Читать книгу Что-то… (сборник) - Павел Чибряков - Страница 15

Работа с этой писаниной оказывало на Егора всё большее влияние. С одной стороны – его воротило от этой чухни, но с другой – его неодолимо тянуло к тому, чтобы «переписать-переложить-переиначить» эти патологичные тексты, «выпечатав» их на белом фоне текстового редактора. В состоянии Егора появлялось всё больше такого, что подходило под определение «делириум».

Но его самосознание оставалось ещё достаточным, чтобы стараться хоть ненадолго уходить от муторной тяжести этой его работы. Поэтому он нередко выходил на прогулку во двор, где летний воздух, пронизанный детскими вскриками и множеством других, не нуждающихся в определении, звуков, немного рассеивал его «делириумное» состояние.

Это был довольно большой квартал, состоящий, как бы, из нескольких дворов. Внутри этого квартала было всё – школа, два детских сада и даже небольшой стадион. Казалось, что самодостаточность этого квартала такова, что вне его может вообще ничего не существовать. Но ведь существовало! И это было видно в проёмы между домами. Егор видел, как там ездят машины, как оттуда «входят» и «выходят» туда люди. «Входят, и выходят». Было очевидно, что ими не ощущается в этом ничего необычного. Как такое может быть недоступно?! Но Егору…

Однажды он всё-таки попытался выйти на бульвар. В конце концов, что может помешать человеку прошагать пару сотен метров и выйти «на другую сторону домов»? Для этого понадобились бы буквально считанные шаги.

Он очнулся от того, что Катерина похлопывала его по щекам, и обнаружил себя стоящим в равнодушно знакомой прихожей. Увидев, что он пришёл в себя, Катерина спустила слабенькую озабоченность с лица и чуть ехидно-снисходительно улыбнулась:

«Пытался удрать, глупенький?!».

Егор утвердительно кивнул, после чего чуть сдавлено спросил:

«Как я здесь очутился?».

«Притопал на автопилоте. Ну и рожа у тебя была, надо сказать! Ты, наверное, всех детишек во дворе распугал».

«Без понятия», – буркнул Егор, проходя в комнату.

Последнее, что он помнил – это своё осознание того, что до пространства, ограниченного панельными стенами двух домов, за которым виднеется оживлённый бульвар, остаётся совсем немного. И тут появился какой-то странный запах; он был такой необычный, что у Егора не успели появиться никакие ассоциации. После этого «ВЫКЛ.». И даже щелчка не было.

Весь остаток этого дня он чувствовал себя омерзительно. И эту омерзительность преумножало то, что ему хотелось сесть за ноутбук и заняться бредовой писаниной. Егор запретил себе это матерным усилием воли.

Хорошо, всё-таки, что была Катерина. Она, каким-то образом, всегда знала, когда не надо навязывать Егору общение, а когда можно, а то и нужно, поболтать. Причём не обязательно обоюдно. В этот вечер это было Егору просто необходимо. Ему клинически нужно было поговорить; не важно о чём.

Поскольку в этот раз он снова отказался от зраз с грибами на обет, Катерина, поедая именно такие зразы, спросила с легчайшей заинтересованностью:

«А ты что, грибы совсем не ешь? Боишься отравиться?».

Проглотив пережеванную котлету, Егор ответил:

«Я буквально физически не могу есть грибы. Видишь ли, когда мне было десять лет, мы с матерью гостили у родственников в деревне. В той деревне жила многодетная семья. Восемь детей. Представляешь? Так вот, однажды мать уехала куда-то по делам, оставив дом на мужа и старших детей. А был грибной сезон. В общем, днём дети сходили в лес за грибами, а вечером старшие дочери приготовили из них ужин… Знаешь, вереница из девяти гробов произвела на меня такое впечатление, что я просто не способен положить себе в рот грибы. Ни в каком виде».

«Господи! – тихо пробормотала Катерина. – Что же стало с бедной женщиной?».

«Кажется, она сошла с ума. Что и понятно. О её судьбе я ничего не знаю, честно говоря».

Катерина потеряно высмотрелась в тарелку, где она, кажется бездумно, отделяла вилкой кусочки грибов от фарша. Через некоторое время, не поднимая глаз, она сказала полу-извиняющимся, чуть-чуть детским, тоном:

«А я люблю грибы. Мне нравится».

Егор почувствовал некоторый укор совести от того, что, похоже, вызвал у девчонки опасливое отношение к тому, что ей нравится. Поэтому он сказал успокаивающе-бодрым тоном:

«Да и на здоровье! Ты пойми – моя нелюбовь к грибам обусловлена сильнейшим впечатлением, полученным в детстве. Это коренится там и игнорирует все мои зрелые знания и понимание насчёт грибов. Я прекрасно понимаю, что грибы – это не страшно. Не знаю точно, как это называется в психологии, но во мне существует сильнейший запрет на грибы, который, наверное, можно преодолеть, но поскольку он не мешает мне жить… Знаешь, несколько лет назад мы с друзьями выезжали в лес. В настоящий лес, а не пригородные лесопосадки. Был уже сентябрь, так что грибов было не мерено. Их даже искать не надо было. Я никогда не думал, что мухоморы могут быть такими здоровыми. Ну, знаешь, все эти детские впечатления из книжек. А тут стоят такие здоровенные, можно сказать – жирные, мухоморы! И, надо признать, их вид впечатлял. Машка с таким восторгом плясала вокруг них».

«Машка – это кто?».

«Дочка моя. – Егор невольно улыбнулся. – Ей тогда лет шесть было».

«А сейчас ей сколько?», – спросила Катерина.

«Одиннадцать», – ответил Егор, мысленно пнув себя за то, что ему понадобилось несколько миллисекунд, чтобы вспомнить возраст дочери.

«Так ты семейный человек?».

«Был. Мы развелись несколько лет назад».

«Почему, можно спросить?».

«Алкоголизм, знаешь ли, – омерзительная штука. Жить рядом с этим невозможно».

«А ты кто по профессии?».

Егор скривил губы в презрительной ухмылке:

«Учитель русского языка и литературы. После школы я был уверен, что именно им и хочу быть, поэтому пошёл на филфак. А после него – работать в школу. Мне, идиоту, понадобилось шесть лет, чтобы понять, что это „не моё“. Паршивый из меня учитель, в общем».

«Почему?».

«Понимаешь, у меня есть неплохие способности делиться знаниями. Но для учителя, хорошего учителя, этого – недостаточно. Учитель должен уметь „вдалбливать“, „впихивать“, „втюхивать“ знания, да так, чтобы у последнего дебила на „камчатке“ что-то да осталось в башке. А на это я не способен. Как потом выяснилось, и референтом, и „бизнесменом“ я тоже не способен быть. А вот сантехником или дворником – вполне».

После этого они просто закончили ужин, ограничившись общими фразами.

На следующий день Глеб привёз новую «порцию» писанины. Егор слегка опасался, что Глеб, увидев, что Егор не закончил с предыдущей партией, будет возмущаться. Но Глеб промолчал. Поэтому Егор решился спросить:

«Слушай, какой урод пишет всю эту белиберду?».

«Тысячапроцентный урод. Я сам его не видел, но знаю, что это невообразимое НЕЧТО. Это всё – всё, что только возможно – БЫВШЕЕ. Слишком долго пришлось бы объяснять, да и незачем. Просто работай».

«Просто работай»! Легко сказать! До чего же гнусно – погружаться в эту словесную массу, которая, кажется, облепляет изнутри твою черепную коробку, отдавливает от неё мозг, чтобы занять его место. Что самое омерзительное – к тебе постепенно приходит понимание того, что это значит, как оно важно, и что с этим нужно делать.

«… Люди – это гниющие язвы во внутренностях бытия. Бытиё прогниваемо ими. Они растлевают детей, стряхивают из жизни стариков, убивают тех, кто с ними вровень, и тем бывают живы. И даже если ничего такого они не делают, они всё равно подпитываются знанием о таких вещах, радостно довольствуясь тем, что подобное «минует их»…

Человеческая сущность – как грязное нижнее бельё того, кто редко его меняет, плохо подтирается, считает в порядке вещей спускать в него «законные последние капли». И при этом человек верит, что его срам закрыт. Ну да, закрыт. Только чем?! Очень часто «прикрытие» омерзительней того, что оно прикрывает. Но человеческая сущность не прикрывает ничего. Она сама по себе в своей омерзительности. И прикрыть её ничем не возможно. Да, грязное нижнее бельё можно прикрыть роскошными нарядами, но, в конце концов, кто-нибудь всё равно полезет под них. Ведь такова человеческая сущность…

…Хвала тем, у кого кишка не тонка покончить с собой. Это прозревшие, у которых хватает сил осознать своё состояние в этом мире и покинуть его. Правда, они всё равно остаются в нём мерзостью своего поступка в глазах других. И они позволяют другим нивелировать собственную мерзость сравнением с мерзостью другого. Так хвала ли им?…

…Когда-нибудь всё кончится. Но когда? И как? А может не кончится? Ведь люди могут жить практически в любых условиях. Значит – человеческая мерзость вечна? Что с этим можно сделать? Что-нибудь можно сделать? Кто знает. Кто-нибудь знает? Ведь человек…».

После полутора недель работы с этой мерзостью Егора снова потянуло «на волю». Его обуревало желание выйти на бульвар, забежать в ближайший продуктовый магазин, купить бутылку водки и тут же влить её в себя, засунув горлышко поглубже в рот. Он знал, что будет трудно не выблевать всё обратно, но он был готов расстараться. Ему необходимо было напиться. Жизненно, или смертельно, но необходимо.

Этим ранним вечером он вышел на прогулку, прихватив с собой те деньги, что оставались с ним ещё с той, прежней жизни. Он постарался уйти как всегда, чтобы Катерина ничего не заподозрила. Она и не заподозрила.

Некоторое время он неспешно прогуливался по большому двору, а потом решительно направился к проёму между домами, в котором виднелся, почему-то кажущийся по-другому вечерним, бульвар. Надо было просто идти прямо. Егор настроился исключительно на это. Шагать! Шагать! Что может быть проще?! Шагать! И думать нечего! Шагать прямо!

Когда до домов оставалось несколько шагов, Егор почувствовал, как начинает мутиться сознание. Да и чёрт с ним! Много ли сознания нужно, чтобы шагать? Шагать! Появился какой-то запах. Плевать! Плевать и шагать! Он прошёл уже половину торцовых, без окон, стен домов, которые, казалось, грозятся завалиться на него. Сознание затухало всё сильней, но его ещё хватало для того, чтобы делать шаги. Шагать!

Сознания хватало даже для того, чтобы понять – запах, удушающее заполняющий нос и гортань, вызывает ассоциации с сухим сеном, перемазанным мазутом. В детстве, будучи в той самой деревне, он залазил в гусеничный трактор и даже оттягивал его рычаги. Вот тогда он умазался мазутом на гусеницах. Но если тогда в запахе мазута ощущалось что-то почти приятное, а сено, в копну которого они прыгали с крыши коровника, немного суховато благоухало, то теперешний запах просто душил. Но шагать можно и не дыша полной грудью. Шагать!

У него получилось. Он прошагал проём между домами и вышел на тротуар. Но та малость сознания, что теплилась в нём, была настроена на одно – шагать. И он продолжал шагать. Прямо. Он быстро пересёк тротуар и вышагал на проезжую часть, где был сбит «бычком», водитель которого никак не мог предотвратить наезд. Егор так и умер, находясь в том состоянии сознания, где важным было «просто шагать!» и стараться не задохнуться, неизбежно утыкаясь лицом в сено, почему-то перемазанное мазутом.