Читать книгу Позволь реке течь. Роман для тех, кто хочет быть счастливым - Павел Владимирович Шалагин, Павел Владимирович Веселухин, Сергей Викторович Панченко - Страница 9

* * *

712 год до нашей эры. Исайя уже огласил свое пророчество о будущем обществе, касающееся меча и войны. Тэн и Сё прибыли в Лу для аудиенции у луского гуна. А победитель XIII олимпиады Диокл из Коринфа вместе со своим возлюбленным Филолаем переселились в Фивы… Там же, где спустя две тысячи шестьсот тридцать лет вырастет город, из которого придет человек, призванный молча поправить всё, сейчас лишь могучей стеной стоит то, что впоследствии будет названо «лес», течет то, что будет названо «река», и живут те, о которых никто никогда не узнает.

Полоумный ветер-шут с гиканьем да плясками гоняет по небу пугливые робкие облака; снег, лежащий на лапах вековых сосен, подмигивает искрящимися глазами одуревшему от одиночества солнцу; мурлычет потихоньку свои песни текущая вода, старательно отстирывая камни до чистоты песка; и, разрезая белый свет нестерпимой красотой изумрудной краски, пышно растет сочная чудо-трава… И каждый, кто траву сию в первый раз отведает – счастливым становится, второй раз отведает – умным становится, третий раз отведает – то, чего нет, видит, а с четвертого раза он воли лишается и ничего в рот взять, окромя травы сей, не в силах. И пьет из него соки жизни чудо-трава, и, доколь все не допьет, не будет тому покоя!

Но так не всегда было! Поначалу чудо-трава была чахленькой и невзрачной – забитая пионами да астрами, болеющая и желтоватая, она росла совсем незаметно и тихо, стараясь не попадаться на глаза другим, и никто даже не подозревал о ее существовании. Ели её лишь змеи болотные да прочие гады ползучие, а остальные звери обходили стороной, чуя в сей траве силы темные.

И ничто не предвещало беды, кабы однажды не взбунтовался старый ворчун Ураган, что, как назло, поцапался со своей соседкой Тишью-гладью. Поспорил, метнулся, заорал, что силы было, после чего с вожжой под хвостом, с головой окунулся в неистовый мятеж, какого ещё не видывала земля эта. Рвал он из почвы пионы, метал астры, бил в барабан вышедших из берегов озер палками корабельного леса… Тридцать дней и ночей носился по земле, не ведая ни сна, ни покоя. И лишь к тридцать первому почувствовал легкое покалывание в боку, после чего заметно сник и залез к себе в дом из хрусталя – досыпать сны сумчато-переметные.

Тогда повылезали звери из убежищ своих, глянули на землю обновленную и ахом ахнули. Ни следа не осталось ни от пионов вскуснопахнущих, ни от астр дикорастущих. А на месте дубрав вольностоящих лишь пустыня с пнями да корягами высилась. И созвал Великий Лось совет, и вещал всем:

– Звери дикие и не дикие, ходящие и летающие, рогатые и безрогие, копытные и крылатые, внемлите гласу моему, ибо настала пора трудная. Чует нос мой кожаный, что не продержаться нам зиму лютую, не простоять в год голодный, не выжить без хлеба насущного! Услыхав про беды наши горести, скоро приидут из-за гор ироды Медведи Бурые да изверги Волки Серые и изничтожат нас – существ горемычных. Что же делать нам, окаянным, когда племя вражье на пороге топчется?

И взял слово тогда Филин Мудрый, и молвил:

– Всяк, кто может лететь – лети к югам в сторону моря теплого; всяк, кто может ползти – ползи к берегам песчаным; всяк, кто может идти – следуй за мной, ибо поведу я вас к земле благодатной, в края те, где ещё ни одно живое существо ни разу не было.

И послушались звери, и пошли за Филином во след, и оставили сторону проклятущую. Лишь один Кот Древесный за ними следом не тронулся. Он преспокойненько почивал посреди хаоса и мыслил так: «Что идти, что не идти, всё едино. И на всё воля мироздания». Каждый, проходя мимо него, диву дивился и молил вместе пойти, говоря, что падет Кот смертию лютой; и ежели не от лап жутких извергов, да кошмарных иродов, то уж точно от голода завернётся. А Кот Древесный всё молчал, только знай себе, хвостом покручивал.

Ушли звери. И стало Коту одному не то чтоб боязно, но вельми скучненько. И взгаркнул он голосом громким «Мрмяууууууу!». И от воскрика такого затряслись великаны-горы на горизонте, вспенились моря-окияны, содрогнулось небо светлое. Услыхали тот клич и Медведи Бурые да Волки Серые и обождать идти решили.

А Кот Древесный ходил вокруг да около, да песней своей будил рассвет заспанный. Долго ли ходил, коротко ли, да только забурчало в животе его, забурлило. И смекнул Кот, что правы были звери, и помрет он смертию лютой, ежели пропитания себе не добудет. А как его добыть, когда кругом лишь пустыня да хаос космический? Но на глаз вострый, как назло, попалась ему трава какая-то блёкленькая. «Эх, была не была, – подумал Кот. – Семи смертям не бывать, а одной не миновать», – схватил в пасть раззевущую целый пук и жевать начал. В первый раз пожевал – благодать по чреслам его разлилась да улыбкой обозначилась. Второй раз пожевал – всё, чего знать не знал и ведать не ведывал, в миг себе уяснил. Третий пожевал, да через мгновенье узрел, как бегут стада по небу, сломя голову, как камни срываются вверх и летят на кручи горные, как рыбы в озерах тонут. А на четвертый раз поначалу не происходило ничего, да вдруг почувствовал Кот Древесный, как кишки его заворачиваются, а шерсть из головы пятиглавой растет. И хотел было гаркнуть клич свой именной, да вместо него из горла молодецкого цветы да бабочки потоком полились.

А по зиме всё ж таки пришли изверги Волки Серые да ироды Медведи Бурые, но не нашли Кота Древесного, встретив лишь тень улыбки его, ибо тот растворился в тумане утреннем. А на следующий день он дождем огненным пролился на землю-матушку, стирая с лица мира грешного и траву-чудесницу, и извергов Волков Серых, и иродов Медведей Бурых, дабы даже памяти о них не осталось… Да только чудо-трава на то была и чудо, что спаслась, укрылась и опосля лишь крайне буйным цветом цвести стала да по земле плодиться. Но гласит преданье: с тех пор ветхозаветных в том самом месте, где кот в туман ушел, любого, кто в миг утренний там окажется, холодом морозным овевает и ознобом недюжинным до костей самых всю жизнь трясти будет! И трясет и поныне…

Трясет и трясет, трясет и трясет…

Просыпаюсь, и не сразу же понимаю, где я, и кто я. Среди плотной кроны деревьев, зацепившись за одну из веток, висит назойливое солнце; где-то рядом жужжит газонокосилкой майский жук; а я, неведомо как закрепленный между небом и землей, качаюсь из стороны в сторону, напоминая собой странное подобие маятника, да ещё при этом кто-то трясет меня за плечо… Тру глаза – рядом стоит Лика. Я никак не могу взять в толк, откуда она тут взялась со своей кошачьей улыбкой, и где волки серые да медведи бурые, и причем тут, собственно, я…

– Вставай, пора на рынок идти, – говорит она.

Я плетусь вслед за Ликой по раскаленной добела пустыне вымерших улиц. В это время тут, действительно, как в морге – тишина и полнейшее спокойствие. Все нормальные люди попрятались в дома под кондиционеры и сейчас едят окрошку или пьют морс со льдом… А Лика… Блин, она же ненормальная – для нее это самое излюбленное время похода на рынок – мол, никого в это время туда и плетью не загонишь. И тут уж с ней не поспоришь – хрена лысого я бы тоже туда сейчас пошёл!

Как я ни стараюсь смягчить посылы внутри меня, громко трезвонящие в колокола и собирающие вече моей нервной системы под лозунгом «А давайте пошлем всё на!», у меня ничегошеньки не выходит. В конце концов, то, что я сейчас куда-то иду, всячески противоречит основе моего жизненного принципа, которым с недавнего времени стала практика «недеяния» У-Вэй!.. Но даже если и не вдаваться в глубинные подробности, мне, блин, попросту тяжело переносить эту адову жару и находиться под палящими лучами родного, но беспощадного светила столь продолжительное время.

Главное, что Лике это всё глубоко сиренево – она напялила свою панамку на уши и чешет себе, как слон сквозь джунгли. А на мой стремительно лысеющий череп без жалости валятся пучки фотонов и прочий ультрафиолет. И ведь она знает, как мне нехорошо. Наверняка же знает! Не может она этого не знать! И все равно идет, не оглядываясь.

«Впрочем, стоп, – говорю я себе. – Как бы мне не пожалеть о подобных мыслях… Пройдут годы, и я, скорее всего, с радостью и упоением буду вспоминать и это лето, и это беспощадное солнце. Есть немалая вероятность, к тому же, что я стану молиться о хотя бы частичном его повторении, искренне удивляясь своей ярко выраженной недальновидности и неумению получать сиюминутное удовольствие от настоящего момента, оценивая всю его прелесть лишь много позже».

Словно прочтя мои мысли, Лика оборачивается и, увидев, что я подотстал, останавливается и дожидается меня. Должно быть, всё, что я до этого думал, отчеканено на моей роже с такой прозрачностью, что, как только я подхожу, она тут же обещает первым делом купить мне пива. Спасибо тебе, о женщина! Ты великолепна!

Когда мы проходим по улице, названной в честь какого-то великого деятеля, о котором я никогда ничего не слышал, я замечаю нищенку, прячущуюся в тени. Закутавшись в свое тряпье, она сидит с закрытыми глазами, прижимая младенца к груди. В ее позе нет ни смирения, ни мольбы, а лишь тупое безразличие к происходящему… Я обращаю на нее внимание не только потому, что она в данный момент является единственным представителем человечества на этой безлюдной улице, но и совершенно по другой причине: за время моего пребывания здесь, помимо всего прочего, я обнаружил, что Лика обычно крайне внимательно относится к людям, просящим подаяния. Никогда она не проходит мимо них равнодушной – она либо дает им денег, причем, зачастую не ограничиваясь мелочью, либо всем своим видом выражая презрение, вперяется в них горящим взором. И в подобный момент она вполне может начать читать им лекцию или даже не постесняется прибегнуть к помощи сотрудников правопорядка. И все эти действия она производит с такой невероятной долей уверенности, словно заранее знает, у кого в жизни произошла реальная трагедия, а кто просто-напросто клянчит или строит на этом бизнес. Когда я попробовал уточнить у нее – как так происходит, она лишь пожала плечами – «не знаю». Поэтому внутри себя я сделал вывод, что у нее нюх на такие вот ситуации, и перестал придавать этому значение. Но сейчас огонек интереса отчего-то разгорается во мне с новой силой, видимо, тому способствует жуткое дневное пекло… Мне хочется посмотреть, как поступит Лика теперь, – когда кроме нас троих на улице никого больше нет – потому что грешным делом у меня появилась мысль о том, что она не стесняется играть на публику…

И, точно – Лика проходит мимо, нисколько не обращая на женщину внимания. Да, пожалуй, такого поворота, я никак не ожидал. Признаюсь, я порой позволяю себе думать о людях не с лучшей стороны, но чтобы Лика подтвердила мою случайную догадку и оказалась самой обыкновенной позершей – это было уже чересчур и не лезло ни в какие ворота…

– Лик, а Лик… – с трудом поспевая за ней семенящим шагом, я тормошу ее за руку. – Слушай, а там вон женщина подаяния просила…

– Угу.

– Что «угу»?

– Это значит, что я видела.

– И?

– Что «и»? – настает ее черед переспрашивать.

– Где реакция?

– А какая должна быть реакция? Я должна прыгать от счастья или, свернувшись калачиком, лечь рядом с ней? Я что-то не понимаю…

Эта ее хамская нападка окончательно сбивает меня с толку:

– Не знаю… Ты обычно даешь им денег. Или не даешь… Но тогда делаешь замечание… А в этот раз ты мимо прошла… Вот мне интересно стало.

– Стало интересно – гугли.

– Не, ну что ты сразу злишься-то?

Она смотрит на меня снизу вверх, но под ее взглядом я чувствую обратное – словно я скукоживаюсь до размеров песчинки, а она возвышается надо мной гороподобным великаном:

– Ох… Я не злюсь… Ну, хорошо, я постараюсь объяснить тебе, чтоб ты понял, – вздыхает она. – Понимаешь, нет цели в жизни лучше, чем приносить другим людям пользу… Только польза эта должна быть непременно благой – то есть все твои поступки не должны идти во вред самому человеку. Вот, возьмем в качестве примера наркомана. Прожженного такого… Торчащего уже давно… Ты знаешь, каково это – когда ломка? Нет, откуда ты можешь это знать… Ну, представь себе, что тебе одновременно ломают все кости в организме, выворачивают наружу все внутренности, а сам ты перестаешь существовать, и у тебя остается лишь одно желание – чтобы тебе отрубили башку и положили ее спать на подушку… И это реально нечеловеческое состояние, в котором тебя корежит и долбит. Ты… ты перестаешь быть человеком, а превращаешься в пульсирующий болью беспокойный бессознательный комок синапсов. И, поверь мне, смотреть на кого-то даже чужого, уж не говоря о дорогих и близких тебе людях, в такие моменты без боли невозможно. И первым твоим желанием будет являться – облегчить им страдание. То есть дать им новую дозу, чтобы они не мучились и не переживали подобный ужас… И это желание – оно в корне неверное. Потому что, совершая доброе дело, ты в итоге наносишь непоправимый вред… И то же самое правило можно применить к чему бы то ни было в жизни – даже к подаче милостыни… Для того, чтобы реально помогать людям, надо не только, чтобы они действительно нуждались в твоей помощи, но и видеть, к чему эта помощь приведет. Словом, ты должен стать для них той самой последней чертой, за которой следует обрыв и падение в черную бездну. А иначе и браться за это не надо!

– Слушай, это все здорово, конечно, звучит, но что с этой женщиной не так? Она наркоманка? Или пьянь? Почему ты ей-то не помогла?

– Нет. Она не наркоманка и не пьянь. Просто она спала. Разморило её. А если б я подошла, она бы проснулась.

– И это все? В этом причина? – моему удивлению не остается предела.

– Да, – спокойно отвечает она.

– То есть ты считаешь, что из-за боязни ее разбудить можно отказаться от благого поступка? – ее слова возмущают меня до глубины души.

– Руслан, милый, я так не считаю. Но пускай немного поспит… А мы с тобой на обратном пути обязательно дадим ей денег. Хочешь, даже ты дашь. Непосредственно.

– Да, но… Но она же может уйти куда-нибудь… Ее могут прогнать. Не знаю… Ещё что-нибудь может случиться непредвиденное… В конце концов, мы можем попросту прийти поздно…

– Успокойся! Ничего такого не случится, и никуда она не уйдет, поверь мне. Да и, вообще, делать добро не может быть поздно!

Она произносит это с такой уверенностью и стальной твердостью в голосе, что я с глубоким уважением кидаю взгляд на эту крошечную, но такую неимоверно сильную девушку. «Делать добро не может быть поздно» – и, кажется, эти ее слова отпечатываются в моей голове на всю жизнь.