. Мускулистый, сухощавый, похожий на большое насекомое, он стремительно вращался, ударял пяткой в пол, сплетал руки за спиной и порывисто выбрасывал их вверх.

– Как ты классно танцуешь! Где ты этому научился?

– На Бродвее! – Он на миг остановился, подтянул джинсы и предупредил: – Когда будет припев, еще не то увидишь!

И вот, взлетая вверх и скользя вниз, зазвучал припев. Наполеон поднял руки и стал плавно махать вправо-влево, словно с кем-то прощался под нескончаемые гудки в порту Александрии.

– Воу-воу-воу! – эхом вторил он.

– Дедушка, у тебя такой талант! – крикнул я, смеясь. – Ты и есть Барракуда из песни! Ты чемпион, ты император, тебя никто не победит!

В тот момент, как я потом рассказывал Александру, у меня действительно было ощущение, что этот человек бессмертен. Что он будет со мной всегда. Что он всю мою жизнь будет побеждать меня в армрестлинг. Потому что он из тех, чье отсутствие невозможно себе представить.

Внезапно я замер.

– Стой! – заорал я. – Ты…

Слишком поздно. Поглощенный исполнением все более дерзких па, Наполеон поставил ногу на полосу обоев, залитых краской вперемешку с жидким клеем. Он заскользил, словно на льду, и со всего маху врезался в гору мебели посреди комнаты.

Клод Франсуа невозмутимо горланил:

А мой дед лежал на спине, шевеля руками и ногами, как таракан, который не может перевернуться на брюхо. Я засмеялся, но тут же понял, что мой приглушенный смех звучит в пустой комнате слишком мрачно и гулко.

– Дедушка, ты как?

– Не зови меня так.

Как рефери на ринге, я отчеканил:

– Один… Два…

– Прекрати, парень, это мне надо считать.

– Что?

– Свои кости. Мне кажется, что половины уже нет. А на вид я целый?

– Кажется, да.

“Барракуда”, – распевал Клокло.

– Будь добр, сделай так, чтобы он заткнулся, этот придурок Клокло. Достал со своей барракудой!

Наступила тишина. Деду явно было невыносимо больно. Он стиснул зубы и только тихонько жалобно постанывал.

– Погоди, Коко, помоги мне подняться. Не позволяй императору так низко пасть. Он попал в переплет и не может выбраться. Враг напал неожиданно. Ты же знаешь, как это бывает: эффект внезапности, и…

– Мы возьмем реванш.

– Ты прав, не будем поддаваться отчаянию. Мы ж не недотыки какие-нибудь.

Я попытался его поднять, но он был слишком тяжелый, и я испугался, что уроню его и он разобьется на тысячу кусочков. Лежа на полу, он казался совсем маленьким, чуть больше ребенка.

– Сними с меня банку. Нужно копыто освободить.

Я только сейчас заметил, что, пытаясь удержать равновесие, он наступил ногой в банку с краской, и ступня в ней застряла. Я схватил обеими руками банку и потянул изо всех сил, но без толку: я тащил его самого вместе с проклятой банкой.

– Ладно, Коко, давай подумаем, что предпринять в сложившейся ситуации.

– Обычно в таких случаях зовут на помощь союзников.

По его взгляду и насупленным бровям я понял, что он изо всех сил старается сообразить, кто мог бы прийти к нему на помощь. Но императорский двор опустел. Все приятели умерли. В конце концов он спросил в замешательстве:

– Думаешь, его? Недотыку?

– Не вижу другого варианта.

– Ты считаешь, я стану звать его на помощь? Я?!