Читать книгу Тильда, снайпер и Толстой. Рассказы - Павел Хицкий - Страница 2

В первый раз это случилось, когда я увидел в метро плакат со снайпером. Снайпер в камуфляжной форме целился налево и вниз, а вокруг него было напечатано что-то про фашизм и победу. Я не стал вчитываться, в те дни все слова на плакатах звучали одинаково, но я не мог оторвать взгляд от застывшего в уверенной позе безликого мужчины с винтовкой.

Плакат висел высоко, над окном вагона, и казалось, что снайпер целится в бородатого парня в желтых джинсах, сидящего по левую руку от меня. Парень рассеянно улыбался, глядя в телефон, иногда поднимал от экрана небесно-голубые глаза и смотрел на стоящую у дверей девушку. Она, высокая, голоногая и по-азиатски красивая, тоже смотрела в телефон и смеялась.

Я перевел взгляд со снайпера на парня, потом на девушку – и в этот момент впал в состояние, о котором в детстве читал в брошюре по йоге. Своего рода транс: мои глаза закрылись, и я увидел, что сижу на нижнем боковом месте в плацкартном вагоне, а напротив меня пьет чай из стакана с подстаканником лысая старуха.

Поезд, вероятно, был фирменным: на столиках лежали скатерти, на окнах висели белые накрахмаленные занавески с неизвестным гербом, а над полками виднелись индивидуальные, включающиеся с самих полок, лампочки. На верхней полке слева кто-то спал, на нижней напротив старухи играли в карты горбатая девочка и женщина с огненной сединой в волосах – вероятно, ее мама.

– Туз бубен, – сказала девочка и прикрыла левый глаз, косящий в сторону лежащего на столе бутерброда с селедкой.

Разглядеть вагон в подробностях и понять, куда я еду, я не успел. Я снова очутился в метро, снайпер все еще целился, голоногая девушка стояла у дверей, бородатый парень на какой-то станции вышел. «Сокол», объявил грудной женский голос, каким изъясняются интеллигентные актрисы в менопаузе. Я, встречавшийся с другом в пабе на Тверской-Ямской, станцию безнадежно проехал.

Приступ не повторялся несколько недель. Я писал для газет внештатно и мало, бродил по городу, радовался майскому солнцу и пребывал в непривычно хорошем настроении. Меня не пугали ни поросшие травой земляные женщины на бульварах, ни перекопанные тротуары на Моховой, ни толстые школьники в синих майках и винтажных пилотках, собирающие подписи для каких-то праймериз.

То, что раньше всерьез тревожило меня – сообщения об арестах, чистках в музеях и ограничениях на выезд, – теперь почти не вызывало эмоций. Я чувствовал себя наблюдающим за жизнью пассажиром, который смотрит на город из окна. В одних местах есть статуи толстых котов на площадях, в других – зеленые женщины. Там закон обязывает вас вешать флаги на домах в праздники, здесь они появляются будто бы сами собой.

Как раз когда я ехал в метро и думал о неожиданно свалившемся на меня равнодушии, со мной произошел второй приступ.

– Много спись, молодой человек, – просвистела лысая старуха, вытирая морщинистую шею белым с полосками у краев полотенцем. Кожа у старухи была рыхлая и желтая, как внутренности торчащего из ее чая лимона.

Я неловко улыбнулся, посмотрел в окно, и пейзаж показался мне смутно знакомым. Я уже видел эти тонкие, как будто пытающиеся выползти из земли, деревья, свинцовую воду – мертвую и непрозрачную. Где-то у горизонта виднелись титанические холмы. Мне пришло в голову слово «карьеры», хотя я не видел ничего, что можно было бы с уверенностью так назвать.

Я встал с полки и хотел было пойти искать проводника, но снова пришел в себя в вагоне метро. Не знаю, сколько я провел в этом трансе, но я почти успел доехать до станции «Домодедовская».

Приступы стали повторяться. В начале лета – два, к концу июня – три-четыре раза в неделю. Я понемногу обживал разграниченный простынями и одеялами плацкартный вагон, пил чай с лимоном, узнал, что горбатую девочку зовут Маша, а ее огненно-седую маму – Софья Сергеевна. Я услышал от старухи рассказ о ее первом муже: они встретились, когда она работала бухгалтером на лесоповале. Я дошел до купе проводника и узнал, что еду в поезде Москва-Абакан.

– Понимаешь, одно и то же, – несколько раз говорил я лучшему другу Марку за кружкой приторного стаута. – Я засыпаю, и мне кажется, что я еду в Абакан. Мы уже проехали Пермь, сейчас остановились где-то под Голышманово.

– Мне б твою фантазию, – завистливо отвечал Марк и поджимал тонкие, с рождения определенные к чтению лекций губы.

Пожалуй, самое неприятное воспоминание – момент, когда я увидел себя в зеркале. Я стоял в туалете поезда с полотенцем, наброшенным на плечи. На вид мне было почти сорок, я казался старше себя нынешнего на пять лет. Мои черные волосы превратились в редкие седые пряди, в желтых белках подрагивали навсегда ужаснувшиеся черные зрачки. Борода превратилась в седую щетину – желтую несмотря на то, что я давно уже не курил.

Никто из друзей, которым я рассказал о приступах, не советовал идти к врачам. Они смеялись, кивали головами, иронично говорили, что мои фантазии очень в духе времени, или всерьез советовали ехать – куда угодно, хоть в анархистский Берлин, хоть в буржуазную Ригу. А я уже не хотел. Не потому что у меня не было денег, хотя их почти не было, просто мне стало все равно, что происходит вокруг. Мне был интересен только поезд Москва-Абакан и его медленное движение.

Я ни разу не видел в поезде людей, с которыми ехал в метро, когда впадал в транс. Но в мире Москвы, который я считал реальным, тоже стали накапливаться странности. Плакатов со снайперами в вагонах становилось больше. Во время моего первого припадка они висели далеко не в каждом вагоне, а теперь составы в метро кишели ими, как выводком муравьев.

Пассажиры перестали выходить из вагона метро. Я засыпал в районе «Технопарка», успевал посидеть на лавочке у вокзала в Новосибирске и просыпался где-то под «Соколом», – а люди вокруг оставались теми же, что в начале приступа. Мне казалось, что между соседями даже образовывалось своего рода братство. В конечной точке, когда я просыпался, они переглядывались, иногда перемигивались.

Однажды женщина заорала на меня. Она нависла надо мной, стройная и яростная, как медуза, и несколько раз тонким истеричным голосом выкрикнула:

– Не спать!

Я не понял, почему она кричит. Мне казалось, что в последнее время в метро и по всей Москве разлился веселящий газ. Все ходили спокойные и радостные. Велосипедисты перестали сбивать пешеходов, водители пропускали меня. Полицейские, обходившие Замоскворечье, где я часто гулял, весело били друг друга по плечам и улыбались.

Умный Марк посоветовал мне, заходя в вагон метро, включать камеру. Я послушался, переводил телефон в режим видео и начинал запись. Несколько дней приступов не было, из интересного я замечал на пленке только поцелуи и взаимные любовные взгляды – этим летом особенно частые, потому что в моду вошли открытые плечи.

В начале июля, в особенно жаркий день, когда гранит на глубоких станциях намокал и плавился, я, наконец, поймал абаканский приступ.

В плацкартном вагоне стояло раннее утро, на верхней полке справа виднелся горб девочки. Небритый проводник в тельняшке хмуро прошел через вагон – кажется, приближалась станция, и он хотел успеть открыть дверь. Компания дембелей в хвосте допивала купленную в Новосибирске водку и уже не пела, а дохрипывала «Трех танкистов». Запах торфа и человеческих выделений казался серным: он достиг той концентрации, когда начал есть глаза.

На полке надо мной храпела сельская учительница Нинель. Она ехала в отпуск к родителям в Боготоп. В пути я пытался немного заигрывать с Нинель, но она вела занятия в младших классах и ничем кроме правописания и гимна на линейках не интересовалась. Ее большие глаза почти без ресниц напоминали мне глаза умного карпа, покорившегося будущей смерти в рыбном супе.

Поезд остановился. Лысая старуха проснулась и внимательно посмотрела на меня. Желтые морщины на ее лице дрожали, как рисунок на абрикосовом желе. Все сюжетные линии сошлись, и я ожидал, что старуха скажет что-нибудь жизненно важное, но она иронично улыбнулась и просвистела:

– Сесть минут стоим. Тайга.

За окном виднелся бело-зеленый вокзал, мимо пролетал свистящий тепловоз. Я наклонился, чтобы надеть рваные кроссовки – и очнулся в вагоне метро. «Речной вокзал», объявил грудной голос. Телефон, который я для верности повесил на грудь, был разбит, но разглядывать его было некогда: по вагонам уже шли отыскивающие пьяных, и я в толпе других пассажиров вывалился на станцию.

Дома мне удалось подключить телефон к ноутбуку и увидеть все, что он записал. После того как поезд отошел от залитого искривленным в металлических брусьях солнцем «Технопарка», весь вагон закрыл глаза и зашевелил губами. Особенно старалась полная дама в красном, похожая на замдекана или буфетчицу: она двигала ртом так размашисто, что он казался фиолетовой бабочкой.

Некоторые, похоже, совершали синхронные движения: вот лысый толстяк в оранжевой рубашке слегка поднял левую руку, и сидящая напротив и чуть правее женщина в синей шляпке приподняла правую. Дама лет сорока в майке, делавшей ее похожей на худого подростка, расправила пальцы, и длинноволосый мальчик лет пятнадцати будто положил свою ладонь поверх ее ладони.

На станции «Автозаводская» в вагон вошли десять мужчин в камуфляже. У них не было лиц, их закрывали непрозрачные шлемы. В руках каждый держал огромную, тяжелую, совершенно бесполезную в тесном вагоне снайперскую винтовку. Военные с усилием взяли винтовки и стали водить ими так, чтобы попеременно направлять стволы на всех пассажиров.

Я так и не понял, были винтовки излучателями или чем-то вроде масок, вентилирующих легкие при наркозе. Но они делали свое дело: вагон продолжал ехать в Абакан. Тем, кто совершал синхронные движения – как правило, это были пары, которые до начала транса переглядывались, – повезло: кажется, они попадали в поезд вдвоем. Остальные путешествовали с незнакомцами.

Когда поезд подъезжал к «Тверской», старший военный, стоявший в торце вагона, заметил висящий на моей груди смартфон. Он подошел ко мне, стараясь не попадать под излучение, посмотрел прямо в камеру – и картинно сделал движение рукой вдоль шеи. Потом достал из-за пояса нож и двинул рукояткой по крышке телефона. Удар совсем не задел меня, но прервал запись.

– Твою мать, – пробормотал я, когда по ноутбуку пошли серые полосы, а потом запись остановилась. Что я еще мог сказать.

Я посмотрел в окно. Наступил вечер, но в желто-зеленом дворе между девятиэтажками все еще кричали дети. Они разжились отвертками и ключами и восторженно разбирали привязанный к тополю самокат. Чуть поодаль два мужика чинили пирожок с большой красной надписью «Медпомощь» – они делали это каждый вечер, и я давно не ждал увидеть их помощь в действии.

Первой моей идеей было выпрыгнуть из окна. Второй – прямо сейчас купить билет на поезд, только на запад. Но оглядев мою единственную захламленную комнату с пыльными книгами и оставшимися от прежних хозяев обоями в цветочек, я вдруг понял, что могу больше никуда не спешить. Кем бы ни были эти мужчины в камуфляже, они победили.

К концу лета я точно попаду в Абакан. Мы выйдем из вагонов – я из плацкартного, пассажиры побогаче из купе и СВ, посмотрим на желтую траву и пойдем селиться в расположенные на окраинах Абакана общежития. Мама купит горбатой девочке бутерброд с селедкой, а желтая старуха будет иронично улыбаться и свистеть нам вслед.

Небольшую часть суток нам позволят оставаться в Москве, и мы продолжим играть в жителей большого города: у нас будут самокаты и парки, желтые джинсы и любовь. А в другое время мы станем по гудку просыпаться на работу и брести на фабрику по изготовлению правильных букв, актуального цвета ленточек и других средств распространения вселенской тоски – только они будут казаться безвредными и сами собой разумеющимися, как мне недавно зеленые травяные женщины.

Может, где-нибудь в столовой в обеденный перерыв я увижу мелькнувшую в метро высокую, голоногую, по-азиатски красивую девушку – и моя жизнь в Абакане станет несколько интереснее.

Наверное, вы спросите, почему я уверен в этом мрачном будущем. Высоко на стене в моей комнате я заметил плакат со снайпером.