Читать книгу Все законы Вселенной. Собрание сочинений в 30 книгах. Книга 1 - Павел Амнуэль - Страница 4

Очередная комиссия прибудет на «Юности» через полчаса. Академия решила командировать на Марс Юмадзаву. Но даже и теперь, ожидая в Большом зале космопорта посадки «Юности», я не могу избавиться от странной апатии. Я устал. Устал от непрерывного одиночества и даже от самой работы. Доведись начать все сначала, я начал бы, но поступил бы, пожалуй, иначе.

Имел ли я право рисковать?

Что ж, я могу показать расчеты. Могу сослаться на результаты опыта, на его огромное значение. В этом и состоит моя цель – убедить людей, и я ее почти достиг.

Двадцать лет я не позволял себе думать ни о чем другом, кроме Проблемы. Я свыкся с ее постоянным присутствием и не мог представить, что будет потом…

За столиком у окна трое космонавтов громко обсуждают задачу безгравитонных зон. Молодые ребята, совсем молодые. На них смотрят с симпатией и легкой завистью. А меня подмывает подойти к ним и спросить, указав на шеренгу готовых к старту ракет:

– Зачем все это? Для чего?

Увидеть их изумление, а потом – соболезнующие взгляды, к которым я давно привык, и чувствовать себя как-то старше их, потому что они, как дети, верят в свои красивые ракеты.

Я сижу за столиком, жду сообщения о посадке «Юности» и думаю.

Что я скажу Юмадзаве? Может быть, просто вспомнить, как это было?

* * *

Я родился в Фарсиде, небольшом поселке переселенцев, когда атмосфера Марса была уже насыщена кислородом и стала пригодной для дыхания. Мои родители прилетели на Марс с первой партией добровольцев. По рассказам отца я знал, чего стоила людям эта атмосфера. После включения кислородных реакторов на Марсе остались небольшие группы наблюдателей, следивших за медленным изменением климата планеты. В обновленной атмосфере пылевые бури разразились с катастрофической силой. В те годы скорость ветра достигала скорости звука. Каждый ураган заносил наблюдательную станцию слоем песка толщиной в сотни метров. Люди отсиживались в бронированных домиках до тех пор, пока новый шквал не освобождал их из песчаного плена. Станции имели колоссальный запас прочности, ванты вгонялись в грунт на глубину более полукилометра. Две станции, расположенные в районе полюсов, все же погибли. Ураган подкопался под их основания, и во время очередного затишья станции оказались поднятыми на высоту тридцатиэтажного дома. Следующий шквал переломил ванты, словно тоненькие прутья.

Лишь несколько лет спустя бури стали слабее, а вскоре и вовсе исчезли.

Мне только однажды довелось попасть в ураган: он был вызван неожиданным взрывом готовившегося к старту планетолета «Рассвет». При взрыве погиб мой отец…

Странное было у меня детство. Представьте себе один из первых поселков переселенцев. Сиреневые пески на тысячи километров вокруг. До Земли в лучшем случае треть астрономической единицы. Я только по рисункам, фильмам и телепередачам знал, как выглядят леса и горы, только по магнитным записям мог представить себе, как шумит морской прибой.

Земные растения на Марсе приживались плохо. С ними происходили неожиданные мутации. В питомнике Фарсиды были высажены саженцы пихты и сосны. Не прошло и месяца, как все деревья пустили ярко-фиолетовые иглы. Потом сосна неожиданно запахла озоном. Биологи говорили, что внутренняя структура растений настолько изменилась, что они начали разлагать молекулярный кислород атмосферы. Деревья уничтожили, оставив несколько образцов для дальнейшего наблюдения.

Неподалеку от Фарсиды были открыты залежи ареона – руды, из которой добывали почти чистый германий, и я приносил оттуда удивительные по красоте коричневые камешки. Эти камешки да еще негодные детали приборов были моими игрушками.

В холодные вечера я любил бросать вверх пористые камешки ареона и слушать, как они летят. Камешки пели в полете протяжно и тихо, это воздух проносился сквозь тончайшие пустоты. Каждый камешек звучал по-особому, а громкость зависела от скорости полета, от силы броска. Я собрал целую коллекцию камешков – полных три октавы…

Меня рано научили читать. Отец привез с собой на Марс много книг по математике, физике, философии, космонавтике. У него был тридцатитомный «Планетологический справочник» и небольшие брошюры серии «Развитие физической картины мира» – квинтэссенция научной мысли всех времен». Первой книгой, которую я прочитал от корки до корки, были «Элементы математики» – фундаментальный труд многих авторов.

Мне удалось найти только две художественные книги. Одна называлась «Барон Мюнхгаузен» и не понравилась мне: фантазия у автора была какой-то убогой и нелогичной. Другую – это было «Преступление и наказание» – я не смог осилить даже до середины. Ракеты на Марс в то время ходили редко, примерно раз в месяц. В основном это были грузовые корабли, и возили они, конечно, не книги для детей, а вездеходы и научное оборудование. Приходилось читать то, что было в отцовской библиотеке. Семи лет я знал основы диффренцирования, а когда мне исполнилось десять, довольно успешно проводил для отца не очень сложные теоретические расчеты.

Потом началось великое переселение. Ежедневно прилетали десятки ракет, строились поселки, города, заводы. На месте зарослей низкорослых сине-зеленых растений встали циклопические сооружения, назначения которых я вначале вообще не понимал. Население Фарсиды и других поселков неудержимо росло. Появилось много моих сверстников. Земные дети трудно привыкали к марсианским условиям, и мне было скучно с ними. Они толковали о вещах, совершенно мне не знакомых, мечтали о стадионах, играх. Я жалел, что теперь приходилось жить в интернате и, кроме физики и математики, изучать много других, на мой взгляд совершенно бесполезных наук.

И вот тогда я впервые прочитал книгу об Амундсене. Удивительно бесстрашный человек, во многом похожий на знаменитого Рындина, покорителя Венеры. Впрочем, не в этом дело. Меня поразило другое. Амундсен был первым, кто прошел из Атлантического океана в Тихий Северо-Западным проходом. Чтобы преодолеть расстояние около тысячи километров, ему понадобилось больше года! Сначала я не поверил. Я мог сесть в астролет и через полчаса примчаться в Ксанту, за две тысячи километров. Ракета могла домчать меня на Землю за десять дней. Мне почему-то казалось, что так было всегда, и все эти фрегаты, паровозы, телеги представлялись столь же древними, как египетские пирамиды. Но книгу об Амундсене написал известный ученый, его нельзя было упрекнуть в неточности.

Я отправился в Ареоград – нынешнюю столицу Марса. Там была самая большая на Марсе библиотека. Город поразил меня. До этого я не покидал Фарсиду, привык к стандартным домам, к улицам, покрытым сиреневым гравием. Ареоград в то время был еще невелик, но это был город-эксперимент, здесь впервые на Марсе испытывались новые строительные материалы, новые архитектурные формы. Я был ошеломлен, не мог понять: где смысл? Дом-эллипсоид из стекла, здесь помещались лаборатории Института атмосферы, дом-призма с какими-то ушками на крыше, дом-колпак… Здание библиотеки тоже было экспериментальным: внешне оно напоминало первую ступень космического корабля, ракету со срезанным носом и утрированно увеличенными стабилизаторами.

Я провел в библиотеке неделю и только тогда вспомнил, что уехал из интерната, не предупредив учителей. Оказывается, из-за моего исчезновения поднялся страшный шум. Был объявлен чуть ли не глобальный поиск. Меня нашли и вернули в интернат.

Но я уже узнал все, что хотел. Я узнал, что Магеллан плыл вокруг Земли три года, Марко Поло обошел Азию за два десятилетия.

Да, до этого я не знал таких простых вещей. Книги были для меня откровением. Именно тогда я решил, что стою перед Проблемой, для разрешения которой не жалко потратить жизнь.

Эта мысль была почти интуитивной. Я еще не видел, какой логический мостик можно перебросить между древними путешественниками и современным человечеством. Гораздо позднее мне, напротив, казалось невероятным, что я не уловил этой связи сразу.

Я долго размышлял и пришел к такому парадоксальному выводу: несмотря на колоссальный прогресс, мы сейчас находимся на том же относительном уровне, что и три тысячи лет назад. Странный вывод, не правда ли? Но ведь я сказал – на ОТНОСИТЕЛЬНОМ, а не на абсолютном уровне.

Три тысячи лет назад мир древних греков представлял собой круг радиусом в несколько тысяч километров. Чтобы достичь границ этого круга, требовалось много месяцев. Наш сегодняшний мир, то есть то предельное расстояние, на которое мы посылаем наши планетолеты, ограничен орбитой Плутона. Для того, чтобы на экспериментальном корабле серии «Кварк» долететь до Плутона и вернуться обратно, нужны опять-таки многие месяцы.

Рассуждения пятнадцатилетнего школьника… Наивные рассуждения. Однако они привели к очень важным результатам.

Ведь после Плутона на очередь встанут экспедиции к ближайшим звездам. Люди подойдут к верхнему пределу скоростей – скорости света. Будут топтаться у этого порога и не смогут его перешагнуть. Сама природа предопределила человечеству эту границу.

Длительность экспедиций будет возрастать, они будут приносить сведения не своим, а последующим поколениям. Старая проблема, о ней говорили еще сто лет назад. Теперь уже не говорят – смирились.

Вы уйдете на межзвездном транспорте к Денебу, проведете в стенах корабля всю жизнь. За время экспедиции на Земле пройдет тысяча лет. Люди сумеют смоделировать на Земле условия Денеба и получат в лабораториях образцы, во имя которых вы потратите жизнь. Или построят более совершенный звездолет, который доставит на Землю нужные сведения раньше, чем ваша колымага успеет пройти полпути…

Правда, есть еще одна цель, для достижения которой, казалось бы, при всех условиях не жалко отправить в космос экспедицию для тысячелетнего странствия. Я имею в виду поиски внеземных цивилизаций.

Раньше и я думал, что нет благородней задачи, чем поиски себе подобных. Закончив университет, я, признаться, довольно долго размышлял, не пойти ли учиться в школу космической связи, не приобрести ли еще одну профессию. Потом решил – не стоит. Подал документы в Институт физики пространства и после нетрудного конкурса был зачислен на должность теоретика свободного профиля. Это давало мне возможность большую часть времени заниматься своими собственными идеями.

Связь цивилизаций, содружество миров… Конечно, это заманчиво. Но уже с самого появления космонавтики было ясно, что на прямой контакт надежды мало. По самым оптимистическим подсчетам, до ближайшей цивилизации больше тысячи световых лет. Поэтому основной упор делался на космическую связь. Но опять-таки: двухсторонняя связь вряд ли возможна. Это все равно, что посылать ракету, скорость сигнала не намного больше. Бессмысленно обмениваться письмами на расстоянии в тысячу световых лет.

Двухсторонняя связь осуществима, если расстояние между цивилизациями невелико и если цивилизации не очень отличаются по уровню развития. Шансы встретить на расстоянии в несколько световых лет цивилизацию ничтожны, а вероятность, что эта цивилизация будет находиться на нашем уровне развития, просто равна нулю.

Да, когда человечество выходит на просторы большого космоса, возникает трагическое противоречие между скоростью развития науки и скоростью передачи информации. Преодолев противоречия, связанные с общественным развитием, мы сталкиваемся с не менее глубоким противоречием в космосе.

Мы стоим перед стеной, название которой – скорость света. Мы не можем перескочить через нее. Не можем взять в руки топор и прорубить в стене брешь, потому что ни один топор не выдержит удара. Но можно положить под основание стены взрывчатку и разнести все это природой созданное сооружение вдребезги…

Попытки наладить связь между цивилизациями могут только углубить возникшее противоречие, но никак не разрешить его. Превысить скорость света вряд ли возможно. Приходится считаться с выводами теории относительности. Но можно поступить иначе: УВЕЛИЧИТЬ САМУЮ СКОРОСТЬ СВЕТА, сделать ее равной миллиону или миллиарду километров в секунду.

Об истории развития космонавтики я раздумывал очень долго, но мысль об изменении скорости света пришла неожиданно, как озарение.

Через год после того, как я начал работать в Институте физики пространства, нашей группе удалось провести расчет трехгиперонного распада системы кварк-антикварк. Я должен был сделать доклад в Новосибирске на конференции по квантовой мезодинамике.

Об увеличении скорости света я подумал на космодроме перед отлетом на Землю. Началась посадка, я собирался сесть в вагончик, доставлявший пассажиров к трапу. Не помню, о чем я думал тогда, неожиданно пришедшая идея начисто смыла все остальные мысли. Я остановился в дверях, кто-то толкнул меня, извинился, кто-то попросил отойти в сторону, не мешать посадке. Я вернулся в зал ожидания, сел за столик, хотел записать идею, сформулировать ее в четких выражениях. Тут же понял, что просто записать мало. Нужно проверить, посчитать.

Минуту спустя я мчался на стратоплане домой, в Фарсиду, а на космодроме динамики тщетно вызывали в планетолет зазевавшегося пассажира…

По привычке я сразу взялся за перо. Мне казалось, что стоит только решить пять интегральных уравнений, привести матрицы решений к диагональному виду, и все – Проблема перестанет существовать!

За три дня я исписал сотни листов бумаги. Смешно вспоминать об этом. Прежде чем браться за расчеты, нужно было многое продумать.

Я продолжал размышлять, и мне невольно пришлось задуматься о смысле и значении законов природы.

Скорость света – неумолимый закон, действующий в нашей части Вселенной. Один из камней того фундамента, на котором покоится все мироздание. Я сказал: увеличить скорость света, но ведь это значит поднять руку на ЗАКОН ПРИРОДЫ!..

С Земли поступил запрос: председатель Новосибирской конференции справлялся о причине моего отсутствия. Я отложил радиограмму в сторону и забыл, что нужно ответить: мысли были заняты другим. Я не подумал о том, что настраиваю против себя многих физиков. Позднее мне пришлось пожалеть об этом…

Физики назвали меня «человеком в себе». Не думаю, чтобы они были правы. Просто мне легче было работать одному, а в те редкие минуты, когда у меня возникало желание посоветоваться, случалось что-нибудь непредвиденное и нарушало мои планы.

Так было, к примеру, лет семь назад, когда меня вдруг одолело сомнение: я решил, что веду расчеты неправильным путем. Я выбежал из дома и направился в институт с твердым намерением «открыть душу». Было холодно, в воздухе чувствовалась какая-то тяжесть. Что-то мокрое падало мне на лицо, на волосы. С темного неба, медленно кружась, опускались рыхлые белые пушинки. Я стоял и глядел и долго не мог понять, что происходит. Потом меня будто ударило изнутри: снег!

Первый снег на Марсе…

В атмосфере было очень мало влаги, и климатологи уверяли, что переселенцам вряд ли удастся вообще попасть в дождь.

Снег шел больше недели. Все радовались как дети, никому не было дела до моих сомнений. Несколько дней электронные машины института работали с недогрузкой, и я использовал их для своих расчетов.

Но это произошло значительно позднее, во время одной из моих поездок в Фарсиду, а тогда, получив радиограмму, я машинально положил ее в ящик. Мысль мчалась дальше…

В сущности, у людей нет иного выхода. Или – или.

Или мы смиримся с неизбежным и станем в угоду законам природы притормаживать прогресс, лавировать, выдумывать оптимальные варианты развития на тысячелетия вперед, или мы будем вынуждены посягнуть на святая святых – на законы природы.

Едва ли не самое главное в любом поиске – отрешиться от общепринятых представлений. Это трудно, но необходимо. Как только я убедил самого себя в том, что человек ДОЛЖЕН научиться управлять законами природы, сразу прояснились многие вопросы.

Первый вопрос – философский.

Мы говорим: материя первична, а вторичны формы ее проявления. Законы движения материи, которые, собственно, и представляют собой всю совокупность законов природы, есть неотъемлемое СВОЙСТВО материи, и как всякое свойство, они могут быть изменены.

Нужно, чтобы все поняли: законы природы не фетиш. Фундамент у нас один – материя, а строить на этом фундаменте мы можем все что угодно.

Меня, однако, больше всего интересовало увеличение скорости света. Но скорость света на существует сама по себе. Она зависит от многих причин и прежде всего от закона тяготения. А закон тяготения связан со всеми другими законами, взаимодействует с ними, просто не существует без них. Если изменить скорость света, то станут возможынми полеты к далеким галактикам; но при этом изменятся законы тяготения, электростатики и электродинамики, другой станет оптика, атомная физика…

Я замахнулся на ВСЕ законы Вселенной!

Когда я это понял, мне стало страшно. Я бросил Проблему и занялся всякой чепухой. Смотрел в Фарсиде празднование Дня космонавтики, поехал в Ареоград, бродил по улицам, ходил на концерты.

Теперь Ареоград был уже большим городом с миллионным населением. Здания, которые в детстве казались мне разбросанными как попало, стали только частью гигантского архитектурного комплекса. А может, порядок был и раньше, только мой детский мозг не мог его уловить? Я вышел на площадь перед библиотекой. К ракете достроили вторую ступень, и теперь здание возвышалось на восемьдесят шесть метров. Оно было опоясано кольцом огней, а высоко, почти у шпиля, горела надпись: «Прогресс» – так назывался космический корабль, впервые в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году опустившийся на поверхность Марса (автор почти не ошибся в сроках, но только посадку на Марс совершил не советский «Прогресс», а американский «Вояджер» – прим. авт.).

Я был в филармонии, на концерте Густава Бейера. Слушал песчаный орган. В его трубах звучал ареон, пели коричневые камешки, которыми я играл в детстве. Бейер исполнял Баха и Горлова. Я никогда не слышал, как звучит фуга ре минор на обычном органе, я даже не мог себе этого представить. Мне казалось, что музыка, которую играл Бейер, никогда не была написана. Она рождалась сейчас, и не под пальцами органиста, а сама по себе. Рождалась из недр планеты, из камня, из воздуха, из песка. Из ураганов, которых давно нет, и из рокота еще не появившихся морей.

Эта музыка придала мне больше уверенности в правильности выбранного мной пути, чем долгие рассуждения о значении Проблемы.

Вернувшись, я снова сел за книги.

Пока люди только открывали законы физики, они могли не оглядываться вокруг, углубившись в поисках одной конкретной истины. Узкая специализация даже как-то помогала: сознание не разбрасывалось, сосредотачиваясь на нужном предмете. Теперь же я вынужден был заняться всеми законами сразу, ибо изменение одного закона ведет к изменению всех остальных.

Для каждого мало-мальски значительного эксперимента нужно создать соответствующую теорию. За изменение законов природы нечего и приниматься, если нет теории, учитывающей не только основные поправки, но также все эффекты второго, пятого и даже десятого порядков. Самые незначительные неточности могли привести к таким последствиям, что не только экспериментатор, но вообще вся видимая Вселенная перестали бы существовать.

Если бы единой теории полей – этого феноменального труда новосибирской группы Шестова – в то время не существовало, мне вообще не на что было бы надеяться. Оставалось бы сложить оружие и до конца своих дней подсчитывать всякие вторичные эффекты для Института физики пространства. Но группа Шестова работала, единая теория находила все больше сторонников среди физиков, я же давно был горячим ее приверженцем.

Я связался с Новосибирском.

Великий физик оказался маленьким лысым человечком с длинными руками и костлявыми, крючковатыми пальцами. Он был уже стар, но держался ровно и даже несколько молодцевато. Меня соединили с его домашним кабинетом, и я был разочарован, не увидев ни одной книги на полках, ни одного шкафа для микрофильмов. Десять минут спустя, когда сигнал дошел до Земли и Шестов заметил мое недоумение, он сказал:

– Я здесь только думаю.

Моя задача была трудна. Я не мог доказать Шестову свою правоту, я должен был попытаться убедить его в правильности моих идей, а это было вдвойне сложно. Физика-теоретика не удивишь невероятными идеями, он не может отвергнуть их в силу одного лишь внутреннего противодействия, интуитивного недоверия к новому. Но каждый физик настолько раб своих собственных представлений о природе, что его невозможно сбить с испытанных позиций без доказательств, в справедливости которых он мог бы лично убедиться. Поэтому свою речь я обдумал заранее до мельчайших деталей. Я хотел провести Шестова по тому логическому пути, который прошел сам, хотел, чтобы последний вывод о необходимости изменения законов природы он сделал без моей помощи.

Шестов слушал молча, изредка отмечал что-то в блокноте. Когда я закончил, он удивленно спросил:

– Это все?

Он не стал ждать двадцать минут, чтобы получить ответ, и заговорил быстро, короткими фразами:

– Мне нравится ваш подход к проблеме. Сама проблема – нет. Конечно, это мое личное мнение. Теперь конкретно. Вот здесь, – он показал мне исписанную страницу, – только принципиальные возражения. Вы понимаете, что при полном отсутствии теории, как сейчас, иных возражений и быть не может. Я отметил одиннадцать пунктов. Первый: у нас нет досконального знания ВСЕХ законов…

Он попал в самую точку. Эти возражения я знал и раньше, но еще не мог их отвергнуть. Я надеялся сделать это впоследствии, по мере того, как будет создаваться теория.

– Не отрицаю, возможно, вы и правы, – более мягко закончил Шестов, – но при теперешнем состоянии физики это бесперспективно. Нет практических предпосылок. Не стоит ломать здание, которое может послужить еще долгие годы. Повторяю, это мое личное мнение. Попробуйте убедить других…

Я долго чувствовал себя подавленным. Не писал никуда: знал, что отовсюду могу ожидать в лучшем случае такой же ответ. Потом решил, что бездельничать, когда впереди у меня вовсе не вечность, – преступление. Если Шестов не хочет понять меня сейчас, то лет через десять, когда у меня будут готовы хотя бы вчерне наброски расчета увеличения скорости света, Шестов переменит свое мнение.

Рассчитать локальное изменение законов, конечно, проще, чем заниматься сразу фундаментальным решением Проблемы, на что я надеялся вначале. Но и здесь трудности были настолько велики, что я мог умереть, так и не увидев окончательного итога. Да и кто мог заранее сказать, каким будет результат? В этом отношении труд теоретика – неблагодарный труд. После долгих лет работы можно получить коротенькую формулу, в которой уместится вся жизнь. Можно и вообще ни к чему не прийти.

Из окна моей комнаты в Фарсиде я видел, как возводилась Башня глубокого бурения. Ареологи хотели пробиться к гипотетическому ядру Марса. Башня росла с каждым днем, упираясь в фиолетовое небо, а у меня на столе росла стопка исписанной бумаги. Мой труд казался каким-то невещественным по сравнению с этим грандиозным сооружением.

Я переселился в пустынную область Исседона, к северу от Темпейской равнины. Здесь начиналось строительство экспериментальной базы Института физики пространства. Место было выбрано неудачно, и стройку законсервировали. Для меня, однако, Исседон был идеальным местом.

База располагалась на дне пологого кратера диаметром немногим более километра. Стрельчатые кактусы достигали здесь величины чуть ли не человеческого роста. Особенно густо они росли на склонах кратера, и пахли исседонские кактусы совершенно по-особому. К этому запаху каждый раз приходилось привыкать заново. Он не распространялся далеко, нужно было войти в заросли, а то и тронуть одно-другое растение. Вначале запах ошеломлял, он заглушал все остальные чувства. Мне казалось, что его можно видеть и слышать. Запах был синим и тягучим и гудел низко, с присвистом, как гудят в полете камешки ареона. Через несколько минут это ощущение пропадало, но оставалась необыкновенная ясность мыслей.

В Исседоне и небо казалось другим. Фарсида и Ареоград – экваториальные города. Восходы и заходы солнца продолжаются здесь считанные минуты и в пыльном городском воздухе не производят впечатления. В Исседоне я впервые увидел настоящие восходы. Это изумительное зрелище. Черное предрассветное небо за какие-то секунды все – от востока до запада – становится ярко-зеленым – это начинает светиться ионосфера. Потом по небу пробегают волны, сначала зеленые с розоватым отливом, за ними – бледные, голубоватые. В полном безмолвии они сшибаются друг с другом и падают, кажется, на самое солнце, которое медленно выплывает из-за горизонта. Звезды тоже мечутся из стороны в сторону, а если в это время над Исседоном проходит планетолет, его быстрое движение кажется зигзагообразным. После восхода небо бледнеет, успокаивается. Вечером все повторяется в обратном порядке, разве только волны катятся по небу медленнее и расплываются на полпути к горизонту.

Привыкнуть к новому образу жизни было нелегко. Воду и полуфабрикаты я получал из Фарсиды и два раза в неделю должен был дежурить по утрам перед своим домиком и ждать, пока рейсовый стратоплан Фарсида-Ситон сбросит контейнер. Впоследствии через Исседон прошла нитка водопровода, и проблема воды была решена окончательно.

На новом месте успели смонтировать Малый вычислитель, и я мог подключаться к нему в любое время. Лишь изредка, когда мне нужна была новая информация, я покидал Исседон и несколько дней проводил в Фарсиде.

Было это семнадцать лет назад.

Я поставил перед собой конкретную задачу – рассчитать увеличение скорости света до трехсот шести тысяч километров в секунду. Всего на два с небольшим процента.

Я очень хорошо, с мельчайшими подробностями, помню, что происходило со мной до переселения в Исседон. Последние же семнадцать лет слились для меня в однообразную серую ленту.

Сначала шла полоса неприятностей. То я задавал вычислителю неправильные условия, как это случилось в марте второго года, то никак не мог продвинуться дальше третьего приближения. Когда работа вошла в колею, время стало измеряться для меня не годами, а порядком приближения к решению Проблемы. Я так и отсчитывал время – год восьмого или год десятого приближения.

Изредка у меня получались результаты, которые не имели прямого отношения к Проблеме. Побочные эффекты, неинтересные мне, но имевшие некоторое значение для других областей физики. Я наскоро снабжал выводы комментариями, отсылал в «Физическое обозрение». Почти всегда статьи печатали, я получал оттиски и тут же забывал о них. Несколько раз я посылал в «Обозрение» и краткие сообщения о Проблеме. Заметки возвращались обратно с вежливыми извинениями и приписками вида: «неясность предпосылок», «незавершенность статьи не позволяет»…

Шел год шестого приближения, когда я узнал о строительстве «Демокрита» – колоссальной вычислительной машины на околосолнечной орбите. Формально я все еще оставался сотрудником Института физики пространства и потому легко смог добиться разрешения использовать «Демокрит» для своих вычислений. Два раза в неделю я посылал программу в Центр и сутки спустя получал готовое решение. У меня стало несколько больше свободного времени. Впрочем, что я говорю… До этого я не позволял себе даже минуты отдыха. Теперь я мог около часа ежедневно посвящать обдумыванию практического осуществления Проблемы.

Законы природы формируются в микромире – значит, нужно штурмовать микромир, не думая пока о далеких звездах.

Конечно, можно сказать, что в нашем мире и в микрокосмосе действуют РАЗНЫЕ законы. Закон тяготения – основа существования звезд и планет – почти не влияет на судьбы элементарных частиц. С другой стороны, считается, что поля ядерных сил никак не проявляют себя в большом космосе. Это заблуждение. ВСЕ законы формируются на элементарном уровне. Законы движения сверхскоплений галактик тоже имеют теснейшую связь с законами микромира.

К стыду своему должен признаться, что даже с устройством мезотрона я был знаком лишь в общих чертах. Я мог высказать идею об изменении законов природы. Мог – в принципе! – рассчитать несколько новых законов. Мог – и тоже в принципе! – указать, каких именно глубин материи нужно достичь, на что и как воздействовать, чтобы получить желаемый результат.

Но я не мог дать людям нужную технику! Принявшись за вычисления, я как-то не думал о том, сколько потребуется времени на техническое исполнение проекта. Теперь, когда стало ясно, что мне, возможно, удастся довести расчет до конца, я вдруг заторопился. Мне захотелось самому увидеть луч света, который помчится вдоль своей мировой линии со скоростью, большей чем триста тысяч километров в секунду.

Шел год восьмого приближения. Я привык к тому, что люди появляются в Исседоне два раза в год (ремонтная бригада из института), и почувствовал себя очень неловко, когда ко мне приехал Юмадзава, руководитель центра ядерных исследований. Он заговорил об «эффекте Кедрина», и я сначала не понял, что он имел в виду. Оказывается, речь шла об одной из моих заметок, опубликованной несколько месяцев назад в «Физическом обозрении». Я с трудом вспомнил: фотонные переходы внутри возбужденных ядер щелочных металлов.

– Это и есть «эффект Кедрина», – сказал Юмадзава, – лионские физики сделали прибор, получили интересные результаты. Тогда эффектом занялись в Барселоне, Риме, Ленинграде. Здесь, на Марсе, – в Фимиамате. Академия организует теоретический сектор в нашем Центре в Ареограде и предлагает вам возглавить работы. Теория эффекта нужна сегодня, сейчас…

Вероятно, это действительно было важно. Предложение Юмадзавы выглядело очень заманчиво. Я понимал, что обязан согласиться. В конце концов я устал от одиночества. То, что я делаю, не под силу одному, а предложение Юмадзавы – это работа, настоящая жизнь с людьми и для людей. Нужно соглашаться.

Я отказался.

Юмадзава уехал, а я вернулся к работе, к поправкам девятого порядка. Это было уже довольно высокое приближение. Далеко не то, что нужно, но после разговора с Юмадзавой у меня прибавилось смелости.

Я решил, что пора действовать. Покинуть на долгое время Исседон было нельзя, и с Центром планирования я связался по телевидению. Мне пришлось пережить сильнейшее разочарование. Я говорил о необходимости начать строительство мезотрона с минимальной энергией в квинтиллион мезовольт. Меня спросили, представляю ли я, во сколько может обойтись строительство. Я назвал очень большое число, зная, что земная экономика может позволить себе и не такие затраты.

Мне сказали, что сейчас ведется строительство первого межзвездного корабля на кварковых двигателях. В ближайшие годы не приходится даже думать о чем-нибудь другом. Впоследствии мое предложение может быть выдвинуто для всеобщего обсуждения.

Известие о строительстве межзвездного корабля было для меня громом среди ясного неба. Хотелось крикнуть: зачем? Зачем, если этот путь ведет в тупик и нужно подходить с другого конца! Но расчет не был завершен, и кричать было рано.

Кварковый звездолет построили спустя три года. Ему дали гордое имя – «Победитель». В экспедицию к Альфе Центавра уходили двадцать человек. «Победитель» при помощи стартовых ракет был отбуксирован к орбите Нептуна, и здесь состоялась церемония прощания. Я наблюдал старт по телевидению. Видел, как бросились врассыпную ракеты эскорта. Слышал, как метроном отбивал последние предстартовые секунды. Дали старт, звездолет выполз из поля зрения телекамер, и передача закончилась.

Почти месяц, пока была возможна связь с «Победителем», все станции Системы передавали информацию о ходе полета. Потом связь прервалась, и звездолет канул в пространство на много лет.

Старт «Победителя» произвел на меня удручающее впечатление. Я увидел, воочию увидел, насколько люди убеждены, что покорение космоса зависит от ракет.

К великому своему ужасу я понял, что остается только одно: САМОМУ довести расчет до конца и САМОМУ поставить первый эксперимент.

Вы понимаете, что это значит – поставить опыт самому?

Я не разбираюсь в технике, но допустим на несколько минут, что я отличный экспериментатор. У меня нет даже намека на лабораторию, но допустим на мгновение, что я имею доступ к самому большому мезотрону Системы. Даже в этом идеальном случае имею ли я право в одиночку ставить такой эксперимент?

Всегда есть возможность чего-то не учесть в расчетах, или в конструкции прибора, или в методике. Одним движением пальца я мог отправить в ничто всю Систему! Только человечество в целом может решиться на подобный опыт.

Я готов был полететь на Землю и еще раз попытаться убедить Шестова. Но это значило потерять по крайней мере два месяца, в то время как приходилось беречь каждую минуту.

Сейчас мне сорок лет, и я еще ни разу не был на Земле: не мог выкроить время. Действующий ныне закон отдыха, обязывающий жителей Марса раз в три года посещать Землю, был введен до моего переезда в Исседон. Врачи нашли климат Марсе вредным для людей и запретили более чем трехлетнее пребывание на планете. Я нарушил этот закон уже семь раз. Сначала я пытался объяснять, что прожил на Марсе много лет до введения закона и чувствовал себя прекрасно. Потом, когда работа вступила в решающую фазу, я вообще перестал замечать врачей…

Я отправился в Ареоград и явился в Институт теоретических проблем. Это было шагом отчаяния. Шел двенадцатый год работы, о практическом осуществлении идеи я только начал думать. Меня выслушали очень внимательно и сказали, что на голой идее не построить даже шалаша, тем более, что сама идея немного как-то несерьезна. «Если бы были готовы расчеты…» Хорошо, сказал я, будут расчеты, но разрешите мне пользоваться «Демокритом» семь суток из каждых десяти. «Видите ли, машина чертовски перегружена»…

Я вернулся в Исседон, чтобы обработать хотя бы часть вычислений и послать Шестову. Этот месяц был, пожалуй, самым тяжелым за все годы. Приходилось делать два дела сразу: считать поправки двенадцатого порядка и писать письмо. Нужно было на нескольких страницах уместить все, что я сделал за одиннадцать лет. У меня почти не оставалось времени для сна, я не вставал из-за стола по восемнадцать часов.

Сейчас я вряд ли выдержал бы такой ритм работы. За сорок дней я измотался окончательно, однако подробное письмо было написано. Тогда я подступил к скопившейся за месяц корреспонденции. Среди писем оказалось одно с новосибирским штемпелем. Оно было месячной давности и извещало о том, что директор Центрального физического института академик А. В. Шестов скончался.

Моя безумная гонка не имела ни малейшего смысла! Шестов умер месяц назад…

Вновь потянулись недели, месяцы… Я считал и считал…

В один из дней я узнал, что на орбите спутника Марса строится «Бочка Ферми» – автоматическая лаборатория строения материи, оснащенная мощным мезотроном. После введения в строй эта лаборатория должна была вести эксперименты по заказам различных институтов и индивидуальных исследователей. Это был идеальный для меня случай, если бы я решился поставить эксперимент. На станции не будет ни одного человека, только автоматы. Если «Бочка» и погибнет… Что ж, я готов держать ответ, но самое главное: не будет человеческих жертв.

Не будет? Я не мог сказать этого с уверенностью. В сущности, вся моя работа в последние годы заключалась в том, чтобы доказать точно: жертв не будет. Стоило мне захотеть, и я мог уже шесть лет назад поставить опыт на «Бочке Ферми». Мог, но не смел. Не было уверенности.

Я продолжал работать. Иногда, особенно в последние годы, я ощущал какую-то невидимую поддержку. Никто не предлагал мне своих услуг, но я замечал, что расчеты по моим заданиям делались быстрее обычного. В конце концов от меня отступились и врачи. Я перестал получать предложения поехать для отдыха на Землю.

Как-то (был июнь четырнадцатого года) ко мне явился паренек лет шестнадцати. Он пришел поздно вечером, продрогший, и мне пришлось согревать его горячим кофе. Он был невысок ростом, коренаст. Непропорционально развитая грудная клетка выдавала в нем уроженца Марса. Паренек заявил, что хочет помогать мне. Он слышал о моей работе от отца и считает, что я прав на тысячу процентов. Он готов делать для меня все. Он верит мне.

За многие годы я только один раз слышал эти слова. Нужно ли объяснять, как мне хотелось оставить паренька в Исседоне?.. Но он сбежал из интерната. Я вспомнил, как меня искали когда-то, вспомнил, сколько нервов я перепортил своим учителям, и самым строгим тоном, на какой только был способен, приказал моему союзнику вернуться домой. Торжественно поклялся, что через четыре года буду ждать его.

Он уехал рано утром, и я не видел его больше. То ли пропал юношеский задор, то ли он нашел работу поинтересней. Впрочем, четыре года еще не прошли. После его отъезда я вспомнил, что даже не спросил у паренька имени…

Изредка я позволял себе несколько дней отдыха. Ходил по степи, думал, сопоставлял, мечтал.

Я забирался довольно далеко от дома и однажды впервые увидел, как цветет пустынная мозглянка. Можно было пересчитать по пальцам людей, видевших эти алые семиугольники. Мозглянка растет в песке, ее стебель почти никогда не показывается на поверхности. Из песка растение добывает тепло, кислород. Можно всю жизнь ходить по знакомой тропинке и не знать, что под ногами, на глубине двух-трех метров, растет лес. Очень редко случалось, что пустынная мозглянка выпускала на поверхность длинный тонкий отросток с большим алым цветком.

Я наклонился, и лепестки слабо затрепетали, с них посыпались песчинки. На другой день я увидел на месте цветка лишь опавший бурый лоскут, рассыпавшийся от моего прикосновения.

Я стал ходить сюда ежедневно. Ложился на холодный песок, перебирал его руками, думал.

Вопросы техники перестали меня занимать, когда я понял, в каком заколдованном кругу очутился.

Я говорил себе: есть же в космосе и другие цивилизации. Пусть далеко от нас, за тысячи световых лет. И для них тоже существует этот бич – скорость света. Цивилизации, обогнавшие нас в развитии, уже должны были прийти к тем выводам, к каким пришел я. Они могли поставить эксперимент, о котором я мечтал. Значит, они могут заставить луч света двигаться с гораздо большей скоростью. Они могут преобразовывать законы природы.

Почему же мы тогда не видим никаких следов деятельности этих цивилизаций? Все, что мы до сих пор открыли во Вселенной, подчиняется старым как мир законам природы. Так что же, допустить, что мы, люди – самая высокоразвитая цивилизация?

Во Вселенной наверняка есть разум, намного обогнавший нас в развитии. И если мы не видим следов его деятельности, значит одно из двух: либо мы не там ищем, либо этих следов просто нет.

Попробуйте рассуждать с точки зрения той цивилизации, которая может управлять законами природы. Вы десятки раз подумаете, прежде чем изменить комплекс законов в пределах своей галактики. Ведь вы не одни в космосе: кроме вас, существуют и другие цивилизации, не достигшие вашего уровня развития. Вы будете стремиться применять свои силы так, чтобы никому не навредить. И поскольку для ваших целей необходимо все же изменять законы, вы будете это делать, но не во всем пространстве.

Впрочем, это мое личное, ничем не подкрепленное мнение. Я сейчас думаю об этом и еще не пришел к какому-нибудь твердому выводу…

Я закончил расчет несколько месяцев назад. Вероятно, можно было продолжать считать до бесконечности, но я остановился, когда понял: очередные поправки ничего нового не дадут. Главные формулы занимали много места и были не очень красивы. Этого и следовало ожидать, я ведь рассчитывал только один частный случай.

Как бы то ни было, я дожил до этого дня. Математика сказала: да, предположения были верны. Увеличить скорость света на два процента оказалось вполне возможно, причем без особого риска. Тридцать семь законов физики должны были измениться в результате эксперимента. Но, судя по расчетам, эти изменения невелики и на расстоянии двухсот метров от установки исчезают вовсе. Кроме того, сразу после окончания опыта все должно вернуться к обычной норме. Я мог дать заказ и провести эксперимент!

Несколько часов я бродил вокруг домика и никак не мог поверить, что наконец-то все кончено!

…Опыт я поставил спустя несколько дней. Я был уверен в том, что он не опасен, я верил в свою математику. Послал в Центр копии расчетов, указал последовательность операций и стал ждать. Никогда я еще не испытывал такого мучительного чувства! Я ждал, что случится несчастье, вздрагивал при каждом толчке, ударе, и в то же время внутренне был уверен, что все закончится благополучно.

ЭТО произошло, когда автоматическая лаборатория находилась низко над западным горизонтом. Я лежал на склоне кратера, там, где несколько лет назад видел цветок пустынной мозглянки. «Бочка» только что взошла и медленно двигалась к юго-востоку. Я не знал точного времени начала опыта и не отрывал взгляда от яркой точки, перемещавшейся от Альдебарана к Сириусу. У меня начали слезиться глаза, и я закрыл их руками. Когда я опять посмотрел вверх, от «Бочки» уходил в зенит белый узкий пучок света. Конечно, я видел не самый луч, а только вторичное свечение. Сверхсветовые кванты, взаимодействуя с вакуумом, порождали обычное световое излучение, распространявшееся во все стороны. Луч был виден около минуты, потом погас и… ничего не случилось.

Я вернулся в домик, меня била дрожь. Сел у окна и смотрел, как автоматическая лаборатория медленно поднимается к зениту.

Засветился огонек системы связи, и на экране появилась колонка цифр, переданная с «Бочки Ферми» автоматическим транслятором. В самом низу красным было подчеркнуто ОДНО шестизначное число. Интерферомерты, измерившие скорость созданного в лаборатории светового луча, нашли ее равной ТРЕМСТАМ ШЕСТИ ТЫСЯЧАМ КИЛОМЕТРОВ В СЕКУНДУ!

Побочные эффекты оказались незначительными: в некоторых отсеках отмечался скачок поля тяготения, появились неизвестно чем порожденные быстрые нейтроны, изменилась внутренняя структура вещества лазерной системы.

В тот же день я уехал из Исседона. Я был измучен и счастлив, но это блаженное состояние продолжалось недолго…

* * *

До посадки «Юности» остаются считанные минуты. Я прохожу к висячей террасе, открытой со стороны посадочного поля.

Эксперимент закончился благополучно, но Академия все еще воздерживается от публикации моих работ. Она назначает комиссию за комиссией, проходят недели, а окончательного решения нет.

Комиссия во главе с Юмадзавой – серьезное и, кажется, последнее испытание.

Странно: как крепко держатся люди за привычные убеждения! Иногда мне приходит мысль о том, что, прежде чем браться за законы в космических масштабах, имеет смысл изменить кое-какие законы человеческой психологии. Прежде всего – закон консервативности мышления.