Читать книгу поэмы криминальной хроники - Павел Бельдюгов - Страница 2

Мы родились в 80-е, но начались гораздо раньше. Любой из нашего поколения не раз представлял собственную смерть «в безымянном болоте» подо Ржевом или на Курской дуге. Умирал там десяток раз, из года в год, под кадры чёрно-белой кинохроники, под будоражащий марш прощался со славянкой и не возвращался больше никогда. Прежним – никогда. Представление, которое я пытаюсь описать, представление о собственном прошлом, – не фантазия и не миф о кармическом перерождении, не идея о переселении душ, а нечто включённое в наше присутствие – рождалось вопреки организованному забвению. На опустошённых школьных торжествах мы обретали опыт невозможного, мы обретали плоть. Через выхолощенные, празднично-траурные даты нам открывалось иное измерение – не административно-назидательное, не приторно-пафосное, не мифотворно-лицемерное, но то, где «мёртвый равен живому», где герои несуществующего прошлого плотно связаны с нами, настоящими. Так мы становились «живыми», секретно, по-шпионски, прорастали из безымянных могил. Взрослеть нам выдалось в странное время: прошлое, словно «обескровленную мумию» прятали за бронированное стекло, чтобы не дай б-г… Чтобы случайно не вспомнили, или случайно не забыли. Да, вспоминать и забывать нам «не рекомендовалось» в равной мере. Как оказалось, эти процессы сущностно близки, оба действия множат непредсказуемые последствия, которых всеми силами старались избежать наши уставшие «наставники». Пренебрежение – эффективное средство от нежелательных последствий. Нам предлагалось, не разрешив задачи времени, вновь и вновь заходить на тот же круг забвения, где места нет ни мёртвым, ни живым. Из года в год мы декламировали одни и те же строки, от которых, как по сигналу, у наших перепуганных «наставников» текли «сладкие слёзы». Они знали: нет в той поэзии рифмы, которой они бы ни предали. И мы это знали. Всё, что от нас требовалось – раз в год помахать белым платочком «неизвестному солдату» на «безымянной высоте».

Когда тебя лишают прошлого, тебя лишают плоти и возможности непосредственного восприятия мира. Перед тобой возникает толстая выпуклая линза кинескопа. Ты больше не участник события, ты лишь смотришь разнообразное кино. Как правило, мелькающая картинка уводит за собой, гипнотизируя, увлекает в страну грёз, заставляет забыть о твоём собственном желании, ставит перед формальным выбором, закаляет послушного потребителя, пригодного для жизни в ситуации затянувшейся субботы. Когда воскресенье назначено на завтра, которое не наступит никогда. Мы взрослели в мире, где «чтобы научиться жить сегодня надо умереть вчера». Но как быть тому, кто не хочет забывать? Что остаётся тому, кто не утратил способность различения? Смотреть на тот же самый экран, но видеть совершенно иное. С особым вкусом рафинировать сюжеты, созидать и наполнять смыслом грошовые базарные постановки, полагаясь только на себя. Взять всю ответственность за них на себя: «Эй, Джимми! Ты умрёшь за меня? – Я умру за кого угодно». Так мы открывали новые пути к классическим сюжетам, пути к «не своему» прошлому.

Наши предки, чьи имена, выписанные в столбик, мы ежегодно зачитывали с гранитной мемориальной плиты, стояли с титанами плечом к плечу. Наше взросление выпало на странное время: все механические титаны были сданы в металлолом. Рухлядь обшарпанных дворов, разрушенные промки и непотребные подвалы становились ландшафтами для героического эпоса, но несколько иного толка.

А кинескоп, тем временем, исполнял желания почтенной публики. За несколько последних веков в сознании каждого обывателя, от Берлина до Порт-Артура, закрепилось понимание – перечень возможностей неисчерпаем. Выбор между Guссi и Prada, между красной таблеткой и синей таблеткой – это и есть существо жизни. Я выбираю, значит, я существую. Выбор есть всегда, тупиковых ситуаций не бывает – учит нас трёхкопеечная мораль так называемого постиндустриального общества. Но есть и другие зрители круглосуточного шоу, зрители с бездонным взором, те, кто остаётся вплоть до самого конца финальных титров, в тайне надеясь дождаться, когда же включат свет. Так вот, эти зрители, принявшие на себя весь перечень ролей, с придирчивостью учёных-энциклопедистов, вдруг пробудились и переместились в своём вопрошании на самый крайний рубеж: что бывает после исполнения всех желаний? «Мелкие мечты всегда сбываются – все, что можно купить за деньги». А что если одна возможность ничем не лучше и не хуже другой? Фабрика исполнения желаний вдруг начала сбавлять темп, на секундочку стало можно отвести взгляд от конвейера и оглянуться на себя: «мы становимся старше, но не становимся лучше». Кажется, пришло время поставить под вопрос суть романтического свободного выбора, а значит и самой субъективности. Вдруг появился некто, невозмутимо склонившийся над трупом романтического героя из голливудского блок. Тот, кто не желает примерять на себя поношенное «верблюжье пальто» мертвеца из Бентли, при этом сохраняя особо тонкое восприятие, оголённый и продлённый во вне нерв: «но зато если быть до конца откровенным по ночам я действительно слышу мелодию ветра».

Европейский ХХ век вышел из кровавой реки Первой мировой и, по мере своего продвижения, пополнял мемориальный список умерщвлённых субъектов. Наконец, речь зашла и о смерти самого романтического из них. Для выяснения причин потребуется полноценная криминологическая процедура. И вот, он пришёл, патологоанатом собственной плоти. Патологоанатом текста и нормы – сам вчерашний мертвец. Сколько таких не уместилось на кончике иглы – не сосчитать.

Патологоанатом, исследователь «траурных мест», препарирует, делает срез, берёт опытный образец, в котором можно рассмотреть следы былого – останки, насекомую мелюзгу, черепки и мусор. Материал, по которому мы судим о жителях предыдущих эпох. Всё смешалось в единый, не расщепляемый ком – и исследователи «бурь минувшего столетия с безнадёжно испорченным вкусом», и «глашатаи современности» – ото всех них остается одно и то же – куча гумуса и мелких камешков. Да растрескавшийся портрет на покосившейся стенке. Но для патологоанатома лицо смерти – повседневность, он заглядывает в него регулярно, поэтому ему не страшно. Он описывает смерть не в романтическом ключе, будто это мотив ускользания в подлинный мир, а как пронзительный финал, как «жирную точку пули», как неизбежность, как кульминацию мужества и сдержанности:

«чужие секреты оставались зарытыми с ними

в их помыслах о третьем риме

прорастает трава и корни рябины

потом наступает зима»

или

«дуло в рот и щелчок

спуск предохранителя

деревенский дурачок

обслюнявил родителя»

Исследователь «траурных мест» ответственно подходит к своему делу, он тщательно исследует архив древности и способен ответить на любой вопрос. Кроме тех, что касаются его самого. Как описать себя, оставаясь отстранённым? Или остаться слепым пятном – то ли ангелом в белом одеянии, то ли строгим доктором в медицинском халате? Какие слова подобрать, «чтобы стать похожим на героя», но, продолжая делать своё дело, не утратить контроль, не начать изображать кого-то другого, играть чью-то роль. Как, оставаясь внутри пространства экспрессии, внутри мечты, среди собственных снов, обезопаситься от чужих врачебных интерпретаций, чтобы безнаказанно видеть «африканских птиц» по ночам. Как, оставаясь открытым, продолжать отделять самость от обобщенной нормы. Как удержать свою тайну, которую не хочется раскрывать. Как начать и перестать в одной точке, ведь так не хочется о себе. Вдруг выяснится, что ты и есть тот романтический субъект.

Тем не менее, криминалистическая экспертиза проведена. Заключение готово. Вскрытие текста показало – на момент смерти память ещё была жива.

Дарья Дорохина,

магистр философии РГГУ