Читать книгу Беглец в просторах Средней Азии - Павел Степанович Назаров - Страница 6

Однажды вечером в Ташкенте, примерно в конце августа 1918 г., я сидел в своем рабочем кабинете и спокойно снаряжал патроны для предстоящей дневной охоты на бекаса, когда перед парадной лестницей дома остановилась изящная повозка, запряженная парой великолепных гнедых коней. Высадились двое, с головы до ног одетых в блестящую черную кожу – униформу тех, кто принадлежал к правящей партии – коммунисты.

Я узнал их. Одним был М. – мой хороший приятель, товарищ по охоте, но теперь член большевистской партии, действующий от имени Диктатуры Пролетариата. Другого я столь хорошо не знал; он был председателем местного комитета Нарсельхоза и также присоединился к большевикам ради выгоды. Ни один не был коммунистом по убеждениям, но оба занимали важные административные посты в Туркестанской Республике Рабочих и Крестьян.

Я был озадачен визитом этих двоих, особенно теперь, когда единственным моим чувством по отношению к ним было глубочайшее презрение. «Не удивляйтесь, Павел Степанович, – сказал один из них, когда они вошли в комнату, – что мы прибыли видеть вас, нам необходимо воспользоваться вашими выдающимися знаниями о Туркестане и вашим огромным опытом; вы знаете страну лучше, чем кто-либо еще…»

– Только ради бога, без комплиментов, – запротестовал я. – Ближе к делу; говорите, что надо и каких сведений от меня ждете.

– Мы хотим спросить у вас кое-что об Устюрте. Как вы полагаете, можно его пересечь на автомашине?

– Почему вы заинтересовались этой пустыней? – с удивлением спросил я.

– Хорошо, – сказал один из них, – видите ли, Туркестанский Совет Нарсельхоза предлагает снарядить научную экспедицию для сбора сведений об этом районе.

– Что? – изумился я. – Научную экспедицию на Устюрт? Сейчас время для научных экспедиций? Где вы разыщете технический персонал для экспедиции такого рода.

И прибавил, не скрывая своей иронии:

– Да в своем ли вы уме?

Но потом мне вдруг все стало ясно, я понял мотив их визита ко мне и причину интереса к Устюрту. Сообщение между Туркестанской Социалистической Советской Республикой и Москвой перерезано. На юге, на реке Амударья, возле Чарджоу расположен Англо-индийский контингент и некоторое количество «Белых»; Центрально-Азиатская железная дорога в их руках. На севере казаки атамана Дутова⁽⁶⁾ перерезали сообщение с Оренбургом, а на востоке, в Семиречье⁽⁷⁾, против большевиков восстали крестьяне. В Туркестане запасы военной амуниции и оружия близки к исчерпанию, положение Советского правительства в стране становится критическим. Оно окружено врагами со всех сторон, так что ясно, что комиссары озабочены открытием сообщения посредством автомашин через Устюрт, пустынное плато между Аральским морем и Каспийским, к заливу Мертвый Кутук, где можно пересесть на лодки, прибывающие из города Астрахани, находящемуся в их руках.

Было бессмысленно скрывать от них возможность пользоваться данным путем, ибо они были полны решимости отыскать его рано или поздно. Но мне надо было проникнуть в их планы и предпринять соответствующие шаги, и я пошел на хитрость.

– Вам не нужна научная экспедиция, – сказал я, – вы хотите открыть сообщение с Москвой через Аральское море и залив Мертвый Кутук.

Поначалу они опешили, а потом обрадовались, т. к. могли уже говорить открыто и перешли к делу.

– Видите ли, – сказал один из них, – нам действительно нужно разведать данный путь, но одновременно мы предполагаем осуществить и небольшое исследование, ведь этот угол Туркестана почти неизвестен. Но скажите, сможем мы проложить автомобильную дорогу через Устюрт?

– Конечно, и очень легко, – сказал я.

– В таком случае, не возьметесь ли вы руководить экспедицией? – спросили они в восхищении от услышанной новости.

– Ни при каких обстоятельствах, – ответил я решительно.

– Но почему? – воскликнули они в изумлении. – Мы, конечно, знаем вашу неприязнь к большевикам, но вы сами сможете набрать себе людей сообразно с вашими идеями. Советы предоставят вам надежный автомобиль и все, что пожелаете для экспедиции, много денег на расходы и вам заплатят за участие в предприятии.

– Говорят, на Устюрте отличная охота, – добавил один из них, пытаясь меня уговорить.

– Премного благодарен, – ответил я ледяным тоном.

– Все, что от вас потребуется – это пересечь Устюрт, доказать, что на автомобиле это возможно, и написать отчет о дороге.

– Это уже было сделано несколько лет назад, – сказал я спокойно.

– Что? Как? Когда? Кем? – восклицали они, подпрыгивая от восторга.

– Если вы посетите контору генерал-губернатора и подымете архивные папки за 1883 год, вы найдете полное и детальное описание пути через Устюрт. Дорога была размечена генералом Черняевым⁽⁸⁾, когда он проехал через Устюрт в экипаже на коронацию Императора Александра III весной 83-го. За это безрассудство он был занесен правительством в ретирадный список⁽⁹⁾. Маршрут через Устюрт, дорога, места отдыха, колодцы – все описано подробно.

– Как благодарить вас за столь ценные сведения? – спросили они, изумленные моей откровенностью.

– Мы знаем, вы не возьмете денег, – продолжали они, – и ничего иного от Советского правительства; но посмотрите: эта коляска, – и они указали на окно, – и пара лошадей всегда будет в вашем распоряжении, если пожелаете куда-либо выехать.

«На охоту, например», – добавил один из них, зная мою слабость.

– Да неужели… но вы же знаете… эти лошади, весь этот выезд, все украдено, все обобществлено у г-жи Х., – прервал я поток их благодарностей.

Мой ответ так обескуражил их, что, поспешно распрощавшись, они исчезли.

Ранним утром следующего дня из моего дома вышли двое. Один из них, бухарский еврей с серой бородой и в грязном кафтане, другой, ещё грязнее, – «товарищ» в черной рубашке и кожаной шляпе. Первый был капитаном гвардейского полка, грузин; следовал он в Бухару и дальше через пустыню в штаб Британско-Индийского контингента. Второй – полковник артиллерии, прошедший всю войну на германском и австрийском фронтах – следовал в северном направлении, в расположение частей атамана Дутова.

Ставка большевиков на Устюрт была проиграна, т. к. прежде чем могла осуществиться их «научная экспедиция», пароход «Скобелев», который был переоснащен в крейсер англичанами, занявшими Баку, вошел в залив Мертвый Кутук, а оренбургские казаки атамана Дутова выдвинулись с севера к Устюрту. Туркестанская Республика Рабочих и Крестьян оказалась отрезанной от остального большевистского мира и вынуждена была опираться на собственные ресурсы.

Двумя месяцами позже, в один из октябрьских вечеров я спокойно отдыхал дома в своем кабинете после удачной дневной охоты на фазана, когда к парадной лестнице подкатил автомобиль. Откуда выпрыгнули шестеро с винтовками, облаченные опять-таки с головы до ног в униформу из черной кожи. Их визита я не ожидал, но тут же стрелой рванулся через веранду в сад. До того как они вошли в комнату, я уже успел проскользнуть сквозь ограду в сад моих соседей и исчез бесследно.

Однако спустя пару дней, когда, отыскивая для себя лучшее место, где мог бы спрятаться, я вынужден был пересечь один довольно открытый участок в туземном квартале Ташкента. И тут заметил двоих мужчин, одетых в белые туники, сидевших на ступенях старой мечети. Они оказались агентами всемогущественной ЧК.

В мгновение ока я был арестован. Четыре револьвера были приставлены к моей голове. Оба негодяя имели по паре револьверов, и были удивлены, когда не обнаружили у меня при обыске никакого оружия.

Один из них, клоун из местного цирка, был уполномочен от имени Революционного Правительства рабочих и крестьян арестовывать, заключать в тюрьму и допрашивать каждого по своему собственному усмотрению, а также производить домашние обыски и ублажать себя собственностью граждан сообразно своим пожеланиям. Другой, подручный из местной галантерейной лавки, едва умевший читать и писать, являл собой Революционное Карающее Правосудие. Такова была Великая хартия вольностей граждан «самой свободной Советской республики».

Шестеро членов ЧК допрашивали меня, и каждый, задавая вопросы, наводил на меня дуло своего револьвера. Всякий норовился приложить его к моему виску и угрожал пристрелить, если не выложу им всей правды.

Было ясно, что мне не удастся выбраться живым из когтей ЧК, но вид этих шестерых мерзавцев с их револьверами, наведенными на голову безоружного, был настолько смешон и глуп, что я не смог сдержать улыбки.

– Что? Вы ещё улыбаетесь? – спросило Карающее Правосудие. – А не боитесь, что пристрелим?

– Отнюдь, – отвечал я спокойно, – вы устроили такой дивный социалистический рай, что теперь грош цена человеческой жизни.

Не ожидая такой оценки «созидательного социализма», Карающее Правосудие было крайне обескуражено.

В качестве одного из документов, предъявленных мне в качестве доказательств моей вины, было перехваченное большевиками письмо полковника П. Г. Корнилова, брата известного генерала⁽¹⁰⁾. Письмо должен был передать мне посыльный. Совместно нам предстояло снарядить группу офицеров для командования контингентом туземной кавалерии в Фергане с целью обеспечения дальнейших действий против большевиков. И, несмотря на мои неоднократные требования ничего не передавать в письменном виде, скрупулезная почтительность несчастного Корнилова вынудила его выслать мне детальный отчет о его издержках и действиях, в надежде, что посыльному удастся пробиться через горы, не наткнувшись на большевистскую стражу. В своем письме, наряду с прочим, было написано: «Я передал капитану В. лопера (скакуна)».

У Карающего Правосудия не было ни малейшей идеи о том, что могли бы значить известные в отношении лошади слова «лопер», «пейсер» или «трипплер» (скакун, рысак, иноходец). Конечно же, они заподозрили в этой фразе скрытый намек на некий секрет или кодовое слово, а потому давили на меня из всех сил, дабы я раскрыл им тайный смысл загадочной фразы. Не добившись от меня ничего, они отправили меня вниз в подвал ЧК, который уже заслужил себе самую дурную репутацию.

Несмотря на мой гнев и ненависть к этому отребью рода человеческого, такому чуждому нашему прекрасному Туркестану, который они захватили, а теперь тиранили, я не лишился чувства голода. Время было позднее, и я все больше и больше становился озабоченным мыслями о еде.

Окно камеры, закрытое решеткой из стальных прутьев, было высоко, и в тот момент, когда я печально взирал на него, размышляя, чем и когда удастся мне удовлетворить свой голод, услышал стук, и сквозь решетку на пол свалился маленький мешочек, а вслед за ним второй. Я взглянул наверх и встретил через решетку взгляд улыбающегося лица маленького киргизенка Керим-бея, который прислуживал в моей конюшне. Узун кулак, по-киргизски – «длинные уши», это своеобразное «радио» местных жителей, не теряло времени зря и сослужило мне хорошую службу. Неведомыми способами, иногда на огромные расстояния и с поразительной быстротой, новости распространялись среди киргизов быстрее, нежели телеграммы. Известие о моем аресте разнеслось с быстротою молнии, и друзья прислали мне из моего дома мешочки с пищей. Если бы они вздумали передать посылку через красных охранников, а не через окошко, сии последние наверняка сожрали бы все мои бутерброды и фрукты, ведь частной собственности большевики не признавали.

Освещение не было предусмотрено для врагов правительства рабочих и крестьян, и поскольку было темно, ничего не оставалось, кроме как залечь на голые доски широкой скамьи и попытаться уснуть.

Среди ночи я был разбужен шумом открываемой двери, звуками шагов и светом. Вошли двое членов ЧК в сопровождении двух красноармейцев.

– Мы пришли сообщить вам, – заявили они, – вы приговорены к расстрелу.

– Ну так расстреливайте, – был мой ответ.

И вновь обозначилось на их мерзких рожах то же тупое недоумение, какое замечал я на лице Карающего Правосудия.

Эти полуживотные твари, напичканные примитивным марксизмом, грубые и невежественные материалисты, были способны испытывать один только животный страх. Смерть, которая по их понятиям была полнейшим уничтожением личности, для них была самой страшной вещью на свете. Они надеялись на мой испуг, но когда увидели, что их угрозы не действуют, пришли в замешательство, так как более пугать меня стало нечем. Позже они прибегли к пытке, для чего привлекли китайцев и латвийцев, хотя до сих пор подобной меры остерегались, ибо красноармейцы и сарты могли отказаться от подобных дел. И все-таки довольно часто они замучивали узников до смерти, обливая их кипятком; это называлось у них «задать баню».

Что-то пробурчав, они удалились, а я снова прилег на скамью и проспал до утра.

Двумя сутками позже, часов в одиннадцать ночи, меня выволокли наверх в большую комнату. Вокруг стола, покрытого красной тряпкой, сидела ЧК в полном составе. Мне был торжественно вручен лист бумаги с длинным перечнем вопросов, касающихся «заговора против Правительства рабочих и крестьян». Кто состоит в заговоре? Откуда берутся средства? Где размещены войска и в каком состоянии готовности находятся? Какую связь они имеют с командованием Британско-Индийского контингента, вторгшегося на территорию Туркестанской Социалистической Республики и т. д.

– Если вы дадите подробные письменные ответы на заданные вопросы, то будете прощены, – произнес председатель, – но если откажетесь или дадите ответы ложные, будете расстреляны. Подумайте хорошенько и к завтрашнему вечеру дадите ответ.

Пробежав глазами список, я улыбнулся и протянул бумагу обратно.

– Расстреливайте. Я не могу ответить ни на один вопрос, потому что все это бред и чушь собачья. Не было вообще никакого заговора.

– Хорошенько подумайте, – вновь предупредил председатель, – скажите правду, и мы выдадим вам деньги и паспорт, потом тайно вышлем за рубеж.

«Знаю я, куда вы меня отправите в любом случае. Так отправляйте», – подумал я про себя, а вслух повторил:

– Заговора не было. Ряд офицеров бежало от вашего преследования в Фергану, ведь вы убивали каждого, кто честно служил родине. Я снабжал их деньгами из моих личных средств.

Ничего больше не добившись, они отправили меня снова в подвал, где продержали еще трое суток, а потом перевели в тюрьму.

Тюрьма в ту пору оставалась такой же, как была при царе. Странно, но в тюрьме я себя почувствовал лучше, чем в подвальной клетке, хотя меня и поместили в одиночную камеру.

На следующий день кто-то пропихнул мне в камеру через небольшое наблюдательное окошко экземпляр местной газеты. В ней было официальное сообщение властей о разгроме заговора «белых бандитов» с целью свержения Диктатуры Пролетариата, и о том, что предводитель заговорщиков находится в руках Советского правительства. Заметка была подписана целой кучей народных комиссаров.

Месяц я провёл в одиночном заключении. И вот однажды меня извлекли для прогулки во дворе под эскортом двух вооруженных солдат. Сообщение с другими заключенными и друзьями было невозможно. Моя камера проветривалась через окошко с металлической решеткой, расположенное высоко под самым потолком. Сквозь него я мог видеть маленький кусочек голубого неба.

Установилась чудная туркестанская осень, сухая, прозрачная и теплая, время перелета многочисленных птичьих стай с далекого севера. По ночам я часто слышал их крики, когда стая пролетала мимо; свист цапель, мелодичные трубные голоса журавлей, низкие и глубокие крики диких гусей, все пронизывало мой слух. Птицы, ликуя на свободе, держали путь в дальние теплые страны, в далекую Индию, страну чудес! Душа моя тянулась за ними, туда, прочь от бурь и тревог революции. Мысленно я желал им счастливого пути, этим старым любимым друзьям моего отрочества, вызывавшим в моей душе картины чудес природы и славных дней охоты в Туркестане. Меня не покидала мысль, что любая ночь могла оказаться для меня, в сущности, последней. Но ещё не приходило в голову, что однажды и мне будет суждено последовать тем же самым путем через горы к солнечным долинам Хиндустана.

Еженедельно меня таскали в ЧК на допрос под усиленной вооруженной охраной. Уже другие «инспекторы» подвергали меня допросу, на этот раз перекрестному. С ними был, я с огорчением должен сказать, и настоящий военный юрист, ставший на службу большевиков; но даже он был настолько безграмотен, что полагал, будто город Мешхед⁽¹¹⁾ расположен в Западном Китае, а Кашгар – в Персии.

Двое или трое моих охранников всегда присутствовали на допросах. Это были простодушные парни, русские крестьяне, служившие в прежней армии. Они сообщили мне, что большевики пытают заключенных и пытают изощренно, а потому решили непременно присутствовать на допросах, с целью не допускать ничего подобного. В ту пору большевики старались «демократизировать» все отношения с населением и привлекали солдат и рабочих в Советы и другие органы, а потому вынуждены были прислушиваться к требованиям охраны. Отношения между этими молодыми солдатами и большевистскими комиссарами были очень натянутыми.

В тюрьме каждый вызов на допрос ЧК вызывал у заключенных панический страх. Иногда несчастные просто исчезали, а иногда возвращались в плачевном состоянии.

Однажды меня продержали на допросе с самого утра до десяти вечера. А когда вернули в камеру, тюремный надзиратель, который раньше был городским извозчиком и хорошо меня знал, обрадовался, увидев меня живым, и воскликнул: «Хвала Господу, Павел Степанович! Вы живы и здоровы! Мы за вас сильно беспокоились. Даже в уголовном отделе никто не отправился на койку, так за вас переживали!»

Пища тюремная была ужасна. Состояла исключительно из баланды и нескольких овощей, мяса не было в помине. Друзья и родственники заключенных обычно приносили пищу, но те, у кого не было родных и близких, обречены были голодать. Получавшие пищу из дому делились с соседями по камере. Еду обычно приносили женщины, они стояли у тюремных ворот и ждали караульного, когда заберет передачу, а после вернет посуду. Это было тревожное для них ожидание, ибо весьма часто передачу возвращали, и можно было слышать многозначительную фразу: «Он больше есть не желает!» Сие просто означало, что ночью заключенный был расстрелян. Однажды моя супруга, принеся мне обед, вот так же стояла и ждала у ворот, а я как раз был вызван на допрос. Ворота были раскрыты, и я впервые со времени моего ареста имел возможность ее увидеть; при ней был наш маленький преданный фокстерьер Дейси. Мельком заметив своего хозяина, Дейси пришла в неописуемый восторг, и с этого дня всякий раз, когда жена приносила для меня пищу и ожидала у ворот, собачка принималась яростно копать каменистый грунт под тюремными воротами. Маленькое умное создание прекрасно понимало, что я заперт там, в этом здании, и рвалась внутрь, чтобы вызволить меня; при том ранила себе лапы и ломала когти, так что жене приходилось тянуть за поводок, несмотря на отчаянный визг Дейси.

Однажды следователь объявил, что мой допрос завершен.

– Не будете ли так любезны объяснить, в чем меня обвиняют? – спросил я.

– Ладно. Фактически против вас не имеется ничего конкретного, следствие ничего не выявило, – был его ответ, – но всё равно вы являетесь врагом пролетариата и поэтому заслуживаете самого сурового наказания.

Совнарком, или Совет народных комиссаров, как я узнал позже, учредил для меня особый вид суда – Революционный полевой трибунал, состоящий исключительно из лиц пролетарского происхождения и рабочих-коммунистов. Ни прокурора, ни судьи, ведущего допрос, таким судом не предусматривалось, перекрестный допрос подсудимого считался более чем достаточным.

– Вас вызовут в суд только для оглашения приговора, – заключил он.

«Ну что ж, – подумал я, – вот и прекрасный образчик правосудия для самого прогрессивного социалистического государства в мире».

Теперь, после завершения стадии допросов, я был переведен из одиночной камеры в общую камеру № 22, где содержались многие из арестованных до меня, и среди них я обнаружил своих друзей и товарищей по заговору против Советов. Нас ожидала общая судьба – расстрел.

Между тем в городе, в среде приличного люда, ощущалась большая тревога за нашу участь: наша казнь представлялась неизбежной. Недавно было арестовано и варварски убито десять членов партии Кадетов, за единственной причиной – принадлежности к «буржуазной» партии. Холодной зимней ночью их выволокли на тюремный двор и облили ледяной водой, а потом пьяные солдаты изрубили шашками их замерзшие тела, как ледяные статуи.

Однако теперь, оказавшись вместе, в невыгодном для нас положении, мы получили возможность быстро сориентироваться. В течение нескольких дней удалось установить связь с друзьями в городе и, более того, – с местными жителями, поднявшими восстание против большевиков районе Ферганы, где под руководством офицеров Царской армии были предприняты энергичные действия против подразделений Красной армии.

По утрам и вечерам нас выгоняли на прогулку во внутренний двор. Сама тюрьма представляла собой старое здание, к которому примыкали дворы внешний и внутренний. Первый выходил на улицу, за ней шли конторы, учреждения, магазины. Вокруг второго располагались тюремные камеры, кухня и лазарет.

Каждый двор был перекрыт тяжелыми стальными воротам, которые всегда были заперты и охранялись вооруженными часовыми. Далее всё было обнесено высокой каменной стеной, а для пущей предосторожности ещё и переплетением колючей проволоки, вдоль которой непрерывно день и ночь патрулировали специально подобранные часовые-красноармейцы.

Во внешнем дворе, как раз возле стены, огораживающей двор внутренний, размещалась тюремная лавка, которая соединялась с внутренним двором посредством меленького окошка или чем-то вроде люка. Таким образом, во время прогулки заключенные могли купить себе в лавке табак, спички, сухие фрукты, нан – местный хлеб в виде небольших лепешек и иную всякую всячину.

Лавку содержал старик-сарт. Каждое утро он являлся в сопровождении носильщика, тоже сарта, несшего на плечах мешок с товаром. При входе в тюремный двор содержимое мешка, конечно, подвергалось минутной проверке тюремной охраной.

Когда меня перевели из одиночной камеры в общую, моей первой заботой было устроить так, чтобы со мной рядом оказался один очень хороший мой друг – местный житель по имени Абдулла Каспар. Это был влиятельный человек, пользовавшийся огромным уважением местного населения Ферганы. Он был арестован и заключен в тюрьму без всякого основания, как бы на всякий случай, дабы изолировать лицо, чей авторитет среди сартов мог нанести вред большевистской власти.

Абдулла Каспар был изначально помещен в камеру, предназначавшуюся для местных жителей. Он быстро уловил мою мысль и обратился к тюремному комиссару с просьбой о своем переводе в камеру № 22.

– Почему туда? – с удивлением спросил комиссар, – или не знаешь, что там одни преступники, приговоренные к казни?

– Там мой друг, Назаров-бек. Мой народ хорошо его знает, и я хотел бы провести вместе с ним его последние дни земной жизни. Быть может, Аллах милостью своей сподобит меня последовать за ним, – ответил Абдула Кспар в чисто восточной манере.

– Хорошо, можешь, коли хочешь, отправляться на тот свет вместе с Назаровым, – ухмыльнулся комиссар.

Спустя три дня после своего переселения в нашу камеру Абдулла Каспар принес из лавки несколько лепешек местного хлеба, и каждому досталось по одной. Они-то, эти лепешки-«нан», и явились для нас первыми посланиями из внешнего мира.

Местный хлеб по форме – это что-то вроде бублика без дырки, в центральной части он тонок, и там наносится орнамент, какой-нибудь нехитрый узор. Вот по нему-то Абдула Каспар без труда распознал адресата-получателя хлеба: узор изображал буквы арабского алфавита, а в запеченном тесте были искусно спрятаны письма от друзей и близких.

Те обеды, что доставлялись заключенным из дому, тщательнейшим образом проверялись тюремной охраной, иногда самими комиссарами; хлеб изламывался, все измельчалось на куски. Но никому бы и в голову не пришло проверять местные хлеба, доставляемые с базара в лавку на продажу заключенным сартам, а тем более, кто мог признать в грязном оборванце, несущем тяжелый мешок с товаром в тюремную лавчонку, сына самого Абдуллы Каспара – богатого молодого местного щеголя.

Спустя пару дней юного носильщика сменил еще более оборванный и грязный старик-сарт, чей лик изобличал полнейшую и безнадежную тупость.

– Мадамин-бек⁽¹²⁾ ждет указаний… – шепнул Абдулла во время прогулки, – его переодетый посланник сейчас в моей лавке.

И вот на следующий день во время прогулки наш Абдулла Каспар разыгрывает представление: он вдруг впадает в ярость, начинает извергать проклятия в адрес лавочника, перемежая русский язык и наречие сартов, и швыряет в окно лавки краюху купленного там хлеба.

– Вы псы, а не добрые мусульмане! Продаете бедным затворникам хлеб, набитый тараканами! Вы хуже собак! Так ешьте их сами, и да подавиться вам ими, и да пребудет с вами проклятие! – кричит Абдула, и добавляет к своей тираде несколько фраз на таджикском, широко употребляемом в окрестностях Ферганы, но абсолютно непонятном кому-либо из солдат, дежурящих возле лавки.

И вот посредством такой уловки удалось передать для Мадамин-бека в Фергану следующие инструкции и указания:

1. Перерезать железнодорожный путь и дороги в Фергану; разрушить мосты.

2. Уничтожить нефтяные скважины в Фергане, чтобы лишить большевиков топлива для локомотивов.

3. Сосредоточить кавалерийские части на перевале Кендер-Даван, лежащем на пути через горы из Ферганы в Ташкент, и ударить по частям Советской армии в момент, когда в Ташкенте вспыхнет восстание. Местная кавалерия могла достичь города за одну ночь и нанести мощный удар по тылу большевиков.

От наших друзей в городе также пришли добрые вести. После некоторого замешательства, вызванного моим арестом, а также арестом ряда моих товарищей и членов организации, деятельность по подготовке восстания возобновилась.

Значительная часть рабочих уже были настроены против правительства Советов и присоединились к нашей организации. Но я не особенно радовался этому обстоятельству, поскольку был знаком с корыстным характером этой публики и имел все основания ожидать от неё предательства и продажи большевикам в самый ответственный момент сражения.

Тем не менее, хорошие новости существенно ободрили нас, узников камеры осуждённых. Иные же арестанты немало удивлялись нашим беззаботным видом и положительным настроем. Но всё сводилось, в конце концов, к простому вопросу: расстреляют нас большевики ещё до восстания или нет? Мы иногда удивлялись, почему медлит ЧК и не приводит приговор в исполнение, по крайней мере, в отношении меня. По тюремным слухам первым должен быть я.

Только потом я узнал, что причина была в наступлении англо-индийского контингента войск через Персию и Закаспийский район. В то время Белая армия была на Амударье при Чарджоу. Через пару дней они могли быть в Ташкенте. С севера, как я уже упоминал, наступали казаки, а в Семиречье восставали крестьяне. По сути, представителям Правительства рабочих и крестьян деваться было некуда. Вряд ли им следовало ждать пощады от казаков или крестьян Семиречья, попасть же в руки англичан не менее опасно: они хоть и культурный народ, но могли бы не сдержаться и перевешать всех большевиков. Ряд комиссаров предпочли бы сдаться генералу, командовавшему британскими силами, нежели пасть под ударами казацких сабель или быть повешенными разъярёнными крестьянами Семиречья. Сверх того, мои друзья из британских вооружённых сил поставили в известность комиссаров Советской республики Туркестан, что если хоть один волос упадёт с головы любого политического узника, прощения не будет, всех комиссаров перевешают.