Читать книгу Танцующая в Аушвице - Паул Гласер - Страница 5

– Рози, а не пройтись ли нам вдоль тех витрин? – предлагает Бой.

Прогуливаясь по воскресным улочкам в центре Неймейгена, мы с Боем наслаждаемся чудесным летним полднем. 1934 год. То и дело краешком глаза я поглядываю на наши отражения в витринах. Наверняка прохожие думают, что мы с Боем пара. Вот пусть так и думают. Бою двадцать один год, а мне на следующей неделе исполнится девятнадцать. И чем дольше я вижу, как мы с Боем отражаемся в витринах, тем острее во мне вскипает жажда любви. Гудок проезжающей мимо машины возвращает меня к реальности. Мы с Боем не пара, мы с ним – просто друзья.

– Рози, слышишь, эта машина сигналит тебе! – говорит Бой, останавливаясь.

– Мне нет дела до влюбленных автомобилей! – отвечаю я.

– Такое впечатление, что шофер тебя знает. Честное слово. И кто, интересно, это мог бы быть? – подмигивает мне Бой.

– Понятия не имею, – равнодушно отвечаю я. – Идем же скорей.

Мы идем в Собрание, где договорились потанцевать с друзьями.

Как минимум пару раз в неделю я хожу в Собрание, которое располагается в роскошном здании со множеством залов, холлов с переходами и баров. Собрание в Неймейгене – это особое понятие. Раньше это здание было общественным, а потом состоятельные господа открыли здесь свой клуб.

В Собрании есть огромный зал на 1600 мест. Зимой, сменяя друг друга, там проходят концерты, оперы, оперетты, ревю и спектакли. Имеется в Собрании и шикарное фойе с танцплощадкой: пол здесь из красного дерева, вокруг – уютные кресла, обтянутые бордовым плюшем, а сверху – вращающаяся зеркальная крыша. По выходным для членов клуба работает зимнее кафе с легкой музыкой. Летом играет чудесный оркестрик, иногда его сменяет кабаре с международным репертуаром. Я хожу сюда уже несколько лет, но по-прежнему с удовольствием вспоминаю, как пришла в Собрание в первый раз.

Как часто я, еще маленькой девочкой, слышала разговоры родителей о Собрании и как часто, пересекая дивную площадь императора Карла, поглядывала на здание, притягивавшее меня к себе как магнит! Здание казалось мне огромным, там кипела взрослая жизнь. Просто так попасть туда было невозможно. По меньшей мере тебе должно было исполниться шестнадцать. А еще нужно было стать членом этого таинственного клуба. Правила приема в Собрание были очень строгими, туда просто не мог попасть человек, статус которого не отвечал требованиям.

Когда мне исполнилось пятнадцать, умерла моя бабушка, мать моего отца. Мой отец, Фальк, целый год провел в трауре, в то время как моя мама, Жозефина, носила траур по свекрови всего две недели. По истечении этих двух недель родители решили, что какое-то – весьма длительное – время они не смогут посещать Собрание. Мама в силу своего ограниченного буржуазного воспитания посчитала абсурдной саму мысль о возможности в одиночку выходить в свет. Траур не позволял отцу развлекаться в обществе. Здесь он был непоколебим. В итоге по воле несчастного случая отцовский членский билет получила я. Чтобы не огорчать отца, я всеми силами старалась скрыть свою радость, однако этот билет стал для меня лучшим подарком. Одним щелчком меня выбросило в реальную жизнь с новыми приключениями. Двери во взрослый мир распахнулись, и вот, раздувшись от гордости, в обществе матери я в первый раз прошествовала на концерт мимо портье в голубой униформе.

Раз в неделю в Собрании был какой-нибудь праздник. По вечерам в четверг я сопровождала маму на концерт, который обычно устраивали в главном зале Собрания. Этими концертами я искренне наслаждалась, восхищалась солистами, в особенности теми, что пели под фортепьяно. Я не только научилась различать музыкальные произведения, но еще и наблюдала за публикой. Молоденькой девушкой я пробовала на вкус взрослую жизнь, и этот вкус мне очень нравился.

В Собрании было на что посмотреть. Элегантно одетые дамы и мужчины в смокингах. Дамы, которые во время концерта безостановочно жевали конфетки и раздражали соседей постоянным шуршанием фантиков. Пожилые господа, которые, вооружившись театральными биноклями, вместо того чтобы смотреть на сцену, бесцеремонно разглядывали сидевших в зале. Гости в вечерних нарядах, которые, не испытывая подлинного интереса к классической музыке, почти сразу же после начала концерта засыпали глубоким сном, и даже бой литавр не мог вернуть их к реальной жизни. Фанатичные любители музыки, которые, положив на колени партитуру, отслеживали – нота за нотой – исполнение музыкального произведения, будто у них главным хобби было выловить ошибки музыкантов и вывести на чистую воду дирижера.

А еще были антракты. Во время антрактов люди фланировали по длинным коридорам с огромными зеркалами. Фланировать, многократно отражаясь в зеркалах, и критиковать всех подряд – это и было главным развлечением. На одном из витков своего фланирования они заглядывали в кафе, где был сервирован кофе, а затем вновь отправлялись праздно шататься, кланяясь, приседая и сплетничая, очень часто о тех, кого лишь минуту назад любезно приветствовали.

Я купалась в этих впечатлениях, а моя мама то и дело спрашивала меня:

– Рози, почему ты все время оглядываешься? Ты кого-нибудь ищешь?

– Нет, мамочка, – отвечала я, разглядывая толпу горящими глазами. – Мне просто нравится наблюдать за здешней публикой. Как будто я в зоопарке. Приглядись сама: люди ведут себя, как животные – обезьяны, ослы, лисички, совы, свиньи, слоны, попугаи, хищные птицы…

Не одно лишь это открытие подлинной взрослой жизни было сделано мною в Собрании, магический отзвук во мне пробудили музыка и танцы. Музыка и танцы сопровождали мою жизнь с самого детства. До сих пор помню, в какой именно момент зародилась моя страсть к танцам. Это произошло в Клеве, в Германии, мне тогда было пять лет. В Клеве я росла в атмосфере полнейшего благополучия. Незадолго до Первой мировой мой отец поступил на службу в Margarine A. G. – заграничную “дочку” компании, принадлежавшей семейству Ван де Берг из городка Осс. Производством маргарина Blue Band на клевском предприятии занималось 3000 человек. Сделав стремительную карьеру, отец дорос там до технического директора.

Когда – после Первой мировой войны, обернувшейся катастрофой для Германии – жизнь в Клеве вернулась в привычное русло, мы довольно долго жили в шикарном отеле Bollinger. Помпезное здание среди бедности и разрухи. В отеле также были расквартированы бельгийские офицеры из занявших городок войск, а еще время от времени сюда наезжали коммерсанты. Я, пятилетняя девочка, носилась по всему отелю – и каждый из гостей спешил меня чем-нибудь порадовать.

“И раз, и два, и три, и четыре, тянем носочек – и три, и четыре!” – донеслось до меня однажды вечером что-то непонятное. Этот рефрен, бесконечно повторявшийся под монотонный музыкальный ритм, притянул меня в сумерках к плотно закрытым стеклянным дверям большого зала. По ту сторону дверей в такт музыке скользили чуть шаркающие шажки. Сквозь стекло я разглядела лакированные туфельки, белые лайковые перчатки, румяные лица юных студентов. В центре зала в черном вечернем платье из тюля стояла Лизелотта Бенфер, рыжая, маленькая и хрупкая. Она давала уроки танцев молодым обитателям Клеве: сразу же после войны, после долгих лет лишений, те с вожделением ринулись в светскую круговерть.

– А теперь кавалеры провожают своих дам на место, – услышала я.

Длинной вереницей парочки, одна за другой, все под ручку, направились к дамской стороне зала. Каждый кавалер подводил даму к ее стулу и с легким поклоном (в ответ следовал книксен – дама едва заметно приседала) расставался с ней.

– Пятиминутный перерыв, – прозвучал мелодичный голос фройлен Бенфер.

Вытаращив свои голубые глазенки и полуоткрыв рот, я жадно рассматривала сквозь стеклянную дверь этот чудесный мир, думая про себя: “Танцевать! Вот чему я хочу научиться! Но только пусть я буду танцевать так же красиво, как фройлен Бенфер!”

Однажды утром мы сидели с мамой за завтраком в ресторане отеля Bollinger. Мне было скучно. Я мучила яйцо и никак не могла решить, съесть его прямо сейчас или позже. Потом, с тем же выражением скуки на лице, я принялась ковырять свежее голландское печенье со сливочным сыром, наблюдая, как официант ставит перед нами на стол блюдо с морепродуктами.

За соседним столиком наискосок от нас я заметила симпатичную молодую женщину. Она пила из чашечки черный кофе и отщипывала крошечные кусочки ржаного хлеба. То и дело ее взгляд останавливался на столе голландцев, полном яств. В ее глазах читалась не зависть, нет, это был настоящий голод, все снова и снова притягивавший ее взгляд к нашему столу. И моя мама это поняла. Она не была знакома с немецкой учительницей танцев, но видела ее и знала о весьма двусмысленных слухах, ходивших о ней. Но мама посчитала, что все это ее не касается. Она заказала еще один завтрак, и вот, сделав немецкий “кникс”, я поставила поднос перед Лизелоттой Бенфер.

– Это мне? Как мило! Но давай сначала поблагодарим твою мамочку!

Между дамами завязался оживленный разговор, и я получила возможность разглядеть свою богиню вблизи. Прекрасные крошечные ступни, тонкие шелковые чулки, хорошо скроенное льняное платье, изящные тонкие руки, кольцо с камеей, рыжие волосы, скрепленные одной заколкой. Как же она была красива! Чтобы показать свою красоту, ей вовсе не требовалась шикарная одежда. Красивой ее делало свечение, шедшее откуда-то изнутри… Все это вместе взятое пробудило во мне, как бы мала я тогда ни была, подлинную страсть к танцам.

Так я была допущена к урокам танцев фройлен Бенфер. Когда на следующий день она вошла со мной в большой зал, ее ученики посмотрели на меня с удивлением.

– Это Рози, наша новая танцовщица, – пояснила она.

Быстро разучив первые па, я принялась танцевать с таким рвением, будто от этого зависела вся моя жизнь. Проявив невиданное упорство, я освоила весь танцевальный курс.

Когда потом офицеры из отеля спрашивали меня: “Кем ты хочешь стать, Рози?” – “Фройлен Бенфер”, – следовал неизменный ответ.

И вот, много лет спустя, мы с Боем гуляем по воскресным улицам. И хотя мы не влюблены друг в друга, мне нравится идти рядом с ним. Он мой товарищ. Мы с ним танцуем, играем в теннис и плаваем. Иногда на природе нас охватывает небольшое любовное волнение, но потом мы вновь становимся просто друзьями.

На одной из улиц, по которым мы гуляем, за высоким, широко распахнутым окном сидит молодой человек. Они с Боем здороваются, и парень приглашает нас войти.

– Не хочешь прогуляться с нами? – спрашивает Бой.

– Это мой хороший приятель, – поясняет он мне. – Славный малый, сама увидишь.

Приветствуя нас, хозяин уже стоит в дверях. Мы заходим в дом и сразу же оказываемся в большой, тесно заставленной мебелью комнате.

– Это Вим Фермёлен, а это Рози Гласер, – представляет нас друг другу Бой.

Роза и Бой на природе

Рукопожатие и невнятное “очень приятно” скрепляют новое знакомство.

– Что вам налить? – спрашивает Вим, и вот мы уже чокаемся за знакомство, а потом за здоровье друг друга. Он действительно очень мил, этот парень, интересный рассказчик и одновременно внимательный слушатель. Я оглядываю комнату и замечаю расставленные на бюро фотографии. На большинстве из них – одна и та же девушка.

Наверняка его подружка, думаю я, рассматривая девушку чуть дольше положенного. И тут же чувствую, как мои щеки заливает румянец, но не потому, что я бесцеремонно изучаю фотографию, а потому что взгляд Вима направлен на меня, я знаю это точно. Меня как будто застигли врасплох. Разговор катится дальше.

– Что вы делаете сегодня вечером? – спрашивает Вим.

– Идем в Собрание, – отвечает Бой.

– Пойдем с нами! – быстро подхватываю я.

– А можно? – улыбается он. – Не хочу быть вам в тягость.

– Ты не будешь нам в тягость, – возражаю я, – напротив, мы будем рады, если ты пойдешь с нами.

Так проходит наша первая встреча с Вимом. Он кажется мне симпатичным парнем. В нем есть нечто привлекательное – и не только во внешности, но и в его манерах, его поведении. Его волосы гладко зачесаны назад, и он пахнет, как настоящий мужчина. Он крупнее и старше меня, но при этом строен и пластичен. Я полна любопытства.

Тем же вечером в Собрании мы сидим за столиком одного из кафе и поджидаем Вима. Как только он появляется, я замечаю его издалека. Рядом с ним девушка. Это разочаровывает меня, я надеялась, что он придет один. Девушка не похожа на ту, что на фотографиях у него дома. Но они приближаются, и я узнаю его спутницу. Подойдя к нашему столику, Вим говорит, как будто извиняясь:

– Я встретил ее в гардеробе, она была одна, поэтому я пригласил ее к нам присоединиться.

– Не надо нас знакомить, – восклицаю я с облегчением. – Мы знаем друг друга уже тысячу лет.

И я подмигиваю Лидии, своей подружке по игре в теннис. Бой ее тоже знает, и нас всех разбирает смех. Вим находит стул для Лидии, они подсаживаются к нашему столику, и мы заказываем напитки.

Вим рассказывает о своей работе, он пилот гражданской авиации. На меня производит впечатление то, с каким энтузиазмом он говорит о своей профессии. Мы в деталях узнаем все про различные способы пилотирования, и поскольку он явно собирается говорить только об этом, я вклиниваюсь в его “пилоты-самолеты” с вопросом: откуда он родом?

– Я из семьи, где было четверо детей. Мой отец давно умер… А здесь, в Неймейгене, я снимаю две комнаты. В одной из них мы сегодня встречались. Жить в Неймейгене мне очень нравится, особенно если время от времени попадаешь в такое приятное общество, как ваше, – отвечает он улыбаясь. – По работе я постоянно связан с аэропортом Эйндховена. Это, конечно, не близко отсюда, но у меня машина. От двери до двери дорога занимает два часа… И я не езжу в аэропорт каждый день. Иногда выпадает свободная неделька – тогда я с радостью провожу ее в Неймейгене. Но иногда приходится уезжать отсюда надолго. Это если, к примеру, меня ставят на рейс в какую-нибудь далекую страну. Пару раз я летал вторым пилотом даже в Голландскую Ост-Индию. Полет туда и обратно длится несколько недель. Приходится делать множество промежуточных посадок – дозаправиться, проверить самолет, отдохнуть. Такая вот у меня рискованная работа, – заключает он, с улыбкой глядя на меня.

В тот вечер мы с Вимом много танцуем. Поскольку наши друзья, оживленно болтая, продолжают сидеть за столиком, это не слишком бросается в глаза. Во всяком случае Бой ничего не замечает. В нашей компании он самый словоохотливый. Только Лидия пару раз с улыбкой оглядывается на меня. Танцуя, мы с Вимом почти не разговариваем. Мы смотрим друг другу в глаза. Нам обоим необъяснимо хорошо. После танцев мы договариваемся покататься на велосипедах.

Впервые в жизни я не нервничаю в присутствии мужчины. С Вимом я спокойна и чувствую себя в безопасности. Мне не нужно ничего из себя строить, Вим тоже остается самим собой. Никакого бахвальства, никакого театра. Вскоре по всем признакам я замечаю, что он без ума от меня. Но у меня пока нет сильной влюбленности, как это бывало прежде. Я тоже без ума от него, но совсем иначе: глубже, спокойнее, увереннее. Наши чувства взаимны. И в какой-то момент я понимаю, что Вим становится моей большой любовью. Каждый миг мы ищем общества друг друга.

Да, с Вимом все не так, как с теми, в кого я влюблялась раньше. С ними я всегда была в напряжении. Наверное, потому, что это были мои первые контакты с противоположным полом. Мои родители никогда не рассказывали мне ни о мальчиках, ни о любви. У меня не было ни старшего брата, ни старшей сестры, которые могли бы помочь мне советом, которым я могла бы излить душу. Все открытия мне приходилось делать самостоятельно. До сих пор помню свое первое свидание с мальчиком. Мне только-только исполнилось тринадцать. Это был сын нашего соседа, Нико. Дело у нас не зашло далеко, потому что мы оба были слишком застенчивы. Мы не добрались даже до первого поцелуя. Но сам факт, что я нахожусь наедине с мальчиком, приводил меня в невероятное волнение. Довольно скоро Нико переехал в другой район города, на том весь наш роман и иссяк.

Между тем именно в то время пробудился мой интерес к тому, чем мальчики отличаются от девочек. Лежа в постели с книжками о сексуальной жизни, втихаря позаимствованными из родительской библиотеки – часто с откровенными фотографиями или рисунками, – я впитывала в себя новые, жутко интересные и одновременно отталкивающие идеи. Наглядевшись “грязных” картинок, я иной раз чувствовала ком в горле, и мне почему-то хотелось плакать. В другой раз я с нездоровым интересом присматривалась к брюкам отца или кого-нибудь из гостей мужского пола. К моему любопытству примешивался страх, который вызывала у меня эта хранящаяся за семью печатями сторона жизни. Ах, если б я только могла все это с кем-нибудь обсудить!..

В четырнадцать лет я познакомилась в теннисном клубе с Лидией. Ее отцу в городе принадлежал большой отель с рестораном. Весьма крупная девушка, Лидия всегда одевалась очень дорого, ее ногти были накрашены и отполированы, на личике – пудра, румяна и помада. Лидия была на целых шесть лет старше меня, поэтому ей не составило труда ввести меня в увлекательный мир взрослых мальчиков.

Мы перемыли косточки всем парням из теннисного клуба. Лидия рассказывала мне о своих приключениях на бельгийском курорте Остенде, куда она ездила с родителями. В тамошнем казино она танцевала с бельгийскими кавалерами: когда она показала мне фотографии, я не смогла скрыть зависти. Лидия познакомила меня со своей двадцатичетырехлетней кузиной и двадцатилетним кузеном, их звали Мод и Вилли. Мод работала дикторшей на неймейгенском радио и имела совершенно мальчишеские манеры. Она обожала плавание, верховую езду и гонки. А Вилли прекрасно играл на пианино и дублировал на немецкой студии Ufa известных артистов, которые сами не умели музицировать. На большом экране показывали только его руки – так знаменитые кинозвезды, которым якобы принадлежали эти руки, пожинали чужие лавры. Все эти рассказы производили на меня неизгладимое впечатление.

– Вилли – просто душка, – призналась я как-то Лидии.

– Попробуй влюбить его в себя, – был ее лаконичный ответ.

– Хотя нет, ничего не получится, он же… – тут же добавила она и многозначительно похлопала ладонью правой руки по тыльной стороне левой.

– Что это значит? – спросила я, повторив ее жест.

– Он гомосексуалист, – поучительным тоном ответила Лидия. – Ах, да ты же у нас совсем еще зеленая…

Поскольку я смотрела на нее непонимающим взглядом, она пояснила:

– Ну, понимаешь, это такой мужчина, который брезгует женщинами. Если он кое-что и делает, то только с другими мужчинами.

– Вот оно что, – протянула я, хотя на самом деле до меня не слишком дошло ее объяснение.

– Но эти штучки не по мне, – сказала Лидия. – Мне подавай кого-нибудь противоположного пола.

Я смотрела на нее вытаращенными глазами.

– Слушай, блаженная! В этом деле нужен настоящий мужчина. В первый раз, правда, мне было немного страшно, но теперь я с удовольствием время от времени занимаюсь этим с нашим кельнером – дома, за кегельбаном. Если мать про это узнает, задаст мне такую трепку, что мало не покажется. А его вышибет пинком под зад на улицу. Но мы с ним всегда соблюдаем осторожность. Выскакиваем из церкви до того, как запоет хор. Тогда не будет ребеночка, понимаешь?

– Да-да-да, – закивала я, красная от смущения. – Но ты ведь любишь его? Вы с ним поженитесь?

– Поженимся?! – рассмеялась Лидия. – Ну ты даешь! Он женат, пусть даже жена у него какая-то хворая. К тому же я его совсем не люблю… И он – просто кельнер, из самых низов, этого тоже со счетов не спишешь. Не комильфо, понимаешь?

– Но… Но… – пробормотала я, – зачем ты тогда это делаешь?

– Чтоб я знала, – беспечно пожала плечами Лидия. – Никогда об этом не задумывалась… А потом, он так замечательно целуется, что я теряю голову и забываю обо всем на свете…

Таким было мое общество. А моя мама витала в облаках, полагая, что ее четырнадцатилетняя дочь весьма смутно представляет себе, чем отличается мальчик от девочки.

Однако тогда у меня еще не было сердечного друга, который целовал бы меня сладко и нашептывал бы на ушко нежные словечки. Мои длинные тощие ноги и почти плоское мальчишеское тело, пока еще начисто лишенное плавных женственных изгибов, облегчали мне задачу распугивания кавалеров. Собственно, никаких кавалеров у меня тогда и не было, поэтому время от времени я с грустью вспоминала моего бывшего соседа Нико. Лишь спустя два года случился мой первый поцелуй, с Хюбертом. Я влюбилась в него по-настоящему, а для него это было пустой забавой. Так я познала первое разочарование. И все же первый поцелуй отпечатался в моем сердце, поскольку разжег во мне страстный огонь желания, который не гас уже никогда. За Хюбертом последовало еще несколько невнятных дружков, но все эти романчики были мимолетны. И только с Вимом я наконец-то ощутила твердую почву под ногами. С ним я чувствовала себя как дома.

Чувство к Виму освободило меня от привязанности к родителям. Мои отношения с ними и раньше оставляли желать лучшего, но теперь я сделала сознательный выбор. Мне казалось, что я не столь уж счастлива в родительском доме. Отец и мать жили каждый в своей скорлупе, братишка – намного младше меня… Что связывало меня с ними, кроме того, что они бесконечно критиковали всех моих подруг? Одна подруга, видите ли, простолюдинка и позволяет себе слишком много вольностей с парнями, у другой какой-то не такой отец, ну и так далее. Я была сыта всем этим по горло. И работа в отцовской компании совсем перестала меня интересовать. От отца я слышала одни нарекания. Между нами росло напряжение. Честно говоря, его замечания по большей части были справедливы, потому что к своим обязанностям я относилась все небрежней и небрежней. Работать я начала с тех пор, как мы переселились из Германии в Нидерланды. Сначала я попыталась сдать экзамены в среднюю школу, но с треском провалилась – по той причине, вероятно, что тогда я еще совсем плохо знала голландский. Когда я его подучила, отец послал меня в коммерческое училище, чтобы потом я смогла прийти на его производство. Тогда мне ужасно понравилось на фирме отца. Я старалась работать тщательно и очень аккуратно, ведь это приобщало меня к миру взрослых. Но теперь ветер изменил направление, теперь я хотела идти своим путем. Теперь я хотела свободы.

Да к тому же все эти наши тетушки, как же они меня достали! Жуткие зануды, которые тем больше брюзжали, чем старше я становилась. Они постоянно приставали ко мне с беседами о религии. Еврейским корням в нашей семье придавалось не так уж много значения. Мама с папой не слишком озадачивались религией предков и были полностью ассимилированы в голландское общество. А для меня мое еврейство тем более было пустым звуком. Однако мои тетушки твердили, что я должна дружить только с еврейскими мальчиками. И поскольку я не следовала их рекомендациям, они зудели все сильнее. Я же плевать хотела на все наши традиции, что, между прочим, еще до моего рождения неплохо было бы сделать и моей матери. Ее большой любовью был учитель деревенской школы где-то под Ахтерхуком[3]. Но он придерживался другой веры, и к тому же материнская семья посчитала его плохой партией. Родственники сделали их любовь невозможной. У моей матери не было другого выбора, кроме как выйти замуж за моего отца. Брак моих родителей так навсегда и остался браком по расчету.

Родители Розы

Мои отец и мать познакомились в Клеве. Мама работала тогда на предприятии Wahnschaffe Muller & Co, где директором был ее брат Бернард Филипс. Ну а Фальк – мой будущий отец – в то время трудился в Клеве на своем маргариновом производстве…

Мои родители часто ссорились. Нисколько не влюбленные друг в друга, они к тому же были совсем разными людьми. Он – брюнет с голубыми глазами – этакий чаровник. Женщины сходили по нему с ума, и он – несмотря на то что был женат – иной раз позволял себе глоток свободы. Мама знала о его фокусах. Когда границы семьи становились для отца слишком тесными, он, ссылаясь на дела, отправлялся в Брюссель или в Гаагу. Его манили эти города – с их огромными торговыми центрами, ресторанами, развлечениями и продажными женщинами. После этих загулов отец чувствовал себя виноватым. И неизменно выдавал себя тем, что привозил из города греха новый подарочек для мамы.

Очередной скандал с отцом становится для меня последней каплей. Я бегу в свою комнату, бросаю в чемодан одежду и кричу:

– Я увольняюсь из твоей чертовой маргариновой фирмы и ухожу из дома!

За мной с грохотом захлопывается входная дверь. Отойдя от дома на приличное расстояние, я успокаиваюсь. Собственно, мой отец был не так уж и неправ. В последнее время я справляюсь со счетами кое-как, моя голова занята другим. Домашняя атмосфера кажется мне все более удушливой – вот и хорошо, что мне хватило сил вырваться на свободу. Раздражение отца – не более чем повод, чтобы я в буквальном смысле выпорхнула из гнезда. Размышляя подобным образом, я двигаюсь к центру города. Медленно приходит понимание того, что уйти из дома меня побудила иная причина. И эта настоящая причина – Вим. Я иду к нему домой и этой ночью остаюсь у него.

Да, так я порываю с отчим домом и не стремлюсь поддерживать с родителями хотя бы видимость отношений. И не потому, что обижена на них, просто они перестают меня интересовать, быть частью моей жизни. Теперь у меня свой путь. На следующий день я уезжаю в Эйндховен, подальше от Неймейгена, снимаю комнату и ищу работу. Через неделю все налаживается. Я устраиваюсь в магазин готового платья, веду там деловую переписку и устанавливаю контакты с торговыми представителями.

Вим тоже переезжает в Эйндховен. Его работа связана с аэропортом, и ему в этом городе даже удобней. Решив жить вместе, мы снимаем целый этаж в доме, расположенном неподалеку от центральной площади, на улочке Стратумсэйнд. Его и мои родители не одобряют нашего совместного проживания, поскольку мы не женаты. Они открыто демонстрируют нам свое неприятие, но мы не берем этого в голову, а просто сводим к минимуму наше с ними общение. Все-таки это не их жизнь, а наша.

Время идет, и порой я получаю весточки из дома. Мой братишка стал лучшим учеником в классе, а предприятие отца – отчасти по причине экономического кризиса – обанкротилось. В ту пору банкротство считалось большим позором, и мои родители вынуждены были перебраться из Неймейгена в Ден-Бос. Там мой отец стал работать торговым агентом при текстильной фабрике “Венманс”, штаб-квартира которой находится в Тилбурге. Город моего детства, Неймейген, окончательно остался в прошлом.

Зато нам с Вимом жизнь улыбается. Мы радуемся всему, что у нас есть. Мы обставляем наш этаж красивой мебелью, а летними вечерами нам нравится сидеть на нашем большом балконе и любоваться на парк, через который течет река Доммел. С недавних пор я снова стала играть на фортепиано, Виму это нравится. Слушая меня, он сидит тихо-тихо.

Игре на фортепиано я начала учиться с четырех лет – еще в Германии. Моим первым учителем музыки был герр Бистер, бывший военный. Прекрасно помню, как по мере приближения к его дому меня начинала бить нервная дрожь. Во время уроков он зычным голосом отдавал мне команды, сопел и фыркал, стоя за моей спиной и держа под прицелом своего пугающе строгого взгляда метроном и мои детские пальчики. Когда мы переехали в Неймейген, уроки с ужасным герром Бистером закончились. Я стала брать уроки у учительницы музыки, жившей по соседству. Это была немка, хромая на одну ногу. Невероятно сердечная и душевная, она сумела найти ко мне правильный подход, вследствие чего уроки фортепиано перестали быть для меня наказанием. Напротив, мой интерес к музыке и фортепианной игре в то время только возрос. Часто по вечерам, в сумерках, я играла матери ее любимые мелодии.

Мы с Вимом обожаем гулять, совершаем долгие пешие прогулки. Еще больше болтаем, слушаем музыку и танцуем. Моя любовь к танцам не угасает. Мы не только записываемся в танцевальную академию, но и не пропускаем ни одного бала в городе. Современные танцы, чаще всего американские, придают нашему жизненному ритму особый акцент. Мы обзаводимся новыми друзьями и ездим за границу. Прежде всего – в Германию. Впрочем, Германия заграницей у нас не считается. Из Германии ведет свой род одна из ветвей семейного древа Вима, а я провела в Германии практически все свое детство.

Однажды по пути в Дюссельдорф мы заезжаем познакомиться с матерью Вима. Судя по всему, сын хорошо ее подготовил к встрече, она уже многое знает обо мне и встречает меня вполне радушно. Мать Вима – красивая женщина, ее движения отличаются природной грацией. Нас приглашают в шикарную гостиную, и не успеваю я сесть, как мне тут же предлагают ликеру. Мы выпиваем за знакомство. Когда в тот вечер мы с Вимом гуляем по старому городу, он со смехом сообщает мне:

– Одобрена! Ты – одобрена! Матушка сочла тебя очень милой и теперь может порадоваться за меня.

Я шутливо даю ему подзатыльник, потом целую, и мы в обнимку идем дальше по берегу Рейна…

В тот же вечер мы посещаем оперу “Лоэнгрин” Рихарда Вагнера. Ее как раз дают здесь, а поскольку я сама родом из Клеве – города Лоэнгрина[4], Вим заранее позаботился о билетах. Опера производит на меня сильнейшее впечатление, такая романтичная, с чудесными ариями и дуэтами. Публика в восхищении и по окончании спектакля устраивает артистам настоящую овацию.

На следующий день мы отправляемся в горы Айфель, расположенные не слишком далеко отсюда. Там очень красиво.

Обычно на ночевку мы останавливаемся в маленьких отельчиках и на постоялых дворах. Месяцем раньше мы путешествовали в другом чудесном месте Германии – в горах Гарц. Вим рассказывал мне, что именно здесь братья Гримм писали свои сказки. Красная Шапочка, Волк и семеро козлят, незабываемая Белоснежка приоткрыли для меня еще одну грань этих волшебных ландшафтов.

Рози и Вим на террасе в кафе

В Кельне и Франкфурте мы посещаем выставки. Особое впечатление на нас производит немецкий художник-экспрессионист Август Макке, погибший совсем молодым в Первую мировую войну. Очень интересны художники из объединения “Синий всадник”[5]. А еще “русский” Шагал, живущий теперь во Франции…

На небольшом кораблике мы путешествуем по Рейну до Кобленца, проплывая мимо скалы Лорелеи. Погубившая немало судов, эта печально известная скала своими уступами глубоко врезается в реку. Резко огибая ее, русло Рейна сужается, отчего здесь по течению реки возникают опасные водовороты. По преданию, Лорелея была речной нимфой, она сидела на вершине скалы, расчесывала свои золотые волосы и дивным пением подманивала моряков к крутому берегу, о который и разбивались их корабли. Точно так же делали сирены в мифе про Одиссея. Поэт Генрих Гейне сложил о нимфе Лорелее стихи – они здесь на устах у всех от мала до велика, а на утесе установлено ее скульптурное изображение.

В наших поездках по Германии меня больше всего поражает, как сильно изменилась атмосфера в стране по сравнению с тем временем, когда я здесь жила. Тогда она была мрачной, удушливой, повсюду царила безработица. Теперь у Германии как будто открылось второе дыхание. Почти два года у власти национал-социалисты во главе с Гитлером – и вот уже вся страна охвачена небывалым энтузиазмом. Оно и понятно: безработица идет на убыль, благосостояние граждан растет, и к тому же нацисты вернули немцам их прежде попранное национальное достоинство. Поэтому и опера о Лоэнгрине столь популярна в здешних краях.

На всех правительственных зданиях реют флаги с нацистской свастикой, повсюду – портреты Гитлера. У немцев еврейского происхождения энтузиазм не столь велик, ведь новые власти считают их людьми второго сорта. Но лично я изменившегося к себе отношения не замечаю.

Помимо Германии мы путешествуем и по другим странам. Посещаем Всемирную выставку в Брюсселе. Едем кутить в Париж с его веселой суетой. Гуляем по пляжам Кнокке, Бланкенберга и Схейвенинга. Играем в казино и танцуем, танцуем, танцуем на всех здешних танцполах среди здешних шикарных гостей. Заглядываем в Лондон с его пабами и мюзиклами. Изредка навещаем наших друзей в Неймейгене, например Лидию, но она уже замужем, и я отмечаю про себя, что этот период моей жизни канул в безвозвратное прошлое. Связь с Неймейгеном потихоньку ослабевает.

Рози фотографирует Вима с другом

Роза и Вим в Бельгии на приморском курорте

Живя вместе, мы с Вимом все лучше узнаем друг друга. Отношения у нас развиваются иначе – не так, как у большинства наших сверстников, у которых совместная жизнь начинается только после вступления в брак. Вим делится со мною мечтами, говорит о своей страсти к полетам. Этой страстью он одержим с раннего детства. Еще ребенком он играл моделями самолетов и прочитал множество книг об авиации. Отец часто брал его на различные авиашоу. Но наибольшее впечатление на Вима производил его крестный – дядя Карл, летчик. Дядя Карл частенько наведывался к ним домой, не в последнюю очередь из-за его матери, понял Вим позднее. Всякий раз появление у них крестного – с его пышными усами и волнистой шевелюрой – для Вима было праздником. И сейчас, когда Вим вспоминает о нем, я вижу, что в глазах его зажигаются огоньки и темп речи ускоряется. Вим часто рассказывает мне о приключениях дяди Карла, особенно из времен Первой мировой, когда тот летал во Франции прямо над линией фронта.

Получив среднее образование, Вим захотел поступить в летную школу. Но прежде ему пришлось пройти серьезную физическую и психологическую проверку, а также выдержать тест на знания в области авиации. И здесь Виму сильно помогли зажигательные рассказы крестного о самолетах и всевозможных техниках пилотирования. По результатам всех этих испытаний Вима приняли в летное училище и допустили к обучению. И теперь он пилот – сперва в “Люфтганзе” летал на “юнкерсах”, затем – на “фоккерах” в КЛМ.

Иногда Вим улетает на месяц. Нам не нравится расставаться, но преимущество такого образа жизни в том, что мы с нетерпением ждем новой встречи. А по возвращении у Вима обычно выдаются целых две свободных недели. Так в море уходит моряк, с тем лишь отличием, что, по счастью, Вим “уходит в море” не слишком надолго.

Если Вим отправляется в долгий рейс, я всегда провожаю его в аэропорт. Там мы пьем кофе и болтаем – говорим и не можем наговориться. Пока зал ожидания наполняется пассажирами, появляются коллеги Вима – и вот настает время расставания. Мы прощаемся, искренне и страстно, после чего Вим исчезает в служебном помещении. Проходит не меньше часа, прежде чем самолет поднимается в воздух. Я долго жду возле ограды, тянущейся вокруг летного поля. Наконец на поле выходит экипаж – и мы снова машем друг другу на прощанье. Потом на борт поднимаются пассажиры – и вот уже самолет выруливает к началу взлетно-посадочной полосы, рев моторов нарастает, железная птица взмывает в небо, делает круг и ложится на курс, чтобы вскоре исчезнуть из виду. Я медленно возвращаюсь на террасу аэровокзала, выкуриваю сигаретку и еду домой. Надо подождать какой-то месяц, и Вим вернется…

А когда он возвращается, следующим утром мы бесконечно долго завтракаем в постели, и Вим рассказывает мне про свои приключения. Про Египет, Пакистан и Голландскую Индию. Про то, как в Аллахабаде шасси самолета увязли в грязи на взлетной полосе. Про пассажиров, управленцев из Филипса, про бизнесменов, чиновников, дипломатов, про женщину, которая летела с детьми к своему мужу.

Однажды он что-то уж очень оживленно рассказывает мне про даму-попутчицу: ах, какой у нее шарм, ах, какая манера речи! Я смотрю на него вопросительно.

– Ну и ну, ты ревнуешь! – Вим замечает мой взгляд и смеется.

– Ничуточки, – отвечаю я.

– Я рассказал про нее, чтобы посмотреть, как ты отреагируешь!

– Я не ревную!

– А вот и да!

– А вот и нет!

И, не успев разобраться в том, кто же кого ревнует, мы, весело хохоча, деремся в кровати подушками, с пыхтением боремся, как настоящие дзюдоисты, – и завтрак с грохотом летит на пол. Разумеется, все заканчивается жаркими объятиями…

Так день летит за днем, вечера и ночи сменяют друг друга, и вот уже два года мы живем вместе, а наши чувства свежи, как в первый миг любви. Мы обещаем любить друг друга вечно и строим планы на будущее. Идет 1936 год.

То утро начинается, как любое другое. Люди на велосипедах спешат на работу, в почтовом ящике лежит газета, на полу – хлебные крошки. И безо всякого предупреждения, внезапно, разражается катастрофа. Из полета в Азию Вим не вернется. Поскольку такие полеты длятся по нескольку недель, иногда самолет делает незапланированную посадку из-за того, что ему требуется ремонт или мешает плохая погода. Отсутствие Вима в обещанный день поначалу меня не слишком тревожит. Такое случается сплошь и рядом. Но когда двумя днями позже я звоню в аэропорт, мне сообщают, что его самолет разбился под Аллахабадом. Тридцать семь погибших, среди них – Вим. Вместе с Вимом в авиакатастрофе погибает и весь мой мир.

Сначала я не верю тому, что мне говорят. Этого не может быть. Скоро он вернется и, как обычно, зайдет в дверь. Но постепенно до меня доходит, что он не вернется, не вернется никогда. Невозможно, что я его больше никогда не увижу, не увижу никогда. Не увижу даже его мертвого тела. От него не осталось ничего, совсем ничего, он просто растворился в небе, моя улетевшая любовь. От меня остается пустая оболочка, лишь одна мысль бьется в моей голове: его больше нет – и не будет никогда. Я не могу есть, я ничего не чувствую, только тошноту. Меня постоянно тошнит, иногда рвет, а поскольку я ничего не ем, меня рвет одной лишь желчью. Я живу как автомат и больше не хожу на работу. Ко мне заглядывает кто-то из коллег, потом сообщает о случившемся со мной на работу. Все потрясены. Меня жалеют. Но жизнь причиняет мне только боль, волны внешнего мира текут мимо меня. Ничто для меня больше не имеет смысла.

Вим и Роза за две недели до авиакатастрофы

Поскольку в нашем с ним доме мне нечем дышать и каждая вещь вызывает слишком много воспоминаний, я часто выхожу на улицу и бреду куда глаза глядят. Однажды захожу в парк и, проходя мимо пруда, присаживаюсь на скамейку. У самой воды играют двое детей. Я смотрю на них и, как мне кажется, их не вижу. Но все равно в полном оцепенении продолжаю на них смотреть. Мальчик, года на два старше девочки, кидает в воду камешки, к ним со всех сторон кидаются утки, думая, что он бросает им хлеб. Когда утки подплывают совсем близко к берегу, сестра мальчика и в самом деле бросает им хлебный мякиш, который достает из мешочка. А вот к берегу величественно подплывают два лебедя. Самец плывет впереди, разгоняя уток, за ним – изящно и тихо – плывет самочка. С осторожностью они подхватывают разбросанный по поверхности воды размокший хлеб. При этом лебеди явно заботятся друг о друге, самец пропускает самочку вперед и одновременно контролирует уток, держащихся на безопасном расстоянии. Я сосредоточенно слежу за его поведением. Пока дети кидают им последние кусочки, лебедь кружит вокруг своей дамы. Когда хлеб заканчивается, птицы уплывают в ту же сторону, откуда приплыли, медленно и горделиво. Дети исчезают. Весь парк пустеет, начинается дождь. Но мне все равно. Еще долго я смотрю вдаль на пару лебедей. Хотела бы я стать подругой рыцаря-лебедя! Я даже завидую ей, этой уплывающей вдаль глупой птице. Вот они – вместе, думаю я…

Не знаю, сколько времени я еще сижу на этой скамейке, но внезапно вдруг ощущаю холод и, мокрая насквозь, бреду домой. Обсохнув, проваливаюсь в пустой сон. Каждое утро, просыпаясь, первую секунду я радуюсь жизни, чтобы уже в следующую осознать, что Вим больше никогда не вернется. Это чувство постоянно тисками сжимает мне горло, и я не могу от него избавиться. Тиски продолжают меня душить.

По вечерам, ложась спать, я представляю себе, как произошла авария. Я вижу его последние минуты – как мне о них рассказали: вот он летит сквозь грозу, и вдруг мотор начинает барахлить. Самолет кренится набок, потом выравнивается, мотор загорается. Им нужно приземляться, но не видно ни зги – и они не видят горы, к которой их несет сильным ветром. В последний миг они различают крутой склон, кричат, удар – и все кончено… В один день я представляю, как Вим погибает в огне, в другой – что он выживает при падении самолета, но тяжело ранен, он лежит среди обломков, думая обо мне, и жизнь медленно утекает из него. Я хочу его спасти, но не могу до него добраться. Он весь в крови, на голове – глубокая рана. Иногда я вижу, что его лицо невредимо, но сильно покалечены ноги. Образы то исчезают, то вновь возвращаются и кружат, сменяя друг друга, пока я окончательно не проваливаюсь в сон.