Читать книгу Что будет, то и будет. Собрание сочинений в 30 книгах. Книга 6 - Павел Амнуэль - Страница 8

У Романа Бутлера, комиссара Тель-Авивской уголовной полиции, есть очень нехорошая черта: он не любит, когда ему мешают работать. В результате я обычно узнаю о его очередном деле из ленты новостей, а репортеры люди свободные и независимые – что хотят, то и пишут. Приходится приглашать Романа на чашку кофе в неурочное время (в урочное его не застанешь дома) и выспрашивать подробности для моих исторических хроник. Роман, по его словам, не понимает, для чего в книге по истории государства Израиль нужны рассказы о расследованиях убийств. По-моему, это ясно: если в нормальном еврейском государстве должны быть свои воры, убийцы и проститутки (см. Собрание сочинений Бен-Гуриона), то описание деяний этих достопочтенных граждан есть непременная деталь истории.

– И проституток тоже? – подозрительно спросил Роман, когда я впервые изложил ему свою точку зрения

– Естественно! – воскликнул я. – Истории интересно все: от парадной речи президента Вейцмана до помады на губах путаны. И кстати, – добавил я, – для правдивой истории государства необходимо описание трудных полицейских расследований. Для английских историографов будущего романы Агаты Кристи не менее важны, чем речи Уинстона Черчилля!

– Понимаю, – задумчиво сказал Роман. – Ты хочешь присвоить лавры не только Черчилля, но и Кристи…

Он так ничего и не понял. Неудивительно, что дело, которое можно распутать за сутки, тянется у него обычно неделю. Убийство Иосифа Гольдфарба осталось бы нераскрытым, если бы в тот вечер Роман не позвал меня к себе на чашку кофе. И правосудие совершило бы жестокую ошибку, осудив невиновного.

Впрочем, по порядку.

***

Во вторник, в 21 час 32 минуты (вы же понимаете, как важна точность в описании следственных действий) Роман позвонил мне и сказал, сдерживая зевоту:

– Павел, у меня нет сил подниматься, чтобы выпить твой дрянной кофе. Устал…

– Это с тобой бывает частенько, – вставил я.

– Спускайся ко мне, не возражаешь?

– Какой детектив захватить? – спросил я, предвосхищая просьбу Романа.

Он на секунду задумался и сказал с сомнением в голосе:

– Тащи Эллери Квина, «Девять месяцев до убийства».

– Двенадцать, – сказал я и отключил связь, чтобы дать Роману время поразмыслить.

– Что двенадцать? – спросил он, открыв мне дверь.

– Сыщик, – язвительно сказал я, – мог бы и догадаться. Ты читаешь этот роман двенадцатый раз. Но собственный рекорд ты еще не побил. Ты брал у меня «Восточный экспресс» тридцать два раза.

– Любой порядочный человек, – заявил Роман, – давно подарил бы мне эту книгу, чтобы не портить переплет, доставая ее с полки.

– Любой порядочный человек, – парировал я, – эту книгу купил бы. И еще «Дело о пропавшем свидетеле» Гарднера, а также сборник романов Джо Алекса, который по твоей вине я на прошлой неделе отдал в переплет.

– Сколько? – спросил Роман.

– Что – сколько?

– Сколько, – нетерпеливо сказал Роман, – я должен тебе за переплетные работы?

– Чашку кофе покрепче и историю расследования – покруче.

– Кофе – пожалуйста, а с расследованиями туго. Самое крутое расследование изобразила Батья Гур в своем последнем романе «Убийство в театре».

– Только не пересказывай сюжет! – воскликнул я. – Самое дурное качество человека – это желание пересказать сюжет детектива, да еще и приврать при этом.

– Не беспокойся, – успокоил меня Роман. – Я не читал этот романаи надеялся, что ты уже купил книгу и дашь мне ее, когда я расправлюсь с Квином.

– Почему же ты утверждаешь, что расследование Батьи Гур – самое крутое? – удивился я.

– Мне известно дело, которое Батья положила в основу книги. Правда, я не знаю, кто убийца.

– То есть? Тебе известно дело, и ты не знаешь?..

– Я знаю то, что происходило на самом деле, – пояснил Роман. – Но Батья обычно полагает, что реальность слишком тривиальна. Поэтому мне никогда не удается, читая ее роман, предугадать, кому она доверила роль убийцы.

– Это называется творческой фантазией, и не вам, полицейским, пытаться понять этот феномен. Писатель выше жизненной правды.

– Историк тоже?

– Историк описывает факты, – сухо сказал я. – А факты, да будет тебе известно, тоже выше жизненной правды.

– Не понимаю, – развел руками Роман. – У вас, историков, изощренная логика. Рукопожатие Руби с Аббасом – жизненная правда или исторический факт?

Я не успел ответить – зазвонил телефон.

У Романа Бутлера есть еще один существенный недостаток. Когда он разговаривает со своими сотрудниками, по выражению его лица невозможно догадаться, о чем идет речь. Доклад оказался довольно длинным, и я успел продегустировать кофе, сваренный, естественно, не Романом, а его женой Леей: самому Роману никогда не удавалось добиться такого аромата.

Комиссар сказал «хорошо» и положил телефон.

– Что «хорошо»? – не удержался я от вопроса.

– Да ничего хорошего, – буркнул Роман, не успев согнать с лица маску сосредоточенного внимания. – Извини, Павел, мне придется уйти. Дела.

Он на минуту скрылся за дверью спальни, о чем-то переговорил с женой, а когда опять появился в гостиной, то увидел меня в той же позе и с чашкой недопитого кофе в руке.

– Ты остаешься? – поинтересовался Роман. – Учти, я могу задержаться на всю ночь.

– Кого убили-то? – спросил я.

– Завтра будет на всех сайтах, – отрезал Роман.

Я молча допил кофе и удобнее устроился в кресле. Кресло было глубоким, и чтобы извлечь меня силой, Роману пришлось бы вызвать подкрепление.

– Хорошо, – вздохнул он. – В двух словах: убит Иосиф Гольдфарб, известный хирург. Для тебя, Павел, ничего интересного – обычное ограбление, хозяин оказался дома и…

– Известный хирург, – пробормотал я. – Значит, журналисты уже в курсе. На место преступления они приедут раньше тебя. Ты полагаешь, что историк не имеет права увидеть то, что видит любой борзописец?

– Если ты не спустишься через девяносто секунд, – сказал Роман, – я уеду без тебя.

Я успел за пятьдесят.

***

Вилла Гольдфарба находилась в северо-западной части Герцлии-питуах, в километре от скоростной трассы Тель-Авив – Хайфа. Фешенебельный район, ничего не скажешь, вилла наверняка «тянула» миллионов на десять. Впрочем, в темноте я мог и ошибиться – в сторону занижения, естественно, мне вообще трудно представить себе количество денег, большее, чем моя месячная зарплата.

По дороге (Роман включил мигалку, и от нас шарахались даже армейские вертолеты) я задал несколько наводящих вопросов и уяснил для начала, что Гольдфарб после очередного развода жил на вилле один, материальных ценностей у него было миллионов на двадцать, что именно взято, пока неизвестно, но что-то взято наверняка, это видно невооруженным глазом.

– Чьим невооруженным глазом? – спросил я.

– Инспектора Соломона, – сказал Роман. – Он производил осмотр места преступления.

Журналистов около виллы еще не было – видимо, не рисковали лететь с такой скоростью, как Роман. Перед виллой стояли две полицейские машины, перегородив проезд, и регулировщик направлял проезжавший мимо транспорт в объезд, по улице Царей Израилевых. Инспектор Соломон оказался детиной под два метра, способным, по-моему, одним взглядом заставить любого злоумышленника самостоятельно надеть на себя наручники. Он тихо доложил Роману обстановку и повел комиссара к дому. Я поплелся следом, хотя меня и не звали.

– Павел, – сказал Роман, обернувшись, – ни к чему не прикасайся, не высовывайся, не разговаривай, смотри глазами.

К сожалению, я не умею смотреть ничем иным, а глазами я видел лишь спину инспектора впереди и путь к возможному отступлению сзади. Пришлось сразу же нарушить инструкцию и высунуться, иначе я мог бы судить о ходе следственных действий лишь понаслышке.

Гостиная меня поразила – нигде в Израиле я не видел прежде такой лепнины на потолке и такого количества картин на стенах. Я не специалист в живописи и могу сказать одно: рамы были очень дорогими. На холстах же, в основном, пейзажи, выполненные в очень реалистической, я бы даже сказал, натуралистической манере – от снежных гор веяло холодом, а в лесу можно было заблудиться. Я сказал «в основном», потому что в четырех самых больших рамах пейзажи отсутствовали – взгляду открывались голые стены. Натурализм, граничивший с примитивизмом.

– Взяты четыре работы фламандской школы, – сказал Соломон, показав на пустые рамы. – Это можно сказать точно, у меня есть список. Очень аккуратно сделано: полотна вынули из рам, а не вырезали.

– Что еще исчезло – кроме картин? – спросил Роман.

– Трудно сказать. Может, дивиди-плейер? Видишь пустое место рядом с телевизором, вокруг пыль, а здесь чисто? Утром придут бывшая жена Гольдфарба и его племянник, им уже сообщили, и можно будет более подробно…

– Входная дверь была открыта?

– Заперта. Ключ лежит на полке над телевизором.

– В двери ключа не было?

– Нет.

– Где тело?

Раздвигая локтями стены в узком коридоре, Соломон направился в комнату, служившую, судя по всему, кабинетом. У меня тоже есть кабинет, но, по сравнению с этим, мое рабочее место можно назвать складом для компьютера и книг. По размерам комната почти не уступала гостиной, на двух противоположных стенах был развешан арсенал холодного оружия, включая турецкий ятаган и секиру. Коллекция, если бы хозяин вздумал ее продать, тянула миллиона на два. Впрочем, лично я не дал бы за нее и шекеля – терпеть не могу острых предметов, о которые можно порезаться.

– Ничего не взято, – сказал Соломон, предвосхищая вопрос Романа.

Я в этом усомнился – если хозяин был убит, убийца мог выбрать любое оружие по вкусу. Вряд ли он потом повесил экспонат на место.

Ошибку свою я понял, когда разглядел тело. Для этого мне пришлось еще раз нарушить запрет комиссара и протиснуться между стеной и инспектором Соломоном, загораживавшим от меня место преступления.

Доктор Гольдфарб лежал посреди кабинета, уткнувшись лицом в светлый ворсистый ковер. На левом боку его клетчатой рубашки расплывалось кровавое пятно. Любой дилетант, насмотревшийся американских боевиков, мог сказать без тени сомнения: в хирурга угодила пуля.

***

Я сидел на стуле у двери и молча следил за «следственно-розыскными действиями». Когда в комнате находились сразу трое полицейских – к Бутлеру и Соломону присоединился эксперт-криминалист Леви, – мое участие выглядело излишним. Но слышно мне было хорошо.

Тело унесли, и вид кровавой раны не мешал размышлениям.

– В момент убийства он стоял у окна, левым боком к двери, – сказал Соломон, – и смотрел в сторону вон той стены.

– Это очевидно, – буркнул Леви, разглядывая поднятый им с пола и приобщенный к уликам сложенный носовой платок, на котором видны были несколько пятнышек крови.

– Грабитель отпер дверь ключом. Он, вероятно, не ожидал, что хозяин окажется на вилле. Вошел, увидел Гольдфарба и выстрелил… Нет, он сначала подошел к Гольдфарбу…

– Это очевидно, – еще раз пробурчал Леви.

– Что очевидно? – не выдержал я.

Бутлер, переводивший взгляд с инспектора на эксперта, хмуро покосился в мою сторону, но все же изволил ответить:

– Цепочка капель крови тянется от окна к месту, где лежало тело. Ясно, что рану Гольдфарб получил, когда стоял у окна. Он не мог стоять левым боком к окну, поскольку тогда не получил бы такую рану, и гильза не могла оказаться там, где мы ее нашли. Лицом к двери или к окну он тоже стоять не мог, иначе непонятно – почему он позволил убийце разгуливать по комнате. Значит, Гольдфарб стоял так, как сейчас стоит инспектор Соломон, убийца вошел, сделал четыре… нет, пять шагов и выстрелил.

– Почему пять? – не унимался я.

– Потому что стреляли почти в упор, – вмешался Леви. – На рубашке убитого следы пороха. Я другого не понимаю. Гольдфарб находился здесь, в кабинете. Убийца вошел в гостиную, так? Он полагал, что на вилле никого нет, и, действительно, в гостиной Гольдфарба не обнаружил. Зачем убийца направился в кабинет? Или – почему Гольдфарб не вышел в гостиную, услышав, как открывается входная дверь?

– Гольдфарб мог и не слышать, если убийца действовал тихо, – предположил Соломон.

– А зачем убийце входить к кабинет?

– Это понятно, – сказал Роман. – В отличие от гостя, хозяин не имел причины соблюдать тишину. Войдя в гостиную и уверенный в том, что вилла пуста, гость…

– Кого ты называешь гостем – убийцу? – осведомился я.

– Называй его как хочешь, Павел, только не мешай… Так вот, этот человек услышал шум в кабинете и пошел посмотреть…

– Вместо того, чтобы улизнуть?

– Так сразу и улизнуть? Он хотел выяснить причину шума, дверь в кабинет была открыта, как сейчас, убийца мог заглянуть, хозяин его увидел…

– И тогда убийца подошел к Гольдфарбу быстрым шагом, выстрелил и вышел, – продолжал инспектор Соломон. – Гольдфарб успел сделать два-три шага к двери и упал посреди комнаты, прижав левую руку к ране.

– А может, стреляли с улицы? – спросил я. – Здесь низко.

– Павел, – раздраженно ответил Роман, – ты же видишь, что стекло цело, а рама закрыта изнутри на задвижку. И гильзу нашли в комнате, а не снаружи.

Естественно, я это видел, но, согласно канонам детективного жанра, обязан был рассмотреть все возможности, включая явно нелепые.

– Покончив с хозяином, – сказал Соломон, – убийца сделал то, зачем пришел: снял со стены картины, вынул полотна из рам, свернул их, а рамы повесил на место.

– Зачем? – спросил эксперт. – Вешать рамы – потеря времени.

– Поймаем – спросим. Возможно, он любит порядок. Потом убийца ушел, заперев входную дверь. Нужно проверить всех родственников и приятелей Гольдфарба, а также прислугу – от кого-то ведь грабитель получил образец ключа…

– Я закончил, – сказал Леви, закрывая свой кейс. По-моему, он мог закончить еще полчаса назад, когда в комнату ввалились санитары с носилками, а перед тем следы затаптывали помощники самого Леви, переставляя треножники с лампами. Насколько я мог судить, собранные экспертом до начала этого светопреставления улики поместились в три пакетика: это были гильза от пистолетного патрона, сигаретный пепел из пепельницы на письменном столе и платок, лежавший на полу и, скорее всего, выпавший из руки убитого. Эксперт снял, конечно, и отпечатки пальцев с ручек всех дверей, не пропустив, кажется, даже дверь в туалет. Резонно: грабитель мог после вынужденного убийства почувствовать кое-какую нужду…

– Поехали, Павел, – сказал Роман, – я завезу тебя домой по дороге в управление. Надеюсь, ты сумеешь заснуть, хотя сомневаюсь, что тебе это удастся.

– Надеюсь, что ты не заснешь, – отпарировал я, – пока не поймаешь этого негодяя.

***

Роман оказался прав – заснуть мне действительно не удалось, тем более, что, не желая будить Рину, я улегся в гостиной на диване.

Какие в этом деле зацепки? Как должен рассуждать Роман? С одной стороны, все ясно, с другой – полный мрак. Ясно, как и почему произошло убийство. Преступник вошел, увидел и убил. Картины оказались ценней человеческой жизни. Это как раз нормально, в нашем двадцать первом веке не только картины стали ценней жизни.

Вошел, увидел и убил. Снял картины и ушел. Может, грабитель был не один? Может, его ждала на улице машина? Может, снаружи стоял сообщник? Может, сообщник даже оставил следы? Спросить Романа – искали ли его люди улики только внутри виллы, или снаружи тоже. Наверняка искали – если это пришло в голову мне, то и Роман об этом подумал…

Что еще? Картины. Это большие деньги. Значит, нужно искать у коллекционеров – воры должны будут продать полотна. Или вывезут за границу? Найти покупателя в Европе или США гораздо легче. Значит, Роман должен организовать тщательный досмотр в Бен-Гурионе. Правда, похитители не дураки и понимают, что досмотр обязательно будет организован. Следовательно, они, скорее всего, на время затаятся. На какое время? Месяц? Год? И следствие будет топтаться на месте, ожидая, когда таможенники подбросят главную улику? Роман должен продумать иной вариант – поиск среди местных перекупщиков художественных ценностей. Возможно, им что-то будет известно. А может, и нет.

Сам я на месте преступника, обнаружив хозяина, тихо смылся бы. Разобрался бы, почему произошел прокол, и попробовал еще раз, убедившись, что помехи не будет…

Откуда у грабителя ключ? Кто-то навел на виллу и помог получить копию ключа… Кто-то из домашних? Впрочем, Роман об этом уже говорил… А если кто-нибудь из родственников… Картины… Позарился…

Когда мысли стали путаться, пришлось все же заснуть.

Естественно, что во сне я понял, где ошибался, и естественно, что, проснувшись, не мог вспомнить, что же я понял.

***

Среди множества отрицательных качеств Романа меня больше всего раздражало одно: начав расследование, он забывал информировать меня о продвижении дела. Я мог бы это понять, если бы комиссар с самого начала держал меня в неведении. На нет и суда нет. Но если уж ты привел человека на место преступления, то изволь продолжать – давай факты! Весь вечер среды я хватался за телефон после первого же звонка и каждые десять минут выглядывал в окно, проверяя, не появилась ли на стоянке машина Романа.

– Когда ты за мной ухаживал, – сказала Рина со справедливым раздражением в голосе, – то не был столь же нетерпелив. Однажды ты опоздал на свидание, потому что, видишь ли, заработался в библиотеке.

Этот трагический инцидент, говоривший о моей злостной невнимательности, Рина приводила в пример при каждом неудобном случае.

– Да, – отозвался я, в очередной раз выглянув в окно и не обнаружив машину, – тот случай так тебя взволновал, что ты решила выйти за меня замуж, чтобы заняться моим перевоспитанием.

Этот аргумент я высказал впервые, и Рина надолго замолкла, решая, рассердиться или, наоборот, воспринять как своеобразный комплимент.

Впрочем, если быть точным, двадцать два года назад я опоздал на свидание не потому, что засиделся в библиотеке (в Питерской публичке был тогда санитарный день, и мне было это прекрасно известно), а по той простой причине, что Света, с которой я встречался, пока на горизонте не появилась Рина, неожиданно явилась ко мне домой и начала выяснять отношения с присущей ей агрессивностью. С тех пор я терпеть не мог выяснять отношения с женщинами.

В одиннадцать Рина удалилась в спальню, заявив, что если я вторую ночь проведу на диване, это будет расценено как злостное уклонение от выполнения супружеского долга.

– О чем ты говоришь, дорогая? – обиженно сказал я. – Неужели ты думаешь, что мне нравится спать, вытянувшись, как покойник в гробу?..

Роман вернулся домой в первом часу ночи. Я рассчитал, когда он сменит туфли на тапочки и форму на пижаму, и после этого позволил себе набрать номер.

– Настырный сосед хуже прокурора, – буркнул Роман, не подозревая, что перефразировал неизвестную ему русскую пословицу. Роман знал о бывшей родине только то, что тамошние евреи сами не понимают, чего хотят. Сначала сделали революцию, потом создали лагеря, после этого строили социализм, а кончилось тем, что вернулись к капитализму. На мои возражения, что не евреи определяли исторический путь России, Роман отвечал со скукой в голосе: «Ну не медведи же. Если не евреи, то кто?» Евреи, как я понял, по мнению Романа, все еще оставались в России, а русские подались в Израиль.

– Мне спуститься или ты поднимешься? – спросил я. – Кофе я уже сварил.

– Если ты варил его, начиная с семи часов, – позевывая, сказал Роман, – то пей сам.

Бутлер ошибся – я начал готовить кофе в пять.

– Спускайся, – разрешил Роман, расценив мое молчание как попытку невооруженного сопротивления власти.

***

– Павел, у меня нет сил рассказывать детали, – глаза у Романа действительно слипались, и я ощутил себя злым следователем. – Так что я тебе конспективно… По пунктам… А ты сам думай, раз уж у тебя бессонница.

Меня это устраивало.

– Пуля из «Беретты», – сказал Роман. – Калибр девять миллиметров. Стреляли с расстояния пятнадцать-двадцать сантиметров. Картины из страны не вывозили. Все израильские коллекционеры живописи предупреждены. Дверь на виллу была открыта ключом. Ждала ли грабителя на улице машина, установить пока не удалось. Погода стоит сухая, следов нет, соседи ничего не видели. Но земля в палисаднике виллы была влажной после вечернего полива, и на ней обнаружены два следа от мужских ботинок сорок первого размера. Дорогая обувь, производство «Саламандер». Исследование окурков и пепла показало: курил только хозяин, гостей на вилле не было. На платке, найденном на полу в кабинете, несколько капель крови той же группы, что у Гольдфарба. Это естественно: хозяин наступил на платок, когда делал свои последние шаги. На всякий случай делают анализ ДНК, но это долгий процесс, а результат очевиден… На вилле работала уборщица из русских олим и кухарка, старая марокканка, знавшая семью с детства… э-э… убитого. У обеих были ключи. Обе утверждают, что никогда и никому ключей не давали. На их экземплярах ключей нет следов того, что с них делали копии. Ключи были в свое время у бывшей жены Гольдфарба Эяль и у племянника Гая. Но, по их утверждению, они больше года назад вернули ключи Гольдфарбу. Эяль отдала после бракоразводного процесса и с тех пор бывшего мужа не видела и видеть не желала. А у племянника Гольдфарб ключи отобрал сам и запретил ему являться. Это, впрочем, к делу не относится – семейные дрязги. Факт: кроме тех ключей, что обнаружены возле телевизора в гостиной, в секретере Гольдфарба в его кабинете оказались еще две связки. Эяль и Гай признали в них свои. Вот и все пока. А теперь иди и выспись.

– В общем, никаких зацепок? – спросил я.

– Рутина, – буркнул Роман. – Терпеть не могу таких дел. Найти-то найдем, но пока все просеешь…

Роман был прав. Мне, как всегда, не повезло. Хотелось поучаствовать в таком расследовании, где важны логика и интуиция, хотелось создавать версии, а тут… Опросы, допросы…

Мне опять приснилась улика, которая ставила всю проблему с ног на голову. Я даже проснулся, но мысль, разумеется, успела ускользнуть. Да и была ли она вообще?

***

Личность Гольдфарба журналисты осветили, как говорится, со всех сторон – даже тени не оставили. И Гольдфарба, и всех его родственников, и ближайших коллег, и соседей, добрались даже до бывшего компаньона, который жил теперь в Австралии и Гольдфарба вспомнил только после того, как репортер показал фотографию двадцатилетней давности.

Не знаю, чем могло помочь в расследовании дотошное копание в грязных вещах покойника. Но раз уж информация существовала, я считал своим долгом ее изучить хотя бы для того, чтобы вечером озадачить Романа неожиданным и точным вопросом.

Следуя классической рекомендации Эркюля Пуаро, я составил таблицу. В одной колонке – сведения о родственниках. Во второй – о коллегах по основной специальности: хирургии. В третьей – о мире бизнеса, где, как я и думал, Гольдфарб не был новичком. От Пуаро я отличался лишь тем, что изображал таблицу в Экселе и жалел маленького бельгийца, вынужденного изводить бумагу.

Распечатав таблицу, я задал работу серым клеточкам, справедливо полагая, что у еврея их наверняка не меньше, чем у бельгийца.

С богатством Гольдфарба все было ясно, никакого криминала. От отца ему достался завод по производству пластмассовых изделий, созданный еще в пятидесятые годы прошлого века, когда пластмасса была такой же новинкой, как сейчас объемные бытовые принтеры. Желания посвятить жизнь пластмассам у молодого Гольдфарба не было, он стал хирургом по призванию. Образование получил очень неплохое: сначала Тель-Авивский университет, потом докторат и стажировка в Рокфеллеровском госпитале в Нью-Йорке. Ему предлагали остаться в Штатах, но Гольдфарб предпочел вернуться, откликнувшись на предложение больницы «Ихилов».

Что до завода, Гольдфарб поступил мудро: нанял хорошего директора, а в компаньоны взял отличного химика. С компаньоном, надо сказать, вышла промашка, тот делил прибыль непропорционально вложенному капиталу, а когда обман обнаружился, слинял то ли в Грецию, то ли в Турцию. После убийства журналисты нашли его аж в Австралии. Бывший компаньон успел поколесить по свету, и деньги, украденные у Гольдфарба, потратил давным-давно на собственные проекты, не только не принесшие прибыли, но просто провалившиеся. Видимо, химик был замечательным ученым, вообразившим, что законы коммерции столь же просты, как законы химии.

Впрочем, это я загнул. Лично мне химические законы не давались никогда, и в этом смысле ничем не отличались от законов коммерции, которые тоже казались мне непостижимыми.

С директором же Гольдфарбу повезло. Честный и талантливый администратор, можете себе представить? Сочетание этих качеств было преподнесено в прессе с таким недоумением, будто со времен Пушкина гений и злодейство стали синонимами. Репортер из «уай. нет» так восхищался честностью и талантом коммерческого директора Леона Кантора, что у меня возникло подозрение: не хочет ли журналист таким ненавязчивым образом дать понять читателям, что рыльце у господина Кантора, конечно, в пушку, но вот незадача: не пойман – не вор…

Продолжая резать и не забывая после этого зашивать больных, Иосиф Гольдфарб приобрел известность, приумножал свой капитал и перед смертью «стоил» больше тридцати миллионов. То ли долларов, то ли шекелей – журналист из «Маарива» забыл указать единицу измерений, придя, видимо, в восторг от самого числа. Меня же оно привело в состояние легкого уныния, я-то ни разу в жизни не имел на счету суммы больше тридцати тысяч шекелей, да и это число мне удалось лицезреть на протяжении единственного дня, а потом пришлось выписать чек строительному подрядчику, и мой банковский минус стал его плюсом…

Интервью с бывшей женой Гольдфарба не получилось ни у кого – за год, прошедший после развода, Эяль успела выйти замуж, и новый ее супруг решительно пресек все попытки журналистов нарушить семейную идиллию. В отместку молодожен получил недвусмысленный намек в прессе, что именно по его вине распался замечательный брак Эяль и Иосифа. Все эти сплетни я прочитал по диагонали. Искусством новый муж Яэль не интересовался. Вряд ли он стал бы нанимать грабителей, чтобы заполучить в свою несуществующую коллекцию один-единственный подлинник пейзажа мало кому известного голландского художника Ван Страттена. Остальные три украденные картины, как выяснилось, и вовсе были копиями – отличными, мастерскими, неотличимыми от оригиналов, но все же копиями мастеров фламандской школы.

Из других родственников покойного упоминания удостоился племянник Гай Шпринцак, молодой человек лет тридцати, сын покойной сестры Гольдфарба. Поскольку у самого хирурга детей не было, интерес журналистов сосредоточился вокруг личности самого вероятного наследника. Бывшая жена была не в счет: ее адвокат, видимо, по приказу нового мужа, заявил, что Эяль не претендует и не будет претендовать ни на один шекель из наследства Иосифа.

«Она такая бескорыстная?» – спросил репортер.

«Она практичная, – был ответ. – В брачном контракте содержался пункт о том, что в случае развода Иосиф выплатит Эяль полтора миллиона шекелей и будет платить ей по пятнадцать тысяч ежемесячно до ее следующего возможного замужества. При этом из наследства Гольдфарба она не должна претендовать ни на что, кроме недвижимости».

«А если бы Эяль вышла за бедняка? – не унимался репортер. – Или не вышла бы замуж до конца дней своих?»

«Кто? Эяль?» – удивился адвокат. Это и было его ответом.

Что же до племянника Гая, то он, как положено, сидел шиву (примечание: шива – семидневный траур у евреев, в течение которого близкие родственники покойного не покидают дома, мужчины не бреются и т.д.) и сказал коротко: «Не нужны мне эти миллионы, был бы дядя жив…» Корреспонденту «Маарива» фраза показалась достойной всяческой похвалы, но репортер из «Новостей» счел ее двусмысленной, поскольку слышал от соседей, что племянник не очень-то уважал своего дядю, а Гольдфарб племянника просто ненавидел и даже как-то сказал в сердцах: «Убивал бы таких своими руками».

«Гай ненавидел дядю?» – попытался уточнить репортер, полагая такой расклад более естественным.

«Нет, Иосиф терпеть не мог Гая», – в голос утверждали соседи, знакомые и все прочие, кто хоть каким-то образом был связан с семейством Гольдфарбов.

Гай не выносил вида денег. Не то чтобы он их не любил. Наоборот, любил настолько, что желал иметь деньги в неограниченном количестве, чтобы немедленно потратить. Есть такой тип людей: покупая лотерейный билет, они с точностью до шекеля расписывают будущие покупки в случае выигрыша миллиона (квартира, машина, тур в Лондон…), а когда действительно выигрывают вожделенный миллион, тут же спускают его и буквально на следующий день не помнят, на что же, собственно, потрачены такие большие деньги.

В отличие от дяди Иосифа, Гай не имел никаких талантов, кроме таланта неудачливого игрока. Когда жива была Мирьям, Гай тянул деньги из матери, пока не разорил ее вконец, а затем вынужден был зарабатывать деньги сам, поскольку дядя сразу сказал: «На глупости – ни шекеля». Зарабатывать деньги Гай не умел. В армии пытались обучить его профессии водителя, и единственное, что племянник Гольдфарба делал замечательно, – водил собственную «хонду». Не «авиа», впрочем.

В общем, если бы на моем месте был Пуаро, то серые клеточки непременно потребовали бы обратить особое внимание на племянника – типичный, если вдуматься, случай: молодой повеса, игрок, денег нет, а тут богатый дядя и наследство в миллионы шекелей… Дядя, к сожалению, молод, значит, нужно…

Чепуха. Во-первых, у племянника уже год не было ключа. Во-вторых, дядя убит был по чистой случайности. Брали картины, а тут… Нет, почему же? Гай мог снять с ключа копию давным-давно. И когда остался в очередной раз на мели, отправился к дяде – не убивать, конечно, а грабануть картины, о которых, естественно, прекрасно знал. И цены знал, и место, где висят. Не рассчитал, напоролся на дядю…

Не то. Напоролся на дядю – и убил? Посторонний грабитель поступил бы так, но племянник?.. И зачем Гаю идти на дядину виллу с пистолетом? Предполагал, что дело может закончиться пальбой?

Может, он шел именно убивать, а картины прихватил либо для отвлечения внимания, либо действительно на продажу? Нет, это вообще бред – убивая, он рассчитывал на наследство. Зачем было брать картины, которые и без того принадлежали ему по праву наследования? Впрочем, почему бред – Гай понимал, что станет первым подозреваемым. Значит, если он убил, то обязан был инсценировать что-нибудь вроде ограбления, чтобы навести полицию на ложный след.

Навел? Не знаю, что думал о Гае Бутлер, но меня инсценировка кражи со следа не сбила бы. Версию племянника я бы отработал до конца, хотя, если честно, был уверен, что след оказался бы таким же ложным, как и версия о неизвестных грабителях.

По журналистским материалам трудно судить о характере человека, но все же племянник не выглядел способным на убийство. Видел я таких, молодых, рисковых, любителей легких денег и женщин, игроков, вечно сидящих на мели, людей приятных и… трусливых. Максимум на что они способны – подраться, да и то, если выйдут из себя. Убить, да еще с заранее обдуманным намерением? Ограбить? Не тот случай. Может, во времена Пуаро, да еще в Англии, какой-нибудь сын лорда Бадмингтона… А мы живем в Израиле в двадцать первом веке.

Таблица моя, несмотря на четыре колонки, получилась довольно куцей. Серым клеточкам негде было разгуляться. Газетные статьи были неплохим подспорьем для комиссара Мегрэ с его психологическим методом, но мне пространные истории о жизни семьи Гольдфарбов не принесли ничего, кроме головной боли.

Серым клеточкам потребовался отдых, и во второй половине дня я заставил себя переключиться на иной вид деятельности – историю. Получив неожиданную пищу в виде дневников Моше Дантора, репатрианта, приехавшего в Палестину из Берлина в 1934 году, мои серые клеточки трудились до вечера, а потом пришла с работы Рина, и мне пришлось тащиться на скучнейший ужин к родственникам. Серые клеточки потащились со мной и весь вечер донимали неожиданными догадками, не имевшими никакого отношения к содержанию застольной беседы.

Беседа лишь раз коснулась трагедии в Герцлии, и неожиданно для меня все пришли к единодушному выводу о том, что Гольдфарба убил, конечно, один из его бывших пациентов, которому хирург в свое время то ли что-то не то пришил, то ли что-то лишнее вырезал.

На мои робкие возражения (не было в блистательной карьере хирурга Гольдфарба таких трагических срывов, тем более – в последнее время!) родственники не обратили внимания – нормальная реакция людей, для которых собственная версия, как бы она ни была абсурдна, является единственно правильной…

***

Мобильник зазвонил в шесть утра.

– Если это Роман, – сказала жена сквозь сон, – передай: пусть больше не появляется в этой квартире.

Я так и сказал.

– Ну и хорошо, – мирно отозвался комиссар. – Значит, поеду без тебя.

– Куда? – немедленно спросил я, поняв, что перегнул палку.

– Видишь ли, Павел, – сказал Роман, – я получил разрешение на твой допуск к некоторым следственным действиям. В виде исключения – в качестве независимого эксперта. Но если ты предпочитаешь спать…

– Я предпочитаю ехать, – перебил я и отправился одеваться.

– Кто-то утверждал, – сказала Рина, поворачиваясь ко мне спиной, – что история не любит торопливых.

Я не стал оправдываться: что можно доказать человеку, серые клеточки которого спят крепким сном?

***

– Ты поставил мою семью на грань развода, – заявил я Роману, когда он вывел машину со стоянки. – Но я на этот риск пошел, потому что понимаю: полиция не может обойтись без историка.

– Приступы мании величия у тебя случаются только ранним утром? – осведомился Роман. – И куда мне ехать – на объект или в психушку?

– На объект, – сказал я. – Что, собственно, произошло?

– Нашли картины, – сказал Роман. – В полной сохранности.

– Жаль, – вырвалось у меня, и Роман недоуменно поднял брови. – То есть я хотел сказать, что, если дело закончилось, это, конечно, хорошо, но тогда зачем ты выволок меня из постели? Я-то думал, что мне будет над чем поломать голову.

– Будет, – пообещал Роман, сворачивая с Жаботинского на Ибн-Гвироль. Сделав еще один поворот, он загнал машину в тупичок, где уже стоял полицейский автомобиль, и место оставалось только для пешехода не особенно крупных габаритов. То есть для меня. Роману пришлось протискиваться боком. Кажется, он ушиб бедро, потому что, пока мы поднимались на второй этаж, шипел под нос нечто, не очень употребимое в приличном обществе.

У двери в шестую квартиру стоял полицейский.

– Привет, Реувен, – бросил Роман, и мы вошли в холл.

Сначала мне показалось, что я на вилле Гольдфарба – мебель была в точности такой же. На стенах висели картины, перед ними стоял инспектор Соломон и рассматривал пейзажи с видом скучавшего посетителя Лувра, так и не добравшегося до зала с «Джокондой».

– Вот четыре полотна, – сказал Роман, – те самые, что исчезли с виллы Гольдфарба.

– Диван вы специально перевезли сюда для создания достоверности? – спросил я.

– Эта квартира принадлежала Гольдфарбу, – объяснил Роман то, что мне и так уже было ясно. – Он купил ее почти год назад и скрыл покупку от родственников.

– Не проинформировать – не значит скрыть, – назидательно сказал я.

– Согласен, – Роман наклонил голову. – Тем более, что к тому времени с женой он уже был в разводе, а племяннику отказал от дома. Нам тоже, как видишь, понадобилось некоторое время, чтобы обнаружить эту квартиру. Гольдфарб бывал здесь не часто. По словам соседей, приводил гостей, в основном, женщин.

– Не предосудительно, – заявил я. – Будь у меня вторая квартира, я делал бы то же самое. Но у простого историка…

– Ясно, – прервал меня Роман. – Рине я о твоих словах не скажу, поскольку она обещала больше не пускать меня на порог. Поэтому – к делу. Что скажешь?

– То же, что и ты. Гольдфарб, оборудуя квартиру, перенес сюда часть картин с виллы, а туда еще не успел приобрести новые. Следовательно, ограбления не было, версия провалилась, и все нужно начинать заново.

– Чему ты очень рад, – вздохнул Роман.

– Есть один момент, – продолжал он, – в кабинете за секретером стоят свернутые трубкой четыре полотна. Желаешь взглянуть?

Мы прошли в кабинет. Картины уже не были свернуты, инспектор Соломон развернул их и разложил на полу. Специалист по истории не обязан разбираться в живописи, но даже на мой непросвещенный взгляд пейзажи, что висели сейчас в гостиной, были шедеврами по сравнению с этой мазней. Я так и сказал.

– Это не мазня, – обиделся за хозяина Роман. – Это тоже пейзажи, но выполнены современными израильскими художниками. Стоимость картин, кстати, ненамного ниже фламандских.

Я пожал плечами:

– О вкусах не спорят. Гольдфарб решил поменять картины – его дело. Или ты продолжаешь настаивать на версии ограбления? Тогда ты должен предположить, что грабители поступили не очень разумно, пряча награбленное на городской квартире Гольдфарба.

– Чтобы ты не сотрясал воздух попусту, – сказал Роман, – поехали в управление, по дороге я тебе расскажу, как развивались события.

Пробираясь к машине, комиссар ушиб себе другое бедро и потому всю дорогу до Управления морщился и не реагировал на мои вопросы.

***

Пойдя по ложному следу, следствие потеряло почти двое суток. Убийца – теперь уже было ясно, что речь идет о хладнокровном убийстве, а не о трагической случайности при попытке ограбления, – за эти сорок восемь часов мог бы и покинуть Израиль.

Расследование опять начиналось с нуля, и нужно было пересмотреть под новым углом зрения все улики, чем Роман и занимался с девяти вечера, после встречи с адвокатом Авишаем, оформлявшим покупку квартиры. Как оказалось, Гольдфарб решил приобрести вторую квартиру сразу после развода. Он сам выбрал район в центральной части Тель-Авива и поручил поиск посреднической конторе «Адлан». В течение трех месяцев Гольдфарбу было предложено несколько вариантов, но его то не устраивал этаж, то цена, то улица, по его мнению, была слишком шумной. Наконец приемлемый вариант был найден, продавец и покупатель быстро обговорили условия, подписали договор, и Гольдфарб внес всю сумму одним чеком. Почему бы нет – деньги у него были.

Никто не мог утверждать наверняка, но все говорило, что городскую квартиру Гольдфарб хотел обставить по возможности точно так же, как виллу в Герцлии. Купил такую же мягкую мебель, поставил в кабинет такие же кресла, и даже картины повесил в таком же порядке. Что тут скажешь – причуда богача. Были бы у меня такие деньги, я бы… Впрочем, картины покупать я бы не стал, это точно.

Во всяком случае, вовсе не с целью грабежа, как стало понятно, явился на виллу убийца. В таком случае, возможно, это был человек, которого Гольдфарб хорошо знал? Человек, которому Гольдфарб открыл дверь, провел в кабинет, и здесь…

Что до мотива, то наиболее естественным, по мнению Романа, было предположение, что убийство как-то связано с бизнесом Гольдфарба. Или с наследством. Самый распространенный мотив – деньги.

В список подозреваемых сразу попали два новых лица: коммерческий директор завода по производству пластмасс Леон Кантор и главный бухгалтер Пинхас Абрамович. Оба пользовались неограниченным доверием Гольдфарба, оба вели дела больше десяти лет, оба обладали полной свободой действий и могли надувать хозяина на десятки тысяч шекелей. Причем не ежегодно, а ежемесячно. Разве не разумно было предположить, что, сколько веревочке не виться…

Гольдфарб мог узнать о махинациях, вызвать преступников на виллу для объяснений, а они – кто-то один или оба вместе…

Понятно, да?

Мне было понятно. Особенно изящным выглядело предположение, что, убив хозяина, Кантор и Абрамович продолжали вести прежний образ жизни, проливали слезы на похоронах и воображали, что полиция не выйдет на их след.

– Павел, – сказал Роман в ответ на мои сомнения, – они просто обязаны были вести себя как раньше. Или ты воображаешь, что у убийцы должен быть затравленный взгляд, неуверенная походка, а при слове «полиция» он должен вздрагивать и прятаться за ближайшим деревом?

Мы вошли в кабинет Бутлера – узкий, как христианский гроб, – и я поспешно занял место в единственном крутящемся кресле. Глаза слипались, и я боялся, что мои серые клеточки спросонья могут упустить важный поворот в рассуждениях. Нужно было удвоить внимание, и я сделал это, надавив пальцами на виски.

– Логичнее для убийцы было бы, – сказал я, – не искушать судьбу и смотаться в Штаты или Европу, тем более, что полиция дала такой шанс, запутавшись в четырех картинах, как в соснах. Разве не ясно, что, едва только возникнет идея о финансовых махинациях, выйти на преступников не составит проблемы? У обоих наверняка есть оружие, которое будет подвергнуто экспертизе.

– Уже, – вставил Роман.

– И нужно провести полную ревизию на заводе.

– Начнется в девять, когда ревизоры приедут в офис.

– И проверить алиби.

– Ты думаешь, мы этого не сделали?

– Так какие у них шансы?

– Никаких, – согласился Роман. – Оба ожидают в приемной, и я намерен начать допрос с Кантора. Результаты экспертизы оружия будут с минуты на минуту.

Я удобнее устроился в кресле.

***

Запись допроса:

«– Можете ли вы сказать, где и с кем были во вторник с семи до девяти вечера?

– Могу, но не скажу.

– Вы понимаете, что речь идет о времени, когда был убит Гольдфарб, и ваши слова могут быть истолкованы вам во вред?

– Какой вред? Вы думаете, что я ухлопал собственного хозяина? Я что, идиот? Если завод перейдет к наследнику или будет продан, я наверняка лишусь работы, к которой привык и в которой знаю толк. За десять лет между Гольдфарбом и мной не возникло никаких разногласий.

– Вы знакомы с Гольдфарбом десять лет?

– Пятнадцать. Десять лет мы работаем вместе, семь лет из этих десяти я занимаю должность коммерческого директора. За эти годы оборот возрос в шесть раз, прибыль выросла втрое, и сейчас мы работаем напрямую с «Хемикал индастриз», а эти господа не связываются с неперспективными…

– Вы были на вилле Гольдфарба во вторник?

– Нет. Я был у Иосифа в понедельник, привозил на подпись бумаги, потому что у хозяина не было времени в тот день заехать в наш офис, у него была плановая операция в «Ихилове».

– Вы открыли дверь своим ключом, или Гольдфарб открыл вам сам?

– Откуда у меня свой ключ?! Я коммерческий директор, а не приходящая прислуга! Естественно, мне открыл Иосиф. И закрыл за мной, когда я уходил, тоже он. Живой и здоровый.

– А во вторник вы с Гольдфарбом встречались?

– Я уже говорил – нет.

– Какого размера обувь вы носите?

– Сорок третьего. Но, насколько мне известно, никто не бил Гольдфарба ногами.

– Не нужно острить. Вас ни в чем не обвиняют, я провожу дознание и хочу знать некоторые факты.

– В десять у меня встреча с поставщиком из Франции, а на двенадцать я приглашен на совещание в «Таасия авирит», у них для нас крупный заказ. У меня нет времени, понимаете?

– Это я понимаю. Не понимаю другого: почему вы не хотите сказать, где были во вторник? Если у вас алиби, я извинюсь, и все будет в порядке.

– Почему у меня должно быть алиби? Я не обязан докладывать полиции о своих личных делах»…

***

Возмущенную речь Кантора прервал телефонный звонок.

– Хорошо, – сказал комиссар, выслушав чей-то доклад. – Официальное заключение – на мой мейл.

Положив трубку, он помолчал, внимательно разглядывая заусеницу на собственном пальце.

– Инспектор Соломон оформит ваши показания, – сказал он наконец, – и вы их подпишете. Потом можете быть свободны.

– Шалом, – буркнул Кантор и бросился к двери, будто спасаясь от пожара.

– Следующий номер нашей программы – господин Абрамович? – бодро сказал я.

Бутлер смотрел куда-то сквозь меня – я оценил глубину проникновения этого взгляда сантиметров в десять. Скорее всего, Роман видел мою печень, и она ему не нравилась.

– Я так и думал, что это была женщина, – изрек он наконец.

Вообще говоря, я действительно знал женщину, сидевшую у меня в печенках, но вряд ли Роман был настолько проницателен, чтобы догадаться.

– Любовница? – спросил я.

– Видимо… Соломон утверждает, что Кантор поехал в Ашдод после совещания, проходившего в директорате «Макса», и оставался у своей… э-э… знакомой весь вечер. Вернулся домой около полуночи, жене сказал, что ездил в Иерусалим на встречу. В общем, обычные мужские забавы. Скрывать ему нечего, или он думает, что я побегу докладывать его жене, с кем он проводит время?

– Он мог нанять убийцу, – подсказал я. – Тогда алиби у него может быть железным.

– А что до Абрамовича, – продолжал Роман, – то с ним я буду говорить, когда ревизоры дадут заключение. Его вообще не было в Израиле, когда убили Гольдфарба. Он вчера утром прилетел из Парижа.

– Самые надежные алиби, – назидательно сказал я, – рассыпались, бывало, от малейшего прикосновения.

– Да, конечно… Если ты не будешь меня перебивать, то узнаешь еще кое-что.

Я промолчал, и Роман, ожидавший хоть какой-то реакции на свои слова, посмотрел на меня с подозрением.

– Так вот, Павел, метрах в ста от виллы Гольдфарба живет Амитай Шилон.

– Депутат Кнессета?

– Он самый. Вчера он был жутко, по его словам, занят – обсуждали очередной вотум недоверия. Поговорили всласть, вотум, как ты знаешь, провалили, но Шилон лишь сейчас узнал о гибели соседа. Сразу позвонил в полицию и рассказал, что видел в вечер убийства.

– Он что-то видел?

– Да, Шилон утверждает, что примерно в восемь к вилле Гольдфарба подъезжала серебристая «хонда». Обычная, не аэро. Сколько времени простояла перед входом, он не знает, но говорит, что через час машины уже не было. Ему даже показалось, что он узнал водителя. Не утверждает наверняка, но это мог быть Гай, племянник Гольдфарба.

– Так проверьте, – нетерпеливо сказал я.

– Уже. У Гая «хонда» серебристого цвета. Соломон утверждает, что и размер обуви соответствует следу, обнаруженному у виллы Гольдфарба.

– Ну вот, – с удовлетворением сказал я. – Тут тебе и мотив, и возможность.

Роман покачал головой:

– Не вижу ни того, ни другого…

– Ну как же! Парень на мели и на дядюшкины деньги смотрит с вожделением, как отвергнутый жених на бывшую невесту. Дядя молод, умрет не скоро, а до той поры денег ему не видать. К тому же, Гольдфарб может жениться еще раз, и тогда наследство становится вовсе проблематичным. Это мотив. И возможность налицо. Он приезжает, Гольдфарб впускает племянника в дом, происходит ссора, племянник стреляет и уходит, заперев дверь.

– Чем заперев?

– Может, у него был еще один ключ кроме того, что отобрал Гольдфарб? А может, еще один ключ был у самого Гольдфарба, и Гай воспользовался им, когда уходил?

– Логично… – протянул Роман, но восторга в его голосе я не услышал. – Если говорить о мотиве, то в деньгах Шпринцак нуждался всегда. Почему он решил убить дядю именно сейчас?

– Ничего он не решал. Насколько я смог понять его характер, читая байки в интернете, Гай не способен на хладнокровное преступление. Во время ссоры, случайно – может быть. Возможно, он приехал к дяде поговорить. Может – попросить денег. Слово за слово, повздорили, Шпринцак вышел из себя, достал пистолет…

– Логично… – еще раз протянул Роман.

– Тогда почему мы сидим и рассуждаем? – удивился я. – Нужно взять Шпринцака, пока он не удрал из страны!

– Никуда он не денется, – пожал плечами Роман. – Сейчас он спит в своей квартире, обычно он не встает раньше одиннадцати. Хочешь послушать, о чем я буду с ним говорить?

– Молча?

– Конечно. Молчание у тебя, Павел, получается замечательно…

***

Гай Шпринцак, в отличие от дяди, жил в далеко не фешенебельном районе Южного Тель-Авива – в трехкомнатной квартире на втором этаже двухэтажного коттеджа, окруженного со всех сторон серыми монстрами. Пришла в голову странная мысль: если коттедж придется отсюда выносить, для этого между домами просто нет места. Разве что боком…

Мы поднялись вдвоем с Романом. Инспектор Соломон с оперативной группой ожидали в машине на повороте с улицы Каценельсон.

Был десятый час утра, и я не сомневался, что Гая придется будить долго и громко. Возможно, с применением артиллерии, отчего среди мирного населения могли быть жертвы.

Роман позвонил и, подождав немного, нажал на ручку двери. Массивная дверь упруго распахнулась. Мы посмотрели друг на друга, и обоим пришла в голову одна и та же мысль. Только этого не хватало, – подумал я.

Роман вошел в гостиную и сразу направился в узкий коридор, который вел к двум небольшим спальням. Я замешкался, оглядываясь. Смотреть, вообще говоря, было не на что. Собственный вкус хозяина не угадывался: мебель была будто только сейчас перенесена с рекламной фотографии магазина «Раитей Сэми». Все покрыто тонким слоем пыли – скорее всего, в квартире убирали не меньше недели назад. В раковине на кухне наверняка гора немытой посуды, но у меня не возникло желания это проверить.

Я поспешил за Романом, который открыл дверь в одну из спален и остановился на пороге. Небритый Гай лежал на застеленной кровати, заложив руки за голову, и глядел в потолок взглядом человека, ожидавшего увидеть на белой поверхности текст, разъясняющий смысл жизни. На Гае были старая зеленая майка с символами хайфского «Маккаби» и огромные шорты – мне показалось сначала, что молодой Шпринцак за каким-то чертом нацепил на себя юбку.

– Если на звонок не отвечают, – медленно разлепляя губы, сказал Гай, – значит, гостей не ждут.

– У вас была открыта дверь, – спокойно отозвался Роман. – Любой мог войти и…

– И сделать со мной то, что сделали с дядей, – закончил фразу Гай.

– …И вынести мебель вместе с телевизором, – не согласился Роман. – А вы продолжали бы лежать на кровати и смотреть в потолок.

Гай наконец перевел взгляд на нас – идея о том, что кто-то может позариться на рекламную продукцию «Раитей Сэми», ему в голову не приходила.

– Послушайте, – мирно продолжал Роман, – у меня есть к вам несколько вопросов, связанных с расследованием убийства Гольдфарба. Я не хотел вас беспокоить вызовом в Управление.

– Я уже ответил на вопросы полиции, – раздраженно заявил племянник, спустив ноги с кровати. – А ваши помощники, комиссар, три часа тянули из меня сведения, как из простого жулика.

– Работа такая, – философски заметил Роман. – Так что? Сядем в гостиной, или вы хотите, чтобы я стоял в дверях, как простой жулик?

– В Штатах, – раздумчиво сказал Гай, поднимаясь, наконец, на ноги, – я спустил бы вас обоих с лестницы и написал жалобу вашему начальству по поводу превышения полномочий. А в Израиле азиатская демократия, полиция сначала вламывается, а потом начинает объяснять – почему.

Роман в препирательства не пустился, к разочарованию Гая, и минуту спустя мы сидели втроем в креслах, достаточно жестких, чтобы не испытывать желания немедленно погрузиться в дремоту.

– Мы не знакомы, – Гай кивнул в мою сторону, давая понять, что не намерен раскрывать душу при посторонних.

– Павел Амнуэль, – представил меня Роман. – Привлечен к делу в качестве независимого эксперта… Итак, вопрос первый: где вы были вечером во вторник?

– Я же отвечал! – возмутился Гай. – И ваши сыщики это наверняка проверили! Мы играли в шеш-беш, на деньги, естественно, нас было четверо, и три человека подтвердили, что…

– Три человека, – сказал Роман, – подтвердили, что вы были в компании до половины восьмого. Потом вас позвонили, и вы уехали, сославшись на срочные дела. Вчера вас не спросили, что это были за дела и куда вы поехали. Вчера ваше алиби никого не интересовало.

– А сегодня интересует? – удивился Гай.

– Сегодня интересует. Итак…

– Мой ответ: я не знаю, кто меня вызвал.

– То есть?

– Мне показалось, что звонил Шай Нахмани. Правда, номер не определялся, но мне показалось, что я узнал голос. Он сказал, что нужно встретиться. Я приехал, а Шай заявил, что знать ничего не знает, мне не звонил и в долг больше не даст. Сволочь. Я не стал возвращаться обратно и поехал домой.

– Чем вы можете объяснить, что вашу «хонду» видели около десяти вечера у виллы вашего дяди? Вас, кстати, видели тоже – вы выходили из машины.

Взгляд Гая остановился и, как мне показалось, наполнился ужасом.

– Меня? – переспросил он. – На вилле? Да что мне там было делать?

– Вот и я спрашиваю…

– Не было меня там, – Гай пришел в себя и решил, видимо, все отрицать. – Обознались.

Он потянулся к телефону и стал набирать номер.

– Кому? – осведомился Роман.

– Моему адвокату, – объяснил Гай. – Я вижу, куда вы клоните. Без адвоката – ни слова.

– Ваше право, – согласился Роман. – Можете не отвечать на вопросы, тем более, что ответы очевидны. Но вы не можете не уважить мою просьбу. За вами числится пистолет системы «берета», калибр девять миллиметров. Не покажете ли? И еще – ваши туфли. Не те, что стоят у обувного ящика, а те, что лежат внутри.

– Пожалуйста, – неуверенно сказал Гай, но не сдвинулся с места. Лицо его вытянулось, а взгляд стал пустым. Телефон он положил на стол, так и не набрав номер.

Подождав минуту, Роман вздохнул и, вытянув из кармана телефон, приказал Соломону явиться. По-моему, следственные действия Роман мог произвести и сам: взгляд Гая точно указывал, где искать оружие – в среднем ящике тумбы, выполнявшей неблагодарную роль бельевой корзины.

По правде сказать, я ожидал от преступника большей энергии. Гай сдался сразу, он так и не нашел в себе сил позвонить адвокату, Роман сделал это сам.

Я сидел на диване, отодвинувшись в угол, чтобы Соломон и эксперты ненароком не отдавили мне ноги. Гай, безучастный ко всему, сидел напротив. Он ответил «да» на вопрос, признает ли своим пистолет, найденный в ворохе постельных принадлежностей. Он ответил «да» на вопрос, принадлежат ли ему туфли фирмы «Саламандер», обнаруженные в обувном ящике. И он лишь пожал плечами, когда его спросили, где он хранит коробку с патронами.

Когда в комнату ввалился тощий и длинный, как жердь, адвокат Нехемия Бреннер, составление протокола уже заканчивалось. Прочитав текст, Бреннер воздел очи горе, назвал Гая дураком и обвинил лично Романа и израильскую полицию в нарушении прав человека.

– Какие нарушения? – удивился Роман. – Если вы их действительно обнаружили, составьте список и представьте прокурору. Я задерживаю вашего клиента на двадцать четыре часа по подозрению в убийстве Гольдфарба. В течение суток я либо предъявлю доказательства, либо принесу извинения и отпущу господина Шпринцака на все четыре стороны.

– Двадцать четыре часа в камере с уголовниками и террористами! – воскликнул адвокат. – Вы представляете моральный ущерб? Я заявляю протест.

– Прокурору, – сказал Роман, – и в письменном виде.

Он повернулся ко мне.

– Ты с нами, – спросил он, – или тебя подбросить домой? Нам по пути. Учти, самое интересное закончилось. Теперь начнется рутина, вряд ли тебя это вдохновит.

– Подбрось, – согласился я.

Как-то совсем иначе представлялась мне операция по задержанию убийцы. Никакого удовлетворения. И адвокат мне не понравился – не люблю шумных людей…

***

Рины не было дома, объяснение с женой откладывалось, и я сел к компьютеру. Вызвал на экран составленную вчера таблицу и впечатал в столбец «улики»:

– пистолет Шпринцака. Предварительно: отпечатков пальцев нет. Система и калибр соответствуют. Эксперт утверждает, что из пистолета недавно стреляли.

– обувь Шпринцака. Размер и фирма соответствуют следам, обнаруженным около виллы.

– машина Шпринцака. Стояла перед виллой в вечер убийства.

– сам Шпринцак. Алиби не имеет. Утверждает, что на вилле не был. Мотив для убийства – наследство Гольдфарба.

Вообще говоря, все улики были косвенными. Но, поскольку прочие версии выглядели еще хуже, было более чем достаточно оснований подозревать именно Гая. Серые клеточки подсказывали, что так оно и произойдет. И те же клеточки не желали, чтобы произошло именно так.

Не то, чтобы мне понравился Гай и я интуитивно не хотел видеть его на скамье подсудимых. Не понравился он мне – терпеть не могу людей, воображающих, что деньги существуют, чтобы их иметь, независимо от способа обогащения. Ради денег человек типа Шпринцака может пойти на обман, подкуп, подделку документов, даже на грабеж – при условии, что жертвой будет немощная бабуля, которая не окажет сопротивления. Я мог представить себе Шпринцака, в состоянии аффекта убивающего топором старуху-процентщицу и после этого не терзающегося комплексом Раскольникова. Но не мог я себе представить, что этот тип является к собственному дяде, нащупывая в кармане пистолет, подходит к жертве почти вплотную и хладнокровно стреляет. «Не верю», – как говорил по аналогичному поводу Станиславский.