Читать книгу Основы философии - Павел Гуревич - Страница 5

1.3.1. Интеллектуальный материал

Какого же рода координация может остаться за философом? Философа может интересовать соотношение искусства, экономики, религии и философии как форм человеческой активности или путей, способов, которыми человеческий дух приходит к осознанию своих собственных возможностей. Однако действительные интересы философии касаются не только человеческого духа, она не ограничивается миром культуры. В сферу философии включается все, а не только человеческий дух.

В ХIХ в. мощный толчок к развитию получили такие науки, как психология, социология и многие другие, которые сильно потеснили философию. Тогда философы почувствовали, что они вдруг оказались не у дел. Однако постепенно философия формировала свою область исследований – ведь философия развивается не в автономном, закрытом пространстве, она связана не только с наукой, но и с мистикой, религией, искусством. Однако она не то и не другое. Философия вполне самостоятельна, и оценивать философские идеи следует, исходя из ее специфики.

Религиозные, философские, мистические, научные идеи различны по жанру. И оценивать их следует, как говорят, по законам жанра, т. е. с точки зрения особенностей, которые присущи тому или иному жанру. Мистика – это знание, добытое в мистическом опыте; религиозное утверждение – результат веры, откровения; наука – попытка через опыт, практику и восхождение к теории вырвать знание законов природы; философия – итог напряженных размышлений, попыток синтеза всех способностей человека.

Испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет (1883–1955), возражая тем, кто пытался от имени науки потеснить философию, писал: «Сегодня, после того как философы с краской мучительного стыда сносили презрение ученых, бросавших им в лицо, что философия не наука, нам – по крайней мере мне – нравится в ответ на это оскорбление заявлять: да, философия не наука, ибо она нечто большее»[21].

Можно подумать, будто философия только тем и занимается, что вразумляет людей. Люди науки бесстрашно проникают в лабиринты познания, а любомудры советуют, выражают сомнение… Не пытаются ли они остановить колесо истории, неутолимую жажду познания? Разумеется, нет, совсем наоборот. Величие философии состоит в том, что во все времена она остается мощным интеллектуальным орудием человечества.

Ни в познании, ни в философии невозможно надолго отказаться от блеснувшей идеи. Все равно люди будут подходить к ней с разных сторон, возвращаться на новом витке знаний.

Можно представить себе, насколько беднее стало бы человечество, если бы исчезло искусство. Вот так же и с философией: бесстрашная отвага мысли, которая присуща ей, дала человечеству немало прозрений. Без философии невозможно глубинное постижение природы знаний. Без нее беспомощно истолкование бытия. Только философы смогли обратить внимание на специфику человеческой природы. Они проникли в общие тайны истории, в глубины человеческой психики…

В арсенале философов имеется огромный интеллектуальный материал, накопленный за тысячелетия существования человека и человечества. Наработаны различные навыки мышления, сложились разнообразные интеллектуальные традиции. Слова Николая Александровича Бердяева (1874–1948) о трагизме философа на самом деле выражают не уныние, а уверенность в том, что философия может обрести в культуре свое предназначение.

Как она проявляет себя в духовной жизни общества?

Уникальность философии состоит в том, что она определяет мировоззренческие ориентации, помогает осознать смысл жизни и цели человеческой активности. Философия углубляет историческую память человечества. Она наследует сокровищницу мысли, духовный опыт людей.

1.3.2. О соотношении философии и науки

О роли и значении философии писали многие мыслители. Приведем лишь наиболее характерные высказывания. «Философия дарует человеку презрение к смерти» (Зенон). «Философия дала мне умение беседовать с самим собой (Антисфен). «Философия приносит ту пользу, что дает способность говорить с кем угодно» (Аристипп). «Философам свойственно испытывать изумление. Это и есть начало философии» (Цицерон). «Человека, не сроднившегося с философией, ни хорошие способности, ни память с ней сроднить не смогут, ибо в чуждых для себя душах она не пускает корней» (Платон).

«Философия традиционно считалась царицей наук, – отмечает А.А. Гусейнов. – Такое понимание было поставлено под сомнение тогда, когда в Новое время в лоне философии зародилось современное естествознание и философия в восторге материнской радости переориентировала свои мировоззренческие опыты на парадигму точных наук. В тот самый момент, когда, казалось бы, научное дело философии окончательно восторжествовало и философы не нуждались уже в чужеродных средствах – художественных образах наподобие пещеры Платона, мистифицированных понятиях наподобие целевой причины Аристотеля, сверхразумных наитиях экстаза Плотина, – и строили свои системы по математическим образцам, вычерчивая их, словно геометрические фигуры, раздалось грозное предостережение: „Физика, бойся метафизики!“»[22].

Между наукой и философией сложные отношения. Возьмем, к примеру, З. Фрейда. В его трудах немало ссылок на Платона, Аристотеля, Шопенгауэра, но он воспринимает тексты этих мыслителей в сугубо прикладном научном аспекте. Себя же Фрейд философом не считает. Однако парадокс заключается в том, что, выстраивая идеал строгой науки, Фрейд тем не менее оказался философом, родоначальником целого философского направления. Его открытия радикально изменили представление о философии, человеке, сознании. Он оставил глубокие мысли о происхождении культуры и религии.

Как могло это произойти? Дело в том, что Фрейд стремился применить сделанные им открытия к истолкованию различных социальных и культурных феноменов. Однако обеспечить при этом строго научную экспертизу он был в состоянии далеко не всегда. Поэтому его мысль устремлялась в такие сферы, где конкретных знаний явно не хватало. Но ведь это и есть предназначение философии.

Создав свое учение, Фрейд поставил вопрос о том, как могут отнестись к его открытиям медики и философы. Медики, по его словам, не нашли ничего хорошего в психоанализе и не захотели исполнить его требование: переоценить многое и увидеть некоторые вещи в ином свете. Фрейд высказал предположение, что философы могли бы встретить психоанализ с одобрением. «Ведь они уже привыкли ставить во главу угла своего миропонимания абстрактные понятия (правда, злые языки говорят – не поддающиеся определению понятия), и нельзя было предполагать, чтобы они чинили препятствия расширению области психологии, какое предпринял психоанализ»[23].

Однако тут, как отмечал Фрейд, возникло другое препятствие. Психическое, как оно понималось философами, не соответствовало психическому психоанализа. Подавляющее большинство философов называло психическим лишь то, что является феноменом сознания. Для них мир сознательного покрывался объемом психического. Все остальное, происходящее в трудно постигаемой душе, философы относили к органическим предпосылкам или к параллельным процессам психического. Точнее говоря, философы полагали, что душа не имеет никакого другого содержания, кроме феноменов сознания, следовательно, и наука о душе, психология, не имеет никакого другого объекта. По этому поводу Фрейд замечает: «Точно так же думает и профан»[24].

Что может сказать философ по поводу учения, которое подобно психоанализу утверждает, что душевное само по себе скорее бессознательно, что сознание является лишь качеством, которое может присоединиться или не присоединиться к отдельному душевному факту и которое иногда ничего не изменяет в нем, если оно не наступает? Философия, по мнению Фрейда, может утверждать, что бессознательное это небылица. Австрийский психиатр полагает, что современный философ может дать только узкое определение душевного.

«Философ легко приобретает уверенность, – пишет Фрейд, – и в этом своем суждении, так как он незнаком с материалом, изучение которого заставило аналитика поверить в существование бессознательных душевных актов. Он не принял во внимание гипноз, не занимался толкованием сновидений, – он, наоборот, считал, подобно врачу, сновидения бессмысленным продуктом пониженной во время сна душевной деятельности, – он едва ли знает о том, что есть такие вещи, как навязчивые представления и бредовые идеи, и был бы весьма смущен, если бы от него потребовали объяснить их, исходя из его психологических предпосылок»[25].

Можно ли сказать, что Фрейд тенденциозно относится к философии? Безусловно! Он требует от философа конкретной эмпирической работы (гипноз, толкование сновидений), без которой, как считает Фрейд, философия бессильна что-либо утверждать. В противовес философу аналитик тоже не может сказать, что такое бессознательное. Но он может указать на ту область проявлений, наблюдение которых заставило его предположить существование бессознательного.

Разумеется, трактовка философии у Фрейда крайне обуженная. Он считает, что философ не знает другого вида наблюдения, кроме самонаблюдения. Разумеется, философы в поисках истины нередко обращаются к собственному внутреннему опыту. Но было бы упрощением считать, что мыслители опираются только на коллекционирование собственных состояний. Разумеется, философ не занимается постановкой конкретных экспериментов. Но это вовсе не означает, будто у философа отсутствуют методы, позволяющие ему наблюдать и оценивать внешний мир.

Психоанализ оказался в промежуточном положении между медициной и философией. Медик считал его спекулятивной системой и не мог поверить в то, что он, подобно всякой естественной науке, основан, как подчеркивает Фрейд, на нетерпеливой и многотрудной обработке фактов из мира восприятия. «Философ же, – продолжает Фрейд, – измеряющий его масштабом своих собственных состроенных системных образований, считает, что он исходит из несуществующих предпосылок и упрекает его [психоаналитика. – П.Г.] в том, что его самые основные понятия, находящиеся еще в стадии развития, лишены ясности и точности»[26].

Фрейд, таким образом, пытался доказать, что философия не является наукой, что она ограничена в своих возможностях создания системных образований, что она критически относится ко многим рождающимся научным открытиям. Фрейд, безусловно, прав в том, что философия не является наукой. Однако остальные его выводы нуждаются в критической оценке.

1.3.3. Предмет философии

Будет ли при этом философия названа жизненной мудростью, наукой о принципах, учением об абсолюте, самопознанием человеческого духа или еще как-нибудь, определение всегда останется либо слишком широким, либо слишком узким. В истории всегда найдутся учения, которые называются философией и тем не менее не подходят под тот или иной из установленных признаков этого понятия.

Виндельбанд, например, пытается подвести философию под понятие науки. Слабым доводом против этого служит утверждение, что в некоторых случаях вид может в течение некоторого времени полностью сливаться с родом, как это было, например, на ранней стадии греческого мышления, когда существовала только одна, неделимая наука, или позже в периоды, когда универсалистская тенденция Декарта или Гегеля признавала остальные «науки» лишь постольку, поскольку их можно было рассматривать как части философии.

В большинстве философских учений, показывает Виндельбанд, присутствуют совершенно ненаучные элементы и ходы мыслей. Это также доказывает только то, в какой незначительной степени действительная философия до сих пор выполняла свою задачу. К тому же можно привести аналогичные явления из истории других «наук», как, например, господство мифологии в истории, алхимии – в детский период химии или период астрологических мечтаний в астрономии.

Следовательно, философия, несмотря на свое несовершенство, заслуживала бы наименования науки, если бы можно было установить, что все, именуемое философией, стремится быть наукой и при правильном решении своей задачи может ею стать. Но дело, по мнению Виндельбанда, обстоит не так. Определение философии как науки вызывало бы уже сомнение, если бы можно было показать, а показать это можно и не так уж редко, что задачи, которые ставят философы и не иногда, а видя в этом главную цель, никогда не могут быть решены путем научного познания. Если утверждение о невозможности научного обоснования метафизики, впервые высказанное И. Кантом, а затем повторенное в самых различных вариантах, справедливо, то из области «науки» исключаются все те «философии», которым присуща метафизическая тенденция. А это относится, как известно, не только к второстепенным явлениям, но и к тем вершинам в истории философии, наименования которых у всех на устах.

Немало таких философов, для которых научный элемент в лучшем случае лишь более или менее необходимое средство для достижения собственной цели философии: те, кто видит в ней искусство жизни, подобно философам эллинистической и римской эпох, уже не ищут, как того требует наука, знания ради самого знания. Но и среди тех, для кого философия есть познание, многие ясно сознают, что достигнуть этого познания с помощью научного исследования им не удастся, не говоря уже о мистиках, для которых вся философия есть только озарение, – как часто в истории повторяется признание того, что последние корни философского убеждения не могут быть обнаружены в научных доказательствах!

В самой истории философии разгорался спор между философскими направлениями. Каждое было склонно только себе приписывать научность и отрицать ее в воззрениях другой стороны. Различие между научной и ненаучной философией – искони излюбленный полемический ход. Впервые Платон и Аристотель противопоставили свою философию, считая ее наукой, софистике как ненаучному, полному непроверенных предпосылок методу.

По мнению Виндельбанда, непредубежденный взор историка признает философию сложным и изменчивым культурным явлением, которое нельзя просто втиснуть в какую-либо схему или рубрику. Он поймет, что в этом ходячем подчинении философии науке содержится несправедливость как по отношению к первой, так как этим ставятся слишком узкие границы ее уходящим вдаль стремлениям, так и по отношению ко второй, так как на нее возлагается ответственность за все воспринимаемое философией из других многочисленных источников.

Но допустим даже, что философию как историческое явление можно подвести под понятие науки, а все, что противоречит этому, отнести к несовершенству отдельных философских систем. Но тогда возникает не менее трудный вопрос: чем же в пределах этого рода отличается философия как особый вид от остальных наук. И на этот второй вопрос история философии не дает общезначимого ответа. Науки можно различать либо по предмету, либо по их методам, но ни то ни другое не может служить общим признаком для всех систем философии.

По-разному понимается и предмет философии. Целые области знания, составляющие для одного философа если не единственный, то главный смысл философии, решительно отвергаются другими в качестве приложения ума философов. Есть системы, которые стремятся быть только этикой. Другие сводят философию к теории познания. Одни системы превращают философию в психологию, другие – тщательно ограничивают ее от психологии как эмпирической науки.

Центр тяжести каждой средневековой философской системы – интерес к вопросам, которые теперь составляют предмет богословия. Философия Нового времени все более отказывается от их рассмотрения. Одни мыслители считают вопросы права или искусства важнейшими проблемами философии, другие – решительно отрицают возможность их философского исследования. О философии истории древние системы, а также большинство метафизических систем до Канта не имели понятия. Сейчас же она становится одной из важнейших дисциплин.

Тем понятнее представляется тенденция искать видовой признак философии не в ее предмете, а в ее методе и исходить из того, что философия исследует те же явления, что и другие науки, но присущими только ей методами. Виндельбанд полемически заостряет свою мысль. Ему представляется сомнительной вся история философии. Если ее ничем не дополнить, она обрела бы такой же смысл, как попытка написать историю всех людей, именуемых Павлами.

Итак, будучи сначала вообще единой нераздельной наукой, философия в условиях, когда обретали самостоятельный статус другие науки, стала отчасти тем центром, который соединяет результаты этих наук в одно общее познание, отчасти проводником нравственной и религиозной жизни в обществе и, наконец, средоточием всей духовной практики социума. Виндельбанд пишет: «Составляя первоначально саму науку и всю науку, философия позднее представляет собой либо результат всех отдельных наук, либо учение о том, на что нужна наука, либо, наконец, теорию самой науки»[27].

1.3.4. Идея первоначала

Философия потеряла право быть верховным иерархом в храме науки. Это мысль А.А. Гусейнова. Но она лишилась скорее титула, чем реального места. Поскольку философия отвечает на вопрос, что есть истина, она объективно продолжает играть по отношению к другим наукам роль родового понятия. «Философию сейчас уже не называют царицей наук, или наукой наук. Те, кто продолжает считать ее разновидностью научного знания (а такого взгляда придерживаются не все и даже, может быть, не большинство среди тех, кто считается специалистом в этой области) пользуются другим определением: философия есть особая наука»[28].

Проследуем за мыслью А.А. Гусейнова.

Если рассматривать философию как самостоятельную область знаний, то сразу бросается в глаза, что она оказывается общей, до неопределенности общей наукой. Она стремится охватить мир в целом, в его первоосновах. Философия при этом воспринимается как учение о бытии, отвечает на вопрос, что значит быть. Если все другие науки осмысливают конкретные вопросы, то философия интересуется тем, что есть само «есть». Строгость философии заключается в том, чтобы дойти до начала, до последнего основания. Она работает на пределе, на границе знания и незнания, света и тьмы. Она, по словам А.А. Гусейнова, имеет дело с опытом только для того, чтобы выяснить условия и возможности последнего, его основания и гарантии. Это означает, что она переходит за пределы опыта.

Здесь философия сталкивается с противоречиями, которые Кант связывал с антиномиями чистого разума. Он, как известно, систематизировал все предельные, безусловные суждения о мире, назвал их космологическими идеями и показал, что они антитетичны, что относительно них тезис обладает такой же доказательной силой, как и антитезис. Кант сформулировал четыре такие идеи, считая, что он сделал это исчерпывающе: имеет ли мир начало во времени и границу в пространстве или нет; есть ли в мире нечто неделимое и неизменное или нет; все ли в мире причинно обусловлено или нет; существует ли высшая причина мира или нет[29].

Философия, таким образом, благодаря своему предмету и всеохватности своего замысла не может быть родом знания о мире. Она не имеет достаточных эмпирических и логических, т. е. достоверных, соответствующих критериям научности, оснований предлагать определенные законченные образы мира – выводить все из некоего первоначала, формулировать универсальные законы, конструировать заэкранную реальность.

Действительно, философская систематика всегда была выбором, делом произвола. «Как бы она ни опиралась на очевидность, на данные наук, между нею и фактами всегда оставался промежуток, который она должна была пройти с закрытыми глазами»[30].

Автор даже считает, что сама идея первоначала, поиск неизменного основания всего сущего стимулируются не только собственно познавательными причинами. Возможно более существенную роль играют причины, связанные с поведением, организацией человеческих взаимоотношений в обществе[31]. Когда Гераклит сокрушается, что логос един, а люди ведут себя так, как если бы каждый имел свое собственное понимание, он ищет единый закон бытия, потому что обеспокоен единым законом человеческого поведения.

Опыт развития философии в Древней Греции подтверждает правильность предположения, что за образом философии как натурфилософии стояло нечто иное, чем просто желание понять природу. Нельзя не признать вслед за А.А. Гусейновым, что одна из решающих причин резкого поворота философии от изучения природы к изучению чело века, связанного с именем софистов, состояла в следующем: в рамках натурфилософии не могло получить объяснение человеческое поведение.

Первым наблюдением и открытием софистов было то, что «фюзис» и «номос» – законы природы и установления культуры – принципиально разные. Природные параметры человека даны с необходимостью и везде одинаковы, а обычаи, привычки людей произвольны, случайны, меняются от города к городу, от народа к народу.

«Человеческое бытие, – отмечает А.А. Гусейнов, – не может быть объяснено как ключ к пониманию бытия вообще. Не вообще человеческое бытие, а человек и человеческое бытие в их отличии от природы, космоса. Вопрос о бытии трансформировался в вопрос о специфике человека, о человеческом совершенстве. Философская проблема приобрела такой вид: что такое человеческое бытие или, говоря по-другому, что в человеке является подлинно человеческим»[32].

Философ – это человек, который постоянно размышляет о вещах и событиях как необыкновенных, так и заурядных. Однако делает он это не так, как остальные люди, а особенно глубоко и интересно. Если хотите… профессионально. Последнее обязывает ко многому. Философ должен быть критиком и скептиком, собирателем и историком, отгадчиком загадок и моралистом, прорицателем и хранителем истины. Мудрец знает «одной лишь силы страсть». И, конечно же, он чрезвычайно высоко оценивает философию и ее место среди других наук.

Аристотель писал: «Наиболее божественная наука также и наиболее ценима. А таковой может быть только одна эта (речь идет о философии. – П.Г.) в двояком смысле. А именно божественна та из наук, которой, скорее всего, мог бы обладать Бог. И точно так же божественной была бы всякая наука о божественном. И только к одной лишь искомой нами науке подходит и то и другое. Бог, по общему мнению, принадлежит к причинам и есть некое начало, и такая наука могла бы быть только у Бога. Таким образом, все другие науки более необходимы, но лучше нет ни одной…»[33]

Аристотель, как видно из приведенного суждения, очень высоко оценивал роль философии, считая ее высшей из наук. Но нет ли в этом утверждении философского высокомерия? Не проглядывает ли здесь поползновение философии на роль матери всех наук. Аристотель называет философию «божественной». Пройдет некоторое время, и «божественной» царицей всех наук станет теология, для которой философия будет только служанкой. Позже понадобятся усилия многих мыслителей, чтобы сбросить бремя богословия и схоластики. И ведущая роль среди борцов за философское свободомыслие, за «восстановление наук» будет принадлежать английскому философу Фрэнсису Бэкону (1561–1626).

Фрэнсис Бэкон указал путь для бурного развития естественных наук, представив метод наблюдения и эксперимента. Важнейшей задачей науки он считал покорение природы и преобразование мира культуры. «Тот, кто в философии и в изучении общих законов видит пустое и бессмысленное занятие, не замечает, что именно от них поступают жизненные соки и силы во все отдельные профессии и искусства… Философия дает замечательное лекарство и противоядие против неверия и заблуждения. Именно та философия является настоящей, которая самым тщательнейшим и верным образом передает слова самого мира и сама как бы написана под его диктовку; она есть не что иное, как его подобие и отражение, она ничего не прибавляет от себя, но только повторяет произнесенное им…»[34]

По мнению Ф. Бэкона, у философии троякий предмет – бог, природа, человек – и сообразно этому троякий путь воздействия. Природа воздействует на интеллект непосредственно, т. е. как бы прямыми лучами: Бог же воздействует на него через неадекватную среду, т. е. через творения, преломленными лучами; человек же, становясь сам объектом собственного познания, воздействует на свой интеллект отраженными лучами. Следовательно, выходит, что философия делится на три учения: учение о божестве, учение о природе, учение о человеке.

Философия немыслима без знания начал. Можно открыть великое множество истин, переходя последовательно от одной к другой, со временем прийти к полному познанию всей философии и к высшей степени мудрости. Но так ли это?