Читать книгу Любовь Казарновская. Сила судьбы - Павел Соседов - Страница 1

Мама и бабушка были невероятными театралками. Свой интерес они пытались привить и мне – покупали детские абонементы в филармонию, где я слушала лекции о классической музыке, – и мне это нравилось. С детства обожала играть на фортепиано и пела с удовольствием. Однажды, мне было около пяти с половиной лет, мама сказала: «Пойдем в Большой театр на утренний спектакль «Евгений Онегин». Я с радостью откликнулась, дома была изумительная книга «Евгений Онегин» с иллюстрациями: тонюсенькая красавица Татьяна с косой, элегантный, в образе английского лорда Онегин с роскошными глазами и взбитым чубом и, конечно, красавец Ленский с «кудрями черными до плеч».

Приходим в театр, моя душа переполнена эмоциями от сказочного убранства зала и ожидания встречи с любимыми героями. Открывается занавес, и я вижу невероятного объема Татьяну, такого же необъятного Онегина с огромным животом, который не позволяет ему в танце подойти к партнерше ближе чем на расстояние вытянутой руки. Вижу Ленского с откормленным пузиком и Ольгу, совсем неспособную к «грусти томной» – ужимки ее пошлы, а прыжки заканчиваются дрожью сцены Большого театра. Мои ожидания и чувства были оскорблены, посреди действа я разревелась, и маме пришлось вывести меня из зала. «Ну зачем ты меня сюда привела? – вопрошала я. – В моей книжке они все такие красивые… Мама, я больше никогда в оперу не пойду – это ужасно!» Вот таким было первое знакомство с оперой. Но пути Господни неисповедимы.

Мы жили в так называемом доме нефтяников на набережной Тараса Шевченко. Папа Юрий Игнатьевич в звании генерала – боевой офицер, мама Лидия Александровна филолог, воспитывала двух дочерей – меня и старшую сестру Наташу. В доме у мамы была подруга, жена какого-то значительного начальника в нефтяной промышленности. Эта подруга, как говорят, в молодости имела шикарный голос, но вышла замуж, родила двоих детей, и мечты о карьере ушли в никуда… Зато с мужем она неоднократно бывала за границей – в Париже, Лондоне, Милане, привозила оттуда виниловые пластинки. Коллекция у нее, в том числе записей оперы, была завидной. Пластинки свои она по дружбе давала слушать моей маме. Однажды эта дама обратила внимание, как я мурлычу что-то услышанное на пластинке, мне было лет десять-двенадцать. Она сказала маме: «Кажется, у Любы очень приятный голос» – и подарила мне виниловый диск с записью выступления Марии Каллас в Гранд-опера. На пластинке были все самые знаменитые оперные арии, и я ее заслушала до дыр. Передать мой восторг невозможно – для меня Каллас навсегда стала небожительницей. Завораживал не только ее голос, но и внешность. На обложке была фотография тоненькой, а-ля Одри Хепберн, красивой женщины в каком-то невероятном платье и меховой накидке. «Вот это да, – думала я, – как поет! А еще и красавица! Я тоже так хочу!» Эта мысль скромно поселилась в моей голове: не зудила – напоминала о себе нечасто. В средних и старших классах я увлекалась модными на тот момент группами: The Beatles, Deep Purple, Led Zeppelin, Creedence Clearwater Revival, Queen. Конечно, как тогда было принято, в школе имелась своя группа, в которой я была солисткой и пела весь этот репертуар, включая песни Джона Леннона и Пола Маккартни. Не могу сказать, что по образу или сути я была рокершей, но шла в ногу со временем – носила мини-юбки и слушала рок.

У нас были талантливые ребята, самостоятельно освоившие гитары, а потом перешедшие на электрогитары. Все это очень лихо исполнялось – и мы всегда имели успех на школьных вечерах. Ребята из других школ приходили слушать нашу группу, свой восторг выражая криками и визгами. Мы были узнаваемыми фигурами! Большой компанией молодежи из разных школ вечерами собирались у памятника Тарасу Шевченко, парни брали гитары, и мы зажигали – пели, танцевали. Это продолжалось, даже когда мы уже окончили школу… Вели себя цивилизованно и безалкогольно, поэтому все обходилось без драк и приводов в милицию. Правда пожилые люди из окрестных домов иногда просили: «Хватит уже орать блатные песни (так они называли западный рок), спойте что-нибудь русское». Но мы были непреклонны – зарубежная эстрада являлась для нас абсолютным идолом. И когда много лет спустя я попала в жюри «Точь-в-точь», коллеги с изумлением спрашивали: «Откуда ты, оперная певица, знаешь и Led Zeppelin, и Creedence Clearwater Revival, и Queen?» А мы с девочками в школе собирали бобины с песнями этих групп, переписывали на кассеты и обменивались друг с другом.

Я готовилась на факультет журналистики МГУ, на школьных, городских и всесоюзных олимпиадах мои сочинения или эссе всегда получали премии. Мама – филолог, русист – постоянно тренировала мою речь. В детстве я, конечно, сопротивлялась – хотелось играть с подружками во дворе, но мама не отпускала, пока не выучу четверостишие Пушкина, Есенина, Грибоедова или кого-нибудь еще. Как же благодарна маме за то, что была в этом вопросе достаточно строга со мной, потому что когда я стала много работать на телевидении, на радио, поняла: без тренажа, без того развития речи, которого она от меня добивалась, такого результата сегодня не было бы. В старших классах мне часто говорили: «Люба прирожденный журналист» – вот мы с мамой и пошли подавать документы в МГУ. На Моховую, где в старом здании МГУ находится журфак, шли по Поварской улице. И вдруг мама около Гнесинки говорит:

– Дочка, смотри, идет второй тур на вокальное отделение. Давай попробуем?

– Мама, ты что?! – удивилась я. – Второй тур уже, а у нас и нот с собой нет!..

Я ведь, можно сказать, даже музыкальную школу не окончила. Поскольку отец был военным и его часто переводили на другое место службы, мне в год приходилось менять по три-четыре школы. Поначалу в каждом месте, куда бы ни переезжали, меня записывали в музыкальную школу, но потом мама сказала: «Знаешь, чтобы у тебя каждый раз не было стресса от новой школы, будем приглашать педагогов по музыке и вокалу домой». Моим голосом занимались в рамках программы: я пела детские песни Моцарта и Чайковского, старинные русские романсы. Дома устраивали семейные вечера для соседей и друзей, мама садилась за рояль – она хорошо играла, пела красивым низким голосом, у нее было контральто, – а потом аккомпанировала мне. В общем, музыкально я была очень грамотной девочкой.

Но все-таки определяющую роль сыграла материнская интуиция – мама меня буквально втолкнула в зал Гнесинки, где проходил второй тур. Сидит серьезная комиссия, экзаменаторы спрашивают:

– Девочка, что у тебя?

– Не знаю, мама сказала, чтобы меня прослушали. Если скажете нет, я не буду настаивать…

– Подойди поближе. А что ты можешь спеть? Ноты есть?

– А что знаешь? Народную песню какую-нибудь?

– Да. «То не ветер ветку клонит».

Опытный концертмейстер тут же подобрал тональность на рояле, и я в своей коротенькой модной юбочке исполнила эту грустную песню.

– Хорошо, – говорят, – приходи на третий тур.

То есть меня, не проходившую ни отборочный, ни первый туры, без всяких условий пропустили на третий!

Прихожу в приемную комиссию, секретарь спрашивает:

– Сколько тебе лет?

– Шестнадцать.

Дело в том, что в школу я пошла в шесть лет – это было в Германии, где отец тогда служил. И тут мне сообщают:

– На вокальное берут с восемнадцати, но мы тебя запишем на отделение актеров музыкального театра, где будет тот же вокал, но еще и серьезное обучение актерскому мастерству, танцу и сценической речи.

Как же Господь меня вел тогда – сегодня еще раз в этом убеждаюсь. Имея чисто вокальное образование, я была бы недостаточно свободной на сцене – от этого страдают многие вокалисты, а я получила полный комплекс актерского мастерства.

На втором курсе мы уже ставили драматические отрывки. Я, например, играла Жанну д’Арк, участвовала в водевилях, на третьем – готовила огромную сцену из оперетты «Роз-Мари». Наш художественный руководитель Юрий Александрович Петров, который в то время был главным режиссером Театра оперетты, говорил: «Мы тебя берем – с четвертого курса будешь работать». И снова моя судьба меняет русло. Экзамен по вокалу принимала завкафедрой сольного пения Гнесинского института Наталья Дмитриевна Шпиллер – бывшая солистка Большого, известная певица. Я спела.

– Люба Казарновская, – просит, – после окончания экзамена подойдете ко мне.

В ожидании разноса подхожу весьма робко, но Наталья Дмитриевна говорит:

– Деточка, а что вы тут делаете? Даю вам личную рекомендацию в консерваторию. Поступайте.

– Наталья Дмитриевна, может, мне окончить училище?

– Не надо, не теряйте время.

И я, не окончив Гнесинку, поступаю в Московскую консерваторию, и не к кому-нибудь, а в класс к Ирине Константиновне Архиповой. И в этом тоже усматриваю перст судьбы. Даже учась в Гнесинке, я продолжала частным образом брать уроки вокала, занималась с педагогом Надеждой Малышевой-Виноградовой. Надежда Матвеевна была легендарнейшей личностью – концертмейстером в классе Умберто Мазетти, педагогом-концертмейстером оперной студии Станиславского, аккомпанировала самому Федору Шаляпину. С учениками она занималась по методике маэстро Мазетти – выдающегося представителя старой итальянской школы, одной из лучших в мире.

Так вот, Ирина Константиновна Архипова была первой ученицей Малышевой, а я стала последней. Когда пришла к Надежде Матвеевне в дом, ей было восемьдесят, умерла она в девяносто два года.

Студентами мы часто ходили заниматься к Ирине Константиновне домой. С супругом Владиславом Ивановичем Пьявко они жили в доме артистов Большого театра на улице Неждановой, сейчас это Брюсов переулок. Занимались в спальне, где стоял огромный рояль, придвинутый прямо к окну. Концертмейстеры всегда сидели за инструментом в платках – из окна им дуло в спину. При этом в комнате жара стояла невероятная: исполнители страдали от духоты, а аккомпаниаторы уходили с радикулитом.

Владислав Пьявко – очень темпераментный артист и человек. Если у нас что-то не получалось, он иногда не выдерживал фальши и врывался в комнату со словами:

– Ира, как ты можешь слушать этот ужас?! – и уже обращаясь к нам, студентам: —Ты как поешь?! Ну-ка, открой варежку, дай звук!

– Владик, перестань, уйди. Вот будешь сам преподавать, тогда и поговорим, – гасила педагогический азарт мужа Ирина Константиновна.