Читать книгу Пустоши - Павел Чибряков - Страница 2

Время – оно бесконечно и непрерывно. Оно «проходит», «длится», «приближается», и иногда даже «грядёт». Но, несмотря на его непрерывность, люди склонны разбивать время на определённые периоды, которые определяют как «Эпохи». Но есть некоторые отрезки времени, которые никак «не тянут» на звание «Эпоха» – нет в них ничего такого, в честь чего можно было бы «наименовать» данный отрезок времени. Это просто календарный период, и не более того.

Но большинство людей не особенно-то и волнует, в какой, «по названию», период они живут; «эпохальное» это время, или просто так. Правда, регулярно находится кто-нибудь, кто пытается дать определение времени, в котором живёт. И конечно, это определяется как «Эпоха», а то и «Эра». Кому хочется сознавать, что он живёт в «пустое» время? В конце концов, это понятно и естественно. Ведь наверняка никто из живущих, скажем, в двенадцатом веке не осознавал, что живёт в «тёмные времена Средневековья». А сейчас какой век на дворе? Во-от! Лишь немногим дано знать реальное определение настоящего времени. И знание это из «скорбных».

* * *

Вообще-то, в своё время, никому и в голову не могло придти, что он, Витька Маслов, может стать умным и знать что-то «такое». В свои двенадцать лет он был драчливым оболтусом, переминающимся в школе с троек на двойки, имеющим несколько приводов в милицию за хулиганство. Многие считали, что он непременно пойдёт «топтать зону по малолетке», и что он неизбежно будет отпетым уголовником. И даже мать, которая воспитывала его одна, в глубине души тоже клонилась к такому убеждению.

То, что изменило и его самого и его жизнь, произошло совершенно неожиданно. В тот день он в очередной раз влез в драку с тремя пацанами, дразнившими его дураком и дебилом. Естественно, эти трое легко его завалили, и, наверняка, избили бы его в хлам, если бы в это не вмешался пожилой мужчина, живущий в одном доме с Витькой. Он разогнал пацанов, надавав им ощутимых подзатыльников, поставил Витьку на ноги и без особой заботливости одёрнул на нём грязную рубашку.

Про этого человека Витька знал только то, что его зовут Михаил… Захарович, вот, и что он преподаёт, кажется, в университете. Он дёрнулся было, чтобы убежать, но Михаил Захарович удержал его, крепко взяв за плечи, и посмотрел ему в лицо со странным выражением, в котором можно было увидеть и печаль, и насмешку, и снисходительность, и что-то ещё. Витька, конечно, всех этих тонкостей не разобрал, но этот взгляд ему не понравился.

Слегка встряхнув Витьку, лишь чуть поведя кистями рук, пожилой человек спросил его тихо:

«Тебе не надоело?».

«Что?», – спросил Витька, выпустив на лицо вредное выражение.

«Да все эти постоянные драки».

«Они первые начали! – выпалил Витька праведно-гневно. – Они меня дураком обзывали и ещё всяко!».

«И ты тут же кинулся доказывать, что они правы».

«Как это?!».

«Так они и дразнили тебя для того, чтобы ты бросился драться с ними. Их забавляет, прежде всего, то, что они знают – стоит тебя подразнить, и ты обязательно полезешь в драку. Получается, что ты как зверюшка, которая делает так, как хочется им».

«Так что, мне теперь позволять им обзывать по всякому?!», – спросил Витька с чисто мальчишеским выражением, в котором были намешаны удивление, презрительное недоверие и возмущение явной глупостью исходящей от взрослого. За кого он его принимает?!

Михаил Захарович несколько загадочно улыбнулся:

«Есть способ получше – не давать никому повода считать себя дураком. Пойми, быть оболтусом, наверное, здорово, но куда „круче“ быть оболтусом с высоким ай-кью. Правда, это намного трудней, но оно того стоит, поверь мне».

«Что такое „ай-кью“?», – спросил Витька вяло-заинтересованно.

«Индекс интеллекта».

Витька явно погрустнел. За свою короткую жизнь он так часто слышал нелицеприятные мнения о своих умственных способностях, что и сам уже почти уверился в собственной глупости. А в словосочетании «индекс интеллекта» для него звучало что-то огромное. Недостижимо огромное. Михаил Захарович будто увидел все его сомнения, потому что выражение его лица явно смягчилось и он сказал:

«Поверь, твой мозг способен на очень многое. Как, впрочем, мозги большинства людей. Надо только уметь пользоваться возможностями своего мозга. Я могу помочь тебе в этом. Учебный год только начался. Если ты будешь регулярно приходить ко мне, я буду помогать тебе проникнуть глубже в то, что тебе преподали в школе, и ещё сверх того. Но учти – от тебя потребуется искреннее желание и труд. Из „абы как“ ничего не получится. И если ты перестанешь приходить – бегать за тобой и уговаривать тебя „взяться за ум“ я не буду. Всё зависит только от тебя».

«А почему вы хотите помогать мне?», – поинтересовался Витька.

«Считай, что это что-то типа „комплекса Пигмалиона“ (как-нибудь потом объясню, что это значит). Мне просто хочется превратить дворового хулигана в умного… нет, в очень умного человека. Сделать тебя интеллектуалом».

«То есть, выдрессировать меня как зверюшку?», – спросил Витька с ухмылкой. Михаил Захарович искренне рассмеялся:

«Можно, конечно, и так на это посмотреть. Но я бы, всё-таки, рассматривал это не как дрессуру, а как обучение. Слышишь разницу? Но в любом случае – решать тебе. Думай».

Он всё решил в тот же вечер, разглядывая в зеркале в ванной свежие синяки и ссадины на своём лице и теле. Он вдруг почувствовал, как ему это всё надоело. Эта его репутация дурака. Большинство его и в грош не ставит, никто с ним не общается, кроме парочки таких же обалдуев.

В тот вечер к его матери пришли две её подруги, а это означало, что они будут допоздна пить водку и громко разговаривать, иногда все трое одновременно. Вообще-то, Витьке кое-что нравилось в этих посиделках – иногда женщины настолько «разогревались» водкой, что, бывало, снимали блузки, что позволяло ему кое-что увидеть. Надо сказать, это ему нравилось. Особенно ему нравилась тётя Марина – она вообще была красивой женщиной, и у неё были такие большие…. У него просто горло перехватывало.

Но была осень, так что на этот раз Витьке, скорее всего, не светило ничего, кроме вечера, наполненного громким женским говором. К тому же ему вдруг пришло в голову, что эти женщины держат его за ребёнка, и даже не видят в нём пацана, которому, вообще-то, не следует видеть некоторых вещей. Да и слышать тоже. Он вдруг почувствовал лёгкий укол обиды. Получается – они относятся к нему, как к домашнему животному. Никто ведь не стесняется раздеваться в присутствии какого-нибудь щенка. И они могли свободно разговаривать о всяких там женских проблемах с матками, яичниками и всем остальным, наверняка думая, что он все равно ничего не понимает. То есть – держали его за дурачка. Наверное, впервые в жизни ему стало по-настоящему обидно от этого.

Правда, несмотря на все эти мысли, поздно ночью, когда все думали, что он давно спит, он всё-таки не удержался от соблазна подсмотреть, как две пьяные женщины (тётя Ира, вопреки уговорам, всё же уехала домой) устраиваются на ночь. Из-за сильного опьянения они делали всё медленно, совершая массу бессмысленных движений, будучи при этом полуголыми, что позволяло Витьке подольше порассматривать женские прелести.

Когда, полный впечатлений от увиденного, он забрался в постель, то некоторое время просто лежал, уставившись в потолок, на котором фонарный свет вычертил квадраты оконных рам. Но потом к нему снова вернулись мысли о нём самом, о его… состоянии, что ли. В конце концов, он даже не решил, а скорее ощутил, что обязательно будет ходить к Михаилу Захаровичу, чтобы стать умнее.

* * *

И он начал регулярно ходить к пожилому преподавателю, который вскоре стал просто «дядей Мишей». Дядя Миша сам объяснил Витькиной матери, что собирается заниматься с её сыном, чтобы вытащить его из трясинной жижи обалдуйства.

Оказалось, что дядя Миша преподаёт в университете историю и философию. Для Витьки за словом «философия» туманно виделось нечто громадное и сложное. А человек, разбирающийся во всём «этом» становился в его восприятии некой внушительной величиной. И такой человек терпеливо занимался с ним, стараясь, чтобы до него как можно полнее доходило изучаемое. Он просто не мог не стараться в ответ на это. И вскоре появились первые результаты – его школьные оценки, хоть и медленно, становились всё лучше.

Кроме школьной программы, дядя Миша поведывал ему о многих других вещах, понятиях, гораздо более интересных, чем школьные уроки. Витька вдруг обнаружил, что может без всякого напряга запомнить массу вещей. Значит, дядя Миша был прав, когда в их первый вечер сказал: «Поверь, человеческий мозг, а стало быть и твой, – поразительная штука. Это мясо (поговаривают, деликатесное) может запомнить чёртову уйму информации. Кроме того, оно способно ещё на множество удивительных и сложных вещей, но об этом мы поговорим позже». И Витьке очень нравилось ощущать эту свою способность.

Ещё дядя Миша настойчиво подтолкнул его к чтению книг. Он сказал, что в большинстве книг содержится определённый объём информации (в каких-то больше, в каких-то меньше), которая запоминается почти сама собой, потому что вплетена в контекст повествования.

«Учти, труднее всего запоминать „голую“ информацию. Особенно это касается изучения иностранного языка. Невозможно пополнить словарный запас, просто „читая“ словарь. Ты просто ничего не запомнишь. Только в тексте. Узнав значение незнакомого слова, встреченного в определённом тексте, ты запоминаешь его, так как оно открыло для тебя смысл этого самого текста. Так что – читать, читать, и опять читать».

Он рассказывал Витьке о своём опыте чтения:

«Например, лет в четырнадцать, читая Джеймса Фенимора Купера, я очень заинтересовался Шекспиром. Ведь у Купера к каждой главе, поразительно подходяще к содержанию данной главы, подобран эпиграф. И чаще всего это цитаты из Шекспира. Когда я прочитал всю пенталогию про Натти Бампо, для меня Шекспир был кладезю мудрых мыслей и красивых фраз. Впоследствии я жадно прочитал почти всего Шекспира, в том числе кое-что в оригинале, и являюсь его большим почитателем. И всё это из-за каких-то „детских книжек про индейцев“!».

Однажды Витька робко заикнулся о фильмах, снятых по книгам. На это Дядя Миша ответил с улыбкой, но довольно убеждающе:

«Забудь про экранизации ещё не прочитанных тобою книг! Это всего лишь нечто, что кто-то прочитал за тебя. Ты ведь не станешь есть пищу, которую кто-то пожевал вместо тебя?».

Представив такое, Витька брезгливо передёрнулся и, сдавленно хихикнув, отрицательно помотал головой. Как часто впоследствии он убеждался в правоте своего наставника. Особенно, когда ему жгуче хотелось собственноручно четвертовать авторов очередной безобразной экранизации.

Так Витька, постепенно, втягивался в то, что или становится пожизненной привычкой, или человек по жизни проходит мимо этого – чтение. Сначала получалось не ахти как. Он просто не был привычен заниматься чем-нибудь одним продолжительное время; оставаться подолгу на одном месте – для него, привыкшего к постоянному движению, пусть чаще всего и бессмысленному, было совсем не просто. Так что первые три книги, которые ему давал Михаил Захарович, он читал довольно долго, и это чуть не отбило у него ещё довольно слабое желание читать книги. Но четвёртой книгой оказалась «Том Сойер». Он тогда, конечно не понимал этого, но эта книга оказалась знаковой в его жизни. Она так захватила его, что, быстро прочитав её первый раз, он тут же принялся перечитывать её. А потом ещё раз. Так он познал, что такое удовольствие от чтения.

Хотя у Михаила Захаровича было много книг, и он давал их Витьке без всяких условий, он всё-таки посоветовал Витьке записаться в библиотеку. Не в школьную библиотечку, размещающуюся в небольшой комнатёнке и больше напоминающую кладовку (это было Витькино впечатление, которым он поделился с дядей Мишей при упоминании библиотеки), а в настоящую, большую библиотеку, недавно открывшуюся недалеко от их дома. Они пошли туда вместе, и получилось что-то вроде введение варварёнка в величественный мир книг. Витька действительно почувствовал что-то величественное, мощное, в обилии книг (настоящих, толстых), аккуратно расставленных на полках.

С тех пор он читал постоянно, к большому удивлению своей матери, чаще всего следуя советам дяди Миши о том, что ему стоит почитать, но иногда и самостоятельно выбирая книги из библиотечного обилия. Иногда этот выбор был, по его мнению, оказывался не очень удачным (так, например, получилось с «Всадником без головы»), но он всегда прочитывал взятую книгу до конца. И только с «Тайной двух океанов» (которую, кстати, ему рекомендовал Михаил Захарович) у него так ничего не получилось; он трижды продлевал срок в библиотеке, но так и застрял на второй сотне страниц. В конце концов, он решил посоветоваться с дядей Мишей.

«Просто верни её и возьми другую, – ответил тот спокойно, чуть пожав плечами. – Пойми, отнюдь не обязательно прочитывать все книги, которые тебе попадаются. Даже если об этой книге говорят, что она хорошая. Если книга тебе не читается, значит – она не твоя. У тебя есть право на личные мнения и предпочтения».

Несколько труднее, вернее, не так интересно, было с литературой по школьной программе. Но дядя Миша сказал, что это из разряда того, что охватывается понятием «надо». «Ты не обязан это любить только потому, что это великая русская классика, но это следует знать». Этот принцип облегчил Витьке восприятие уроков литературы.

За тот учебный год Витька, к удивлению учителей и однокашников, превратился из «отстающего» в «твёрдого хорошиста». Да и пятёрки он получал не так уж редко. Особенно его успехи радовали Наталью Петровну – молодую учительницу русского языка и литературы, – и она старалась поощрять его хорошими оценками и тихим добрым словом. Ему это было очень приятно. Ему вообще нравилось его новое самоощущение. Нравилось ощущать себя… полноценным.

Занимаясь интеллектуальным развитием Витьки, Михаил Захарович настаивал, чтобы он не забывал и о своём физическом развитии. Книжки книжками, но пацан должен играть и в футбол, и в хоккей, да и просто бегать на улице, чтобы развиваться гармонично. Ещё он посоветовал Витьке регулярные отжимания от пола и подтягивания на турнике, что на тот момент было оптимальным для развития его мускулатуры. Ещё у дяди Миши была старая боксёрская груша и он позволял Витьке поколотить её после их занятий, что тот и делал с мальчишеским азартом. Не особо о том задумываясь, он «поставил» себе неплохой удар, что и проявилось, когда в очередной раз, просто так, по привычке, что ли, его попытались побить. Его ответ получился таким крутым, что с тех пор, знавшие о нём, его не трогали. Правда, за выбитый им зуб его всё-таки отчитали. Но он все равно считал себя правым, и «раскаиваться» не стал.

* * *

Весной у Витькиной матери был день рождения. Он никогда особо не любил этот день. Обычно собирались одни и те же люди, чтобы шумно напиться и вдоволь «повеселиться», как взрослые это называют. Единственным отличием на этот раз было то, что та самая тётя Марина пришла со своей дочкой – белобрысой пятилетней девчушкой в чепурном платьице и жёлтых колготках, которые постоянно сползали, собираясь противными складками на тонких ножках.

Витьке, как всегда, позволили посидеть за общим столом до «горячего». Потом мать спросила:

«Наелся? – и, не дожидаясь его ответа, продолжила: – Ну, иди к себе в комнату, поиграй с Лизочкой».

Он вылез из-за стола полный внутреннего возмущения. Это ж надо – «иди, поиграй с Лизочкой»! Он с трудом удержался, чтобы не поинтересоваться с ехидцей «Что мне, в доктора с ней поиграть, что ли?».

Девчонку тоже вытолкнули из-за стола, послав «поиграть с Витей». Некоторое время они стояли посреди комнаты, глядя друг на друга – он с лёгким недоумением, она с некоторым подозрением и опаской. В конце концов, он протянул ей руку и сказал:

«Пойдём, я дам тебе какие-нибудь игрушки». – Она ухватилась маленькой ручонкой за три его пальца, и они пошли в его комнату.

Он дал ей все свои игрушки, предоставив ей самой выбирать, что ей хочется. Сам он завалился на кровать и взял книгу. Но читать под аккомпанемент доносящихся из соседней комнаты гула голосов и звона посуды оказалось чертовски затруднительно. Вскоре Витька осознал, что просто не понимает смысла прочитываемых им слов. Они, казалось, «проходили» его зрение и тут же бесследно исчезали, не затрагивая памяти. Вздохнув, он отложил книгу и принялся наблюдать за играющей девочкой.

Из высыпанных на пол игрушек Лиза выбрала разноцветные кубики и, объявив в пространство комнаты, что собирается построить башенку, пыталась поставить их один на другой как можно выше. Но ей удавалось поставить друг на дружку не более пяти кубиков. Когда она пыталась водрузить на «башенку» шестой кубик, всё «строение» обрушивалось на пол. После каждой неудачи Лиза как-то обречённо разводила ручонками и затем снова принималась сооружать «башенку».

Наблюдать за ней было забавно. Вообще-то, Витька никогда особо не интересовался девочками. А такие маленькие и вовсе казались ему сродни куклам. А пацаны куклами не увлекаются. Но сейчас, глядя на сосредоточившуюся на сооружении «башенки» Лизу, он видел настоящего, живого человечка, и в этом было что-то удивительное. Он впервые в жизни подумал о том, как люди «получаются», появляются, и даже будучи совсем маленьким (вон, как эта), уже являются людьми. С его другой стороны ему усмехнулось, что это довольно глупая мысль.

Он совсем недавно обнаружил, что у него в голове появился как бы второй мысленный голос, который регулярно норовил оспорить те или иные появляющиеся у него мысли или выводы. Получалось, что он вроде как спорил сам с собой. В этом было что-то немного тревожащее. И он всё не решался спросить у дяди Миши, нормально это, или всё-таки не очень.

Но на этот раз он легко «заткнул» своего внутреннего оппонента и продолжил течение основного потока своих мыслей. Глядя на возившуюся на полу девочку, он думал о том, что вот прямо сейчас в этой маленькой головёнке вертятся какие-то мысли, хотя своей вознёй малютка больше напоминала зверюшку, что-то типа маленькой обезьянки. Ещё ему подумалось, что когда-нибудь эта малышка вырастет и станет такой же, как её мама, и возможно с такими же большими…. Но представить это было практически невозможно.

Когда Лиза в очередной раз принялась водружать пятый кубик на четыре успешно поставленных, Витька слез с кровати и опустился на пол напротив Лизы. «Башенка» была между ними. Убедившись, медленно разжав пальчики, что кубик устойчив, Лиза очень осторожно отвела маленькую ручку от кубиков и тихо вздохнула.

«А дальше никак, да? – спросил Витька. Лиза печально кивнула. – А ты знаешь, сколько кубиков ты поставила? Считать умеешь?».

Лиза, просветлев личиком, утвердительно кивнула и тут же продемонстрировала своё умение, указывая на кубики, начиная с пола:

«Лаз, два, тли, четыле, пять. И мне пять лет», – довела она до его сведенья с гордым выражением.

Витька сказал с улыбкой:

«Вот когда тебе будет шесть – тогда и сможешь поставить шестой».

Лиза посмотрела на него со смесью удивления и неверия. У неё при этом были такие глазёнки, что Витька не мог не рассмеяться.

«Да пошутил я, пошутил. Попробуй, может и сейчас получится».

Лиза попыталась, но кубики снова рассыпались. И то ли ей, наконец, надоели её бесплодные усилия, то ли она решила подождать своего шестилетия, но она мгновенно переключила своё внимание на другие игрушки.

Витька уселся на полу поудобней, вытянув ноги, и уставился в окно на облачное небо. Потом в комнату заглянула уже явно пьяненькая тётя Марина и задала дурацким тоном дурацкий вопрос:

«А что вы тут делаете?!».

«Иглаем», – радостно доложила Лиза, а Витька только слегка скривил губы.

«Ну, играйте, играйте», – великодушно «позволила» тётя Марина и, закрыв дверь, вернулась в зал, уже по дороге начиная что-то выкрикивать.

Витьке подумалось, что у взрослых противная манера – разговаривать с детьми, как с детьми. Ведь ребёнок слышит, что с ним разговаривают как с маленьким, совсем другим тоном, не таким, каким взрослые разговаривают между собой. Это ведь унизительно! Он решил всегда следить за собой и никогда не позволять себе высокомерия по отношению к младшим. Он, конечно, не понимал тогда, что просто заменил удовлетворение от выказывания своего превосходства на удовлетворение от осознания собственной правильности, но всегда оставался верен этому своему решению.

Насмотревшись на небо, Витька снова переключил своё внимание на Лизу. Та возилась с игрушками с только ей понятной логикой действий. Витька обратил внимание, что её колготки сползли уже настолько, что пятки были на середине маленьких ступней, а мошна свисала чуть ли не до колен. Почему-то Витьке виделось в этом что-то неправильное. В конце концов он не выдержал и сказал:

«Лиза, подтяни колготки».

Лиза послушно вскочила на ноги и, задрав платьице, натянула колготки почти до самой груди. Толку, однако, в этом было совсем немного, поскольку в момент натягиванья она стояла на остававшихся спущенными носках, так что как только она отпустила растянувшиеся колготки, они тут же вернулись почти в то же приспущенное состояние. Но Лиза этого как будто не заметила, и с чувством выполненного долга вернулась к игрушкам. Витьке оставалось только усмехнуться. Ну, не самому же ему подтягивать ей колготки!

Потом в комнату зашёл дядя Олег – младший брат матери. Про него говорили, что он единственный умница из всей их многочисленной родни, поскольку он окончил университет и теперь занимался в аспирантуре. Что-то там связанное с вычислительной техникой. Когда дядя взял с кровати его книгу, Витька подумал, что сейчас дядя задаст ему дурацкий вопрос «Это ты читаешь?». Но вместо этого, положив книгу обратно, дядя спросил:

«Нравится читать? – Витька утвердительно кивнул. – Мама говорит, что ты теперь и учишься хорошо. Это здорово».

«И неожиданно, правда?», – ехидно прищурился Витька.

Дядя Олег искренне улыбнулся и кивнул:

«Приятная неожиданность, вообще-то».

Сев на кровать, дядя Олег спросил:

«А что это у тебя за репетитор такой появился, который, как мама говорит, помогает тебе учиться?».

Витька рассказал про Михаила Захаровича. Выражение лица Витькиного дяди стало несколько озадаченным.

«Погоди, а фамилия твоего дяди Миши разом не Карацкий?».

Витька пожал плечами:

«Понятия не имею. Его жену тётя Сима зовут. А их фамилию я не знаю».

Дядя Олег задумчиво покивал головой:

«Да, конечно, тётя Сима. Получается, что с тобой занимается сам Мэтр. Тебе чертовски повезло, племяш».

«Я догадываюсь», – кивнул Витька.

Потом они вдвоём понаблюдали за играющей Лизой. В конце концов дядя Олег сказал:

«Лиза, ты бы колготочки подтянула».

«Я уже подтянула», – ответила та с некоторым раздражением, не отрываясь от игрушек.

«Это правда», – подтвердил Витька, тихо засмеявшись.

Посмотрев на свои наручные часы, дядя Олег сказал:

«Пожалуй, мне пора. Завтра тот ещё денёк намечается».

Подойдя к двери, он обернулся и кивнул на книгу:

«После Робинзона, что собираешься читать?».

«Ещё не знаю, – честно признался Витька, – а что?».

«Это хорошо, что не знаешь. Значит – читаешь по-настоящему».

Тогда Витька не совсем понял, что имел в виду его дядя.

Остальные гости уходили уже совсем поздно, но зато всем скопом. Честно говоря, Витька надеялся, что тётя Марина останется ночевать у них; но она ушла за компанию со всеми. Но зато пьяно-смачно поцеловала его на прощание прямо в губы, оставив ему приятный запах помады и память о новых ощущениях.

* * *

На своё тринадцатилетие в июне Витька впервые в жизни получил в подарок книги. Довольно много книг – Михаил Захарович подарил ему несколько книг разнообразной тематики, дядя Олег три тома Жюля Верна, и даже мать купила двухтомную «Энциклопедию для мальчиков». Если некоторые дети чувствуют некоторое разочарование, когда им дарят книги, то Витька был просто счастлив. Ведь это означало, что в нём видят человека, которому стоит дарить книги. То есть – его теперь признавали умным человеком. Это было здорово.

Конечно, большинством гостей были взрослые родственники. Ну, ещё двоюродный брат и троюродная сестра примерно его возраста. Но поскольку они встречались друг с другом очень редко, их взаимоотношения были какими-то просто вяло-дружественными. Зато на этот раз Витьке было, кого самому пригласить к себе в гости. К концу учебного года, как-то незаметно, само собой, у него появилась пара друзей – Володька и Колька.

С Володькой они учились в одном классе, но до того года они, наверное, были слишком разными, практически чуждыми друг другу. Но как только Витька изменился, они будто оказались в одной плоскости и совершенно естественно сблизились друг с другом, как люди, у которых есть что-то общее. И постепенно Витька вошёл в круг общения, в который раньше вход ему был заказан, да он и не рвался в него попасть. Но как только он осознал себя человеком мыслящим (и без всяких «хи-хи», пожалуйста!) и обнаружил, что с прежними приятелями ему просто скучно, у него появилась потребность в равноценном общении. И теперь у него был, пусть и не очень большой, круг общения и пара настоящих друзей.

И если с Володькой они общались, так сказать, на интеллектуальном уровне, то с Колькой они ещё и мяч любили погонять, и по крышам полазить. Да, по крышам! Ведь есть что-то неповторимое в прогулках по крышам. И даже если это всего лишь крыши гаражей – как прикольно перепрыгнуть с одной крыши на другую, оказываясь на какие-то мгновения в свободном полёте. А ещё внутреннее осознание, при внешнем отрицании, некоторой опасности. Конечно, высота гаражей не так уж велика, но если не повезёт и ты «загремишь» между ними – есть вероятность «огрести нехилых проблем». Но кого это остановит? Только трусов и конченых зануд.

А уж если забраться на крышу собственной девятиэтажки – то хочется просто выкрикнуть хоть что-нибудь от ощущения восторга. Ведь с крыши можно увидеть всё вплоть до самого горизонта. И люди где-то там, внизу, и окна домов, прячущие маленькие квартиры этих маленьких людей вызывали ощущение превосходства, почти величия. Конечно, спускаясь с крыши, ты становился таким же маленьким, как и остальные, и даже меньше многих, но оставалось ощущение, что ты всё-таки был выше всех.

С наступлением лета Витька, с некоторой тревогой, обнаружил, что ему не очень-то хочется читать. Это его огорчило. Ведь ему так нравилось быть читающим человеком. А тут, извольте видеть, ему просто ни в какую не читается. Что ж такое, ё-моё?! Как-то он встретился во дворе с Михаилом Захаровичем, и на вопрос «как дела?», после мгновенного колебания, рассказал о проблеме с чтением. Дядя Миша, искренне хохотнув, хлопнул его по плечу и сказал:

«Забудь! Лето ведь. Даже я летом меньше читаю. Не стыдись отдохнуть от чтения. Ведь это только часть жизни. Пусть и значимая, но всего лишь часть. А без других составляющих, любая часть – это просто огрызок».

С тех пор Витька с чистой совестью каждое лето «забывал» про книги, тем более, когда той же осенью обнаружил, что вернуться к чтению – очень просто.

В августе Витька уехал в летний лагерь, где с удовольствием провёл почти месяц. Ему там было хорошо ещё и потому, что он был там наравне с другими. А кое в чём даже превосходил большинство. Например, он, среди своих сверстников, больше всех мог подтянуться на турнике. Да и просто поддержать разговор, в отличии от прошлых времён, он теперь был способен на приличном уровне. Надо сказать, что он даже пользовался интересом у девчонок, но в силу неопытности он не мог увидеть то, что усиленно старались не показывать; слишком уж прозрачными были эти проявления скрываемого интереса.

Конечно, не обходилось без поступков, которые и делаются чаще всего потому, что «за компанию». Тайком покурить, пытаться подсматривать за девчонками, перелезть через забор, чтобы оказаться за пределами территории лагеря. На самом деле главным побудительным мотивом для этих действий была их запретность и предрассудительность.

Потом, обдумывая «содеянное», Витька приходил к выводу, что это было довольно глупо. При курении он не почувствовал никакого удовольствия, о чём, конечно, промолчал. Подсматривание за девчонками ему показалось глупым, потому что рассматривать там ещё было, практически, нечего, а то, что, возможно, и стоило – оставалось, по большому счёту, вне досягаемости взгляда. И вообще, свой интерес к тому, как «устроены» девчонки он удовлетворил ещё в семилетнем возрасте в результате обоюдного «обмена» с соседкой по подъезду, своей ровесницей. Он нашёл это несколько необычным, но малоинтересным. Другое дело – тётеньки. Вот и в лагере были две вожатые, лет двадцати, чьи формы вызывали у него искренний интерес. Вот за кем бы…

Единственной «заусеницей», тем, что царапнуло его самоощущение, было его неумение играть в шахматы. Было не очень приятно признаваться в этом в ответ на предложение пацана, который был младше его на два года. Поэтому он решил, что, по приезду домой, попросит дядю Мишу научить его играть в шахматы.

Михаил Захарович, с явным удовлетворением, согласился заняться с ним и этим. К тому же, к середине следующего учебного года, Витька обнаружил, что теперь он способен самостоятельно, и даже без особого напряжения, усвоить школьную программу. Михаил Захарович это тоже заметил. И Витька вдруг испугался, что дядя Миша скажет, что теперь он может обойтись и без его помощи. Витьке чертовски не хотелось, чтобы дядя Миша перестал с ним заниматься. Поэтому он попросил, чтобы наставник занялся с ним чем-нибудь, не входящим в школьную программу, или «обгоняющим» её. Витька не мог знать, что именно этого его наставник и ждал.

История. Причём такая, о которой в школе даже не упоминается. Рассказы о знаменитых и не очень правителях, о великих мудрецах, философах, творцах. Доступное представление ветхозаветной мудрости. И даже немного истории искусств, с разглядыванием альбомов с репродукциями. Это Витьке особо нравилось. Сколько обнажённых женщин! А главное – рассматривать их можно без всяких оглядок и стыда. Правда, когда первый раз альбом открылся на картине Рембрандта «Даная», Витька испытал лёгкое смущение, будто его «застукали» подсматривающим в щёлку, но потом, наверное, в силу своей «легальности», это стало для него чем-то, вызывающим только спокойный интерес. Однако, надо признать, интереса к живым женщинам женщины нарисованные у него не отняли.

Однажды, перед тем, как сесть за шахматную доску, Михаил Захарович поставил пластинку на старенький проигрыватель «Рекорд» и в пространство комнаты начали вливаться звуки классической музыки. Витька слегка напрягся; откровенно говоря, ему не нравилась классическая музыка – он считал её неинтересной, скучной. Ещё он полагал, что эту музыку надо слушать как-то по особенному, ведь это Классика. И что прикажете теперь делать?

Сев в кресло и начав поправлять расставленные им же фигуры, Михаил Захарович сказал:

«Это Вивальди. «Времена года».

Взглянув Витьке в лицо и увидев его несколько напряжённое выражение, он мягко улыбнулся:

«Не бери в голову. Классика тем и хороша, что её не обязательно слушать, а можно просто слышать. Ей надо просто позволить звучать, как мы „позволяем“ тикать часам, или шипеть улице за нашими окнами. Пусть звучит. Ходи».

Со временем Витька привык к классической музыке, и она даже начала ему немного нравиться. Она создавала прикольную атмосферу, когда они играли в шахматы или когда дядя Миша рассказывал что-то из той эпохи, когда была написана звучащая музыка. А поскольку Михаил Захарович предпочитал музыку барокко и классицизма, восемнадцатый век стал для Витьки почти осязаемым. В конце концов, он спокойно мог отличить Моцарта от Гендаля, а органные произведения Баха считал лучшим саундтреком к игре в шахматы.

Нельзя сказать, что он стал горячим поклонником классической музыки, но Михаил Захарович сказал, что это отнюдь не обязательно – достаточно просто иметь хотя бы некоторое знания о ней. На не заданный Витькин вопрос «Зачем?» он ответил:

«Как и любое знание, это – расширяет горизонты человека. Можно, конечно, спокойно, и даже хорошо, прожить жизнь и без классики. Но в этом все равно будет ограниченность, хоть и не сознаваемая. Это как, когда у человека уши заложены серными пробками – он все равно что-то слышит, но только в ограниченном диапазоне, без звуков высокой частоты. Но если уши почистить – мир зазвучит по-другому. И это, повторяю, касается всех знаний».

* * *

В последующие годы Витька увлечённо расширял свои горизонты. У него появился азарт, запал, питающий его стремление знать, или хотя бы иметь представление о чём-то большем, чем это доступно большинству людей. В этом была, конечно, некоторая доля тщеславия, даже гордыни – что-то сродни нищему, внезапно ставшему богатым, – но был и искренний интерес – как изголодавшийся человек поглощает всё, что доступно.

Как, наверное, всё обязательное, школьная программа казалась скучной и ограниченной. Например, однажды ему захотелось овладеть английским языком быстрее и в большем объёме, чем это предлагается в школе. Михаил Захарович согласился, что изучение не такой уж сложной английской грамматики в школе излишне затянуто, и поэтому нередко школьники просто теряют интерес к выцеживаемым по капле знаниям, потому что плавать в маленьких лужицах – не интересно.

У Витьки ушло меньше года на неспешное, надо сказать, изучение практически всей английской грамматики (всё-таки в совершенстве выучить иностранный язык самостоятельно, к сожалению, практически невозможно; по крайней мере, ему это не удалось), и потом мог просто пополнять свой словарный запас, расширяя, опять-таки, своё восприятие мира, читая некоторых англоязычных авторов в оригинале. И не важно, что так понравившиеся ему рассказы Сомерсета Моэма были переделаны специально для изучающих язык – в самом сознании того, что ты способен воспринять что-то, написанное на другом, когда-то чужом, языке, было нечто потрясающее.

Наряду с этим Витька не упускал возможности поиграть в футбол, пошляться, иногда допоздна, где-нибудь с приятелями, которых у него теперь было немало, или «отчебучить» что-нибудь свойственное подросткам.

Как большинство подростков, Витька был озабочен рельефностью своего пресса и объёмом бицепсов. И поскольку его данные были очень даже неплохими – физические упражнения давали хорошие результаты, что поддерживало стимул к продолжению занятий. Дядя Олег отдал ему старые гантели и почти новенький эспандер. С несколькими приятелями они самостоятельно пытались отрабатывать удары ногами. И не важно, что всё это было на дилетантском уровне – важным было стремление к развитию.

– — – —

Когда Витьке было пятнадцать, мать «сошлась» с мужчиной, и их жизнь несколько изменилась. Нельзя сказать, что это были большие перемены – просто изменились привычные мелочи, на которые, обычно, не обращается внимание. Витьку «переселили» в большую комнату, которая, однако, не могла быть только «его» хотя бы потому, что в ней стоял телевизор. Так что теперь вечерами приходилось «делить» комнату с матерью и дядей Альбертом, или, если не хотелось смотреть с ними телевизор, уходить на кухню, чтобы почитать. Надо признать, это вызывало у него лёгкое раздражение. Совсем чуть-чуть.

Дядя Альберт был коренастым, несколько склонным к полноте, мужчиной, работающим водителем автобуса на пригородных маршрутах. Это был обычный, «средний» человек, считающийся среди таких же, как он «человеком в порядке». Но Витька считал его просто скучным и «недалёким». Он мог бесконечно много болтать, забавляя этим слушающих его, но Витька только удивлялся, что люди с таким вниманием могут внимать абсолютно пустой болтовне. И при этом сам дядя Альберт считал себя довольно развитым человеком. Он даже, по началу, попытался, не то, чтобы воспитывать Витьку, но «наставлять» его, как старший младшего. Но, быстро осознав, что на интеллектуальном уровне им с Витькой лучше не сталкиваться, оставил его в покое.

Витьке же стало спокойней, когда, через некоторое время, он привык к новому в своей жизни, и почувствовал к этому абсолютное равнодушие. В конце концов, это был выбор его матери. Стало быть, ей это было нужно. В его же мнении по этому поводу присутствовало некоторое недоумение, но не было ревности.

Что касается ревности – Витька не настолько сильно любил свою мать. Он был привязан к ней, наверное, на инстинктивном уровне, естественном для ребёнка, но не более того. Между ними не существовало тесной связи, особой любви, а просто привычка друг к другу. Всё это сложилось из нескольких факторов. Во-первых, она родила его слишком рано, в восемнадцать лет, и была просто не готова к настоящему материнству. Постепенно она привыкла к тому, что она мать, и даже осознала себя ответственной, но её материнство было чисто функциональным. Она просто обеспечивала жизнь рождённому ею ребёнку.

Когда же Витька подрос и она столкнулась с некоторыми проблемами, связанными с его развитием – она просто растерялась, и от этого у неё появилось направленное на сына раздражение. Все эти проблемы с обучением элементарным, казалось бы, вещам выводили её из себя. У других людей дети с четырёх-пяти лет умеют читать, а этот… и к семи ни в зуб ногой! А когда Витька пошёл в первый класс – это был ад для них обоих. Сколько раз он слышал от матери, что «нельзя же быть таким тупым». Он слышал подобное и от других, но слышать такое от мамы…. А однажды он услышал, как она пробормотала себе под нос: «Послал же бог сына-дебила!». Он не сознавал, но с того момента она перестала быть для него «мамой», и стала «матерью».

К тому же Витька не считал свою мать красивой. Она было довольно худой женщиной с вытянутым лицом и визуально костлявыми конечностями. Единственное, что можно бы отнести к её достоинствам – густые чёрные волосы до плеч. Однажды, непреднамеренно, Витька увидел её голой, и почувствовал неприятную смесь смущения и отрицательного впечатления от такой наготы. И не потому, что это нагота его матери и видеть её – неправильно, а потому, что она не красива. Поэтому в нём не было той толики эдипова комплекса, которая, что бы там не говорили, влияет на становление мужской сексуальности.

Но, не смотря на это, у Витьки было всё в порядке с детской сексуальность. Ведь его «женщиной детства» была тётя Марина. Именно она, с её красивым телом, сыграла основную роль в его половом самоопределении; она, сама того не зная, конечно, «подпитывала» его интерес к противоположному полу. И не говорите, что это – не важно.

Так что Витьку не очень волновало, что мать стала чаще выпивать, за компанию с дядей Альбертом. И то, что мать иногда ссорилась со своим сожителем, только несколько раздражало его, как некоторое неудобство, но не побуждало его влезть в отношения между матерью и тем, кого она… любила? Хотела? Он ей был нужен? Или ей просто был нужен кто-то, и этим «кем-то» оказался именно такой человек, как дядя Альберт? Да какая разница?! В любом случае, это всё – её выбор.

Всё это длилось больше года. А потом всё внезапно кончилось. Развязка произошла неожиданно. Это был выходной день. В тот день Витька собирался поехать кое-куда с приятелями, и предупредил мать, что, возможно, вернётся поздно. Но обстоятельства сложились так, что поездка сорвалась и Витька, несколько раздосадованный, вернулся домой в середине дня.

Подходя к своей двери, он услышал доносящиеся из-за неё громкие крики. Быстро открыв дверь своим ключом, он увидел довольно противную сцену. Мать, в шёлковой ночной сорочке с сильно порванной горловиной, визгливо крича, отбивалась обеими руками от полуголого дяди Альберта. На лице матери виднелся большой свежий кровоподтёк. Витька и раньше замечал небольшие синяки у матери на руках или ногах. Но чтоб такое…!

Его внезапное появление вызвало эффект стоп-кадра. Бездвижность и тишина. Витька, не спеша, закрыл дверь, снял кроссовки и ветровку. Потом он посмотрел на явно распалённого мужика и тихо сказал:

«Вам лучше уйти. Совсем».

«Что-о?», – неверяще протянул Альберт (с этого момента он перестал быть для Витьки «дядей»). Витька кивнул на мать:

«Вы переступили черту, и вам лучше собрать свои вещи и уйти».

Альберт делано хохотнул:

«Вы гляньте – хозяин дома объявился! Указывает, что делать. А если я откажусь, что ты тогда сделаешь, сынок-щенок?!». – Выражение его лица и тон были полны презрительного пренебрежения.

Надо сказать – это он сгоряча недооценивал своего оппонента. В свои пятнадцать лет, Витька был уже ростом за метр семьдесят, довольно широк в плечах, с хорошо развитой мускулатурой. Спокойно глядя в лицо Альберту, он сказал:

«Если вы откажетесь уйти – я вас покалечу».

На этот раз Альберт расхохотался вполне искренне:

«И как же ты это сделаешь, сопляк?».

«Я пойду, возьму гантели; одну я метну в вас сразу – и, уверяю вас, я не промахнусь, – и пока вы будете „отходить“ от удара, я отхожу вас второй гантелью. Если вам интересно, я сначала „вырублю“ вашу левую руку – вы ведь левша, – потом ударю вас по горлу, а затем переломаю вам как можно больше рёбер. Да, чуть не забыл, нужно будет ещё шибануть вам по ногам – лучше по коленным чашечкам, – чтобы вы особо не дрыгались».

Всё это было сказано с такой спокойной уверенностью, что было довольно трудно воспринять это как глупую мальчишескую заносчивость.

И всё-таки Альберт, чтобы «сохранить лицо», презрительно спросил:

«И ты думаешь, у тебя это получится?».

«Да, – ответил Витька. Потом он взглянул на мать: – Помоги ему собрать вещи».

Альберт тоже взглянул на неё:

«Инга, и ты позволишь ему указывать нам?».

Она посмотрела на него чуть затравлено и тихо сказала:

«Тебе лучше уйти».

Он явно собирался начать дискуссию, но она отвернулась и пошла в спальню. Он зло зыркнул на Витьку, и пошёл следом за ней.

Примерно через час Витька услышал, как закрывается входная дверь, и вышел в прихожую. Мать всё ещё была в той сорочке, через порванный ворот которой виднелись маленькие, но сильно обвисшие груди и выступающие между ними рёбра. На её лице явственно читалось облегчение. Она посмотрела на Витьку с ослабленной улыбкой.

«Ты у меня молодец».

«Оденься, – сказал он, отворачиваясь, чтобы пойти на кухню. – И приложи что-нибудь к синяку».

Запоздало схватившись дрожащими пальцами за порванную ткань и стянув её, прижав к груди, она, наверное, впервые в жизни, посмотрела на сына с гордостью. Он этого не видел.

После этого к ним чаще стали заходить материны подруги, которые несколько отдалились при Альберте. И тётя Марина тоже. Правда, теперь при Витьке, даже в самую жару, никто не собирался разоблачаться. Но тётя Марина всегда одевалась очень эффектно, мастерски подчёркивая достоинства своей фигуры. И даже видимая часть её плотно прижатых друг к другу грудей, с изящной ложбинкой между ними, производила на Витьку перехватывающее дыхание впечатление и… честно говоря, уже возбуждала. Это было ново, порывисто, и неожиданно значимо. Или наоборот – значительно в своей неожиданности.

* * *

В шестнадцать лет Витька обнаружил, что девчонки-ровесницы перестали быть малоинтересными. Напротив – они стали привлекательными, и даже более того – манящими. И вскоре появилась Оксана. Вообще-то, она и раньше была, но только как девчонка из соседнего подъезда. Но всё изменилось, как только в Витьке проснулся интерес к девушкам. Так как он был довольно привлекательным парнем, отклик на свою заинтересованность он получил очень быстро.

В Оксане не было ничего такого, что ассоциировалось у Витьки с женщинами – Оксана была очень стройной, с еле заметными грудками, и, временами, с совершенно детским выражением маленького симпатичного личика, – но, тем не менее, она вызвала у Витьки совсем новое для него чувство привязанности. Была ли это пресловутая «первая любовь» или нет – не имеет значения. Это было просто первое чувство, первые, новые, ощущения. Правда, все ощущения ограничивались объятьями и поцелуями. Оксана так и не решилась на большее, на «то самое». Но, по крайней мере, Витька научился хорошо целоваться (а вот откуда у неё столько мастерства в поцелуях? Или это у них от природы? Как знать, как знать), поскольку Оксанке явно очень нравилось целоваться, и практиковали они это до одышки много; да и ощущение прижавшегося к тебе тела, пусть даже через ткани одежды, производило глубокое впечатление. Со всем остальным Витьке приходилось управляться… ну, понятно.

Несколько месяцев «обычных» свиданий, хождений по дискотекам и тусовкам, пусть даже и разбавленных влагой поцелуев, в конце концов, притупили остроту их взаимного интереса. Оксана упрямилась, что всё ещё не готова к сексу, что сильно тормозило развитие их отношений. И хотя Витька особо не настаивал на этом, не желая портить их взаимоотношения – они все равно расстались.

Честно говоря, им обоим это было в облегчение. Витька получил свободу для поиска удовлетворения своих уже жгучих желаний, а Оксана заглушила досаду убеждением, что в последнем классе лучше сконцентрироваться на учёбе, чтобы подготовиться к выпускным экзаменам.

Вскоре Витьке повезло. Мила, «всесторонне созревшая» деваха из параллельного класса, с готовностью откликнулась на его интерес и удовлетворила его без излишнего промедления. Вот это был поток новых ощущений! Витька многое узнал о том, как ощущается женщина. Кое-что не совсем соответствовало его прежним представлениям, основанных, чаще всего, на визуальных впечатлениях. Но в этом не было разочарований. Наоборот – это были приятные неожиданности. Например, это касалось ощущений руками женской груди (а у Милы грудь была уже приличного размера), и Витка мог бесконечно долго не отрывать от неё своих ладоней. Да и в остальном женское тело ощущалось несколько иначе, чем воспринималось визуально. Он не представлял, что «жёстко торчащие», на вид, лобковые волосы могут быть такими мягкими. А уж ощущение влажного тепла и представить было просто невозможно.

И хотя с Милой они расстались гораздо быстрей, чем с Оксаной, – Витька был ей очень признателен за настоящее, полное познание женщины. Это позже он осознает разницу между его взаимоотношениями с Оксаной и Милой, и поймет, что они равноценны в своём влиянии на его становлении как мужчины. Но на тот момент значимость Милы в его жизни увеличивалась ещё и тем, что она, добрая душа, создала ему репутацию «Казанова отдыхает», чем поддержала и его самооценку, и пробудив заинтересованность у других девушек. С тех пор у Витьки не было проблем в сексуальных взаимоотношениях с противоположным полом. Но только в сексуальных.

В выпускном классе Витька не ставил перед собой задачи окончить школу с золотой медалью. Он собирался просто нормально проучиться последний год, как и предыдущие. Михаил Захарович отнёсся к такому намеренью одобрительно. Нет можно, конечно, напрячься, «назубриться», но ведь в таком случае выпускной экзамен будет оценкой не реальных знаний ученика, а того, что он сподобился заучить к моменту экзамена и что, скорее всего, очень быстро вылетит у него из головы. А Витьке нужна была реальная оценка.

Особых проблем он не ждал; разве что с учительницей литературы. Она его недолюбливала, хотя была вынуждена признать, что он самый начитанный среди её учеников. Всё дело было в том, что Витьке не очень нравилась русская литература девятнадцатого века, которую, по мнению Татьяны Петровны, должен любить каждый русский человек. А Витька имел наглость спокойно относиться к Толстому, недолюбливать Салтыкова-Щедрина и Некрасова, и терпеть не мог Достоевского.

Последнее вообще почиталось за смертный грех. Нет, он не отрицал талант, пусть даже гениальность, Достоевского – ему просто не нравилось его читать, не нравилось погружаться в мастерски созданную атмосферу его произведений. Для него это было все равно, что ходить босяком по мелким лужам, покрытым вязкой плёнкой мазута. Он так и не смог одолеть «Преступление и наказание», постоянно испытывая жгучее желание швырнуть книгу в угол и пойти принять горячую ванну.

О Достоевском они с Михаилом Захаровичем, который его очень любил, говорили довольно много. Михаил Захарович не навязывал Витьке своё мнение, не пытался «привить любовь» к великому классику (как, впрочем, никогда и ни к чему), он просто говорил о его произведениях так, что они воспринимались в лучшем свете, чем при их непосредственном прочтении.

Ещё Татьяна Петровна пыталась внушить им гордость за русскую классику, говоря, как любит Толстого, а особенно Достоевского, просвещённая часть зарубежных читателей (она так и говорила – «зарубежные читатели»). К сожалению, намного позже Витька прочитал роман Хайнлайна, где героиня рассказывала, что выучила русский, чтобы прочитать Толстого и Достоевского в оригинале, считая, что перевод намного уменьшает достоинства их произведений, но выяснила, что в переводе они только выигрывают. Вот бы в своё время рассказать об этом Татьяне Николаевне! Впрочем, наверняка, она бы обрызгала ядовитым презрением мнение «какого-то там фантаста».

Но Витька всё-таки сподобился сказать ей кое-что крамольное, почти преступное. Он сказал, что в понятии «великая русская литература» есть некоторое преувеличение. Пока учительница пыталась восстановить дыхание, которое перехватило от возмущения, Витька попытался объяснить своё мнение:

«Поверьте, я не отрицаю величие российских классиков. Но ведь они именно „российские“, а не „русские“. И само понятие (я имею в виду понятие, а не слово) „литература“ не русское. Ну не было на Руси литературы! Нам гордо говорили, что книгопечатанье на Руси появилось почти одновременно с Европой, ну и что с того? Если в Европе печатали наследие античной литературы, и она служила основой для всей европейской литературы, то на Руси печатали только „Евангелие“, „Псалтырь“ да „Домострой“. Литературы не было. В Англии – Шекспир и Чосер, в Италии – Данте и Петрарка, во Франции – Рабле. А кто на Руси? Литература в России появилась только в восемнадцатом веке (причём, в самом конце), когда появилось европейское образование, принеся с собой наследие всей европейской литературы. Это именно „российская“ литература, и корни её отнюдь не русские».

В ответ на такую ересь учительница смогла только слабо, с выражением обречённости, махнуть рукой, тихо бормотнув:

«Садись».

Когда Витька пересказал всё это Михаилу Захаровичу, тот от души посмеялся, сказав, что такой убедительной наглости в жизни не слышал. А главное – крыть-то нечем; разве что матом.

«А как же насчёт „Слова о полку Игоревом“?», – спросил Витька с лёгкой подначкой.

«Ну-ну, молодой человек, не надо держать меня за упёртого патриота, – сказал Михаил Захарович с улыбкой. – Мы оба понимаем, что „Слово о полку Игоревом“, которое ты, кстати, так и не прочитал, имеет к настоящей литературе довольно далёкое отношение».

«Выходит, мы с вами – не патриоты?».

«Мы с тобой реалисты. А ты, к тому же, ещё и наглец».

Но несмотря ни на что, экзамен по литературе, как и по всем другим гуманитарным предметам, Витька сдал на «отлично». С точными науками у него всегда была некоторая напряжёнка (в этом ему и Михаил Захарович особо помочь не мог), но на четвёрки он их вытянул.

По окончании школы Витька оказался в вакууме неопределённости. Теперь ему нужно было не просто решить, продолжать своё образование или нет (в этом у него не было никаких сомнений), но выбрать область, в знание которой он будет погружаться. Вот тут-то он и «зависал»; он никак не мог определиться, что именно интересует его настолько, что он готов заниматься этим по жизни. Но его интересы были так рассеяны, а значение выбора было воистину жизненно важно, и решать надо было быстро. Решать.

Вот у его друзей было всё решено: Володька поступал в Политехнический, а Колька решил годик погулять, а потом «загреметь» в армию; а уж потом, коль жив будет, и определится с «жизненным путём». В конце концов, Витька, отогнав шальную мыслишку о том, чтобы посоветоваться с Михаилом Захаровичем (было бы унизительно показывать свою растерянность в том, что касается самоопределения), пошёл в университет и поступил на философский факультет. Во-первых – гуманитарная область была ему ближе, а ещё это давало ему пять лет на то, чтобы выбрать… что-нибудь.

Но полностью окунуться в студенческую жизнь у него не получилось. Если раньше у него были представления об университетской жизни и атмосфере, то они быстренько растаяли. Оказалось – это немногим отличается от школы. По большей части. Это касалось не уровня знаний или того, как им эти знания преподаются, а тех, кому это всё преподаётся. Конечно, большинство просто училось, стараясь освоить то, что потом составит часть жизни и позволит зарабатывать на другие части этой самой жизни. Но были некоторые, которым просто учиться – было мало. Эти регулярно пытались повысить свою значимость в глазах других, а посредством этого – в своих собственных.

Ах, какие умные разговоры и споры они заводили! О какой «элитарной» литературе они рассуждали! У Виктора большая часть таких разговоров вызывала только кривую ухмылку. Наблюдая, как девятнадцатилетняя «цыплячка», с придыханием, говорит о гении Достоевского и о своей любви к нему, он еле сдерживался, чтобы не посоветовать ей найти кого-нибудь, чтобы от души натрахаться, и почитать что-нибудь из Марининой.

Поскольку в разговорах постоянно упоминались Маркес, Сард, Борхес, Виктор прочитал кое-что из них, хотя Михаил Захарович рекомендовал прочитать это позже, когда, как он сказал, душевный опыт будет побольше. Но Виктору не хотелось отставать от других (некоторых других), и он решил, что перечитает это потом ещё раз, заодно увидев, будет ли разница в восприятии прочитанного.

Надо сказать, что и тогда его взгляды на прочитанное довольно сильно отличались от взглядов большинства. Например, когда он, поперёк очередному потоку восхищённых высказываний насчёт таланта Борхеса, высказал мнение, что Борхес, как автор коротких рассказов, – «так себе», на него посмотрели, как на святотатца. Наверное, на него набросились бы, если бы он не был таким здоровым. (К тому времени он уже вымахал под метр девяносто). Отмахнувшись от брызг гневных возмущений, он пробасил:

«Да погодите вы, ёкарный бабай! Дайте объясниться. Я признаю, что он невероятный интеллектуал и талант, но писать рассказы так, как он – неправильно. Взять хотя бы его „Тлён, Укбар, Orbis Tertius“ или „Смерть и буссоль“, да и „Бессмертного“: в них в каждом сюжета на хороший роман хватит; а он „рафинировал“ их в формат короткого рассказа. Жаль».

Вскоре всем стало понятно, что спорить с Виктором – бесполезно. Если он ввязывался в спор – значит, он был твёрдо убеждён в своей правоте и был способен своей аргументацией размазать оппонента по стенке. В переносном смысле, конечно. Хотя, он мог сделать это и в буквальном смысле. Здоров же он был, надо сказать! У тех, кто видел его впервые, могли появиться какие угодно мысли, кроме мыслей о его незаурядном интеллекте.

Само собой, он пользовался интересом у девушек, чем он и «пользовался». Не очень правильно? Возможно. Но кто бы отказался? По крайней мере, он был честен с ними, не задуряя им мозги фальшивыми признаниями. Вскоре он понял, что есть определённый тип девушек, которые нуждаются в том, чтобы быть «уговорёнными». Скорее всего, для очистки совести; мол, это не потому, что хотелось, а потому, что он, гад такой, задурил бедняжку, обольстил красивыми словами, и уговорил на «это дело». К той же опере, по мнению Виктора, относилось и утверждение, что «женщина любит ушами». Чушь какая! Большинство современных мужиков «полюбить ушами» может только очень недалёкая особа. А может…. В любом случае, Виктор строил свои отношения с девушками так, чтобы не отягощаться ни самим отношениями, ни их последствиями. Правда, однажды он кое-чего не заметил; но он это пропустил, а не упустил.

А так, ему нравилось учиться. Теперь Михаил Захарович предстал перед ним в несколько ином качестве – если раньше он играл в жизни Виктора роль этакого тренера, «стратега по освоению знаний», то теперь он предлагал ему, наряду с другими, концентрацию огромного объёма знаний, отмеченной печатью его собственной личности. Он действительно был Мэтром. Он преподавал философию так, что она становилась чем-то естественным, на уровне арифметики. Это было чертовски увлекательно. Да и ощущать себя причастным к вековой мудрости – пусть и наполненной противоречиями, и где было что-то, с чем ты не согласен – было приятно. Слаб человек – нравиться ему быть о себе хорошего мнения. Осознав это по отношению к себе, Виктор потом не раз утверждался в этом убеждении и насчёт других.

* * *

В девятнадцать лет Виктор загорелся идеей научиться водить машину. По его убеждению каждый мужик должен это уметь, даже если у него нет и, возможно, никогда не будет машины. Всегда может сложиться ситуация (хотя, может и не сложиться никогда), в которой это пригодится. С этим ему помог дядя Олег, который к тому времени женился, ушёл из науки в бизнес и неплохо зарабатывал. Он оплатил обучение Виктора в автошколе, полушутя сказав, что делает это в долг, который потом обязательно «стребует» с племянника. А вообще-то ему понравилось стремление Виктора к разносторонности в знаниях и умении.

Тогда же, когда материны подруги собрались на очередной «девичник», тётя Марина пришла с Лизой. Подозревая, что её присутствию не очень-то обрадуются, подросшая Лиза прямо с порога заявила, что она здесь только потому, что её «некуда было деть». У неё это получилось так мило, что ей «простили» присутствие во «взрослой компании».

Хотя разница в возрасте между Виктором и Лизой оставалась, естественно, прежней – разрыв между ними как личностями увеличился намного, по сравнению с их предыдущей встречей. Лиза всё ещё оставалась ребёнком, тогда как Виктор был здоровым парнем с волосатыми руками и явственной щетиной. Но поскольку в сознании своих матерей они всё ещё (и, похоже, навеки) оставались детьми, в конце концов им был высказан совет «пойти, чем-нибудь заняться». Первой на это отреагировала Лиза – фыркнув, она спросила с ехидцей:

«И чем, по-вашему, мы с ним, – она кинула на Виктора снизу вверх, – можем заняться?!».

Все невольно хохотнули, а тётя Марина, подавляя смешок, возмущённо воскликнула:

«Лизавета, что это такое?! Вон отсюда, паршивка!». – Лиза пожала плечиками, вылезла из-за стола и, несколько секунд пообозревав Виктора, смиренно сказала:

«Ладно уж, пошли отсюда».

Продолжая улыбаться, Виктор взял магнитолу с журнального столика и пошёл за Лизой в спальню.

Там Лиза примостилась (так могут только представительницы женского пола, причём, любого возраста) на кровати, старательно натянув подол платья как можно ниже на колени. У Виктора было несколько «занятых» секунд, пока он подключал магнитолу. А что потом? Он совершенно не представлял, каким образом проводить время с двенадцатилетней девчонкой. Глупое положение!

Благо, Лиза была не из тех, кто будет долго терпеть состояние неопределённости. Она быстро нашла простейший выход из сложившейся ситуации – просто начала задавать вопросы. Замечательный, главное – естественный, детский способ завязать беседу.

«Ты, говорят, в университете учишься. На кого?».

«Я учусь на философском факультете».

«И кем ты будешь, когда закончишь его? Философом?». – Последний вопрос был задан со смесью недоверия и лёгкой насмешки. Виктор заметил про себя, что этот тон и выражение тоже остаются вне возраста.

А вот сам вопрос заставил его напрячься. Ну и что прикажете отвечать, если…. Поразмыслив, он решил ответить честно.

«Честно говоря, я не знаю, кем буду. Я ещё не определился».

На Лизином личике появилось выражение удивления. Она приподняла бровки и отвела пальцами волосы со лба.

«Но ведь это глупо – учиться, не зная на кого».

Виктор пожал плечами и улыбнулся:

«Наверное. Но видишь ли – возраст ещё не гарантирует человеку всезнание и твёрдую определённость. Я в детстве думал, что взрослые всё знают и могут. А ещё, что им всё можно. Но теперь, несколько повзрослев, я понимаю, что это далеко не так. И ведь когда тебя спрашивают, кем ты хочешь быть, ты же не очень серьёзно озадачиваешься этим вопросом, сознавая, что у тебя ещё есть время до окончания школы. Так ведь? Так и у меня есть время до окончания университета. Или ты уже определилась со своим призванием?».

Лиза отрицательно пожала плечами. Так могут только девчонки. В этом было столько милого, что Виктор невольно улыбнулся. Поскольку в разговоре наступила пауза, Лиза принялась оглядывать комнату, а у Виктора появилась возможность рассмотреть её. От той пятилетней девчонки, которую он помнил, почти ничего не осталось. Волосы заметно потемнели, став толще и потеряв склонность к задорному «развиванию» от слабейшего движения воздуха. Личико несколько вытянулось, потеряв значительную часть детской припухлости. Впрочем, и остальные части тела тоже лишились этой милой припухлости. Она была худощава, как большинство в её возрасте, в период между очевидным детством и подростковым возрастом.

Виктору подумалось, что вот это и есть настоящий «переходный возраст», а не четырнадцать-пятнадцать лет, когда происходит биологический «переход». Он не понимал, какого чёрта ему вообще это пришло в голову. Или ему вспомнилось собственное ощущение этого возраста, пропущенное, правда, через фильтр его настоящего возраста?

По крайней мере, он не ощущал никакого превосходства над Лизой. У него было ощущение естественного равенства между ними. И поскольку им надо было чем-то заняться, он принялся учить её играть в нарды, которые ему подарили однокурсники на день рождения. Через некоторое время они оба сидели на полу, поджав ноги «по-турецки» (и Лизу уже не заботило, что её тонкие коленки оголённо торчат из-под смявшегося подола в разные стороны), увлечённо кидая кости и двигая фишки.

Вскоре обнаружилось, что Лиза, как и большинство представительниц женского пола, склонна к непринуждённой болтовне, по сути, ни о чём. Виктор всегда немного удивлялся тому, как девушки (девчонки, женщины) практически всегда находят, о чём поболтать. И когда, довольно поздним вечером, он провожал гостей до остановки, Лиза, насидевшись, шныряла вокруг них, болтая без умолку, что, как ни странно, не раздражало, а забавляло. По крайней мере, Виктора. Когда подошёл автобус, Виктор легко поднял Лизу на руки, чмокнул в щёчку, слегка поколяв щетиной, а потом, просто вытянув руки, поставил её прямо в автобус. Получилось довольно забавно, и явно повеселило всех присутствующих.

Когда Виктор по-джентельменски помогал тёте Марине (которая «вслух» уже была Мариной Александровной, но внутри оставалась для него «тётей Мариной») подниматься в автобус, он, всё-таки, не удержался от того, чтобы не обратить внимание на её выдающиеся, во всех смыслах, формы. Как бы там ни было, но невозможно игнорировать привлекательность женщины, даже если само предположение о том, что между вами что-то возможно – почти святотатство.

* * *

Третий курс стал последним, когда им преподавал Михаил Захарович. Тогда у его жены, тёти Симы, обнаружили рак матки в последней стадии, и вскоре она умерла. Для Виктора это было первое столкновение со смертью. Со смертью близкого человека. Тётя Сима всегда была добра к нему, и, наверное, даже любила. Поскольку своих детей у неё не было, большая часть нерастраченного материнства досталась Виктору. Она, по сути, заменила ему бабушку. (Его родная бабушка умерла, когда Витьке не было и трёх, и он её совсем не помнил).

Тётя Сима, когда Витька приходил к Михаилу Захаровичу заниматься, частенько оставляла его поужинать. А готовила она замечательно! Нередко, когда она только начинала готовить, по квартире распространялись такие запахи, что Михаил Захарович начинал, шутя, громко возмущаться, что она самым возмутительным образом отвлекает их от занятий. В ответ тётя Сима, женщина довольно дородная, приходила с кухни и, смешно изображая одесский говор этакой еврейской матроны, отвечала на возмущение мужа ещё большим возмущением:

«Я таки хотела бы знать, чего вы будете кушать на ужин, если я сейчас перестану варить и тушить, и пойду-таки посидеть на лавке у подъезда?».

На самом деле она никогда даже не присаживалась на эти лавочки, и относилась с некоторым презрением к тем женщинам, которые могли просиживать на них часами, беспрерывно о чём-то болтая.

И вот Виктору пришлось заниматься организацией похорон этой милой женщины. Михаил Захарович находился в полной прострации, и только просил сделать, как надо. И Виктор, на пару с Лидией – племянницей тёти Симы – сделали всё, как полагается по еврейским обычаям. Сам Виктор тоже находился в состоянии, когда реальность кажется несколько нереальной, и желание проснуться толкается с осознанием того, что ты не спишь.

А с началом учебного года стало известно, что Михаил Захарович ушёл из университета; благо, возраст у него был уже пенсионный. Это было, в буквальном смысле, лишение. Смерть жены так подействовала на Михаила Захаровича, что он практически перестал выходить из квартиры; разве что для того, чтобы сходить в магазин, когда это не могли сделать Виктор или кто-нибудь из соседских девчонок. Надо сказать, что эти, по мнению большинства, «малолетние вредины» проявляли на удивление искреннюю заботу об одиноком пожилом человеке.

Когда, уже зимой, Виктор спросил Михаила Захаровича, почему тот не выходит просто прогуляться, подышать свежим воздухом, тот ответил:

«Понимаешь, Витюша, когда я нахожусь в квартире, я привыкаю к существующему положению вещей и чувствую себя более-менее нормально. Но стоит мне выйти – меня тут же придавливает сознание того, что мне придётся возвращаться в пустую квартиру, где…».

Потом он соглашался с мнением Виктора, что так не должно длиться вечно, и говорил, что рано или поздно найдёт решение этой проблемы.

И он нашёл это решение на следующий год. Оно оказалось крайне неожиданным. Передав почти всю свою немаленькую библиотеку (вместе со шкафами) Виктору, и оформив квартиру на Лидию, купил дом в маленькой деревушке, более чем в ста километрах от города. С собой он взял только личные вещи (и то не все; все его выходные костюмы так и остались висеть в старинном шифоньере, рядом с платьями тёти Симы), диван и своё любимое кресло, старенький проигрыватель с виниловыми пластинками с классической музыкой, и кое-что из книг (по большей части – философских). Перед отъездом он пригласил к себе Виктора на «прощальные посиделки». Он попросил Виктора не считать его подобное решение проявлением чудачества или, тем более, старческого слабоумия.

«Поверь мне, я просто почувствовал, что это единственный выход из сложившейся у меня ситуации. Альтернатива – сумасшествие или самоубийство».

Виктор выразил сожаление, что теперь они не смогут общаться, как раньше. В ответ Михаил Захарович ободряюще улыбнулся, как когда-то, когда Витька обнаруживал, что столкнулся с чем-то, что никак не может одолеть. И тогда дядя Миша делал так, что всё становилось очевидным. Примерно так же получилось и на этот раз. Михаил Захарович, слегка успокаивающе, сказал:

«Зато теперь у нас появляется замечательная возможность поупражняться в эпистолярном жанре. Мы будем обмениваться не банальными современными письмами, а будем вести переписку в лучших традициях эпистолярного искусства. И только попробуй не отвечать на мои письма, или отделываться хилыми „писулькам“…!».

Виктор с тремя однокурсниками помогли Михаилу Захаровичу переехать на новое место жительства. Впечатление от этого места оказалось намного лучше, чем ожидалось по дороге туда. Деревня с забавным названием Курьево действительно была довольно маленькой и запущенной, но купленный дом был рубленным, крепким, требующим, правда, некоторого косметического ремонта. Были ещё баня, пара покосившихся сараюшек, и большой, заросший травой, огород. С довольным видом оглядывая свои новые «владения», Михаил Захарович бодро произнёс:

«Мне многому предстоит научиться. Замечательно!».

На обратной дороге, после оптимистичного, со стороны Михаила Захаровича, прощания, парни дружно молчали. Говорить было нечего, а уж рассуждать о таком повороте жизни беспредельно уважаемого ими Мэтра и вовсе не хотелось. И только Виктор ощущал абсолютный покой. Там, в деревне, он внезапно почувствовал, что всё складывается так, как должно быть. Это было необъяснимо, но очевидно. И даже то, что его общение с Михаилом Захаровичем теперь изменится, – вызывало некоторое облегчение. Было ли в этом что-то неправильное? Не важно.

* * *

В том же году, когда умерла тётя Сима, из армии вернулся Николай. Вернее будет сказать – его «вернули». Как посылку, которую где-то возили, кантовали, швыряли, перебрасывали два года, а потом, будто не найдя адресата, вернули отправителю. Для Виктора и Владимира это уже не был их друг Колька, а для его родителей это уже не был их сын. Забитый человек, с переломанными рёбрами и покалеченной правой рукой, и с напрочь отбитыми мозгами. В прямом смысле. Сильное повреждение мозга превратило его в кретина с переменчивым взглядом блекло-голубых глаз.

Тем, кто знал его раньше, общаться с ним было практически невозможно. Их просто очень скоро начинало пробивать на истерику. И не потому, что Николай норовил «выкинуть» что-нибудь этакое – напротив, он был спокойней, чем раньше, но таким противоестественным спокойствием, от которого было впору взорваться другим.

Когда после их первой встречи Виктор и Владимир вышли из подъезда Николая, Виктору пришлось собственноручно вынимать пачку сигарет из внутреннего кармана кожанки Владимира, вставлять сигарету ему в рот, долго возиться, доставая зажигалку из кармана джинсов, а потом старательно ловить пламенем дрожащий кончик сигареты. Владимира всего колотило крупной дрожью. Судорожно затянувшись несколько раз, он хрипло прошептал:

«Это – не Колян!».

Виктору ответить было нечего, сигарет он не курил, поэтому он просто сжал зубы, нахмурился, и осмотрел двор, который вдруг стал каким-то другим. Потом, заметив, что друга перестало колотить, он, положив свою большую руку ему на спину, чуть подтолкнул, побуждая идти, и они медленно пошли прочь.

Кто сказал, что чувство долга – это хорошо? А если оно требует делать что-то, от чего тебе хочется выть? И разве посещать друга только из чувства долга – нормально? Паскудно это, вот так! И Виктор маялся, когда его сознание шныряло в разрыве между правильностью поступка и его очевидной бессмысленностью. Но всё-таки он, изредка, заходил к Николаю, который теперь почти постоянно сидел дома; эти визиты вызывали радость его друга, благодарность его родителей, и, обычно, омерзительное настроение и головную боль у самого Виктора.

Однажды, в один из таких визитов, Николай подсел вплотную к Виктору и, заговорщицки улыбаясь, прошептал:

«Знаешь, теперь, когда я спятил, я вижу, что люди совсем не такие, какими хотят казаться другим и себе. Они просто претворяются. Играют. Как в кино. А на самом деле – все их дела такие же, как в детстве, только в больших масштабах. Те же „я тебе значок, а ты мне монету“, только теперь это несколько важней, поскольку влияет на их жизнь теперь по-настоящему».

Виктор был очень удивлён, с какой разумностью это было сказано. У него даже появилась мысль, что Николай приходит в себя, становиться прежним. Вдруг Николай посмотрел ему прямо в глаза, что он теперь делал крайне редко, потом перевёл взгляд на окно и тихо сказал:

«Слушай, Вить, ты не приходи ко мне больше. Ты не обязан. Да и мне после этого херово. Ты такой здоровый, и я знаю, что ты очень умный, а я… – он посмотрел на свою искалеченную руку и криво усмехнулся. – Прикинь, я вчера из окна увидел Ритку. Помнишь, с длинной косой такая? Я с ней трахался в девятом и десятом. – Его тон становился возбуждённым. – Знаешь, какой она бабой стала?! У неё сейчас такие „буфера“! У меня аж „шляпа задымила“! Только без толку. Теперь мне уже никого не потрахать», – закончил он внезапно упавшим тоном.

После того разговора у Виктора осталось перемешанное ощущение. Первое составляющее – он получил, по сути, освобождение от обязанностей между бывшими (это – факт) друзьями, и теперь мог с внешне чистой совестью не морочиться «исполнением долга». Второе составляющее – подспудное чувство вины и досады, что он, будучи «таким здоровым и умным», может, хоть и не вольно, вселить в другого мысль о его собственной ущербности. И ещё – он же видел это просветление, когда Николай, практически стал прежним – здравомыслящим и складно говорящим; или это было… что? Показалось, потому что хотелось? А как хотелось бы…

Весь этот замес так и остался с Виктором навсегда. Он только преобразовался в несколько скрытую форму, когда через несколько недель Николай покончил с собой, спрыгнув с крыши своего дома. Несколько позже Виктору пришло в голову, что перед тем, как спрыгнуть, Николай стоял на том самом месте, с которого они в детстве с превосходством смотрели на разрешеченные окнами дома, в которых жили, входя и выходя, такие маленькие люди.

* * *

Сначала, письма, которыми обменивались (не часто) Виктор и Михаил Захарович, были, практически, никакими – что-то типа обзора произошедшего с ними или с их общими знакомыми. Но постепенно у них обоих накапливалось что-то, о чём хотелось поведать, высказаться. И их письма перестали быть вынужденными «писульками», превратившись в Письма.

Из письма Михаила Захаровича, написанного во второе лето его жизни в деревне:

«…Я не хочу сказать, что теперь я стал ближе к природе, приобщился, так сказать, вечному и исконному; я просто осознал, как далёк и даже чужд всему этому… изначальному. Мне, конечно, очень нравится гулять по окрестным лесочкам и лугам, ходить по наезженным двухколейным дорогам с заросшими травой межкалейными хребтами; но если для местных жителей это всё привычная обстановка, то для меня это почти экзотика. Наверное, постепенно, я привыкну к этому (привык же я к туалету во дворе), но не думаю, что смогу по-настоящему вжиться в это. Но это меня отнюдь не огорчает и не заставляет жалеть о сделанном мною выборе…

…Оказалось, что я, человек образованный, вроде бы даже интеллектуал, чертовски мало знаю об элементарных вещах, и ещё меньше, что умею делать! Благо, одна из местных жительниц, добрая душа, просветила меня насчёт того, как выращивать картошку и прочие овощи. Честно говоря, я подозреваю, что в этом году мне ещё не видать дельного урожая, и придётся, как в прошлую зиму, покупать овощи у местных, но зато мне теперь снова есть, чему учиться…

…Забавно, но мне не хватает кого-то, кого я мог бы учить. Я не имею в виду, что мне хочется вернуться к преподаванию в университете; но мне хотелось бы… помочь кому-нибудь сформироваться, как это получилось с тобой (ведь получилось?). Может быть в этом есть что-то патологическое? Не знаю. Но я намерен отучить себя от этого стремления. Я объявляю это признаком высокомерия и мании величия…».

– — – —

В то лето, перед последним курсом, Виктор не смог съездить к Михаилу Захаровичу. Его просто накрыла волна мелких заморочек и проблем. И все они были, в соответствии со словами, женского рода.

Прежде всего – мать, вслед за одной из подруг, купила содовый участок в пригороде. В сорок лет у неё, видите ли, появилась тяга к огородничеству. И конечно, по её твёрдому убеждению, Виктор был обязан помогать ей в её садоводческих делах. А поскольку Виктора не очень радовала перспектива проводить летние деньки, вкалывая на грядках, между ними нередко происходили порывистые ссоры. Мать несколько истерично заявляла, что она «вырастила, выкормила его такого здорового» и теперь… бла-бла-бла. Его доводы насчёт права на личную жизнь воспринимались как оскорбительная наглость. В конце концов, ему приходилось, зло сжав зубы, торчать на долбанном огороде, выполняя указания матери.

Но с уборкой урожая его мучения не кончились. Просто удивительно, как человек может зациклиться на плодах (в буквальном смысле) трудов своих. Отношение к собственноручно выращенному урожаю иногда может доходить до уровня лёгкого помешательства. Например, мать, прекрасно зная, что Виктор не любит огурцы и всяческую там «зелень», одуряюще регулярно предлагала ему именно это. А когда он отказывался, она начинала настаивать, чтобы он «распробовал», что это очень вкусно (а уж как полезно, и, главное, СВОЁ!), и что он просто ничего не понимает. Всё это нешуточно его бесило.

Вот, что значит «распробовать»? Будто он никогда огурцов не пробовал! Ну, не нравятся они ему, и всё тут! Или «распробовать» значит – пихать в себя до тех пор, пока не привыкнешь и не начнёшь жрать то, что тебе навязывают? Нет, некоторые люди умудряются и кота приучить жрать огурцы. Но ведь это неестественно! Он, конечно, не кот (а люди огурцы таки едят), но почему он должен есть то, что ему не нравится?!

А тут ещё Кристина начала «гнуть понты». К тому времени они встречались уже больше года, и всё было мило и приятно. Она была симпатичной, с красивым телом, и с неисчерпаемой сексуальной энергией. Секс она обожала. Причём, во всех видах. Так что встречаться с ней было… за…..бись. Виктор познакомился с ней на одной вечеринке в модном развлекательном центре, куда друзья затащили его чуть ли не силой (честно говоря, сил на это ни у кого не хватило бы – он просто согласился от скуки). А поскольку парень он был видный (метр девяноста восемь: попробуй, не заметь!), интересом со стороны девушек он обижен не был. И хотя Кристина была нормального, для девушки, роста – чуть за метр семьдесят, – Виктору она казалась, как, впрочем, и большинство остальных, маленькой, что добавляло ей привлекательности в его глазах. «Маленькая», но с такой развитой грудью – что может быть лучше?! К тому же девушка оказалась «без комплексов» и…

И вот теперь эта «девушка без комплексов» явно начала претендовать на дальнейшее развитие их отношений. Участились разговоры насчёт того, сколько можно «встречаться, чтобы потрахаться, и потом разбежаться». Появились капризы, претензии, и даже отказы. Если раньше было что угодно, как угодно, и сколько угодно – то теперь требовалось не «предлагать и получать», а уговаривать и чуть ли не умолять.

Для Виктора стало очевидно, что таким, по его мнению – довольно нелепым, образом Кристина пытается перевести их отношения в «законно-семейные». Но, во-первых, какой дурак поведётся на условие «поженимся – тогда буду давать»? Если судить по разговорам с «женатиками» – всё там происходит с точностью до наоборот. А во-вторых, и это самое главное, Виктор просто не хотел создавать семью. Именно так – не «не был готов» (такое затасканное шаблонное оправдание для слабых), а элементарно НЕ ХОТЕЛ. Может быть, к нему подходил другой избитый шаблон – «не нагулялся», а может, всё было гораздо сложней. Как знать, как знать.

В конце концов, он решил, что с Кристиной, к некоторому его сожалению, надо расстаться. Сначала он пытался придумать, как бы это сделать поаккуратней, но потом, махнув рукой, при очередном напряге между ними, сказал на прямоту:

«Слушай, давай решать – или мы спокойно встречаемся, как раньше, или просто разбегаемся. Либо между нами есть нормальные отношения, либо их нет».

«Но я и хочу нормальных отношений, – выпалила Кристина, – а не только свиданий ради секса. Я обожаю секс, ты это прекрасно знаешь, но мне нужно что-то ещё. Так уж мы бабы устроены».

Виктор выдержал небольшую паузу, потом тяжело вздохнул:

«Но, понимаешь, я ещё не хочу жениться. Не потому, что на тебе, а вообще – не хочу».

«А ещё потому, что на таких, как я не женятся, да? – криво усмехнулась Кристина, презрительно нахмурив брови над увлажнившимися глазами. – Конечно, приятно иметь дело с „давалкой“, минетчицей, „блядью хоть куда“, но иметь такую в качестве жены – боже упаси, так ведь?!».

Честно говоря, в глубине души, Виктор так и считал. И он не стал переубеждать Кристину, что всё совсем не так. Так и не позволив слезам просочиться сквозь накрашенные ресницы на пухлые щёки, Кристина кивнула на дверь и тихо сказала: «Пошёл к чёрту отсюда». Потом она отвернулась к окну и уставилась в одну точку на асфальте широкого проспекта, которая постоянно исчезала под проезжающими машинами.

Виктор тихо подошёл к ней сзади и обнял, привычно уместив ладонь на её груди. Не отрывая взгляд от асфальта, Кристина тихо спросила:

«Хочешь трахнуться, типа, на прощание? Перебьёшься. Проваливай».

Медленно разомкнув объятия, не говоря ни слова, Виктор пошёл к входной двери, испытывая печальное облегчение.

Поскольку жили они в разных районах, и Кристина работала продавщицей в магазине, который находился всего в двух остановках от её дома – вероятность их случайной встречи была невелика. Да и нельзя сказать, что Виктор перенёс бы этот их разрыв тяжелей, если бы им с Кристиной приходилось бы сталкиваться друг с другом. Следует признать, что он вообще не переживал по этому поводу. Было, конечно, что вспомнить приятного, связанного с Кристиной, но ведь всё проходит, как гласит мудрость. А тут ещё последний курс, подготовка диплома, всё такое…. Прямо, как с Оксанкой перед десятым классом. Совпадение или тенденция?

* * *

Окончив университет с отличием, Виктор оказался «на воле». Вот только «на воле» хорошо быть тогда, когда над тобой не довлеет необходимость решать, чем заниматься, чтобы жить дальше. А тут нужно было решать, и желательно – особо не тянуть. Ему предлагали пару вариантов, связанных с его… специальностью? Но он и сам, честно говоря, не очень понимал, кто он «по специальности». И он не испытывал никакого желания заниматься «научной деятельностью». Дядя Олег звал его в свой бизнес, обещая неплохой доход и всё такое прочее, но Виктор честно ему признался, что ни черта не смыслит в бизнесе, и, самое главное, не имеет никакого желания в этом разбираться.

В конце концов, погуляв с месяц, Виктор наткнулся на работу, по отношению к которой ощутил, что это «его». Это было место водителя в одном из частных таксопарков города. Но перед тем как устроиться на работу, он решил съездить в гости к Михаилу Захаровичу.

Они были просто рады видеть друг друга. Никаких особо бурных эмоций – просто спокойное удовольствие от встречи. Жизнь в деревне наложила на Михаила Захаровича некоторый отпечаток. Виктору теперь виделось в нём что-то непривычное. Прежде всего – Михаил Захарович отпустил усы и бороду, и вообще стал вызывать ассоциации с этаким «деревенским интеллигентом», «кантри джентльменом», если угодно.

С некоторым удивлением Виктор увидел, что в некогда покосившихся, а теперь отремонтированных сарайках обитают куры и даже кролики. Это так не вязалось с привычным ему образом Мэтра. Представить только – почитаемый многими интеллектуал и преподаватель разводит кроликов!

Михаил Захарович, конечно, легко прочитывал все эти реакции Виктора и слегка забавлялся этим, и его губы, скрытые в седоватой щетине, так и растягивались в улыбке. А Виктор, помня состояние всего этого хозяйства два года назад, видел, что была проделана нехилая работа по ремонту. Будто эхом на эти его мысли, Михаил Захарович сказал:

«Мне пришлось учиться пилить, забивать гвозди и всё такое. Надо сказать, я немало позабавил местных, особенно детей, которые постоянно прибегали на это посмотреть, своей неуклюжестью в обращении с инструментами. Симочка всю жизнь надо мной подтрунивала, что я не способен и гвоздь забить, как следует. Так оно и было. – Он показал Виктору почерневший ноготь на левой руке. – Вот – саданул молотком мимо гвоздя. Зато потом, когда у меня стало получаться, я даже заслужил их уважение. И, мне кажется, это немалого стоит».

Потом они ещё долго разговаривали, но Михаил Захарович, вопреки ожиданиям Виктора, так и не спросил его о том, чем он собирается заниматься дальше. В конце концов, Виктор не выдержал и, выбрав более-менее подходящий момент, поделился своими планами на будущее. Явственной реакции Михаила Захаровича на это так и не последовало, и Виктор поинтересовался:

«Удивлены?».

Михаил Захарович слегка пожал плечами:

«Да нет. Стремление быть образованным, которое, как я тешу свою гордыню, я в тебя вложил, вовсе не гарантирует, что обладающий им станет заниматься чем-то „интеллектуальным“. И вообще, заниматься по жизни следует тем, к чему чувствуешь стремление».

Виктор кривовато усмехнулся:

«Стремление! Не было у меня никогда стремления стать таксистом. Но после универа мне показалось, что я – как герой Селенджера. Не хочу сказать, что я хотел бы стать таким „ловцом во ржи“, но и никакой определённости и уверенности насчёт собственного будущего у меня не было. И такси я выбрал только потому, что умею водить. А может мне просто кажется, что эта работа из разряда „не бей лежачего“ – катаешься себе по городу, и ещё бабки за это получаешь. По-моему, на лицо – проявление инфантильности, или чего-то типа этого».

Михаил Захарович искренне рассмеялся:

«Беспощадный анализ, ничего не скажешь! Но, знаешь, я рад за тебя. По крайней мере, ты не станешь жертвой иллюзий на свой собственный счёт. Что же касается профессии – кто сказал, что она должна быть единственной на всю жизнь?».

В тот момент из сенец донеслись быстрые шаги, и послышался детский голосок:

«Дядя Миша, вы дома?!».

В комнату, где они сидели, влетела белобрысая девчушка лет десяти в развевающемся платьице из тонкой ткани. Увидев Виктора, она резко остановилась, явно смутившись перед незнакомцем. Михаил Захарович радостно улыбнулся юной гостье:

«Здравствуй, Катюша. Вот, познакомься, это тот самый двоечник и драчун, про которого я тебе рассказывал».

«Привет». – Виктор приветственно махнул рукой.

«Здрасьте, – поздоровалась девочка, всё ещё смущённо, но уже с некоторым интересом рассматривая Виктора. – Это который в университете на философском учился?».

«Тот самый», – улыбнулся Виктор. Посмотрев на него ещё немного, Катя сказала:

«Вы совсем не похожи на философа».

«А на кого, по-твоему, я похож?», – забавляясь, спросил Виктор.

Поколебавшись несколько мгновений, девочка вынесла свой вердикт:

«Вы похожи на комбайнёра, – сказала она, а потом, наверное, не сдержавшись, совсем тихо добавила: – Здоровый такой».

Тут уж мужчины расхохотались во всю мочь, отчего девчушка смущённо заулыбалась, не очень понимая, какой именно реакцией на её слова вызван этот смех. С этими взрослыми никогда не понятно, что они действительно имеют в виду, когда общаются с детьми. Отсмеявшись, Виктор сказал:

«Вообще-то, ты не далека от истины. Я собираюсь работать водителем; правда, не комбайна, а всего лишь такси».

Светлые бровки Кати взмыли вверх.

«Такси? После университета на такси?».

Виктор развёл руками, изображая смущение:

«Вот так!».

Катя только пожала худыми плечиками и покачала головой.

Тут из кухни донёсся тихий шорох. Это оказался стриженый ёжиком пацанёнок, меньше Кати, в замызганной одежонке и с практически такой же грязной мордашкой. Увидев его, Катя громко и возмущённо выдохнула:

«Опять ты?! Я же тебе сказала – не ходи за мной больше! Отстань!».

«Вы опять поссорились?», – несколько обречённо поинтересовался Михаил Захарович. Катя обернулась к нему с тем же возмущением:

«А он опять за своё! Надоел уже до смерти!».

Виктор рассматривал тщедушного пацанёнка, пытаясь угадать, что такого он мог отчебучить, чтобы «надоесть до смерти» девчонке, которая явно доминировала над ним. Поскольку ему в голову так ничего и не пришло, он решил спросить у Кати:

«И что же такого он „опять“ натворил?».

Явно поколебавшись несколько мгновений, Катя, со вздохом, объяснила:

«Он постоянно подбегает ко мне и задирает мне платье. А потом хохочет, как дурак. Да он и есть дурак!».

На этот раз вздохнул Михаил Захарович:

«Катюша, я же говорил – не нужно постоянно твердить, что Слава – дурак. Плохо будет, если он сам в этом уверится и привыкнет к этому мнению».

Катя раздражённо пожала плечами:

«Тогда, пусть не ведёт себя как дурак. Да и кто он ещё, если делает что попало, и не понимает, когда ему говорят, что так нельзя?».

Виктор подошёл к Славке, присел перед ним на корточки, и попытался поймать взгляд его блуждающих глазёнок. От этого мальчишка ещё больше разнервничался и начал вертеть головёнкой, будто что-то ища. В конце концов, Виктор взял его за подбородок и «зафиксировал» его мордашку прямо перед собой.

«Тебе никто не говорил, что девочек обижать нельзя?», – спросил он спокойно.

Славка дёрнул плечами:

«Но я же её не бью».

«Попробовал бы только!», – возмущённо фыркнула Катя.

«Но обидеть можно и другим, – продолжал Виктор, пытаясь быть спокойно убедительным. – Задирая ей платье, ты унижаешь и оскорбляешь её».

Славка снова пожал плечами:

«А что такого? Подумаешь!».

«Ну, если в этом нет ничего „такого“, зачем ты это делаешь?».

Славка расплылся в довольной улыбке, но ничего не ответил.

Не дождавшись вместе с Виктором Славкиного ответа, Катя обречённо махнула рукой и повернулась к Михаилу Захаровичу:

«Я что пришла – там в наш ларёк завезли сахар, и мама спрашивает, вам взять, и сколько? Если надо – она возьмёт, и вечером занесёт вам».

Михаил Захарович кивнул головой и полез в старый сервант, оставшийся от прежних хозяев.

«Я тебе сейчас дам денег, пусть мама купит мне пять килограмм. Но сама пусть не тащит. Мы заглянем к вам вечером и… – он заговорщицки кивнул на Виктора, – и пусть он тащит».

Катя, зажав деньги в кулачке, согласно кивнула и выбежала из дома. Славка суетливо поспешил за ней. Со двора донёсся Катин возмущённый голосок:

«Не ходи за мной, кому сказала?! Отстань! Не люблю тебя больше!».

Выглянув в окно, Виктор увидел, что Катя быстро вышагивает по улице, держа голову подчёркнуто прямо, гордо. Славка понуро плёлся за ней на некотором расстоянии. Михаил Захарович тоже подошёл к окну, посмотрел вслед удаляющимся детям, и печально покачал головой.

«Безнадёжно?», – спросил Виктор, как спрашивают об очевидном.

«Совершенно, – ответил Михаил Захарович, не отрывая взгляд от дороги. – Шесть лет, ни читать, ни писать не умеет, и никакого стремления учиться не наблюдается. И мать и отец у него алкоголики, так что никого он не заботит. Нина – Катюшина мать – подкармливает его, и иногда даже моет его в своей бане. Да и Катюшка, нет-нет, да присмотрит за ним, чтобы он чего не выкинул. Она вообще на удивление заботливая девочка, но с этим обормотом… ну, ты сам видел». – Виктор, промолчав, только понятливо кивнул.

Вечером они пошли, чтобы забрать сахар. Идти надо было совсем недалеко, но и пройденных ими дворов хватило, чтобы у Виктора сложилось довольно муторное впечатление о деревенской атмосфере. Большая часть дворов заросла высокой травой, из которой торчали всякие ржавые железяки с непознаваемым прошлым, но выразительно обозначающие настоящее. В этой траве были протоптаны узкие тропинки, ведущие от покосившихся калиток к так же покосившимся входным дверям. За давно немытыми стёклами сгущалась атмосфера такой утлой жизни, что Виктора даже слегка передёрнуло, когда он представил, как в ней живётся.

После этого дом Нины показался просто образцово-показательным. До блеска вымытые окна в обрамлении недавно выкрашенных ставен, чистый двор, поросший мелкой травкой, на которую так и хотелось завалиться, и всё, на что падал взгляд, несло печать чистоты и аккуратности. Прекрасное состояние дома и остальных построек было тем удивительней, что, как сказал Михаил Захарович, Нина уже давно жила без мужа.

Сама Нина была ещё довольно молодой – чуть за тридцать, – симпатичной женщиной. Правда, при первом взгляде, она казалась несколько старше своего возраста, но это было обусловлено только непривычностью Виктора, городского жителя, к другой естественности, которую накладывает на женщин постоянная жизнь в деревне. Но при разговоре её симпатичное лицо так оживлялось, а голос был таким звонким, что становилось очевидно, как она молода.

Нина была одета в простенький, не доходящий до колен халатик; явно новый, и такой чистый, что было очевидно – она надела его специально к их приходу. Виктор не смог не заметить, что она была без лифчика и её объёмная, немного опущенная грудь тяжело колыхалась при движении из стороны в сторону. И вообще, с точки зрения Виктора, она была идеально сложенной женщиной. Плотные, но не толстые, руки и ноги, отнюдь не тонкая талия со слегка выступающим животом всё-таки подчёркивалась объёмными бёдрами и ягодицами. В меру пухлое, без всякой косметики лицо в обрамлении тонких светлых волос. У Виктора даже мелькнула шальная мыслишка, что ради такой женщины стоит переехать жить в деревню.

После того, как Михаил Захарович представил их друг другу, Нина пригласила их в дом. Несмотря на её протесты, они всё-таки разулись, не желая топтать свежевымытый пол. В доме, на кухне, сидел Славка и, сопя, уминал лапшу с мясной подливкой. Из комнаты, которых в доме было две – по разные стороны кухни, вышла Катя, держа в руке деньги – видимо, сдачу. Отдав деньги Михаилу Захаровичу, она указала Виктору на стоящий на полу пакет:

«Вот сахар».

Виктор кивнул и взял пакет в руку. Нина всплеснула руками:

«Да погоди ты, торопыжка, людей выпроваживать! – А потом обратилась к мужчинам: – Может быть, останетесь с нами поужинать? Особых разносолов, конечно, не обещаю, но всё разнообразие к вашей холостяцкой кухне».

Михаил Захарович отрицательно покачал головой:

«Нет, Нина, спасибо. Мы пойдём. А вот завтра милости просим к нам, на шашлыки. Часам, этак, к пяти».

Нина и Катя вышли, как были – босяком, на крыльцо, чтобы, попрощавшись до завтра, проводить мужчин. Нина некоторое время смотрела им вслед, а Катя переводила взгляд с удаляющихся мужчин на мать, чтобы посмотреть, с каким выражением та смотрит вслед этому здоровому дядьке. Ей было интересно, понравился он её маме, и если да, то насколько, и к этому примешивалось смутное опасение, что это может что-то изменить в их привычной жизни. Но по выражению Нининого лица невозможно было определить ничего конкретного.

Когда они немного отошли от Нининого дома, Виктор тихо спросил Михаила Захаровича про её мужа.

«Замёрз по пьяному делу несколько лет назад на полдороге из соседней деревни. А других кандидатов на роль её мужа здесь нет».

«Привлекательная, но одинокая несчастная женщина», – констатировал Виктор, запоздало почувствовав, что сказал банальность. Михаил Захарович неопределённо хмыкнул:

«Ну, насчёт „несчастной“ мы не можем знать, а тем более – понимать, наверняка. Наш взгляд на женщин загружен таким множеством шаблонов, что, чисто по теории вероятности, мы иногда „попадаем в десятку“ своими определениями, но это абсолютно ничего не значит».

Как ни странно, но для Виктора было что-то новое в этих словах его наставника. Вообще-то, они никогда специально не беседовали на тему противоположного пола. В подростковом возрасте Виктор стеснялся спрашивать о «запретных» вещах, связанных с женщинами, а потом он всё (как ему казалось) узнавал сам. И вдруг он понял, что его взгляд на женщин сформирован как у большинства остальных, а вот у Михаила Захаровича он очевидно иной, более расширенный и глубокий. Виктору подумалось, что в этой области он всё ещё «плавает в луже».

На следующее утро, замочив мясо с луком в майонезе, Михаил Захарович с Виктором пошли прогуляться на природе. Благо, чтобы попасть в лес, было достаточно пересечь огород и выйти в маленькую калитку. Правда, этот лесок был совсем небольшим; за ним начиналось луговое пространство с пологими спусками и подъёмами – этакие земляные волны, – с клочками небольших, по большей части – берёзовых, лесочков, состоявших иногда из трёх-пяти деревьев.

Когда они вошли в очередной лесок, Михаил Захарович остановился сам и остановил Виктора.

«Послушай, – сказал он совсем тихо, – настоящая природная стереофония. Такого больше нигде нет. Лучше вообще закрыть глаза».

Виктор так и сделал, и оказался просто в коконе звуков. Звуки шли отовсюду. Внизу шуршала трава, с боков, если медленно поворачивать голову, в ушах отдавались дуновения лёгкого ветерка, сверху шелестели листья и потрескивали ветки.

Звуковая палитра менялась, когда они выходили из-за деревьев на открытое пространство. Усиливался тембр ветра, приглушая уши для восприятия других звуков. А когда они спускались в небольшие ложки, их будто накрывало сверху мембраной, заглушающей звук оставшегося наверху ветра.

Пройдя совсем немного, они оказались на верху довольно крутого земляного взъёма, откуда открывался замечательный вид на протянувшуюся к горизонту природную перспективу. Небо залепляли ватообразные облака с серыми днищами, которые виднелись тем меньше, чем ближе облака опускались к горизонту. А обзор ста восьмидесятиградусной панорамы горизонта вселял в человека ощущение неизбывной грандиозности. Хотелось дышать как можно глубже.

Устроившись на этом пригорке, они довольно долго молчали, скользя взглядами по шедевру природного пейзажа. Казалось – этим можно заниматься бесконечно. Приятно было расслабленно лежать на травяном скате, обозревая природу, свободную от следов человеческой деятельности. Никаких построек, и даже обработанных полей.

Но, в конце концов, взгляд Виктора всё-таки наткнулся на следы человеческой жизни – повернувшись налево и чуть назад, он увидел берёзовую рощу, где в просветах между деревьями виднелись могильные оградки. Это было деревенское кладбище. Заметив, куда смотрит Виктор, Михаил Захарович сказал:

«Знаешь, чувствуешь что-то необъяснимо значительное, когда смотришь туда, где когда-нибудь будешь похоронен».

Виктор с лёгким удивлением взглянул на Михаила Захаровича.

«Разве вы хотите быть похороненным здесь?».

«Ну, если я доживу свою жизнь здесь, значит, и похоронят меня здесь».

«Но я думал, что вы хотите быть похороненным рядом с тётей Симой».

Михаил Захарович слабо улыбнулся:

«Я, наверное, не очень правильный человек, потому что не вижу особой разницы в том, на каком расстоянии друг от друга будут покоиться наши бренные останки. Да и в загробную жизнь, как ты знаешь, я не верю, поэтому то, что я потерял Симочку навсегда, мне уже ничто не облегчит».

Приятно проведя ещё пару часов на природе, ни о чём особо не разговаривая, поскольку было легко и приятно просто молчать, они решили вернуться домой, чтобы подготовиться к «званому» обеду.

Нина с Катей пришли, когда мужчины только разожгли дрова между несколькими кирпичами, которые должны были сыграть роль мангала. Нина, естественно, тащила целую сумку своей домашней снеди. Одета она была в простенькое светлое платье, с небольшим каплевидным воротом. Вообще-то, сначала она хотела надеть своё лучшее платье, которое обычно надевала по праздникам, но потом решила, что это будет… ни к чему, в общем.

А ещё в тот день её заботила одна вещь – чтобы никто не заметил, что она не выспалась. Прошлой ночью, печально ругая сама себя, она не могла уснуть до той самой поры, когда рассветная блеклость сначала вырисовывает окно в стене, а потом высвечивает предметы окружающей обстановки. Злясь на не дающие ей покоя ощущения, она, стараясь делать это как можно тише, чтобы не потревожить спящую дочь, вертелась в своей постели, пытаясь справиться с… господи, стыд то какой! Мужика ей, видите ли, захотелось!

Жила же себе спокойно столько лет, отмахиваясь от приставаний парочки вечно пьяных деревенских хмырей, и не испытывая потребности в «мужской ласке». А тут, на тебе! «Зачесалось», что ли?! Прям как…. Желание, злость, печаль, усталость. И она понятия не имела, как с этим справиться.

Но теперь, когда она сноровисто управлялась с продуктами, взяв, по сути дела, на себя распорядительные функции на кухне, ничто не выдавало её взвинченного состояния. А мелкую вибрацию в коленях, которая иногда, неожиданно, появлялась, заставляя напрягать ноги, чтобы они не подгибались, никто не замечал. И всё-таки Нина почувствовала некоторое облегчение, когда они, наконец, уселись за старый стол, вынесенный во двор.

Шашлыки получились отменные. И много. Даже Славке, который появился попозже, досталось до отвала; после двух шашлыков он ещё схавал полшашлыка, который, наевшись, отдала ему Катя. Виктор привёз с собой две бутылки хорошей водки, большую часть которой ему же и пришлось выпить. Михаил Захарович по жизни пил очень мало, а Нину, с непривычки да с недосыпу, довольно сильно «повело» после четвёртой рюмки, так что она сказала, что ей хватит.

Когда они оба убеждали Виктора, что при его комплекции ему не грех выпить больше их, во двор зашёл коренастый старик с удочками, чтобы пригласить Михаила Захаровича с собой на рыбалку. Старика, которого звали Афанасий Фролович, усадили за стол, и по его виду стало понятно, что ни на какую рыбалку он сегодня не попадает. Да рыба и до завтра подождёт – никуда не уплывёт. Вот с ним Виктор и «приговорил» остатки первой бутылки и всю вторую.

Вечер сложился замечательно. В прохладном вечернем воздухе звучали разговоры ни о чём, незаметно переключающиеся с одной темы на другую, а потом на третью, как-то связанную с первой, и никак со второй. Нина была рада приходу старика Афанасия, поскольку он несколько рассеял то взаимное внимание, которое неизбежно возникает между людьми, сидящими за одним столом. Правда, сначала она опасалась, что старик начнёт, кивая на Виктора, подмигивать ей, или наоборот, но тот ничего подобного не делал, увлёкшись тем, что насел на молодого и «новенького» со своими излюбленными темами.

Виктор был вынужден ему отвечать, стараясь быть как можно убедительней. Это в университете ты можешь слыть мастером дискуссий; а деревенскому старику, по сути, плевать на твою диалектику, ты на пальцах докажи! И Виктор, с некоторым пьяным азартом, старался. А Нина с удовольствием слушала его, непривычную для деревенских, складную речь, ощущая расслабленность от алкоголя, приятное чувство сытости, и что-то ещё. Нечто, что как-то необъяснимо грело.

Когда заметно стемнело, дед Афанасий, с удочками и пустым садком, отправился домой, а с ним, по пути, отправился и Славка. Оставшиеся дружно сносили посуду в дом, где, игнорируя протесты мужчин, Нина всё перемыла. Потом, так же проигнорировав протесты, Виктор проводил «милых дам» до их дома. Они обошлись без сцены «прощания у калитки», простенько пожелав друг другу спокойной ночи и быстро разойдясь.

Войдя в дом, Нина закрыла дверь на небольшой крючок и осторожно прошла в комнату. Там Катя уже включила свет, и теперь старательно задёргивала оконные занавески. После свежего вечернего воздуха, несколько спёртая атмосфера дома почти сразу усилила её ощущение опьянения. Она мысленно укоряла себя, что согласилась выпить ещё «понемножку». А теперь – просто безобразие! Начав стягивать с себя платье, она тут же поняла, что сделать это, устояв на ногах, у неё не получится. Пришлось присесть (скорее – приупасть) на край кровати. Чёртово платье, хоть и не было таким уж облегающим, слезало туго, прилипая к покрывшемуся лёгкой испариной телу. Когда она, наконец, стащила его с себя, оказалось, что она, будто запыхавшись, тяжело дышала.

Отдышавшись, Нина как-то неловко завела руки за спину и начала возиться с застёжкой лифчика. Вот что значит отсутствие постоянной практики! Днём вообще пришлось просить дочь, застегнуть эту невидимую ей застёжку. Ну, не привычна она ко всем этим…. Но расстегнуть застёжку она смогла самостоятельно, с облегчением глубоко вздохнув, почувствовав освобождение от сдавливающей «сбруи».

Прислушавшись к себе, Нина поняла, что на поиски ночной сорочки и на её надевание у неё нет ни сил, ни желания. И на расправку постели, кстати, тоже. С удовлетворением, и даже некоторым пьяным умилением, посмотрев, как дочь расправила свою постель и переодевается в короткую ночнушку, аккуратно сложив снятые вещи на стуле, Нина, приподняв подушку, откинула постельное покрывало и забралась под него, думая, что не должна замёрзнуть под ним одним.

Вскоре Катя погасила свет и, тихо шурша, забралась в свою постель. Теперь можно было окончательно расслабиться. Как хорошо! Лёгкое жжение в области лба и некоторую тяжесть в животе можно было игнорировать, наслаждаясь лёгкостью от того, что большая часть тела практически не ощущалось мозгом. Да и сам мозг, по большей части, уже отключился, давая о себе знать только некоторыми образами и…! Спать! Сейчас же!

А Виктор ещё довольно долго оставался на улице. Вернувшись к дому Михаила Захаровича, он сел на забытый во дворе стул и откинулся на нём к стене курятника. Такого звёздного неба он ещё не видел. Такого в городе не увидишь. Невероятное множество звёзд. И Млечный Путь, про который он раньше только читал и который был в его сознании чем-то абстрактным, сейчас высвечивался над ним, вселяя в Виктора ощущение нереальности. Это было слишком грандиозно, чтобы можно было запросто поверить в то, что это всё существует на самом деле.

У такого звёздного неба было что-то общее с классической музыкой. (Или наоборот? Да какая разница?!). Сначала оно заполняло собой всё ваше сознание, вытесняя все текущие мысли, а потом, постепенно, позволяло мыслям вернуться, но «течь» уже иначе, как-то более… по-другому, в общем.

По крайней мере, так происходило с Виктором, когда он слышал Баха, и теперь, когда он смотрел на усеянное звёздами небо. Сначала его заполняло только ощущение вселенской великолепности и величия, по сравнению с которыми привычный окружающий мир, и он сам в этом мире, казался таким незначительным. Какие же мы все…

– — – —

Но человек неспособен слишком долго находиться полностью во власти одного, пусть даже очень сильного, впечатления. Так уж, видимо, устроен человеческий мозг. И постепенно мысли Виктора отслоились от продолжающегося созерцания неба и обратились к образу Нины. Виктор, не отрывая глаз от звёздного великолепия, попытался представить её, наверняка, уже лежащую в своей постели. Вот бы оказаться рядом и…. Вот взять, пробраться к её дому, тихо постучать в окно и…. И что? Сколько там окон в доме? Пять, кажется. И в какое из них постучать? Да и вообще – глупости это всё!

Осознав, что, всё ещё глядя в небо, он уже не видит никаких звёзд, Виктор встал на ноги, несколько раз глубоко вздохнул, и, прихватив стул, зашёл в дом. Михаил Захарович уже лёг, оставив, однако, свет включённым. Когда Виктор вошёл в комнату, Михаил Захарович приоткрыл глаза и посмотрел на него без особого выражения. Несмотря на отсутствие вопросительности во взгляде старого наставника, Виктор, чуть усмехнувшись, сказал:

«Нет, я не пытался „подбить клинья“ к „простой деревенской бабёнке“. Я сидел во дворе и пялился на звёзды».

«Да, такого неба в городе не увидишь», – сказал Михаил Захарович, закрывая глаза. А Виктору невольно подумалось, что именно такую женщину, как Нина, в городе тоже вряд ли встретишь.

Раздевшись и выключив свет, Виктор осторожно, на ощупь, добрался до старого скрипучего дивана, на котором ему сказал стелить Михаил Захарович, дав, как-то явно «городские», постельные принадлежности. Темнота была абсолютной. Можно было поднести руку к самому лицу и ничего не увидеть. И тишина. Тишина, нагнетающая ощущение заложенных ушей, пока не пошевелишься и не услышишь произведённый тобой шорох. Интересно, как же тогда здесь звучит соитие мужчины с женщиной? Так, всё, спать!

На следующий день, около полудня, Нина заглянула к ним, чтобы пригласить пойти с нею за клубникой, урожай которой в том году был просто невероятным. Но Виктор ещё дрых, а Михаил Захарович собирал только грибы, которые, впрочем, отдавал Нине, поскольку совершенно не знал, как с ними управляться. Надо сказать, что большую часть этих грибов Нина возвращала ему в солёном и маринованном виде. Что ни говорите, а было что-то чертовски тёплое в подобных отношениях между пожилым одиноким человеком и молодой заботливой женщиной. Видимо, развиться таким взаимоотношениям позволяет отсутствие сексуальной заинтересованности между представителями противоположных полов, уверенность в этом.

Когда Виктор, встав, завтракал, Михаил Захарович передал ему Нинино предложение. Сказав, что не собирается «заниматься собирательством», Виктор пригласил своего наставника просто прогуляться, как накануне. Но Михаил Захарович отказался, сказав, что чувствует себя после вчерашнего, хоть и выпил немного, не ахти как.

Виктор пошёл прогулять один, в самой глубине души надеясь (как пацан, ей богу!), что, возможно, встретит Нину. Рассудочно он подавлял в себе всякие там мыслишки, аргументируя тем, что понятия не имеет, где Нина собирает ягоду. К тому же, она может быть с дочкой, так что…. Но…. А вдруг…

Но Нина пошла за ягодой именно туда, где мужчины, как она знала, гуляли накануне, хотя основные земляничные «плантации» были в другом месте. Но она сделала всё, чтобы увеличить вероятность их с Виктором встречи. Проснувшись тем утром, она твёрдо решила, что попытается…. А там – будь, что будет. По крайней мере, всё будет ясно. В конце концов, пусть он или утолит эту её бесстыжую «охоту», или отобьёт напрочь. Всё облегчение.

Для «очистки совести» она позвала с собой Катю, прекрасно зная, что та терпеть не может собирать ягоду, и, всё-таки, на пару секунд забоявшись, что дочь согласится. Но Катя, естественно, отказалась, в который раз обижено возмутившись «ну, сколько можно…!». С этим всё получилось, как надо. А вот как…?

Нина, внутренне надсмехаясь над собой (ведёшь себя, как девчонка сопливая, ей богу!), старалась не заходить далеко и быть на виду… у кого? Вот не появится он, и что тогда? Тогда она пойдёт на дальний луг, чтобы не возвращаться домой с полупустым бидоном.

Издалека заметив Виктора, она, подавляя взбурлившие внутри эмоции, постаралась побыстрей, но при этом, чтоб без видимой спешки, добраться до ближайшего леска, где присела на толстый ствол поваленной берёзы, вытянув ноги и убедившись, что они не дрожат; по крайней мере, видимо.

Вскоре к ней подошёл Виктор, поздоровался, опустился перед Ниной на траву и заглянул в зелёный трёхлитровый бидон, наполовину наполненный довольно крупными ягодами.

«Такие заманчивые, – сказал он, вопросительно дрогнув рукой в направлении ягод: – Можно?».

«Конечно, – позволительно улыбнулась Нина. – А ты почему без посудины? Набрал бы ягод, привёз маме, она бы варенья сварила».

Виктор, пережёвывая ягоды, слабо махнул рукой:

«У неё не получается, как надо. В прошлом году она испортила почти всю ягоду, что вырастила на своём новом саду. Да их и было не так уж много. Лучше бы я их так съел. Да и лень мне их собирать, честно говоря».

«Ты прямо как моя Катька – тоже не заставишь».

«Значит, она дома осталась?», – спросил Виктор, бессмысленно оглядываясь по сторонам.

«Носится где-нибудь по деревне».

Господи, ну почему люди не должны обходиться без всех этих предисловий?! Почему просто не взять, и сделать то, что хочется?! Ведь так хочется! Во время их диалога Нина согнула ноги в коленях и не стала запахивать разошедшиеся полы домашнего халатика, в котором она была. Виктор сдерживал желание прикоснуться к её плотно прижатым друг к другу объёмным ляжкам, а Нина судорожно решала – ей самой раздвинуть ноги, чтобы дать ему понять, или подождать, пока он…? Два сомнения нос к носу. Точнее – нос к коленям. Какая нелепость!

В конце концов, женская решимость взяла верх. Нина наклонилась к Виктору, отчего в отвороте халата со специально расстёгнутой верхней пуговицей колыхнулась к его взгляду её грудь, взяла его левую руку и положила её на свою ногу, поближе к паху. Честно говоря, она такое в кино видела. Глупо? Плевать! Зато понятней некуда. И говорить ничего не надо. Или…

Нет, конечно, всё было понятно и очевидно. Но человеческий мозг имеет такую дурацкую особенность, когда одна его часть сознаёт, что уже можно действовать, а другая всё ещё сомневается. Самое подлое в этом – никогда не известно, что будет правильней.

Поэтому Виктор, не отрывая, однако, ладони от Нининой ноги, произнёс с некоторым колебанием:

«Послушай, Нина, я скоро уеду, и, честно говоря, неизвестно, когда приеду снова. Так что…». – Нина покачала головой, заставив его замолчать:

«Это не имеет значения. Я так хочу. Очень хочу. Можешь считать меня похотливой сучкой, блядью…».

На этот раз Виктор прервал её, накрыв её губы своими пальцами. Отняв его ладонь от своего лица, она удержала её в своей руке, встала с бревна, и повела Виктора за руку, как ребёнка, вглубь леска, за небольшую заросль кустарника. Приятно – вот так подчиняться. К тому же, когда ты подчиняешься – совесть твоя чиста.

Это в кино заниматься любовью на травке – романтично. На самом деле, это не так уж комфортно. Трава – это не однородный мягкий палас. Там всегда найдётся, чему поколоться и покарябать. Благо, что ощущения этих двух были слишком захлёстывающими, чтобы обращать внимание на покалыванье сухих травинок и крапиву под правой ногой.

После достаточно долгого периода сочных ощущений, еле-еле запахнув халат на бёдрах, Нина расслабленно лежала на спине, переваривая полученные ощущения и восстанавливая сбившиеся дыхание. Виктор не стал задавать дурацких вопросов, типа «тебе понравилось?». Всё и так было очевидно. Её тихое выражение удовлетворения было круче самых страстных воплей. Это не просто «слышалось», это ощущалось.

Через некоторое время Нина повернулась набок, опершись на локоть, лицом к Виктору. При этом её груди чуть свесились набок, одна на другую, притянув к себе восхищённый взгляд Виктора. Что не говорите, а женская грудь, большая женская грудь – делает женщину ЖЕНЩИНОЙ. Хотя, как говорят, это дело вкуса, о котором не спорят, и всё такое. Но какая же это прелесть. Виктор просто наслаждался созерцанием.

Откинув волосы со слегка покрывшегося испариной лба, Нина спокойно сказала:

«Спасибо тебе. Знаешь, у меня не было мужчины больше восьми лет. – Она слабо улыбнулась: – Да и вообще, как женщина я здесь интересую по-настоящему, разве что, Славку, который постоянно пытается за мной подсматривать».

Виктор усмехнулся:

«Так вы обе с дочкой жертвы этого малолетнего секс-террориста!».

Нина слабо махнула рукой:

«Я сама виновата. В прошлом году, ему было пять, я решила, что он ещё маленький и взяла с собой в баню мыться. А он там такими глазёнками на меня смотрел! А потом просто взял и, с таким заинтересованным выражение на мордашке, пощупал мою титьку своей ручонкой. Я даже не знала, как мне реагировать. Отвела его ручонку в сторону, по быстрому вымыла, и выставила в предбанник. Вот с тех пор он нас и донимает. Я уж и отчитывала его, и подзатыльников давала – ничего не помогает. Катька точно когда-нибудь его побьёт».

«Возишься с ним», – сказал Виктор с неопределённым выражением.

Нина слегка пожала плечами:

«Жалко ведь».

Виктор прошёлся взглядом по Нининому телу и улыбнулся:

«Впрочем, знаешь, ничего удивительного, что ты вызвала в нём такой интерес. Повезло же мерзавчику, надо признать. Чтоб в его возрасте, такую женщину, вот так…», – он игриво пощупал пальцами левую грудь Нины.

А потом они на пару собирали ягоду, обеспечивая Нине алиби (хотя, казалось бы, перед кем?) в виде полного бидона земляники. Затем Нина пошла домой, а Виктор остался посидеть на том самом пригорке, с которого открывалась замечательная природная панорама. Ему хотелось просто смотреть и ни о чём не думать. Ведь если начать размышлять о том, что произошло в тот день – можно оказаться в совершенно запутавшимся состоянии разума.

С одной стороны, конечно, он может считать, что совесть его чиста – она ведь сама предложила; прямо сказала, что «очень хочется». Но не вздумай из-за этого плохо о ней подумать! Виктору вспомнились слова Михаила Захаровича о том, что знать и понимать женщин наверняка мужчины не способны. Разве что – угадывать. Иногда. Но вот гадать о них – совершенно бесполезно.

Но с другой стороны – разве произошедшее не накладывает на него некоторой ответственности? Жила себе бабёнка спокойненько, восемь лет без мужика (удивительно, на самом деле, для её возраста), привыкла, наверное, что вот так, а тут он появился, «раздраконил» бабу, и скоро уедет. Ну и что прикажете об этом думать?

В конце концов, Виктор решил, что лучше вообще ни о чём не думать, лёг на траву и уставился в заляпанное перьевыми облаками небо. Дилемма о том, оба ли они «поймали момент», или он зазорно воспользовался этим самым моментом, отвалилась на задний план сознания. Впечатления о недавней близости с замечательной женщиной стали доминирующими в его сознании, приглушив балансирующие сомнения.

Эти сомнения и вовсе исчезли при их встрече на следующий день. Он не увидел в Нинином взгляде этого дурацкого выражения, которое частенько появлялось у тех девушек, с которыми ему доводилось переспать, и в котором было что-то наигранно-заговорщицкое – типа, они теперь сообщники. Ничего подобного. То же ровное отношение. А когда Нина, улучив момент, ибо Катя бегала поблизости, тихо сказала:

«Давай завтра, там же, но пораньше», – она сама прыснула от смеха, поняв, как нелепо, должно быть, это выглядит со стороны. Как в кино, ей богу! Виктор тоже тихо рассмеялся.

«Над чем смеётесь?», – поинтересовалась подбежавшая Катя.

«Над взрослыми шутками, – чуть-чуть высокомерно ответила Нина. – Не для сопливых».

Виктор ожидал, что Катя, хотя бы слегка, обидится, но та только чуть криво усмехнулась:

«Ну-ну, не дошутитесь только», – и убежала с выражением превосходства на мордашке.

Посмотрев ей вслед, Нина покачала головой:

«Вот ведь растёт!».

Тот день Виктор провёл в разговорах с Михаилом Захаровичем, а вечером они пошли рыбачить с дедом Афанасием. Виктору, который в жизни не держал удочки в руках, пришлось несколько напрячься, чтобы управиться со снастью более-менее сносно. А когда он вытащил первого приличного размера карася – у него появился практически мальчишеский азарт. Всё это помогло ему отвлечься на некоторое время от сомнений насчёт того, как завтра представить Михаилу Захаровичу его очередной «одинокий поход на природу». Объясняться не хотелось, да имел ли он на это право? Да ещё не проспать бы завтра допоздна.

Не проспал. У человека так бывает, когда при насущной необходимости даже законченный соня может встать ни свет ни заря. И объяснять ничего не пришлось. После завтрака Михаил Захарович сказал, что займётся сорняками на луковых грядках, потом оглядел Виктора с лёгкой усмешкой.

«Иди, гуляй. И не надо так напрягаться. Вредно. – Затем он улыбнулся ещё шире: – Пора бы повзрослеть, молодой человек. А то, как у подростка – всё на лбу написано».

«Даже так?», – слегка нахмурился Виктор.

Неопределённо покачав головой, Михаил Захарович направился в огород, потом обернулся и задумчиво произнёс:

«Знаешь, позволь ей самой решать. Так будет лучше для вас обоих».

Встретившись, они с Ниной направились к Дальнему пруду, где были самые ягодные места, но сначала дошли только до ближайшего более-менее густого леска. Нельзя сказать, что это был «порыв страсти», «приступ вожделения», и всё такое. Просто попалось подходящее своей укромностью местечко, где можно было….

Виктор не хотел особо изощряться в сексуальных «упражнениях», не желая показаться этаким «знатоком», стремящимся произвести впечатление на «деревенскую простушку». Но Нина сама, чуть смущаясь, спросила о том, «как ещё можно». Вообще-то, она прекрасно знала, что существует множество вариантов любовных утех, она даже однажды смотрела порнуху, когда была в гостях у двоюродной сестры, живущей в посёлке городского типа; но «примерять» это всё на себя было не с кем, да и боязно. Три мужика и две позы за всю жизнь – не самый богатый опыт для современной, пусть и деревенской, женщины.

Она так и не решила для себя, что она делает – отдаётся, или берёт, раз представилась такая возможность. А какая, на фиг, разница?! Ведь по «людским понятиям» и то, и другое – грех, распутство. Да, наплевать!

Они, всё-таки, дошли до Дальнего пруда и принялись собирать ягоды, для которых, на этот раз, Нина взяла красное пятилитровое ведёрко. Поскольку «сосуд» для ягод был один, им приходилось быть поблизости друг от друга. Кроме всего прочего, это давало Виктору возможность бесстыдно заглядывать за ворот Нининого халата. Вообще-то, помня, что и в прошлый раз она была в халате, Нина в тот день сначала хотела надеть что-нибудь другое. Но, во-первых, особо наряжаться, идя, как бы, просто по ягоды – не стоило. А во-вторых, прикинув, она решила, что в халате удобнее… да всё удобнее.

Поймав в первый раз направление, отнюдь не первого, взгляда Виктора, Нина, усмехнувшись, покачала головой:

«Ты прям как пацан!».

«В отношении к некоторым вещам мы никогда не взрослеем».

День проходил, «слоёно». «Трудовое» молчание, когда они оба концентрировались на сборе ягод, небольшие передышки, когда они усаживались на траве и болтали на, практически – принесённые тёплым ветерком, темы, и… снова собирание ягод, но уже одновременно с разговорами. Не сговариваясь, они решили оставить «это дело» напоследок. В смысле – сегодняшний «последок».

Ближе к вечеру они оба заметно проголодались, и с удовольствием умяли прихваченные Ниной из дома огурцы с хлебом, солью и зелёным луком. Есть что-то неповторимое в том, когда ты ешь на открытом воздухе, сидя на траве, усыпав крошками все штаны, и держа хлеб почти чёрными от растительного сока пальцами. Никаких правил. Чавкай, не хочу! Свободен!

Как ни странно, но им удалось избежать этого бессмысленного разговора на тему «а не хотела бы ты жить в городе?», или что-то из этой оперы. Они оба избегали поднимать вопросы с дурацким посылом «а вот если бы». Они оба понимали, что их такие разные жизни просто пересеклись на данный, относительно кратковременный, момент, и не стоило «смешивать» их между собой больше, чем само собой получилось.

Набрав к вечеру почти полное ведёрко, они пошли обратно к деревне.

Они не могли встречаться каждый день, чтобы не вызвать у кого-нибудь подозрение. И встречались они только урывками, получалось, что только для «этого», и это несколько грустнило впечатления. Если бы не их искренняя симпатия друг к другу, такие их отношения могли бы, наверное, удостоиться их же презрения. Уже потом, вернувшись в город, Виктор подумал о том, что Нина имеет полное право возненавидеть его. Если не за то, что между ними было, то потом, может да, а может и нет, у Нины могло зародиться подозрение насчёт того, что он о ней думает, там, в своём городе. Ведь женщина может сама себя признать блядью, но при этом может не простить, если ты о ней так подумаешь. Он о ней так не думал. Честно. Но она могла…. Чёртов замкнутый круг человеческих мыслей!

В конце концов, пришло время Виктору уезжать домой. Он и так пробыл в деревне больше, чем собирался – почти две недели. Следовало признать – это время он провёл замечательно. Кроме отношений с Ниной, были ещё и походы на рыбалку, и в бане, тоже впервые в жизни, кстати, он с Михаилом Захаровичем пару раз славно попарился, и даже в илистом деревенском пруду поплавал с Катей и Славкой. В общем – отдохнул по полной программе.

Кроме приятных впечатлений, он увозил из деревни две нитки вяленой рыбы «под пиво» и двухлитровую банку клубничного варенья, сваренного Ниной и слегка торжественно вручённого ему Катей перед самым отбытием.

Кроме них и Михаила Захаровича, Виктора «провожал» и Славка. Ожидая, неизвестно зачем, когда «городской гость» отбудет, он пинал или какие-то камушки в траве, или саму траву. Взглянув на него, Виктор неожиданно, в мгновенном порыве, подошёл к Славке, присел перед ним на корточки и тихо сказал:

«Запомни, не научишься читать – никогда не узнаешь о девчонках и тётеньках самого важного. И никогда ничего важного от них не получишь, и даже не увидишь. Это – правда. Я не вру. Мне, вообще-то, плевать, как там у тебя всё сложится, или не сложится. Решай сам. Думай».

Не дожидаясь реакции пацана, Виктор поднялся на ноги, обнялся на прощание с Михаилом Захаровичем, наклонившись, чмокнул Катю в светлые волосы, и притронулся ладонью к голому плечу Нины, коротко посмотрев ей в лицо и сказав: «До свидания». Вообще-то, он хотел «попрощаться по-настоящему» с ней накануне, но она сказала, что ей «сейчас нельзя». Обманула. Но оно и к лучшему. «Последний раз» должен становиться таковым уже потом, а не «анонсироваться», внося диссонанс в ощущения. А так они просто вспомнили юность, нацеловавшись до одышки.

От деревни надо было идти больше пяти километров по непонятно почему извилистой грунтовой дороге до большого шоссе, чтобы там сесть на автобус, идущий до города. Но на этот раз Виктору повезло: тётя Груня – пожилая женщина, заведующая деревенским продуктовым ларьком – ехала за товаром на «первую ферму» совхоза, к которому относилась Курьево. Так что этот путь он проделал, сидя на скрипучей телеге, в которую была запряжена довольно тощая рыжая (или как это у лошадей называется?) кобыла, созерцая медленно двигающийся справа налево пейзаж. Это были такие же небольшие берёзовые лески, как те, где они с Ниной…. Только издалека они казались более густыми, чем были на самом деле. Виктор вдруг представил, как оно сейчас там, «внутри» этих лесков, где никого нет, и только шорохи и шуршание, которые некому слышать. Почему-то, это было печально.

Когда они добрались до шоссе, за всю дорогу не обменявшись и десятком слов, Виктор, просто спустив ноги на землю, встал с телеги и поблагодарил пожилую женщину «за доставку». Посмотрев на него без особого выражения, тётя Груня сказала:

«Забрал бы ты её отсюда». – Сдержавшись, чтобы не выразить удивления и проглотив чуть не вырвавшийся вопрос «Кого?», Виктор выбрал из всего забулькавшего в голове сумбура единственно здравый вопрос:

«А она бы согласилась?».

«И то верно», – всё так же невыразительно сказала тётя Груня, слабо хлестнула вожжами по холке лошади и медленно поехала прочь.

Дожидаясь автобуса, Виктору оставалось или бессмысленно гадать о том, сколько ещё людей в деревне знают об их с Ниной связи и как это может сказаться на отношении к ней односельчан, или обозревать окружающий пейзаж. Этим он и занимался, попеременно, минут сорок, пока не подошёл автобус.

* * *

Вернувшись в город, Виктор почувствовал, с некоторым удивлением, что он успел отвыкнуть от городской естественности. Шум, суета и толчея людей, воздух, насыщенный искусственными, неестественными запахами – всё это слегка закладывало уши и заставляло дышать не так глубоко, как на природе. Нельзя сказать, что Виктору тут же захотелось вернуться в деревню; у него просто немного сменился взгляд на город и городских жителей, по контрасту с деревней. Женщины, например, были так же привлекательны, но как-то иначе. Виделись они ему теперь иначе. Ни лучше, ни хуже, а просто по-другому.

Виктору вспомнилась Нина, и он попытался (нелепо, конечно), глядя из окна автобуса найти похожую на неё, хотя бы физически, женщину. Увидел. И не одну. Но при физической схожести, выглядели они схоже между собой, но отличались от Нины. Виктор подумал, что, наверное, когда они у себя дома, в своих домашних халатах, у них больше общего с Ниной, чем тогда, когда они на улице. Понятно: разница между «женщиной дома» и «женщиной на улице» в городе намного больше, чем в деревне. И что с того? Да ничего. Это было просто пришедшее само собой осознание, которое мало что меняло, но, в какой-то степени, добавляло контрастности в восприятие мира.

Вскоре он устроился на работу, и ему было чем заняться; так что «обратное привыкание» к городской жизни и атмосфере прошло не только быстро, но и не заметно. Хотя, кто сказал, что не будь ему чем заняться – он бы засох с тоски по деревне и Нине? А заняться было чем.

Прежде всего, оказалось, что он не так уж хорошо знает свой город. Хорош таксист, который, услышав адрес, спрашивает «А это где?»! Пришлось по-быстрому заполнять пробелы в знании городской планировки и топографии, запоминать названия улиц (частенько довольно нелепые) и их расположение в районах города. Город был разделён рекой на две неравные части. Виктор жил на правом берегу, где располагался «центр» и основные спальные районы. Вся основная «городская жизнь» протекала именно здесь. На левом же берегу, откуда город, вообще-то, и начался, очень мало, что изменилось с прежних времён. Казалось, что время там просто остановилось. По крайней мере, так казалось Виктору.

Когда он приезжал на тот берег, у него появлялось ощущение, что он совершил нырок во времени лет этак на пятьдесят назад. И ничего романтичного в этом не было. Двухэтажные кирпичные дома с облезлыми, некогда жёлтыми или красноватыми, стенами, крытые шифером, многие листы которого перекосились или даже переломались. Представлять, как людям живётся в этих домах со старыми окнами, которые разделялись рейками на шесть небольших квадратов – было довольно муторно. И от того, что в этих домах жили абсолютно современные люди, становилось ещё печальнее.

Была там улица с такими домами и с совершенно неподходящим для неё названием – Прогрессивная. Просто издевательство! Всяческий прогресс там был похоронен несколько десятков лет назад. И, похоже, – заодно с календарём. Когда Виктор проезжал по этой улице и смотрел на проходящих по ней людей, у него появлялось ощущение, что он видит не реальную жизнь, а какую-то глобальную инсталляцию; будто кто-то взял страницу с фотографией улицы из старого журнала «Работница» и наклеил на неё силуэты людей, вырезанные из современных глянцевых фотографий. Оригинально? На фонаре бы повесить этого «инсталлятора»! На современных фонарях вешать не очень удобно, но расстараться стоило бы. И это всё – реальность, чёрт бы её побрал! Реальность, которая не поддаётся изменениям, и не меняется сама. Что может быть хуже?

В проёмах между домами можно было видеть запущенные дворы, где на погнутых и проржавевших турниках, качелях, и в развалившихся песочницах возились дети. Всё бы ничего, вот только их детский мир был точно таким же, как и у их родителей. И даже, как у их молодых бабушек. И это уже не «добрая традиция», это – стагнация.

Возможно, к достоинству этой улицы можно было отнести то, как над проезжей частью смыкаются кроны растущих на обочинах тополей, создавая этакий шатёр. Смотрелось это действительно довольно мило. Вот только было известно, что все эти тополя уже старые, больные, с легко ломающимися под резким ветром ветвями, и скоро их всех спилят. И тогда над всем этим распрострется небо, подчёркивая убогость «отороченной» пнями улицы.

Почему-то Виктору никак не удавалось оставаться безразличным, когда он смотрел на левобережные улицы из окна своей машины. Казалось бы, какое ему дело до этой чужой жизни? Но есть что-то печальное, когда видишь современных, модно одетых девушек и женщин, которые входят или выходят из подъездов с перекошенными дверями и выщербленными ступеньками. Им бы выходить из подъездов с кодовыми замками или с домофонами. А так появлялось ощущение, что они входят в эти кривые проёмы и тут же исчезают, потому что представить, что они живут (и как они живут) внутри этих гибридов домов с бараками было очень трудно.

Хуже этого был только частный сектор. Виктор и не подозревал, что в их городе так много частных домов с небольшими огородами. В этих обширных застройках не было ничего деревенского. Они скорее напоминали пригородные «садово-огороднические общества». Вот только люди там жили постоянно. И ещё – они искренне считали себя городскими жителями. Но на самом деле они не были ни горожанами, ни «деревенским»; они были где-то между, неся на себе как бы смазанные друг другом печати жизни городской и жизни деревенской. В этом было что-то мутационное.

Был на левом берегу район, застроенный панельными пятиэтажками. Там «пахло» семидесятыми годами двадцатого века. По крайней мере, такое впечатление они производили на Виктора. Неширокие улицы, обсаженные осинами, за которыми видятся серые пупырчатые стены «хрущёвок» с некогда прокрашенными коричневой краской межпанельными швами. Этакая декорация для телефильма эпохи застоя. По таким улицам только на четыреста двенадцатом «москвиче» ездить. «Мерседесы» и «Ауди» смотрелись там просто нереалистично. В простонародье этот район называли «Пасекой». Быть может потому, что в окружении, хоть и не плотном, двухэтажных домов и домов барачного типа пятиэтажки вызывали ассоциации с ульями.

И именно в тот район Виктору частенько приходилось отвозить клиентов. Автобусное сообщение между берегами оставляло желать лучшего, так что люди, особенно поздними вечерами, иногда в складчину, нанимали такси, чтобы добраться до дому. А те, кто не мог позволить себе тратить деньги на такси, а таких, скорее всего, большинство, должны были проживать свою жизнь в этом своём райончике? Виктору этот риторический вопрос добавлял тоскливости в его восприятие левобережной действительности.

Но и на его «родном» правом берегу было чему удивиться. Расширяясь, город поглощал близлежащие деревни, превращая их всё в тот же «частный сектор». И окраины в разных частях города были разными. Там, где город наползал на деревни, он как бы сходил на нет, теряя «этажность», будто истончаясь, как насыпь из песка, ссыпающаяся в стороны. В других местах город «затаптывал» пригородные поля многоэтажками расширяющихся спальных районов. Может потому, что Виктор сам жил в таком районе, он так ярко воспринимал контраст между разными частями города. А может и не поэтому. В любом случае, ездить ему приходилось повсюду.

Постепенно Виктор перестал воспринимать городские районы с точки зрения «а как тут живётся?». Человек не может, да и не должен, примерять на себя атмосферу чужой жизни. Отчасти, наверное, на этом сказалось и то, что Виктор постоянно имел дело с людьми. Эти люди были разными, но эта разность не зависела от того, где они жили. Ему доводилось подвозить и «крутого братана», который жил в частном доме с туалетом в огороде, и зачуханного вида очкарика, живущего в элитном жилом комплексе. Догадайтесь, в ком из них было больше понта.

А ещё, люди по-разному вели себя во время поездки. Большинство, честь им и хвала, молчали, глядя в окно и думая (или не думая) о чём-то своём. Но ведь некоторые так и норовили завязать разговор. А Виктор очень быстро понял, что ему довольно трудно поддерживать разговоры ни о чём. Он быстро пришёл к выводу, что большая часть хвалёной коммуникабельности основана на банальном пустословии. Ну и что хорошего в общительности, если после «приятного лёгкого общения» в мозгу не остаётся никакой информации, только впечатление?

Немногим лучше было, когда клиенты общались между собой. Иногда они несли такую чушь, что Виктор с трудом подавлял в себе желание влезть в разговор и…. С какой горячей убеждённостью люди могут провозглашать невероятные глупости! А некоторые иногда ещё норовили получить подтверждение своей правоты у молчаливого таксиста, уверенные, что он непременно согласится с услышанными «умными» доводами. Никому ведь не приходило в голову, что за рулём такси сидит человек с университетским образованием.

Но хуже всего была «золотая молодёжь». Эти сопливые выпендрёжники иногда заставляли его скрипеть зубами. «Крутизна» некоторых деток состоятельных родителей доводила его до тихого бешенства. Но, в конце концов, Виктор нашёл отдушину в том, что начал забавляться, изящно сбивая спесь с чересчур заносчивых «элитных щенков и кошечек».

Однажды, у ночного клуба, к нему сели пьяные парень с девицей. Кое-как, путаясь в собственных ногах, они умастились на заднем сиденье, и парень театрально произнёс:

«Шеф, к „Светлым ручьям“. И с ветерком!».

«Ты забыл сказать «два счетчика!». Не говоря уже о «пожалуйста», – не оборачиваясь, сказал Виктор, трогая машину.

«Чего?!», – с удивлённым возмущением протянул парень и не очень разумно подался по направлению к обнаглевшему водителю. Там он чуть не ткнулся носом в кулак, немногим меньше его головы. Всё так же, не отрывая глаз от дороги и внушительно покачав кулаком в воздухе, Виктор сказал:

«Сделай милость – захлопнись».

Остальной путь они проделали в тишине, нарушаемой лишь шорохом ткани и шепотом девушки. Перед тем, как выйти из машины, парень кинул на переднее сиденье мятые банкноты со словами «Сдачи не надо».

«А кто бы тебе ещё сдал!», – басовито усмехнулся Виктор.

Парень, уже наполовину выйдя из машины, не найдя ответных слов, вяло дёрнулся обратно, но девушка вытолкнула его наружу, бросив укоризненный взгляд в сторону Виктора. Дождавшись, пока они захлопнут дверцу, Виктор плавно взял с места, вяло гадая, сколько ещё засранцев может жить в этом «зассанном» комплексе.

Как-то, колеся по городу в ожидании клиентов, Виктор увидел стоящую на тротуаре группку из двух женщин и трёх девушек; одной из женщин оказалась тётя Марина. Она заметно прибавила в весе, но при этом отнюдь не выглядела растолстевшей. Наверное, потому, что её грудь стала ещё больше (!) и смотрелась просто невероятно. Чёрт-те в какой раз Виктору подумалось, какая же она красивая женщина.

Присмотревшись к девушкам, Виктор с некоторым удивлением осознал, что одна из них – Лиза. Он прикинул в уме, что сейчас ей должно быть лет шестнадцать. И уже в этом возрасте было очевидно, что она вся «пошла в маму». За исключением лица, она выглядела старше своего возраста. На удивление зрелое тело (хотя, наверняка, оно всё ещё продолжало развиваться) с чётко выраженным бюстом, с плотными руками и ногами без торчащих локтевых и коленных косточек, и со слегка округлым животиком, обтянутым чёрной кожей не слишком короткой юбки. Когда Виктор посмотрел на её красивые ноги плотно обтянутые светло-коричневыми чулками (всё-таки, скорее всего, колготками, при том – из модных), ему вспомнилась худенькая девчонка в жёлтых приспущенных колготках. Что не говорите, а есть что-то поразительное в человеческой природе.

Когда он вышел из машины и поздоровался, тётя Марина даже слегка приобняла его, что не смогла бы сделать, не прижавшись к нему своей грудью (только спокойно!), и с искренней улыбкой глядя на него снизу вверх:

«Какой же ты здоровый стал, Витюша! Просто не верится!».

Виктор улыбнулся и кивнул на Лизу:

«Вообще-то, вот с этой барышней – тоже самое. И даже круче».

«Да уж, что крутая, то крутая», – с напускной печалью сказала тётя Марина.

Лиза, скорее всего, привыкшая к таким «укольчикам» матери и пропустив его мимо ушей, указала глазами на такси и спросила Виктора:

«Значит ты теперь таксист?».

«Ага!», – утвердительно кивнул Виктор.

«И это после философского факультета университета?!».

Две другие девушки, услышав это, удивлённо приподняли брови. Виктор пожал плечами:

«Мне так хотелось. Я вообще, наверное, счастливый человек: всегда делаю то, что мне хочется. Я хотел учиться в университете – и я его закончил. Потом пришлось решать, чем зарабатывать на жизнь…».

«И ты решил стать „бомбилой“! – перебила его Лиза. – Класс! Тебе что, доплачивают за образование? А ты о втором высшем образовании не задумывался?», – закончила она с ехидцей.

Тётя Марина посмотрела на дочь с лёгким укором:

«Какая же ты злая и ехидная, Лизавета!».

Но Виктора позабавила эта полудетская заносчивость. Подойдя к Лизе поближе, так, что ей пришлось задрать голову, чтобы смотреть ему в лицо, а не в солнечное сплетение, он сказал, стараясь оставаться серьёзным:

«Знаешь, я решил заниматься самообразованием. Займусь языками – я ведь только английским владею, – а так же античной драматургией, классической литературой и историей живописи вплоть до экспрессионистов».

Так и не решив наверняка, шутит он или нет, Лиза, почти неощутимо оттолкнувшись руками от его груди (вроде коснулась, а вроде и…), отступила на пару шагов назад, что позволило ей посмотреть на Виктора почти прямо, что нередко позволяет представительницам женского пола смотреть на мужчин как бы свысока.

«Ты ничего не забыл, балабол?», – спросила она почти снисходительно.

«Забыл, – признался Виктор покаянным тоном. – Я забыл про симфоническую музыку. Дворжака от Шуберта отличить не могу. Не хорошо как-то».

Лиза обречённо закатила глаза и вздохнула:

«Задавил эрудицией. Спасибо, хоть не насмерть».

Наконец, Виктор позволил себе рассмеяться.

«Ну, ладно, со мной всё ясно. А ты сама-то решила, чем хочешь заниматься по жизни?».

Лиза тут же приняла гордый вид, по которому сразу стало понятно, что у неё уже есть твёрдое решение по этому вопросу.

«Думаю, чем-нибудь, связанным с рекламой. Конечно, не в качестве модели, – отмела она никем не высказанное предположение, – а в сфере менеджмента и всё такое. Там ведь такие бабки вертятся», – закончила она, то ли мечтательным, то ли обречённым тоном.

Тётя Марина только неопределённо покачала головой, а вторая женщина обратилась к Виктору:

«Вот об этом они только и думают – „бабки“ и… хорошо хоть не дедки, а парни. Вот до твоего появления мы как раз спорили насчёт „рано – не рано“. Они считают, что уже взрослые и им всё можно, но мы-то…. А ты что думаешь по этому поводу?». – Она посмотрела на Виктора с явной надеждой. Одна из девушек раздражённо покачала головой, а другая вместе с Лизой посмотрели на Виктора с выражением «Ну-ну!».

Виктору не надо было «выкручиваться», поскольку на этот счёт у него было сложившееся мнение, которое он и высказал:

«Знаете, есть одна проблема, которая существует только у людей. Нигде в природе этого больше нет. Только у homo sapiens. Это когда „созревшее“ – ещё не значит „зрелое“. И нередко люди путаются в этих понятиях и огребают немалые проблемы».

«Вот, слышали?!», – с явным довольством обратилась подруга тёти Марины к девушкам.

Лиза бросила на Виктора презрительно-укоризненный взгляд. Не обращая внимания на эти реакции, Виктор продолжил:

«Но есть и другая сторона этой проблемы – отказ признавать реальное положение вещей, произошедшие перемены. На мой взгляд – лучше их признать, и тогда будет сделано меньше глупостей, чтобы доказать… что-то о себе. Лучше так признать, что они уже, в принципе, „могут“, чем провоцировать у них стремление доказать это на деле».

На этот раз реакция была почти диаметрально противоположной – женщина выглядела несколько растерянной, а девушки, похоже, сменили тихий гнев на еле заметную милость. Одна из них, чуть усмехнувшись, спросила:

«А ты, вообще, на чьей стороне?».

«Ни на чьей, – признался Виктор. – Я всегда только на своей стороне. Я просто против глупости, с чьей бы стороны она не исходила».

«А с твоей стороны глупость никогда не исходит?», – чуть ехидно поинтересовалась девушка.

«Бывает, к сожалению. – Виктор изобразил раскаянье. – Вот только я никогда не пытаюсь доказать, тем более, самому себе, что это не глупость, а нечто, что другие просто не способны понять».

«Такой весь правильный!», – вынесла приговор Лиза.

«Ты тоже очень мила», – парировал Виктор с улыбкой.

Тётя Марина не участвовала в разговоре, глядя на собеседников с лёгкой снисходительностью. Заметив это, Виктор, скорее утверждающе, спросил:

«Вы понимаете, что подобные споры совершенно бессмысленны?».

«Конечно, – улыбнувшись, кивнула она. – Ведь если нам захочется… остаётся только надеяться, что повезёт и всё будет нормально».

Её подруга явно возмутилась, но не нашлась, что сказать. Виктор заметил, что девчонок тоже несколько смутило сказанное; наверное, их задело предположение об их возможной несдержанности, или даже похотливости. Виктору подумалось, что такая позиция куда эффективней, чем упорные убеждения насчёт «вам ещё рано» и других вариантов «незя!».

В этот момент из его машины донесся женский голос слегка искажённый шипением рации:

«Пятьдесят второй, ответь! Пятьдесят второй! Витька, бугай чёртов, где тебя там носит?!».

Наскоро попрощавшись, Виктор залез в машину и взял рацию.

«Я здесь, ласточка. Чего расчирикалась?!».

«Ты где сейчас?».

«На «Пятьдесят лет».

«Заказ на Дарвина, тридцать четыре „б“. Бросай кадрить уличных девок и ехай туда».

«Насчёт уличных девок – ты меня, да и их тоже, нещадно обижаешь, лапочка. Ты бы их видела! А так – я уже в пути».

«Так всё-таки это были девки!», – с напускной печалью в голосе констатировала «ласточка-лапочка».

«Если быть точным, это были две женщины, одну из которых я знаю с детства, и их малолетние дочери. Так что не с одной из сторон мне ничего не „светило“. Исключительно визуальное удовольствие».

«Надеюсь, ты там не ослеп окончательно?». – Виктор хотел уже ответить, но тут в рации раздался возмущённый мужской голос:

«Кончайте балаболить в эфире, черти! Маша, к мужику неровно дышать надо в упор, а не сопеть на расстоянии».

«Очень надо! – возмутилась диспетчер. – Он вообще не в моём вкусе. Всё, отбой!».

Улыбнувшись, Виктор отключил рацию. Самое забавное было в том, что Маша, маленькая и худенькая особа лет двадцати пяти, действительно была равнодушна к Виктору, как к мужчине. Она вообще мужиков не очень жаловала. Не в силу какой-нибудь извращённости, а просто потому, что вот так у неё сложилось (или не сложилось). Но, зная это, все мужики, как ни странно, относились к ней очень хорошо. И они всегда предупреждали новичков (так было и с Виктором), чтобы те даже и не пытались «подваливать» к Маше. Она у них была как «дочь полка».

Улица Дарвина находилась в самом центре города; это была неширокая улица, которая казалась ещё уже, поскольку была затенена домами «сталинской» постройки. Дома были пятиэтажными, но намного выше современных пятиэтажек, а некоторые ещё с «часовыми» башенками на углах крыш. А ещё были арки, ведущие в довольно большие дворы, и сами по себе создающие какую-то другую, немного нереальную атмосферу. Здесь тоже ощущалось прошлое. Причём это прошлое относилось примерно к той же эпохе, что и прошлое на Прогрессивной, но воспринималось оно иначе. Здесь была другая жизнь.

Здесь жили, по большей части, такие же люди, как и в других частях города, но жилось им иначе, хотя, скорее всего, сами они этого не сознавали. Те, кому доводилось бывать в здешних квартирах, потом рассказывали с лёгкой завистью, какие там высокие, метра три, потолки, большие кухни, и такие просторные прихожие, что там стоят диваны и книжные шкафы. Для людей, привыкших ютиться на тридцати квадратных метрах стандартно спланированной «полезной площади», для которых кухня в девять метров была чуть ли не признаком роскоши, это был просто другой мир. На самом деле, так оно и было.

Но большинство живущих здесь людей этого просто не сознавали. Для них это была привычная жизнь в привычной обстановке. Им не приходило в голову, что их восприятие мира, пусть и совсем немного, отличается от того, как воспринимают мир люди, живущие в маленьких квартирках с низкими потолками. И только побывав в гостях в таких квартирах, выразив лёгкое сочувствие живущим в них и в глубине души порадовавшись за себя, потом, оказавшись на улице, они на какие-то мгновения могли ощутить себя в этом мире как-то по-другому. А ведь всё очень просто – одни выходят из тесных квартирок, и даже небольшой двор воспринимается ими как простор, «воля»; для других же этот контраст между закрытым пространством их жилищ и открытым воздухом дворов и улиц был не так заметен. По большому счёту – им по жизни дышалось иначе.

Клиентом на Дарвина оказался худощавый мужчина в возрасте «чёрт его разберёт», среднего роста, с коротко стрижеными волосами какого-то неопределённого цвета, и с паралично скрюченной кистью левой руки. Сев в машину, он вежливо поздоровался очень хриплым голосом:

«Добрый день. У меня к вам несколько необычная просьба. Я недавно в вашем городе, и практически ничего здесь не знаю. Не могли бы вы просто покатать меня по городу и показать, что где находиться. Я понимаю – экскурсионные поездки таксистами не особо практикуются, но я заплачу сверх тарифа. Это не проблема».

Слегка обернувшись к клиенту, Виктор спросил:

«Вас интересует что-то конкретное, или просто обзорная поездка?».

Задумавшись на мгновенье, мужчина ответил:

«Конкретно меня интересуют только рестораны и хорошие кафе где-нибудь поблизости. В остальном же – просто осмотреть город».

Трогая машину с места, Виктор признался:

«Честно говоря, я не знаток ресторанов. Лично я харчуюсь в одной заводской столовке, что недалеко от нашего таксопарка. Но клиентов я из разных ресторанов развозил. Я могу сказать, какие рестораны наиболее популярны, но как там кормят… чего не знаю, того не знаю».

«Этого будет достаточно», – сказал мужчина.

Они выехали на центральную улицу, которая, естественно, носила имя Ленина, когда мужчина сказал:

«Ещё одна просьба – пожалуйста, выключите радио. Эта чёртова поп-музыка меня просто бесит. Как можно такое делать, а тем более „потреблять“?!».

Улыбнувшись, Виктор выключил магнитолу.

«Вы правы, конечно, – сказал он спокойно-искренне, – музычка паршивая донельзя. Вообще-то, я предпочитаю станцию, где крутят только иностранную музыку – тоже не шедевры, конечно, но, по крайней мере, воспринимать пустые, по большей части, английские тексты не так стрёмно, как бездарные русские, – но сегодня у них профилактика. А вот когда клиенты требуют, чтобы я включил „Радио Шансон“…».

В зеркало заднего вида Виктор увидел, что мужчина, глядя в окно, криво усмехнулся; то ли словам Виктора, то ли тому, что видел на улице. Скорее всего – второму. В этом Виктор был с ним полностью согласен, и поэтому сказал:

«Тут выше первого этажа лучше не смотреть».

Здесь, как и на большинстве крупных проспектов, первые этажи были заняты дорогими модными магазинами, «бутикам», салонами; всё это блистало витринами, ярким вывесками, отделанными мрамором входами. Шик! Но выше это были старые дома со стенами, где из-под облупившейся штукатурки виднелась кирпичная кладка, с окнами, где краска на рамах просто не держалась, по причине их гнилости. Правда, кое-где были вставлены пластиковые окна, но это только подчёркивало убогость внешнего вида этих, по сути, ещё крепких домов.

Хуже этого были только магазинчики, аптеки, всякие там маленькие салоны, открытые в бывших квартирах на первых этажах старых двухэтажных домов и «хрущёвок». Стены отделывались (иногда простой панельной, отвратительно яркой, краской) только вокруг трёх окон, одно из которых превращалось в дверь. Получалось такое квадратное пятно, которое, как заплатка из парчи на мешковатых стариковских штанах, только подчёркивала общую убогость здания.

Наконец они выехали в более новые районы, где слияние советского прошлого с настоящим было не так контрастно. Но здесь они ездили совсем недолго. Когда стали видны районы новостроек, мужчина сказал:

«Эти районы везде одинаковые. Одинаковые и однообразные. Давайте лучше поедем на другой берег».

Виктор удивился, но промолчал. Клиент платит – клиент заказывает.

Когда они, поколесив по левобережному району, оказались на той самой «прогрессивной» улице, мужчина попросил остановиться и вылез из машины. Виктор решил, что ему тоже стоит размять ноги, заглушил мотор и вылез вслед за клиентом.

Получилось, что они остановились напротив пустой коробки бывшего дома. Когда-то это был дом больше соседних и даже с некоторой претензией на стиль – посередине фасад выступал вперёд, обозначая, что некогда на входе там было, наверное, что-то типа холла. Теперь это были просто четыре стены с пустыми квадратами, некогда бывшим окнами, без каких бы то ни было внутренних перегородок, внутри которой росла такая же трава, как и снаружи, создавая впечатление, что это стены выросли из травы. Этакие останки мастодонта среди «живых» представителей более мелкой породы. Ощущали ли живущие по соседству люди некоторый дискомфорт от близости этой кирпичной мертвечины, или они привыкли к ней за то время, пока бывший дом постепенно «разлагался»?

Виктор привалился к капоту и огляделся вокруг, неопределённо сморщившись. Взглянув на него, мужчина спросил:

«Не хотелось бы тут жить, правда?».

«Да уж, – согласно кивнул Виктор, – мне тут и проездом бывать не очень нравится».

Постояв ещё немного, они поехали дальше. Большую часть времени мужчина молчал, внимательно разглядывая улицы, по которым они проезжали. Когда на очередной захолустной улочке кончились жилые дома и потянулись заборы какой-то фабрики, Виктор сказал:

«Там дальше частный сектор и промышленные зоны. Проедем туда?».

«Нет, не стоит, – ответил мужчина. – Поехали обратно, в центр. Я видел там кафе – „Лира“, кажется, – высадите меня около него».

Когда они остановились напротив кафе с несколько несуразным, по мнению Виктора, названием, мужчина, протягивая деньги, спросил:

«Вы всегда работаете на этой машине – пятьдесят вторая, да?».

«Или я, или мой напарник», – ответил Виктор.

«А как вас зовут, можно узнать?».

«Виктор».

«А меня – Аркадий. Думаю, мне ещё не раз понадобятся ваши услуги. Спасибо за сегодняшнюю поездку и до встречи».

«Всегда к вашим услугам». – Виктор выдал эту фразу с лёгкой усмешкой, давая понять, что сознаёт её дежурность. Аркадий понял это и слегка улыбнулся в ответ.

Посмотрев, как, еле заметно прихрамывая, странноватый клиент идёт к кафе, Виктор взял рацию.

«Маш, заказы есть?».

«Маши нет. Заказов тоже», – раздался весёлый голос, явно принадлежащий уже немолодой женщине.

«Тётя Валя?! – удивился Виктор. – А Маша где?».

«Ей срочно надо было куда-то поехать, так что я – за неё».

«Понятно, – сказал Виктор. – В общем, я тогда поеду похаваю».

«Приятного аппетита. Отбой».

На этот раз Виктор решил пообедать в другой столовой, тоже заводской, которая находилась ближе, чем та, в которой он обычно столовался. Правда, цены там были повыше, но последний клиент неплохо заплатил сверх счетчика. Всё-таки странный это был клиент. Виктор так не пришёл к определённому мнению, зачем они ездили на левый берег. Неужели, чтобы только «посмотреть»? Странно. И что там, у Маши, могло случиться? Будем надеяться, ничего серьёзного.

* * *

Это опять случилось. И так не вовремя. Впрочем, когда это случается «вовремя»? Господи, ну, за что ей всё это? Угораздило же такой родиться! Она действительно была на удивление маленькой – менее полутора метров, – по-детски миниатюрно сложенной, и эту детскость подчёркивала причёска «а-ля Мирей Матьё», в которую с самого раннего детства были уложены её густые чёрные волосы.

Но главная проблема заключалась в том, что она слишком ярко, почти болезненно, ощущала себя маленькой. Физически маленькой. И это ощущение наложило отпечаток на её личность. Это помешало ей стать женщиной. Да и девушкой она была, можно сказать, только «номинально». Она просто боялась парней и мужчин. Нет, некоторые из них ей даже нравились, но только на расстоянии.

Если в детстве они только внушали ей некоторое опасение тем, что были намного больше её, то в подростковом возрасте, когда появилась более-менее достоверная информация насчёт сексуальных взаимоотношений между полами, появился и страх. Представить, что её, такую маленькую… какой-нибудь здоровый…. Ужас какой! Она очень боялась боли. И никакие последующие рассказы подруг о том, как «это» может быть приятно, не смогли поколебать её твёрдую убеждённость, что для неё «это» невозможно.

Подобное самоощущение, естественно, сказалось на её становлении, как личности. И сейчас, в свои двадцать пять лет, она была симпатичной, умной, остроумной, иногда до колкости, самостоятельной… но не женщиной. И не только в физическом, но и в личностном смысле. Это не была инфантильность в классическом понимании; это было не поддающиеся точной классификации психологическое состояние. И иногда происходили кризы, которых она стыдилась, и которые очень расстраивали её, заставляя чувствовать себя больной. Психически больной.

Вот и на этот раз она почувствовала, что её начинает распирать изнутри истеричное напряжение. Такого не было уже несколько месяцев. И надо же этому случиться именно сегодня, когда она на работе! Она однажды уже потеряла работу из-за такого случая. Это место ей терять очень не хотелось. Как ни странно, но несмотря на то, что здешний коллектив был, по большей части, мужской, работалось ей здесь довольно спокойно. Быть может, потому, что, сидя в диспетчерской, она общалась с ними по рации. У более-менее взрослых мужиков она вызывала только отцовские чувства. Да и ребята помоложе тоже не особо старались «подваливать» к ней, как будто чувствуя бессмысленность этого. И такое положение вещей в отношении Маши обязательно доводилось до сведенья новеньких. Так что работалось ей довольно спокойно.

И вот теперь, извольте видеть. Она позвонила сменщице – благо, та жила неподалёку – и попросила подменить её. Добрая тётя Валя появилась минут через двадцать и, с одного взгляда оценив Машино состояние, велела ей «немедленно убираться отсюда». Было очевидно, что с девчонкой творится что-то не то.

Выйдя из здания гаража, Маша быстро побежала. Она специально не стала менять кроссовки, в которых была на рабочем месте, на туфли на платформе, потому что знала, что её надо бежать. Надо утомиться. Тогда будет полегче. Может быть.

Почувствовав, что устала, Маша остановилась и перевела дыхание. Потом она дождалась автобуса и с трудом перетерпела путь до дома, стоя на задней площадке, вцепившись в поручень побелевшими от напряжения пальцами, и невидяще глядя на движущийся крапчатый асфальт.

Придя домой, она спешно стянула с себя джинсы, сняла цветную блузку, под которой оказалась белая майка на лямках, легла на диван, подтянула колени к груди, обхватив их руками, и закрыла глаза. Впереди были долгие часы полубредового состояния. И опять…

* * *

Пообедав в кафе (неплохая здесь кухня, следует признать), он решил пройтись по ближайшим окрестностям его нового места жительства. Это было… состояние, когда легко дышать. Новый город. Ему здесь нравилось. Он чувствовал себя свободным. И не потому, что его здесь никто не знал (его и на прежнем месте жительства мало, кто знал), и не потому, что теперь у него была возможность что-то начать сначала (никакого «белого листа» в середине жизни появиться не может); просто здесь было (по крайней мере, могло быть) что-то, чего он не знал. Он сам не знал, что именно это может быть; но ведь всегда есть что-то, чего ты не знаешь, а оно существует.

Не спеша шагая по тротуару, он разглядывал дома, прохожих, заглядывал во дворы, всматривался в окна домов на противоположной стороне неширокой улицы. Потом он решил пройтись по дворам, хотя не очень любил «дворовых обитателей», всех этих «скамьеводных» особ, у которых есть возможность рассматривать проходящих мимо их людей гораздо дольше, чем у прохожих на улице. Сначала они поворачивают вам вслед головы, потом туловища (у кого насколько возможно), а потом, если очень вами заинтересовались, начинают ёрзать задницами по доскам скамеек, чтобы максимально увеличить широту обзора. Затем, вернувшись в исходное положение, они делятся своими мнениями на ваш счёт, даже если ничего примечательного в вас нет.

А в нём было, что «приметить», к сожалению. Заметная хромота и неестественно скрюченная кисть левой руки. Спрятать её можно было только в достаточно большой карман, так что летом эта «крюка» с явно параличными пальцами оставалась на виду; даже если засунуть её в карман брюк, её калечность оставалась заметной. А поскольку в этот день он был в джинсах, он мог засунуть в карман только большой палец, а вся «клешня» оставалась на виду. Ну да наплевать!

Но проходя по дворам, он мог слышать эхо чужих жизней. Дворовая обыденность для него, человека здесь чужого, была наполнена новизной. И, одновременно, чуждостью. Это как примерить костюм другого человека, который тут же надо снять, и поэтому нет смысла прикидывать, идёт он вам, или нет. Но в любом случае у вас складывается мнение на этот счёт. И что прикажете делать, если это мнение положительное? Захотеть такой же? А если вы сознаёте, что вам это недоступно? Забыть, или сдохнуть с досады? Но он предпочитал третий путь – знать, что это есть, понимать, насколько это возможно, что это из себя представляет, но не позволять себе сожалеть о том, что это «мимо тебя».

Погуляв по дворам и улицам больше двух часов, он вернулся в свою новую квартиру. Она обошлась ему не дёшево, но она того стоила. Ему предстояло ещё обустраивать её, но это его только радовало. Было чем заняться в ближайшее время. Правда, потом все равно придётся решать, чем заниматься «по жизни», но это потом. Вообще-то, он мог себе позволить вовсе ничем не заниматься. Ведь он, Аркадий Крестинников, – миллионер.

Ему повезло выиграть джек-пот в лотерею. Вот так, «бац!», и он богатый человек. Как бы это не звучало, но выигрыш дал ему возможность изменить свою житуху («Жизни», по большому счёту, у него и не было), в которой он был сотрудником заштатной городской газетёнки, без особого таланта и каких бы то ни было перспектив.

И в первую очередь он решил уехать из «родного» города, где его ничто и никто не держал, и где, как он осознавал, его ничто хорошего не ждало. Он, конечно, прекрасно понимал, что и в другом городе его не ждёт ничего особенного; ему просто так хотелось. И теперь у него была возможность удовлетворять свои желания. Не мудрствуя, он положил деньги в банк на несколько счетов, на один из которых проценты начислялись каждые три месяца. На него он положил столько, чтобы проценты составляли шестьдесят тысяч. Он посчитал, что на двадцать тысяч в месяц он вполне может жить в своё удовольствие. Забавно, но он, ни в чём себе не отказывая, тратил, от силы, две трети этих денег. Но как же приятно чувствовать себя свободным… хоть в чём-нибудь.

Выбрав, практически, наугад, город, куда переедет жить, он уволился с работы, продал квартиру, посетил, скорее для проформы, могилы родителей (терпеть не мог этих алкашей), и, испытывая облегчение, уехал. Особых друзей, а тем более подруг, у него не было, дальние родственники… да кому они нужны? В общем – свободен!

Он отнюдь не ехал «к новой жизни», не питал надежд на… что-то; он просто менял обстановку, поскольку изменились его возможности. И ещё – на новом месте никто не знал его прежнего, так что нет необходимости объяснять произошедшие с ним перемены. Здесь он будет изначально таким, каков он есть на данный момент – состоятельный человек, о чьём прошлом, может быть, и будут гадать, но вряд ли заподозрят, насколько оно было… ублюдочным, честно говоря.

Он специально, не постояв за ценой, купил квартиру в старом центре города. И дело тут было не в престижности и прочей ерунде; просто ему хотелось жить в Квартире, а не в «жилой площади» стандартной каморочной планировки. В риэлторской компании, поняв его состоятельность, ему предлагали квартиры в элитных новостройках, но он выбрал квартиру в этом старом доме с двумя арками, одна из которых вела с тенистой улицы в такой же тенистый двор, а другая – в соседний двор. В этом было что-то чертовски уютное.

Купив во вновь приобретённую квартиру всё самое необходимое, он начал делать её действительно своей, по ощущениям своей. Она должна была стать его «норкой», куда приятно возвращаться и где уютно жить. У него было несколько гипертрофированное стремление к уюту. В квартире, в которой он жил вместе с родителями, не было даже элементарной чистоты, не говоря уже об уюте. Постоянно пьющих людей не заботит, в какой грязи и бардаке они живут (живут ли?). Но даже после их смерти он не смог привести квартиру в хорошее состояние; требовался серьёзный ремонт, на который у него не было денег, так что ему приходилось довольствоваться «божеским видом».

Зато теперь он мог позволить себе хорошую мебель, высококлассную технику, и… хорошее питание. Вернее – хорошую еду. Он столько лет только «питался» таким отвратными «продуктами питания», что сам процесс еды был похож на чисто техническую заправку организма, чтобы поддерживать его жизненные функции, и не более того. С этим в его жизни было так же, как и с домашним уютом.

Что касается его самого, как личности, то сам перед собой он был честен. Да, он был достаточно умён, чтобы, несмотря ни на что, хорошо окончить школу, а потом журфак университета. Но он ощущал себя совершенно пустым внутри. Это ощущение овладевало им постепенно, начиная где-то лет с двадцати пяти. И к тридцати четырём он окончательно утвердился в этом ощущении. И даже теперь, когда его возможности многократно увеличились, он не чувствовал, что возросла значимость его жизни.

И причина этого была для него ясна – он просто не был способен на чувства. Его отношение к женщинам ограничивалось инстинктами. И не более того. Так что все его, надо сказать, немногочисленные, «романы» заканчивались довольно быстро, что, впрочем, было ему только в облегчение. Честно говоря, он предпочитал отношения «перепехнулись и разбежались». А поскольку особой сексуальностью он не отличался, и внешней привлекательностью тоже, женщины также не стремились к развитию серьёзных отношений с ним. Большинство из них вообще не обращали на него женского внимания. Да и ладно. Ему много не надо, а для «чуть-чуть» всегда можно найти. А если и не получится – тоже не велика беда.

Хорошо бы ещё, чтоб сознание, чёрт бы его взял, не акцентировалось на нехватке в его жизни ярких чувств и ощущений. Ну, не дано ему всех этих «эмоциональных радостей», что ж теперь?! Зато сейчас он может жить, как ему угодно, имея возможность покупать практически что угодно для своего удовольствия.

И вот сейчас, прожив на новом месте две недели, он решил осмотреть город, в котором ему предстояло жить. Ну, не пешком же его обходить! По первому попавшемуся в газетной рекламе телефону он вызвал такси, и попросил водителя покатать его по городу. Город. Люди.

По большому счёту, эта часть города мало, чем отличалась от его «родного» города. А вот на другом берегу…. Живут же люди! Им можно посочувствовать, да вот только не хочется. Наоборот – появилось чувство некоторого превосходства над людьми, которые живут в таких условиях. После этого было приятно вернуться в центр и ощутить себя живущим сейчас и здесь, в отличии от тех, кто живёт «там и не ясно когда».

Подойдя к своему (теперь своему, к этому надо привыкать) подъезду, он с лёгкой досадой заметил, что и тут на скамейках сидят подъездные «базланки». Чёрт, придётся здороваться. А ведь они ещё могут попытаться завязать разговор. И что тогда прикажете делать? У него не было никакого желания «беседовать» с этими пустомельными бабами, учитывая, что он был человеком, не способным болтать, по сути, ни о чём; он просто терялся, когда приходилось подбирать слова для беспредметного разговора. Но всё обошлось вежливыми приветствиями. Наверное, он живёт здесь ещё недостаточно долго, и ему пока «позволяют» оставаться этаким незнакомцем. Но, видимо, всё ещё впереди. Неужели это действительно неизбежно, все эти знакомства, представления, и всё такое? Почему нельзя обойтись без всей этой…? Ладно, посмотрим.

Войдя в квартиру и закрыв дверь, он почувствовал облегчение. Переодевшись в домашнее трико, он включил недавно купленную аудиосистему «Pioneer» (его давнишняя мечта) и поставил диск «Meddle» группы Pink Floyd. Накануне он скупил все диски этой группы, которые нашлись в музыкальном магазине. Нельзя сказать, что он был таким уж ярым поклонником этой группы, но их музыка позволяла ему расслабляться, заполняя собой всё его сознание, очищая его от всех мыслей. И поскольку английского языка он практически не знал, для него существовала только музыка, не отягощённая текстовым смыслом, или его отсутствием. Именно поэтому он предпочитал зарубежную музыку, чья, возможная, бессмысленность оставалась для него незаметной, в отличии от отечественных исполнителей.

Он расслабленно развалился на диване, который ещё пах чем-то чужим, поскольку был совершенно новым. И вообще вся квартира пока не имела своего, жилого запаха. Вообще-то Аркадий и не был привычен к хорошим домашним запахам; в квартире, когда он жил с родителями, пахло, в лучшем случае, какой-нибудь незамысловатой едой (сиречь – закусью), а чаще всего там царил спиртовой или бражный запах. Поэтому, когда он изредка попадал в квартиры, где пахло… живым, особенно если это были «чисто женские» квартиры, наполненные ароматами парфюма и косметики, ему становилось одновременно уютно и тоскливо. Было приятно там находиться, но гнобило сознание, что это ненадолго. Теперь же, когда у него была своя квартира, его всё чаще посещала мысль, что для того, чтобы обжить эту квартиру побыстрее, нужен (вернее – нужна) ещё кто-то. Но он запрещал себе эту мысль, поскольку не представлял себя в семейной жизни.

Когда началась последняя – самая длинная – композиция, он открыл глаза и посмотрел в окно. Сидя на диване, можно было видеть верхний этаж стоящего напротив дома. Вообще-то, можно сказать, что это была часть того же дома, построенного четырёхугольником с довольно просторным двором посередине. Аркадий увидел в одном из окон молодую женщину, протирающую стёкла. На ней были чёрные, закатанные до колен трико и просторная футболка с широкими рукавами. Она стояла одной ногой на подоконнике, а второй, видимо, на каком-нибудь стуле. Несмотря на понимание, что она, наверняка, стоит достаточно устойчиво, такое её положение в открытом окне внушало лёгкое опасение за неё. Но при этом было приятно наблюдать за её движениями, особенно за тем, как при этих движениях свободно колышутся под майкой…

Спокойно, Аркаша! С каких это драных пор ты вдруг стал вуаиристом, пускающим слюнки на женщин в окнах?! Он никогда, даже в детстве, не увлекался подглядыванием. Быть может потому, что с самого детства ему доводилось видеть заголёнными и свою пьяную мать, и её таких же подруг, и ничего, кроме брезгливости, у него это не вызывало. Хорошо ещё, что это не повлияло на его сексуальную ориентацию. Интерес к противоположному полу у него появился, как положено; правда, в нём было больше «практического», и очень мало визуального.

Нет, у него были личные понятия о женской красоте и некоторые предпочтения в женских «сложениях», но он никогда не сосредотачивался на созерцательности. А тут – на тебе! Чуть ли не начал возбуждаться. Может ты ещё бинокль купишь, чтобы вечерами заглядывать в окна и…?!

Криво усмехнувшись, он встал с дивана и вышел на небольшой балкон. В продолжение своих насмешливых мыслей он осмотрелся, прикидывая, во сколько окон он мог бы заглянуть. Получалось немало. И это притом, что он жил на третьем этаже. С пятого, наверняка, обзор был ещё больше.

– — – —

Он, конечно, не знал, что как раз из окна пятого этажа Кирилл, четырнадцатилетний пацан, увлечённо разглядывает в бинокль моющую окно Зину, старшую сестру Светки Пальцевой – его одноклассницы. Здорово! Больше всего его привлекали большие ягодицы, плотно обтягиваемые чёрной тонкой тканью трико; особенно, когда она поднимала ногу на подоконник или наклонялась к тазику, чтобы сполоснуть тряпку, и ткань натягивалась так, что проступали резинки трусов на краях ягодиц. Они казались сейчас на удивление большими, хотя когда он встречал её во дворе, они не выглядели такими уж объёмными. Нет, конечно, и титьки у неё были классными – вон как болтаются под майкой, – но они были за свободно висящей тканью, а задница была плотно обтянута.

Посмотрев, как Зина домыла окно, легко спрыгнула на пол, закрыла фрамуги и исчезла в глубине комнаты, Кирилл как бы вернулся в реальность, положил бинокль в ящик своего письменного стола и завалился на постель с неопределённой улыбкой. Ему было… просто здорово. Необъяснимо и неопределимо. Но кому нужны эти объяснения и определения?! Здорово – и всё тут.

– — – — —

Когда вымытое окно закрылось, дом снова стал неживым. Как будто, когда кто-нибудь появляется в открытом окне, проявляется частичка жизни, которую, обычно, скрывают стены, да и окна. Странно, но это не срабатывает, когда кто-нибудь выходит на балкон. Можно подумать, что в открытом окне есть что-то интимное. Глупо. И всё-таки, что-то в этом ощущается.

Постояв ещё немного, Аркадий вернулся в комнату, оставив балконную дверь открытой. К этому времени диск уже кончился. Поразмыслив немного, Аркадий решил, что не хочет больше ничего слушать, и выключил аппаратуру. В тишине тоже было что-то приятное. Правда, к абсолютной тишине, от которой появляется ощущение заложенных ушей, это не относится. Но городская дневная тишина, даже в относительно спокойных районах, или в домах, стоящих внутри кварталов, все равно наполнена отголосками человеческих действий. И даже если окна выходят во двор, закрытый с четырёх сторон домами и «сообщающимся» с внешним миром только посредством двух нешироких арок, все равно слышится что-то неопределённое. И это не так уж плохо.

В этой тишине Аркадий бесцельно прошёлся по полупустой ещё квартире. Здесь ещё многое предстояло сделать. И это хорошо. Есть цель, есть над чем подумать, и можно принимать решения, которые угодны только тебе. И никакого стеснения – ни в средствах, ни в желаниях. Теперь он может…. Но почему же ему так плохо?!

* * *

Осень смешивалась с летом, как пролитое молоко смешивается с пролитой же водой. Перемены происходили медленно, тягуче, и поэтому были сначала незаметны, а потом сразу становились привычными, вызывая лишь лёгкое удивление «Как, уже?!» и немного грустную констатацию случившегося. И было грустно не потому, что природа замирала и со всё больше холодеющими ветерками всё явственней проступала перспектива зимы, а потому, что эти перемены куда наглядней показывали, а кому-то и напоминали, что время проходит, хоть и не кончается, чем висящие на стенах календари.

Для Виктора это была первая осень, приход которой он заметил только тогда, когда она высокомерно дыхнула прохладой ему в лицо. Ведь если раньше осень ознаменовывала начало учебного года, определённые изменения жизни – не самые радостные, надо признать, – то теперь это были просто не очень приятные перемены в погоде, диктующие какие-то мелкие условия, но не меняющие жизнь. Или…

Почему-то стало чего-то не хватать, когда он возвращался домой после работы, особенно по вечерам. Казалось бы, дома его ждал горячий, хоть и не всегда очень вкусный, ужин, перспектива провести вечер, как ему заблагорассудится, возможно даже выпить пивка вдогонку тому, что он, иногда, выпивал в пивной по дороге домой. Но ему все равно было как-то тоскливо.

Поразмыслив, он решил, что ему не хватает отношений с девушкой. Хотя нет, скорее уж с молодой женщиной. И не в смысле там «потрахаться» (с удовлетворением сексуальных желаний у него проблем не было; в конце концов, если уж приспичит, можно и проститутку подвезти за «договоримся»), но хотелось… да чёрт его знает! При этом он осознавал, что у него нет никакого желания создавать семью. Не сейчас. Вот проблема, ёлы-палы! Вот пойди, найди такую, чтоб «всерьёз, но не да такой степени». Да и где искать?

Это раньше он «вращался» в студенческой тусовке, где девушек больше, чем парней (по крайней мере, тогда так казалось; во всяком случае, выбор был немаленький). А теперь, где прикажете с ними знакомиться? На улице? На работе? Правда, иногда его приглашали в компании друзей, но там, чаще всего, все были уже «спаренные». Они всегда удивлялись, почему он, «такой видный», приходит один, не допуская, что у такого человека могут быть проблемы с противоположным полом. Но, кажется, они были.

Оглянувшись назад и поразмыслив, Виктор вдруг осознал, что он сам практически ни разу не «закадрил» ни одной девушки. Всегда получалось так, что кто-то проявлял к нему интерес, он на это откликался, и таким образом завязывались отношения. Получалось – почти «на всё готовое». Только откликнись. Какое уж тут «добиться»! Дармоед, одним словом.

Вывод напрашивался не из приятных – при всей своей «видности», он был совершенно неспособен к проявлению инициативности в отношениях с женщинами. Неужели, если никто не «повиснет» на нём, ничего и не будет? Нечего гадать! Надо проверить, пробовать, стараться. Халява кончилась, сэр! Может ты и не заметил, но твоя жизнь уже стала «взрослой». Вот только не чувствовал этого. Он не ощущал ничего особенного, что указывало бы на это. В детстве он был уверен, что в том, чтобы быть взрослым, есть что-то особенное; взрослые представлялись ему теми, кому, во-первых, всё можно, кто многое могут и много знают. Но теперь, когда он стал взрослым, притом чертовски умным взрослым, его самоощущение практически не изменилось. Что это? Инфантильность? Или это происходит со всеми людьми, но они отказываются это признавать, стараясь разными способами повысить свою значимость? Есть, над чем поразмыслить.

Но, прежде всего – разобраться с…. С отношениями с девушками? И как ты это себе представляешь? Озадачиться тем, чтобы «завести» подружку? Бред! Нет уж, пусть всё идёт, как идёт, самотёком. Ещё не хватало начать прикидывать, с кем из соседок, например, можно попытаться…. Чушь собачья! Вот сейчас он возьмёт, и, вдруг, начнёт «клеиться» к Юле с третьего этажа, симпатичной двадцатилетней брюнетке, работающей продавщицей в недавно открывшимся супермаркете. Вот бы она удивилась! Или нет? Так, стоп! Никакой преднамеренности в этих делах. Que sera, sera.

Закрыли тему. Вывод ясен, и он будет иметь его ввиду. А там – как сложится. Или не сложится. Поживём – увидим. Не очень приятно было осознавать свою некоторую несостоятельность, но ведь об этом знал только он. А это не так плохо. Наверное.

В октябре Виктор получил очередное письмо от Михаила Захаровича, в котором, кроме всего прочего, получил приветы от Нины и Кати, а также кое-какие новости о Славке.

«…Я не знаю, что ты сказал ему перед отъездом, но мальчишка просто загорелся желанием научиться читать. Получается у него с большим трудом, но он очень старается. Особенно после того, как заметил одобрительное отношение к этому со стороны Катюши. Воистину – ради них…. У меня к тебе большая просьба купить и выслать мне некоторые книги, список которых я дам в конце письма. Как видишь, я снова занялся преподавательской работой. Всё-таки, в этом есть что-то… наркотическое, что ли. Одно успокаивает – эта зависимость не пагубна, и даже может быть полезной…

…Мне тут подумалось, что взгляды многих философов на человека и человеческую жизнь слишком уж усложнены. Представляешь?! Я, который много лет «втюхивал» философию чёртовой уйме людей, вдруг начал склоняться к мысли, что всё это не более чем надумки людей, которым нравилось быть о себе высокого мнения, мнить себя «высшими существами». Не знаю, что со мной происходит, но я, постепенно, перестаю хорошо относиться к людям. И не только потому, что вижу, как они существуют здесь, но и анализируя то, что видел за свою жизнь. Боюсь, что, в конце концов, я приду к выводу… да какая разница?! Как видишь, твой старый преподаватель стал разочаровавшимся брюзжащим хмырём. Аминь! Одно хорошо – мне, почему-то, стало легче…».

– — – — —

Купив книги, о которых писал Михаил Захарович, и добавив несколько недавно вышедших, которые, на его взгляд, могли заинтересовать старого наставника, Виктор отправил посылку, вложив туда письмо.

«…Должен вам признаться, что примерно со второго курса рассматривал философию как литературный жанр. Оттуда можно кое-что почерпнуть, как и из любой хорошей книги, но воспринимать все её постулаты, иногда противоречащие друг другу, как нечто научно-истинное – нелепо, на мой взгляд. Можно, конечно, порассуждать (что мы и делали нередко) об «учении» того или иного философа, но руководствоваться ими, или хотя бы «преломлять» свой взгляд на мир, в реальной жизни практически невозможно. Да и, наверное, не нужно. Разве что принцип «бритвы Оккама», да некоторые другие очевидные, считающиеся «философскими» только потому, что в своё время были сформулированы философами, принципы могут «сгодиться» в реальной жизни. Наверное, зря меня пять лет учили на философском…

…А кто сказал, что людей надо любить? Чушь! Невозможно. Поскольку по работе я постоянно сталкиваюсь со множеством людей, они мне всё больше не нравятся. И не потому, что среди них много «с придурью»; большинство из них… обыкновенные, совершенно нормальные, но именно это делает людей просто биологическим видом. Притом не из лучших. Я вовсе не хочу сказать, что оригинальность могла бы сделать человека более… с большой буквы, как некоторым нравится выражаться. Отнюдь. Сейчас, особенно в искусстве, появилось много такого, в чём, кроме оригинальности, ничего нет. Кажется, что для некоторых авторов оригинальность – как самоцель. (Я, кстати, посылаю вам одну книгу модного с недавних пор писателя, которая, думаю, проиллюстрирует эту мою мысль). А вообще, я недавно видел интервью одного американского актёра, Джона Малковича, где он честно сказал, что ненавидит людей. Он признал, что можно любить какого-нибудь конкретного человека, возможно, и не одного, но людей вообще…. По-моему, это неплохая жизненная позиция…».

* * *

Маша была рада осени. Она любила осень. Не потому, что это «очей очарованье» и всё такое. Просто осенняя погода как бы «легализовывала» её почти маниакальное стремление к ношению брюк, джинсов. Вообще-то, она и большую часть лета ходила в брюках. Её главным доводом было то, что у неё очень некрасивые, худые до костлявости, ноги. Но это была лишь малюсенькая часть правды. Своей матери, доверчиво, в полголоса, она призналась, что не любит ощущать свои ноги голыми, даже в жаркую погоду. Но и это была лишь часть правды.

Полная правда заключалась в том, что только в брюках она чувствовала себя защищённой. Сознание того, что самую интимную часть её тела отделяет от открытого воздуха только тонкая ткань трусов, придавливало её истеричным ступором. Нелепо, конечно, но она ничего не могла с собой поделать.

Надо сказать, что она вообще не любила своё тело, и поэтому предпочитала скрывать его под одеждой. И желательно – не под одним слоем. Таким образом, хотя бы её худоба не так бросалась в глаза. А надень на неё мини-юбку и обтягивающую маячку – просто узник Бухенвальда. Чистый скелет. В отличии от многих девушек, она была рада своему маленькому росту. А то бы вообще – жердь, доска-двадцатка. А ведь действительно, плоская, как доска. Вместо грудей – какие-то несуразные «пупырышки»; у некоторых складки на животе – больше. А у неё живот запавший, можно сказать, в тень выпирающих нижних рёбер. Зато никаких проблем с жиром. Ха-ха. А вот внизу живота то, чего она терпеть не могла – поросль длинных, густых, чёрных волос. Ну, зачем же их там так много?! Можно подумать, что этот вторичный половой признак вобрал в себя долю отсутствующих первичных – титек. Прям, как по Ломоносову – если где убудет…. Ё-моё! На вид – как щётка, ей-богу, прилепленная внизу живота. А ещё это волосьё так норовит выбиться из-под резинок трусов. Отвратительно! А если начать брить – будет ещё хуже, как говорят. А куда уж хуже?!

Поэтому было успокаивающе «спрятать» это всё под плотной тканью джинсов и под блузы просторного покроя. А теперь, осенью, ещё и под курточки. Благодать! Лучше – только зимой, когда под джинсы надевались ещё полушерстенные гетры, и она чувствовала себя совсем свободно.

В отличии от других женщин, Маша «расцветала» – то есть, становилась более открытой и общительной – осенью и зимой. Чувство защищённости повышала уровень её коммуникабельности, и она даже могла достаточно спокойно общаться с мужчинами. Не заигрывать с ними (Боже упаси! Ещё подумают, что…), но ввязываться в довольно задиристые диалоги. Правда, с некоторыми из водителей – например, с Виктором – она регулярно развязывала небольшие словесные дуэли. Но только по рации. А если «очно», то только в достаточно большой, хотя бы человека три-четыре, компании. Она не представляла, как их радуют эти проявления хоть какой-то естественности с её стороны. Хоть что-то.

Да уж, с естественностью у неё была напряжёнка. Она это отлично сознавала. Но что она могла сделать? Она знала, что, в принципе, мужчины должны ей, хотя бы, нравиться. Но вызывали они в ней – и это в лучшем случае – только подспудное опасение. Какая уж тут Любовь. От одной мысли о… яростный приступ вагинизма. Как мерзко! А уж эти её припадки…!

Но любовь в ней, всё-таки, была. И вся Машина любовь была направлена на её племянников – двенадцатилетнею Алёну и восьмилетнего Гришку. Вот, в ком она души не чаяла. Они её тоже обожали. С ней было прикольно. Маша (называть её «тётей» у них как-то не получалось, да она и не настаивала) была с ними как бы наравне, хоть и была из более старшего поколения. В этом было что-то… славное. Так что даже «выговоры» и подзатыльники с её стороны воспринимались ими спокойнее, и были при этом, следует признать, куда эффективней, чем то же самое в исполнении родителей или бабушек.

Дедушек в их семье не было. Как, немного печально и многозначно, шутили бабушки – с мужиками в их роду не везло. В их родне, действительно, не было ни одной полной семьи. Сплошные матери-одиночки. За исключением тёти Жанны, у которой был хороший муж – дядя Петя, прикольный, вообще-то, мужик – и аж четверо детей. А так мужики либо рано умирали, либо ещё раньше «исчезали с горизонта». Ну и хрен с ними! А ведь действительно…. Но и это переживалось. По-разному.

Если Машина тётя Раиса, одна из трёх, мать двух дочерей – малолетних оторвочек, не могла подолгу обходиться без мужиков и имела их (или наоборот) не меряно, и от этого в их семье у неё была не очень хорошая репутация, то Машина мать могла спокойно обходиться без мужчины годами. А ведь ещё не известно, что было естественней.

Но в Маше, похоже, чувственность и вовсе отсутствовала. Она проверяла. Ну, как посмела, так и проверила. Ничего. Никаких особых ощущений, и даже немного противно. И стыдно. Ну, не дано ей этого. Что ж теперь?

Зато можно быть довольной тем, что у неё нет зависимости от… в общем, что её собственная… часть не диктует ей условия. Она столько наслушалась мнений о жизни тёти Раисы, что её собственное состояние можно было воспринимать как благо. Вот только эти дурацкие приступы…. Им не было объяснений. А может, были? Но она никогда не обращалась к врачам. А к какому, собственно, прикажете? Первая (и, честно говоря, единственная) мысль была о психиатре. Не хотелось? Страшно? Стыдно? Да всё сразу, комком. А ведь пришлось бы рассказывать об этом. А об этом даже думать…. Нет уж, пусть будет, как есть.

Но всё это куда-то прячется, когда неспешно шагаешь по тротуару, посыпанному жёлтой, уже немного, самую малость, грязной, листвой, засунув руки в карманы ветровки, чья «молния» затянута до самого подбородка. Половина пожелтевшей листвы всё ещё остаётся на ветках, совсем слабо выделяясь на фоне белёсого неба. Листья, лежащие под деревьями, на частично завядшей, но частично ещё зелёной траве, кажутся более жёлтыми, по сравнению с их пока «держащимися» собратьями. Но это ровно до той поры, пока небо не залепится сизыми тучами, «выгодно» оттеняющими желтизну листвы на деревьях. Хотя, осенью такие густо-сизые тучи – уже редкость. Это время года всё обесцвечивает. Даже солнце. Всё становится белёсым, слегка матовым, отчего так и тянет протереть глаза, чтобы восстановить резкость зрения.

А как приятно вдыхать немного прохладный воздух с примесью запаха дыма от костров, в которых некоторые дворники сжигали только что собранную листву. Даже у коренных городских жителей запах дыма вызывал ассоциации с деревней, природой, и ещё чем-то… большинство даже не понимало, что это – ощущение простора. Ведь если вы, выйдя во двор, не увидели горящих листьев, но ощутили явственный запах дыма, у вас невольно возникает мысль – нет, представление, – что этот дым доносится откуда-то издалека, с загородных просторов. И не важно, чёрт возьми, что это дым от костра, горящего, всего лишь, в соседнем дворе.

Именно в такой дымчатой атмосфере Маша, не спеша, шла домой, временами останавливаясь, чтобы просто постоять, подышать, бесцельно оглядеться вокруг. Был ещё совсем ранний вечер, но привыкшим за лето к яркому свету глазам он казался чуть ли не предзакатным. Наверное, ещё и потому, что небо было затянуто светло-серым чем-то, вызывающим ассоциации с паршиво затёртым «Витонитом» потолком. Но воспринималось это спокойно, потому что это не ваш собственный потолок, и, к тому же, всё это не навсегда.

В квартире, естественно, было несколько темней, чем на улице, но не настолько, чтобы сразу захотелось включить свет. Маше даже нравилась такая атмосфера, когда тебе всё, даже ты сама, кажется чуть-чуть призрачным. Быстро, стараясь не бросать взгляд в большое зеркало старого трюмо, она переоделась в свои любимые розовые штанишки, доходящие до икр, где болтались тесёмки с «кнопками», которые она никогда не застегивала. Специально повернувшись спиной к зеркалу, она стянула белую майку на лямках, которая всегда служила ей нижним бельём вместо лифчиков, которые она никогда не носила, поскольку «прятать» в них было нечего.

Когда-то это её расстраивало. Но она уже давно перестала сравнивать себя с другими. И даже находила свои плюсы в отсутствии груди. Вон, например, у Гальки, её подруги детства, титьки аж четвёртого размера. Это же тяжело, наверное. К тому же, какой «сигнал» для мужиков! Они ж как…. А нам, маленьким, – чем незаметней, тем лучше.

Натянув серую футболку «Reebok», которая хоть и была небольшого размера, но на её худеньком тельце выглядела мешковатой, Маша пошла на кухню, чтобы немного перекусить. Вообще-то, ела она очень мало, и иногда просто заставляла себя хоть что-то съесть, потому что «надо». Но на этот раз у неё почти «разыгрался» аппетит. Надо же, к чему бы это? «Может тебя ещё и на солёненькое потянет?!», – подумала она, невольно хихикнув. Придёт же в голову такой абсурд.

Поскольку она не была из тех, для кого секс и деторождение – суть вещи не взаимосвязанные, позывы к материнству отсутствовали у неё так же, как и позывы к сексу. В её представлении один процесс был страшней другого. Что «внутрь», что «изнутри». Увольте. А естественную любовь к детям можно «излить» на племянников. К тому же, чужих детей любить легче. Потому что когда внезапно возникает желание придушить это вредное существо, можно просто оттолкнуть его и спокойно уйти, не особо переживая возникшие эмоции. А вот если ощутить подобное к родному ребёнку – это, наверное, уже нешуточный напряг.

Она уже доедала сосиски с «кудрявой» лапшей обильно политые кетчупом, когда раздалась трель дверного звонка. Вообще-то, в этот вечер никого, кроме неё, дома не должно было быть. Мать уехала на несколько дней в гости к своей тётке в деревню. К тому же, был будний день, и никаких гостей в принципе не предвиделось.

Осторожно, чуть ли не на цыпочках, подойдя к двери, Маша посмотрела в «глазок». За дверью стоял Генка – сосед по лестничной площадке, примерно её возраста, человек с лицом, каким-то противным в своей заурядности. Бывает же так, одно ничем не примечательное лицо воспринимается спокойно, а другое…. И даже в искажающий «глазок» было заметно, что он пьян.

«Кто там?», – спросила Маша в дерматин двери. Вопрос был нелепый, но другого не нашлось. Вообще-то, в голове резво эквилибрировали множество вопросов, как шарики в лототроне, но на язык «выпал» именно этот.

«Это я, Гена, – ответил сосед, зачем-то задрав при этом голову вверх. – Открой, Маш!».

«Зачем?».

«Поговорить. Сегодня вечер такой…».

Маша невольно усмехнулась. Романтик, блин, нашёлся! Он что, «закадрить» её задумал, что ли?! Как-то узнал, что она одна сегодня и решил…? Ну, ни фига себе «добрый вечер»!

«Слушай, Ген, топай домой, а?». – Из-за сдерживаемых смешков тон у Маши получился, к её досаде, несколько добродушный.

В ответ Генка слегка ткнул кулаком в дверь:

«Ну, открой, чё ты?!».

Маша почувствовала, как на неё начинает накатывать такое знакомое, и такое ненавистное, ощущение. Она мгновенно стала серьёзной и сказала решительно, и даже зло:

«Слышь, ты, пьянь Господня, тебе со мной ничего не светит. Так что – проваливай!».

«А кому „светит“?», – не унимался Генка.

«Не твоё дело!».

«Эй, а может ты лесбиянка? Извращенка?». – Последним словом даванул, паскудник, как будто кто-то подкрался со спины и резко дёрнул штаны на тебе кверху.

Болезненно поморщившись, Маша выкрикнула:

«Пошёл на х…!», – и отбежала от двери. Её душила смесь эмоций, желаний, и попыток подавить и то и другое. Откачнувшись от двери, Генка сказал:

«Я к ней пришёл с х…, а она, дура, посылает меня на х…».

Рассмеявшись собственной удачной шутке, он с довольным видом пошёл к своей двери. Он не заметил, кто его толкнул (а может, просто спьяну мотнуло?), но он «навернулся» по лестничному пролёту, переломав несколько костей и разбив голову о бетон межэтажной площадки.

Спешно включив телевизор и забравшись в кресло с ногами, Маша опасливо прислушалась к себе, обречённо ожидая, что вот-вот…. Но ничего, к её облегчению, с ней не происходило. Вскоре стало очевидно, что ничего, кроме подпорченного настроения, ей в этот вечер не грозит. А это – мелочи. Можно было расслабиться и погрузиться в просмотр телепередач.

Через некоторое время с лестничной площадки донеслись звуки какой-то возни, но Маша решила, что это связано с Генкиным «продолжением банкета» (в будний день квасит, остолоп!), и только оглянулась в сторону двери с лёгким раздражением. Потом она полностью погрузилась в просмотр боевика с Ван-Дамом и Шнайдером в главных ролях.

О случившемся с Генкой она узнала только через несколько дней, когда эту новость ей сообщила приехавшая из деревни мать, полушутя попеняв, что это Маша должна бы ей рассказывать о «домашних» новостях. Маша же решила не рассказывать о том, что произошло в тот вечер между ней и Генкой. А зачем?

* * *

Зима. Она как смерть – нежеланна, но ровно настолько, насколько может быть нежеланным нечто неизбежное. Но в отличии от смерти, приходящей единожды и окончательно, зима, рано или поздно, уходит, но только для того, чтобы через какое-то время придти снова. И ещё неизвестно, что хуже – страшащий приход конца всего и вся, или многократность наступления и отступления зимы. Ведь кажется, что с каждой зимой в человеке отмирает какая-то малюсенькая, совсем незаметная, частичка, и так же незаметно разлагается где-то внутри, помаленьку отравляя организм человека. А если не малюсенькая? А каждая зима добавляет ещё и ещё «мертвечинки».

– — – —

У Аркадия было двоякое отношение к зиме. Прежде всего, это было время покоя. Хоть он и не был особо падок на как дразнящую летнюю открытость всего и вся (вы понимаете, о чём… о ком я?), всё-таки зимняя глобальная «упакованность» давала ощущение ничем не нарушаемого спокойствия. И всего того, что ему не очень нравилось, становилось меньше. Главное – людей. И темнело рано, и люди не задерживались на улице; вечерами можно было спокойно погулять по пустынным улочкам, на которых, даже в этой, центральной, части города было очаровательно малолюдно. Девять-десять часов вечера – идеальное время для прогулок, если, конечно, не метёт, и мороз не в районе тридцати.

А ещё – полностью замёрзшие окна. От этого квартира становится совершенно замкнутым пространством, исключительно твоим, персональным мирком, в котором…. К зиме он успел полностью обустроить квартиру, воплотив все свои желания и личные представления о комфорте. К чёрту «евроремонты» и «евростандарты»! Все эти подвесные потолки, кафель в ванной до потолка и в кухне на полу, и прочая чепуха, – казалось ему каким-то… ненужным. Ему ненужным. Ему, отнюдь, не было жалко потратить на это какую-то часть денег, он просто не видел в таких вещах ничего домашнего. А ему хотелось именно этого – домашнего.

А вот современная бытовая техника – это да! Стиральная машина-автомат – спасение для одинокого мужчины. Да и газовую плиту он купил современную; с пьезоэлементами, что облегчило ему, привыкшему к электрической плите, процесс включения. Правда, пришлось доплачивать слесарю из «Горгаза» за некоторые изменения газопровода. Но это – мелочи.

Но, с другой стороны, зима, рано или поздно, кончалась. И тогда, хочешь ты того или нет, появляется ощущение пробуждения. А вместе с ним – чувство, что ты что-то проспал. Этакая паскудинка, липнущая к краю мысленно-чувственного потока, который, цепляясь за неё, начинает слабо рябиться, искажаться. Мелочь, но гнобит.

Но до этого было ещё почти полгода, а пока…. Что? Надо было чем-то заняться. У него не было никакого желания устраиваться на работу. А тогда что? Ведь он уже начинает скучать от безделья. Но чем он хотел бы заниматься?

Писать. Вот! Не паршивые статейки по указанию редакции, а то, что ему захочется, как ему захочется, и о чём ему вздумается. И не важно, прочтёт ли это хоть кто-нибудь, хоть когда-нибудь. (Ложь, конечно. В нём уже сидело желание быть прочитанным и оценённым, хотя он ещё ни строчки не написал. Но это желание надо было придавить как можно сильней, чтобы иметь возможность писать без оглядки).

Он купил компьютер, быстренько освоился с Word (делов-то), и принялся сочинять. Оказалось, что это довольно увлекательно – берёшь, создаёшь мирок, населяешь его людьми, какими хочешь, а потом делаешь с ними всё, что тебе угодно. Практически, ты —Бог. На всё воля Твоя и желание Твоё. Забавно! Сочинительство – это такой суперконструктор, из которого можно построить чёртову уйму конструкций.

Но получалось не ахти как. Честно говоря – паршиво. Он «выписывал» сразу слишком много из того, что ему хотелось сказать, выразить. Он как ребёнок, который, пытаясь что-то вылепить из песка, перелил воды, и копается, практически, в грязи, пытаясь хоть что-нибудь из неё соорудить. Но песочная жижа растекается в стороны, марая руки и противно, слегка карябая, проминаясь между пальцами. Добавь сухого, малыш!

Написав несколько рассказиков, он понял, какая это, по сути, чушь. Херня невероятная! Перечитывая их, он криво усмехался, видя банальность, примитивность текста и, при этом, неуклюжие попытки проявить оригинальность в словосложении. Дистрофик в позе бодибилдера – вот, какие ассоциации вызывали у него его собственные тексты.

В конце концов, все пять написанных рассказов он удалил в «корзину», которую тут же очистил. Что ж, то, что он в них хотел сказать, осталось с ним, чтобы, возможно, воплотиться когда-нибудь в более приличной форме. И ещё одно он явственно осознал – не нужно «выкладывать» в тексте слишком много своего, личного. Совсем не обязательно каждый раз выворачивать свою душу наизнанку, чтобы рассказ получился… а кто вообще сказал, что автор обязан вкладывать в произведение именно свою душу? Во-первых, ещё не известно наверняка, существует ли вообще такая штука, как душа. И даже если рассматривать понятие «душа» как совокупность качеств отдельно взятого человека, надолго ли хватит одной «души», если «вкладывать» её полностью (да и частично) в каждое «произведение»? Куда практичней – создать персонаж, наделить его той или иной душой, а потом, если будет в том сюжетная надобность, вывернуть её наизнанку.

Обо всём этом он размышлял, прогуливаясь вечерами, или занимаясь приготовлением пищи. Поскольку постоянно питаться в ресторанах и кафе было невозможно – не из-за денег, а просто потому, что выходить из дома три раза в день, чтобы поесть… ну, понятно, – ему приходилось готовить самому. Но если раньше его домашний рацион состоял, чаще всего, из полуфабрикатов, то теперь он мог позволить себе отборные, и даже деликатесные, продукты. Пришлось учиться готовить по-настоящему, но ему это нравилось. Нравился запах оливкового масла, когда он жарил на нём рыбу или креветки (настоящие, большие), или делая соус к ним с зеленью и каперсами. А настоящие стейки! В сметанном соусе с яблоками. Он, чёрт-те когда, видел по телевизору этот рецепт, показанным поваром французского посольства в Москве. Чертовски вкусно!

Правда, в оригинальном рецепте перед тем, как поджаривать яблоки, следовало добавлять в сковородку немного коньяка, но он этого не делал. Он терпеть не мог даже запаха крепкого спиртного. Он почти тридцать лет своей жизни был вынужден почти постоянно вдыхать спиртовые испарения. Первый раз он попробовал водку ещё в детстве. Просто так, из интереса, воспользовавшись тем, что взрослые упились до отключки, оставив недопитой полбутылки водки. Он поперхнулся первым же глотком; водка, резанув по горлу, попала в носоглотку, заставив его закашляться, и противно потекла из носа.

Нельзя сказать, что тот случай сразу сделал его трезвенником. Он не так уж мало выпил за свою жизнь – предпочитая, правда, вино или пиво, – и даже пару раз «уходил» в запои. Но постепенно он перестал пить вообще. Даже пиво иногда вызывало у него спазмы в горле, как будто организм отказывался принимать в себя спиртное.

Это его ничуть не огорчало. Если твои родители были алкоголиками – ты либо сам становишься таким же, либо превращаешься в убеждённого трезвенника. Он предпочитал второе. Хотя, в принципе, обе эти крайности далеки от нормальности. Но ведь всегда проще выбрать какую-нибудь одну сторону, чем балансировать между «правильно – не правильно». А если учитывать бесконечное многообразие людских представлений о «правильном» и «не правильном»…. Лучше уж руководствоваться собственными принципами. К тому же, это совсем не трудно, особенно, если ты одинок.

Его не тяготило одиночество. По крайней мере, ему так казалось. Общение? Но кто доказал, что людям просто необходимо регулярно общаться? Так говорят. Говорят они! Вот в этом, кажется, всё и заключается. Поговорить, высказаться. Дружно восхваляемая коммуникабельность делится на два основных вида. Первый – возможность высказаться, либо для того, чтобы просто освободить голову от вертящихся в ней мыслей и мнений обо всём на свете, либо, чтоб показать, на какие умные мысли ты способен. Второй вид – обязательная часть вечной игры полов. Нельзя же действовать, просто руководствуясь инстинктами (а жаль!), необходимо хоть какое-нибудь «вербальное оформление». Или оправдание? В любом случае – это необходимо при общении с противоположным полом, чтобы…

Общение с женщинами? Секс? Честно говоря, он предпочитал второе без первого. Да и то изредка. Иногда он просто вспоминал, что уже давненько…, выбирал объявление из разряда «САУНА. ДОСУГ», заказывал такси и ехал по продиктованному ему по телефону адресу. Проведя пару часов в обществе какой-нибудь старательной минетчицы с большими титьками (таковы были его сексуальные предпочтения), он возвращался домой в состоянии приятной расслабленности, которое, правда, несколько смазывалось за время проезда от сауны до дома. Но вызывать проституток на дом он не желал. Это его мирок, и кому попало доступа в него быть не должно. А кому можно?

Наверное, никому. По крайней мере – пока. Или под этим «пока» пряталось «всегда»? Ведь была, несколько лет назад, попытка пожить вместе с одной молодухой, которая работала референтом в какой-то конторе, которая располагалась в том же здании, что и редакция газеты, в которой он работал. Чёрт знает, что их двоих дёрнуло попробовать семейной жизни. До этого они, не так уж часто, встречались несколько месяцев, чтобы, честно говоря, просто «перепехнуться».

Валентина была объективно некрасива, не обладала ничем, что могло бы привлечь мужчину и при отсутствии красивого личика, и поэтому, как он подозревал, она и согласилась на отношения с ним; ведь он был точно таким же, как она, представителем противоположного пола. Но кто сказал, что двое одинаковых (особенно – одинаково некрасивых) людей «созданы друг для друга»? Чушь! Так считают только те, у кого нет проблем с самоощущением.

Но была зима, так и хотелось тёплого и живого, и они решили…. Их хватило всего на три месяца. Невозможно ужиться вместе, когда с человеком только спать рядом хорошо. Причём «спать» – в буквальном смысле. А вот всё остальное…. Просто удивительно, как быстро она начала «уклоняться» от секса. Стоит верить «женатикам», которые жалуются, что жёны частенько «не дают», даже если до свадьбы они «трахались как кошки». Но ведь они даже не поженились; просто «сошлись». И нельзя сказать, что он так уж часто предлагал. Но она или не соглашалась, или делала это с таким выражением одолжения, что это портило почти всё удовольствие. И конечно, никаких «извращений»! Твою мать! Когда-то сама инициативу проявляла, и чтоб «по-всякому», а теперь только ноги со вздохом раздвигает. Да пошла ты!

Так что ему было в облегчение, когда они «разбежались». Он сразу же отвёл душу с соседкой-пьянчужкой, которую только напои, и делай с ней, что хочешь. А главное – никаких обязательств и претензий. И ещё – ощущение чужого рядом с собой можно терпеть только временно. Та, что находится рядом с тобой постоянно – либо должна стать родной, либо…. Поэтому с бл… ми всегда легче – их не жалко терять, и это облегчает взаимоотношения с ними. Для него – бл… и были предпочтительней.

Что касается любви – этого он просто не знал. Нет, он знал, что такая эмоция существует, что она играет какую-то роль в жизни большинства людей, но ему она была незнакома. Слишком упрощенно было бы утверждать, что всё это потому, что его никто, даже родители, по-настоящему не любил, и поэтому…. Примитивно, господа! На самом деле – у него, похоже, просто не всё в порядке с эмоциональностью. Сам себе он мог признаться, что неспособен на «высокие чувства». Что бы там не говорили, но с этим можно жить. А он мог жить очень даже неплохо.

Что он и делал. Как ни странно, но эта зима прошла незаметней чем предыдущие, хотя теперь он не работал, и всё время было у него «свободным». Может быть, это из-за того, что теперь он занимался тем, что ему нравилось, и занимался этим почти с увлечением. Даже если это было безделье.

После некоторого перерыва, он снова начал писать. Но на этот раз он садился за компьютер только тогда, когда у него в голове складывался конкретный эпизод, который надо было только «выписать». Если уж совсем точно – то «выпечатать». Печатал он хоть и одной рукой, но всеми пятью пальцами, так что это у него получалось довольно быстро. Но это не значит, что писал он много. Отнюдь. Но это его не заботило. Он же, в конце концов, не писатель, который живёт, да ещё во всех смыслах, тем, что пишет. Он определил себя как графомана, которому нравится сам процесс создания чего-то складного. А ведь, кажется, кое-что получалось совсем неплохо.

Его не особо порадовала наступающая весна. Не потому, что зима заканчивалась (хотя он чувствовал, что эта зима убила в нём намного меньше, чем предыдущие); просто предстоящий период перехода от одного состояния природы к другому, с этой слякотью, грязью, все ещё холодной сыростью, вызывал у него досадливое раздражение. Он привык к вечерним прогулкам, но выходить и прогуливаться по чмокающей жиже в окружении колюче посеревшего снега – просто не хотелось.

А ещё – окна перестали замерзать. И когда вечерами зажигались окна напротив, его взгляд невольно устремлялся туда, где в светящихся квадратах мелькали силуэты людей, проживающих какие-то свои жизни, жизни реальные, но воспринимающиеся как нечто абстрактное из-за фрагментарного мелькания в ограниченном проёме окна. А если брать эти фрагменты и «наращивать» на них «плоть» другой, выдуманной тобой, жизни?

Вон, молодая женщина (это она, кажется, в прошлом году мыла окно) мечется туда—сюда по комнате, резко жестикулируя; похоже, с кем-то о чём-то спорит. Слабо придумать сюжетную «окантовку» происходящему; «до» и «после» этого спора?

Главное – не позволять мимолётным взглядам на чужую, и поэтому абстрактную, жизнь превратиться в подглядывание за личной, и даже интимной жизнью конкретных людей. И дело тут не в «неправильности» поступка, который, кстати, некому будет осудить, а в ощущении самого себя как…. Но молодушка – симпатичная, видимо с характером, так почему бы не придумать ей немного жизни, быть может поинтересней, чем её реальная жизнь. Хотя, кто знает, быть может у неё…

* * *

Кирилл был рад началу весны. Прежде всего, это означало конец зимней «запакованности» всего и всех. Главное – девушек. «Знамением» весны становились девушки в уже довольно коротких, хоть ещё и явно плотных, чёрных юбках, из-под которых «выступали» ножки, обтянутые всего лишь тонкими чёрными, чаще всего, колготками. И не важно, что выше были всё ещё застёгнутые куртки или кожанки, а ниже – полусапожки. Все равно от этого веяло весной.

А ещё весна означала приближение конца учебного года. Он ненавидел учиться, хотя был практически отличником. С каждым годом ему становилось всё труднее находиться в школе. Не учиться, а нормально чувствовать себя среди сверстников. А всё это его чёртово заикание.

Он заикался с самого детства, но, несмотря на это, его родители добились того, чтобы он учился в обычной школе, полагая, что, чтобы там не говорили, в спецшколе обучение несколько… бог его знает, какое, а их сын, несомненно, достоин нормального образования. Он действительно был умнее большинства своих ровесников. Но проблема была в том, что с годами его заикание становилось всё хуже. Его уже давно не спрашивали на уроках, и экзамены он сдавал только письменно. Если бы не его хорошая успеваемость, и хорошее отношение к нему учителей – не избежать бы ему перевода в спецшколу.

Но, возможно, это было бы и к лучшему. Ведь его возможности в общении с однокашниками были близки к нулю. Об общении с девушками и говорить нечего. А как же хотелось! И от этого его чёртов язык вообще заклинивало насмерть. Он не был достаточно красив, чтобы хотя бы этим привлечь к себе внимание девчонок, так ещё он был, практически, немой, и не имел возможности произвести на них впечатление своей болтовнёй, как это делали другие парни. Он замечал, что, чаще всего, эта болтовня была совершенно пустой, но ведь «действовала». Кажется. По крайней мере, девчонки явно на неё «велись». А он бы мог… но не может ничего. А немая репутация умного парня – немного стоит.

Обгоняя большинство в интеллектуальном развитии, он отставал от этого же большинства в развитии эмоционально-чувственном. Это проходило мимо него, заставляя зло сжимать зубы и сердито смотреть на окружающий мир; по крайней мере, до тех пор, пока в поле зрения не попадала какая-нибудь симпатяшка. Но потом становилось ещё хуже, потому что и она проходила мимо. В свои пятнадцать лет он не разу не целовал, и даже не обнимал, девушку. Он понятия не имел, какого это всё в ощущениях. И это делало его… если честно – законченным вуаиристом. И он презирал себя за эту слабость, с которой ничего не мог поделать.

Как бы то ни было, он решил перестать потакать своей озабоченности. Да, именно! Как ни крути, а приходиться признать, что он – просто сексуально озабоченный придурок. И с этим надо что-то делать. В первую очередь, он решил перестать подсматривать в окна. Поправка – подсматривать в окна с помощью бинокля. Удивительно, сколько усилий это от него потребовало. Его самоощущение пошло «враскаряку». Но он очень старался сдерживать свои порывы.

Хорошо, всё-таки, когда есть друг, у которого общие с тобой наклонности, пусть даже и не очень правильные. Странно, но то, что совестно делать в одиночку – на пару кажется не таким уж зазорным. Так что когда к нему приходил Костюшман, они, время от времени, вовсю развлекались заглядыванием в чужие жизни. Кирилла немного успокаивало, что он не один такой придурок, хотя, по большому счёту, обманывать самого себя не очень-то получалось. А главное – хотелось чего-то большего, чем просто видеть. Хотелось уже прикоснуться.

Причём «по-настоящему», а не просто мимолётно потискать кого-нибудь где-нибудь. Хотя, Костюшман не чурался и этого, и показывал Кириллу девчонок, с которыми «без проблем». Но это ему «без проблем», если не врёт, конечно. Он же красавчик. Да и наглости у него – не меряно. А ещё ему наплевать, кто и что там про него скажет, а тем более подумает. А Кирилла «тормозило» именно это. Недаром Костюшман называл его, хоть и беззлобно, «тормозом». И хуже, чем быть таким, было – сознавать, что ты такой вот есть.

И всё же, весна была в радость. Как бы сама собой появлялась надежда на что-то… новое в жизни. Не нужно конкретизировать – достаточно просто надеяться. Запрещай себе, не запрещай, а надежда, основанная на глубинных желаниях, все равно будет взбухать внутри, то ли озаряя жизнь, то ли отравляя её. Ладно: поживём – увидим.

* * *

Всё-таки в жизни могут случаться «повороты», подобные поворотам сюжета какого-нибудь телесериала; только, почему-то, то, что кажется в кино надуманным, притянутым за уши, случаясь в жизни, кажется совершенно естественным. В крайнем случае – удачным, или не удачным, стечением обстоятельств. Но уж точно никому не приходит в голову, что это кем-то вот так «надумано». Даже истинно верующие в Бога Всемогущего, не могут всякий раз ссылаться на «волю Его», потому что нередко это может вызвать массу вопросов к Нему, а отвечать на них некому. Так что универсальным объяснением для таких ситуаций является – «так сложилось».

Вот именно так сложилось, что шутливые прикидки Виктора насчёт того, с кем бы из ближайшего окружения он мог попытаться завязать близкие отношения, и мысли о Юле, как о «возможном варианте», неожиданно воплотились в реальность. Всё произошло как бы само собой, и невозможно точно определить, кто тут был инициатором, а кто «согласившимся». Да и какая, к чёрту, разница?!

Для них даже не существовало разницы, как можно было определить их отношения. Любовь? Вряд ли. По крайней мере, не очень похоже. Исключительно сексуальная связь? Но они могли приятно провести время и просто так, без секса. Наверное, это были просто хорошие, и при этом – ни к чему не обязывающие, взаимоотношения, не нуждающиеся в каком-нибудь конкретном словесном определении.

А может, это всё зима, холодная и скучная атмосфера которой побуждает людей стремиться к теплу? Лучше, конечно, к теплу человеческого тела, а не масленого обогревателя. В любом случае, Виктору было чертовски приятно заходить после работы к Юле, которая так уютно спокойно встречала его – иногда целуя, иногда просто чмокая в щёку, а иногда только чуть насмешливо приказывая идти мыть руки, – потом сесть за стол и поесть чего-нибудь вкусненького.

Виктор и раньше считал, что его мать готовит не ахти как, но теперь он полностью осознал, в чём всё дело – кухня его матери была просто пресной. Соль и перец, причём в очень ограниченном количестве, – были единственными приправами, не считая всякой сушёной зелени, которую Виктор терпеть не мог. В конце концов, от одного укропа и петрушки особой пикантности не получится.

А Юля готовила замечательно, и к тому же разнообразно. Надо признать, что её мать, тётя Женя, «сделала» из неё прекрасную «домашнюю хозяйку». А если без кавычек – воспитала хорошую, полноценную женщину. И с ними обоими было как-то легко. Быть может потому, что тётя Женя, в своё время, смогла спокойно принять то, что её дочь, оставшись «её ребёнком», стала такой же женщиной, как она сама – с теми же наклонностями, с такими же заморочками, и ещё с чем-то своим, на что имела полное право. Поэтому она не лезла в отношения своей дочери с мужчинами, даже если имела другое мнение на этот счёт. А учитывая, что к Виктору она относилась неплохо, а чем дальше, тем лучше, никаких натяжений не возникало. И она никогда не высказывала вслух своё мнение, что Виктор для Юли – идеальная пара. То ли боялась сглазить, то ли…

Немного странное чувство – проснувшись, начать шевелиться и тут же обнаружить какую-то помеху своим движениям. Конечно, сразу сознаешь, что эта «помеха» является спящей, или уже не спящей, рядом с тобой женщиной, уютно тёплой, источающей живой запах, которую так и хочется потрогать, чтобы убедиться в её реальности. Немного странно – он ведь уже очень много раз спал с женщинами, но каждый раз, просыпаясь, он ведёт себя как мальчишка, которому представилась обалденная возможность ПОТРОГАТЬ. Видимо, он неисправим. Юля обычно просыпалась от его прикосновений, и на её лице тут же появлялась немного снисходительная улыбка. Что ж – он этого заслуживал.

Но в это утро у неё было лицо просто спросонья. Чёрт! Неужели им так и не удалось окончательно помириться после ссоры, произошедшей на прошлой неделе? Абсолютно глупая ссора. Буквально – на пустом месте. Вот что значит – практиковаться в диалогах, когда сказать нечего, а кажется, что надо. Слово за слово, хреном по столу – и понеслась лихая по кривой. Глупо.

Но ведь вчера, кажется, нормально помирились, и ночью «замирились» по полной программе, а вот мерзопакостное ощущение, что все равно что-то не так, учащает дыхание, как будто тебе не хватает кислорода. А в голове даже не подозрение, а паскудная уверенность, что что-то кончилось. Что-то хорошее.

Юля, подняв подушку на подлокотник дивана, присела, даже не подумав прикрыть одеялом голую грудь, как это (так неестественно!) делают в фильмах, и некоторое время то ли собиралась с мыслями, то ли просто окончательно просыпалась. Виктор смотрел на её красивое, на стопроцентно женственное, тело, не в силах отделаться от ощущения, что это всё в последний раз.

Словно окончательно очнувшись, Юля посмотрела на него. Если бы мы точно могли знать, что означают взгляды, которыми смотрят на нас женщин…. Но мы можем только догадываться, иногда даже угадывать, когда они нам это позволяют (или признают, что угадано правильно, хотя на самом деле…). Но на этот раз всё было очевидно, хотя её взгляд не выражал ничего особенного; а может быть, именно поэтому.

«Давай больше не будем встречаться», – сказала она спокойно.

В голове Виктора заметались вопросы, смешиваясь с очевидными ответами на них. Почему «больше», а не, хотя бы, «пока»? Да потому что «совсем». Что между ними пошло не так? Чего ей не хватает? Любви? Но ведь очевидно, что он… что? Неужели он что-то пропустил? И так далее, до тошноты.

Из всего множества вопросов он задал только один:

«Почему?».

Вопрос настолько же важный, насколько банальный и даже глупый. А поскольку вопрос ожидаемый, ответ уже был готов.

«Я не люблю тебя. Я очень хорошо к тебе отношусь, мне с тобой было здорово, но мне, дуре такой, чего-то не хватает всё больше и больше. И я даже не уверенна, что мне не хватает именно любви. Я знаю, что ты относишься ко мне так же, как я к тебе, и рада, что ты никогда не делал ложных признаний в любви, потому что „так надо“. Но ты, наверное, заметил, что в последнее время я всё чаще ищу повода для ссоры. В конце концов, я поняла, что просто хочу с тобой расстаться. Объяснений этому у меня нет, но, пожалуйста, не пытайся переубедить меня. Твоя мудрость тут не поможет».

Ну и что прикажете на это отвечать?! Нечего. Всё очевидно до желания завыть. Впрочем, Юля и не ждала его ответа. Выбравшись из постели, она, не торопясь, надела трусы, найдя их под одеялом в изножье, потом лифчик, лежащий почему-то на полке книжного шкафа (ну, вот так он его отбросил!), и, наконец, надела тёплый халат с длинными рукавами, запахивающейся одним поясом. Было что-то непередаваемое, когда, открыв дверь на звонок, он видел Юлю в этом халате; в этом было что-то особенно домашнее, тем более на фоне лестничной площадки. И этого больше никогда не будет. Сейчас бы заплакать – само то.

Поскольку всё это происходило в его квартире, Виктор должен был… что? Ну, что прикажете делать в такой ситуации? Проводить? Но ведь провожают гостей, «до новой встречи», а тут…

Он, конечно, тоже встал с постели, оделся и… остался стоять в проёме двери, наблюдая, как Юля, перед зеркалом в прихожей, расчёсывает свои густые, по-модному крашеные волосы. Вообще-то, волосы у неё были светло-русые, но такими они ей не нравились, и она постоянно их красила лет с пятнадцати. Виктору вдруг вспомнилось, как он узнал о настоящем цвете её волос. И стало совсем грустно.

Когда процесс расчёсывания подходил к концу, Виктор, понимая, как дежурно это звучит, всё-таки спросил:

«Может, позавтракаем?».

«Нет, спасибо», – спокойно отказалась Юля, взглянув на него через зеркало.

Было до одурения очевидно – вот сейчас она уйдёт, и на этом всё кончится. И сделать не то, чтобы ничего нельзя, а просто не имеет смысла. А если сейчас встать на колени и попросить её выйти за тебя замуж? Было бы чертовски мелодраматично. До омерзения. А главное – неискренне. Или…?

Положив расчёску на тумбочку под зеркалом, Юля подошла к двери и явно привычно начала открывать замки. Она так же привычно сноровисто управлялась и на его кухне, готовя ужины или завтраки, что всегда как-то грело Виктора, поскольку в этом было что-то невыразимо уютное. И вот теперь этого не будет.

Когда Юля приоткрыла дверь, Виктор приблизился к ней в два своих больших шага и осторожно тронул её за плечо. Если бы он развернул её к себе, она, из-за его высокого роста, почти уткнулась бы лицом в его грудь. И ещё неизвестно, что тогда бы было. Она прекрасно это понимала, и поэтому, когда почувствовала его прикосновение, лишь чуть обернулась к нему и отрицательно покачала головой. Переступив через порог, она снова обернулась к нему, слегка махнув рукой, сказала лёгкое «Пока», и быстро пошла к лестнице. Она чувствовала, что поездки в лифте она может не выдержать. Да его ещё и дожидаться надо. Я ей нужно побыстрее уйти.