Читать книгу Рождённый в блуде. Жизнь и деяния первого российского царя Ивана Васильевича Грозного - Павел Николаев - Страница 11

На тринадцатый год формального правления Ивана IV, по весне, в Москву пришло известие о предстоящем набеге крымского хана Сахиб-Гирея. Великому князю было уже 15 лет. Поэтому опекуны решили поставить его во главе рати. В мае 1546 года русское войско выступило навстречу врагу и остановилось у южного рубежа московских земель, в Коломне. По сообщению Пискарёвского летописца, молодой царь, томясь бездельем, скрашивал свои дни разными забавами: «И тут была у него потеха: пашню пахал вешнюю и с боярами сеял гречиху. И иные потехи: на ходулях ходил и в саван наряжался». Последняя игра представляла собой пародию на обряд церковных похорон – устанавливался гроб с покойником и проходило отпевание, состоявшее из самой отборной брани.

Однажды Иван Васильевич отправился охотиться. При возвращении великий князь и сопровождавшая его свита встретились с новгородскими пищальниками. Было их человек пятьдесят. Новгородцы просили за своих опальных людей. Князь приказал гнать их.

Новгородцы забросали посланцев Ивана IV грязью. Те пустили в ход оружие. И тогда «пищальники все стали на бой и почали ис пищалей стреляти, а дворяне из луков и саблями. И бысть бой велик, и мёртвых по пяти, по шести на обе стороны. И государя не пропустили тем же местом к своему стану проехати, но объеха государь иным местом».

Это взбесило номинального владыку Московского княжества. Велено было произвести розыск и выяснить: кто напустил Пищальников на великого князя и его людей? Как осмелились новгородцы преградить путь государю и применить оружие?

Подозрительный и трусливый, Иван IV и мысли не допускал о случайности происшедшего: «Государь о сём бысть в сумнении, и повеле о сём проведати, по чьему науку бысть сие съпротивство, а без науку сему быти не можно». В случившемся царь видел заговор, а раз так, надо было искать злоумышленников в своих рядах. Поручено это было дьяку Василию Захарову.

Дьяк давно присмотрелся к молодому правителю и знал, как угодить ему. Иван IV уже дважды подвергал опале бояр, Ф. С. и В. М. Воронцовых, дворецкого И. П. Фёдорова и князя И. И. Кубенского. На них и указал догадливый дьяк.

Фёдор Семёнович Воронцов был вторым воеводой передового полка, Василий Михайлович Воронцов – вторым воеводой полка левой руки, Иван Петрович Фёдоров – конюшим, Иван Иванович Кубенский – вторым воеводой большого полка и троюродным братом великого князя по материнской линии. В застенок бросили фактическое руководство войска.

И вот в преддверии нашествия крымцев дьяк Захаров «неведомо каким обычаем извести государю сие дело на бояр». Летописец, конечно, лукавил – методы принуждения к нужным владыкам показаниям хорошо и давно известны: дыба, кнут, вода, огонь и тиски разного рода.

Все (кроме Фёдорова) выдержали пытку и вины своей не признали. Поэтому обвинительное заключение было весьма туманным: «За некоторое их к государю неисправление». То есть не за мнимый заговор, а за какие-то попущения по службе.

Тем не менее приговор был суров – смертная казнь. Постниковский летописец рассказывает: «И июля в 21 день на завтрее Ильина дня велел князь великий на Коломне у своего стану перед своим шатры казнити бояр своих. И казнили их, всем трём головы посекли, а отцов их духовных у них перед их концом не было. А боярина Фёдорова о те же поры ободрана нага держали. Но государь его не велел казнити за то, что он ся виноват чинил. А сослал его на Белоозеро. А животы их и вотчины их велел князь великий поймать на себя».

Отрок мужал, и его игры переходили в садизм зарвавшегося владыки.

* * *

Совсем иначе смотрит на описанное выше автор исследования «Иван Грозный без лжи» Н. М. Пронина: «А ведь цвела весна, май месяц, и ввиду отсутствия неприятеля (крымцы, прознав о выступлении русских войск к южным границам, отложили свой поход на Русь) Иван просто взялся вместе с окрестными жителями пахать вешнюю пашню, сеять гречиху. А ещё… ещё он, смеясь, вышагивал с гурьбой деревенских парней на высоких ходулях, шутил, „обряжаясь в саван", дабы в какой-нибудь потехе изобразить привидение.

И как не понять из этих кратких штрихов, переданных летописцем, сколь далёк был юный Иван от кровавых разборок своей аристократии. Что, вероятно, вырвавшейся из холодных кремлёвских покоев душе его, душе сироты, было теплее среди людей простых, в глазах которых пусть угадывалось и почтение, и даже страх, но они были искренними, как и улыбки их, и крепкое крестьянское словцо, напрочь лишённое показного боярского подобострастия. И он оценил и запомнил это. Запомнил на всю жизнь».

Словом, в мае – июле 1546 года под Коломной резвился отрок, ещё не вошедший в разум, а через полгода это уже царь, муж могучего интеллекта, дерзнувший на то, на что не решились его более зрелые и умудрённые жизненным опытом предшественники. Но, как говорится, свежо предание об отроческой непосредственности и невинности завтрашнего царя, но что-то не верится автору, которая дала своей книге симптоматический подзаголовок «Мученик власти». Хорош мученик, не только казнивший людей, ложно оклеветанных (ПСРЛ. Т. 13, с. 448), но и не позабывший отписать себе их вотчины.

Великий князь тешится

Кстати. На подростковое недомыслие сваливал царь свои грехи, накопившиеся к 1554 году. Обращаясь к церковному собору, он говорил, что, уйдя от заповедей Господа, «заблудился душевне и телесне» по причине «юности и неведения». О царской короне ведал, а о том, как подобает государю держать себя, – ни сном, ни духом!