Читать книгу ГОРА РЕКА. Летопись необязательных времён - Павел Яковлевич Тиккоев - Страница 8

Снег даже не мело, а выстреливало откуда-то сверху как шрапнелью и это, пожалуй, был даже не снег, а вихрастые кусочки льда. Прелестная пушистость этих снарядиков обнаруживалась только уже на одежде парней, стоявших у “качливого” штакетного забора. При попадании же в лицо, эти “прелести” оборачивались злобной колкостью. Такое природное действо никак не располагало к уличному общению, и пацаны разбежались по домам. В полутьме улицы остались Той с Тюлем и то лишь для того чтобы докурить передаваемую друг другу сигарету. Курили по-очереди – по три затяжки. «Добить цигарку» решили только потому, что зачинаривать не хотелось – слишком резкая вонь от окурка надолго задерживается в кармане и это не добавляет комфорта самому себе, а вот выбросить только начатую сигарету было уж и вовсе стрёмно. Поэтому парни подняли воротники телогреек и, поручив противостояние ледяным зарядам своим мобилизованным одеждам, без спешки и с удовольствием потребляли продукт, произведённый братским болгарским народом. Сигареты “Шипка”, только-только появившиеся в продаже, были много приятней при вдыхании нежели “вырвиглазовый” отечественный продукт.

Смакуя курево и не контролируя, что происходит за их спинами, парни пропустили тот момент, когда из двора, широко раскидывая пьяные ноги в стороны, вывихлял Фаза. Он поначалу и сам “не въехал” в происходящее, когда ткнулся опущенной вниз башкой в спину Тоя.

– Что, бл? Кто, блядь? – наискивал понимание ситуации своими мутными зенками Фаза. – Шелупень, чё тут трётесь?! – забасил он на пьяном диалекте.

Той терпеть не мог этого недоумка, превратившего себя в конченого алкаша к своим двадцати двум годам от роду. Пил Фаза, по мнению Тоя, ежедневно. По-крайней мере Той не мог припомнить ни одного случая, когда бы он видел Фазу в состоянии “неподпития”. Лишка перехлебав горькой, Фаза непременно отправлялся искать конфликтов. Он прочёсывал соседние дворы в сопровождении такой же, как он сам, бестолковой, неухоженной псины лохмато-угрожающего вида. Ходили слухи, что он, лакая в своей халупе горькую, мог макнуть кусок хлеба в водку и пахабно предложить его собаке, сопроводив это рыком: «Жри, падла, и радуйся». Пёс, подсев на спиртное, при отсутствии очередной дозы становился крайне агрессивным. Бывало, что эта пьяная кобелина не делала исключений и для своего хозяина-собутыльника.

Вот и на этот раз водки на двоих видимо не хватило, потому что неопрятное животное держало морду в постоянном оскале и ерошило шерсть на загривке.

– У, коззлы. Бысра па палтинику… скинулись. А то, бл, щас… – Фаза прихватил Тоя за ворот телаги и прижал его к забору.

– Не лапай! – Той отбил руку Фазы и тот, качнувшись, выдохнул в Тоя прокисший перегар какой-то дряни.

Псина среагировала на резкое движение Тоя щелчком зубов и пропиты́м лаем.

– Ты чё, говнюк?! В куски… паррежуу! – Фаза сделал пару неустойчивых шагов назад, но всё же удержался на ногах и, сгорбатившись, принялся шарить по своим карманам. – Парешуу козлов… Ф… рраеры дешёвые. Век воли не видать! – орал он, координируясь с собачьим лаем, перешедшим в чахоточный кашель.

Перо[24] – наудачу Тоя – Фаза так и не надыбал, а может промыслом Божьим и вовсе без него вывалился из своей “конуры”, ненавидимой соседями за постоянный запах чего-то скисшего, настоянного на собачьих экскрементах.

Жил Фаза в барачной “однушке”. Отец его чалился[25] по четвёртому сроку в Мордовии. Мать много лет назад тихо прекратила свою жизнь в силу её бесцельности и ненужности ей самой. Свою собственную жизнь Фаза даже не проживал. Он исполнял процедуры своего бытия, вколоченные им же самим в собственный мозг. Его пребывание на земле состояло из простых ежедневных действий: утром следовало опохмелиться, днём отфилонить грузчиком на базе и “вмазать”, а вечером “добавить” и прошманаться. Ночь предназначалась для того, чтобы побуянить и забыться, а иногда оторваться с кошёлкой[26], но к утру непременно украсить её голову – напрочь лишённую передних зубов – бланшами[27] под оба глаза. В общем, он выбрал для себя типичную жизнь пролетария в стране развито́го социализма.

– Козлы… уроды… – выпалил Фаза, не найдя ничего в карманах, сделал качливый шаг вперёд и вдарил Тою в грудь левой рукой. Его размах, усиленный массой пьяного тела, завалившегося в сторону движения кулака, вывел Тоя из равновесия, и он удержался на ногах лишь благодаря штакетнику, который предотвратил его падение на спину. Шаткий забор спружинил и бросил Тоя в сторону Фазы, который и сам уже падал вперёд, потому что его ноги, оставшись на месте, не поддержали порыва его туловища. Фаза упёрся своим рылом в живот Тоя, вцепился лапами в его телогрейку и с трудом удержался на ногах, переставив их поближе к опоре своей башки.

– Ах, ты убл…людк! – вырыгнул Фаза и распрямился, демонстрируя свою тупую рожу, унавоженную обильной слюной, истекавшей из его вонючей пасти от усердия в желании удерживать положение “стоя”.

Он вновь толкнул Тоя на забор левой рукой и – со всей пьяной дури, размашисто – решил кончить дело одним ударом. Но Той очень своевременно, резко откинувшись назад и вниз, отпружинился от штакетника именно в тот момент, когда не нашедший цели и упора кулак Фазы, промелькнув перед глазами Тоя, по инерции завалил тело алкаша вбок и Тою осталось лишь лёгким толчком добавить ему ускорение для неизбежного падения.

Пёс, осаждавший Тоя справа, так и норовивший хватануть его своими жёлтыми клыками за колено, не предвидя столь неожиданного “провала” своего хозяина, принял всю мощь падавшего тела на себя. Всё случилось так, что колено и локоть Фазы со всего маху вдарили по собаке в весьма уязвимые для боли места. Тело псины крякнуло от негодования, налилось свирепостью и инстинктом отмщения. Лохматая зверюга не мешкая выскреблась из-под Фазы, рожа которого прочно закопалась в сугробе. Возмездие стало свершаться немедленно и неожиданно-беспощадно. Кобель рвал своего собутыльника очень старательно, осознанно выбирая те участки тела, которые были прикрыты наименее толстой одеждой. Фаза вопил, изрыгая звуки, смысл которых невозможно было понять. Он перекатывался со спины на живот, пытаясь подняться, но вошедший во вкус расправы пёс мастерски валил его, прижимал всей своей лохматостью к земле и рвал… и рвал.

Тюль, отойдя подальше от этой свалки, поглядывал на Тоя не понимая того, что тот предпримет в этой ситуации, но и, не решаясь что-либо посоветовать. Той же упаковал руки в карманы телогрейки, чуть сгорбился под поднятым воротником и оценивающе-заинтересованно наблюдал за процессом ссоры между собутыльниками, периодически сплёвывая слюну в этот клубок злости.

Снег под борцами утратил свою прелестную белизну и слегка порозовел. Фаза начал кровото́чить где-то между коленями и поясом. Псина же, хлебнув кровушки обидчика и уверовав в своё полное превосходство, остервенилась до такой степени, что принялась вырывать огромные куски ваты из плотной телаги Фазы, пытаясь добраться до самой сути его орущего тела.

И тогда Той, оценив такую стратегию собаки как явный перебор в выяснении отношений, решил развести стороны. Он подошёл вплотную к месту схватки и смаху пнул псину, усердно свежевавшую тушку хозяина. Удар пришёлся пыром – ближе к местоположению причинного органа. Пёс хлипко взлаял, торчком взгорбатил загривок, упёрся в выставленные вперёд лапы, забычил морду, напружинив её назад и уже готов был одним прыжком сшибить Тоя с ног, но его нападение было упреждено ударом палки прямо промеж глаз…

Исход всего происходящего был теперь уже очевиден Тюлю – молчаливому наблюдателю событий. Он-то и приметил, что Той, направившись разнимать драку собаки с хозяином, благоразумно вырвал из забора полномерную штакетину – штатное оружие против бродячих собак, коеи по весне, собираясь в стаи, бывали весьма агрессивны.

Заборная палка, сухо хрястнув, вышибла всю злость, бурлившую в собачьем сердце и авторитарно убедила псину в бесперспективности любых дальнейших попыток нападения. Образина жалобно-заискивающе завыла и, поджав хвост, метнулась в сторону базы “Главторгкожхозснабсбыт”. Но, судя по лаю, который вдруг там возник, приём, оказанный дворовыми аборигенами базы, оказался явно негостеприимным и нежелательный дополнительный едок был изгнан и преследуем аж до проулка Луначарского – не так давно имени товарища Маленкова, ранее, правда, имени товарища Троцкого. В безыдейные времена кровавого царского режима этого закоулка не было и вовсе; там был просто сосновый бор, прозывавшийся в народе «Светлый лес».

Той приладил штакетину к забору, воткнув её одряхлевшие отверстия в ржавые гвозди. Правда получилось это достаточно шатко, но привычно терпимо, а главное – готово к новому применению, да впрочем, и дыра в штакетнике смотрелась бы много хуже.

Фаза улёгся на живот, распластал руки в стороны и пьяно причитал. Встать он уже не пытался. Ватник Фазы был изуверски разодран, штаны на жопе почти отсутствовали, представляя собой клочья материи, перемешанной с кровью и снегом.

– И чё с этим теперь делать? Куда его? – Тюль подошёл к Тою и слегка попинал руку Фазы ногой, пытаясь привлечь его внимание.

– Есть предложения? – спросил Той и зло сплюнул на забор.

– Дак замёрзнет… или вон – кровищей изойдёт.

– Предлагаешь в больницу доставить? Или сразу – путёвку в санаторий?

– Я чё? Я говорю, что он подохнуть тут может.

– Давай, жалей… Медбрат. Поднял и поволок тогда! Чё встал-то? Ну, поднимай!

– Ты чё разорался-то? Сказать нельзя… Я спросил, ты ответил. Но… – Тюль тормознул, раздумывая, что и как сказать.

– Шумни вон, – Той мотнул рукой в сторону барака, нагнулся, поднял голову Фазы за волосы, недолго поглядел на его пьяно-сопливое рыло и, жёстко потянув вверх и в сторону, заставил того хрюкнуть от боли и перевернуться на спину.

Фаза забуянил руками и ногами, но и это не позволило ему осилить перевод туловища в состояние сидя. Той замахнулся ногой, намереваясь пнуть «шакала» куда-нибудь в район пояса, но, видно, что-то взвесив, лишь слегка пожурил носком ботинка.

– Шуми, – бросил Той Тюлю и, развернувшись, вальяжно пошёл в сторону своего дома.

Тюль всё исполнил очень буквально. Он несколько раз беспринципно молотнул дверью барака, да так, что стёкла окон – комнат соседних с дверью – отжаловались своим хозяевам на незавидную свою судьбину. Барак тут же отреагировал внутренней суетой и разбуженным матом. Тюль же, свершив поступок, недостойный «борца за дело…», промчался мимо мычавшего Фазы, не преминул на ходу плюнуть в эту кучу ворчащего говна и, быстро догнав Тоя, зашагал, чуть отставая от него.

– Пока, – Той развернулся и протянул руку Тюлю.

– Может, перекурим? – Тюль вынул из кармана мятую пачку “Шипки”.

– Через одну, в очередь, – согласился Той, отступил с тропинки в снег, достал спички, чиркнул и, заладонив пламя, дал Тюлю прикурить.

Смолили, молча, затягиваясь в полный размер. Дым выбрасывали из себя словно из паровозной трубы. Докуривали сигарету до обжигания губ и последней табачи́нки. Той, как и положено по пацанским понятиям, завершил затяжку «на посошок», плюнул на ладонь и, затушив в слюне чуть тлевший остаток папиросной бумаги, выкинул его в снег, закончив всё действо “ладушками”. Парни “поручкались” и, «ПОКАкакнув», разошлись, ухохлив шеи в поднятые воротники телаг…

А умер Фаза не в этот раз. Загнулся он чуть позже, насадив своё пьяное тело на перо более удачливого “оторвы”. По слухам, правдивую историю его собачьей смерти рассказывала «девушка Кислуха», но делала она это исключительно по-пьяни. Это была девица без возраста и обоих рядов передних зубов. Глаза её – в редкие дни, когда она была трезва – производили впечатление ангельского создания, а шамкающий рот и одутловатое лицо указывали на неимоверную древность всей конструкции. Вся спившаяся мужская часть запойного коллектива микрорайона периодически наведывалась к безотказной «девушке Кислухе». “Хотелец” должен был обязательно принести с собой хотя бы “бабая”, но она предпочитала, чтобы это был шкалик водки – и тогда “общение” проходило с меньшей продолжительностью вступительного мата. Так вот, эта «девушка Кислуха» с той или иной степенью трагичности рассказывала, что «этот подонок Фаза завалился к ней, когда они с Вовкой-путом намеревались идти подавать заявление на брак».

– И этот козлина, – слюняво гнусавила она, – пьямо пи ём нацал лапать мия за сиськи. Потом этот угод стащил с мия плате и прислоился. Дак рази намальный музык, кода поснулся, будет это тепеть? Он и х… ему…

Вовку-пута посадили, и больше о нём ничего не было слышно.

Пёс Фазы, намыкавшись без еды и водки, через пару дней вернулся к бараку хозяина. После “тёплой встречи”, Фаза заманил “дружка” в дровяник, подвесил его за ошейник и старательно зарезал. Спасти беднягу соседям не удалось, так как пьяный, но предусмотрительный Фаза, хорошенечко задраил дверь дровяника изнутри на толстенную задвижку.

«Девушка Кислуха», недолго поскорбев по “жениху”, вновь пустилась под всех и во все тяжкие. Однако через некоторое время и ей, как она всем говорила, «пощасливило бабе щасте». Она приютила у себя “откинувшегося” в очередной раз с кичи[28] мелкого щипача[29] – рецидивиста, не располагавшего абсолютно никакой жилплощадью. Клюв – таково было погоняло сожителя – расторопно одарил «девушку Кислуху» гонореей и туберкулёзом вдогонку. После чего, а также вследствие неожиданных заболеваний триппером нескольких местных алкашей, совместное проживание «девушки Кислухи» и Клюва стало образцом супружеской верности, но уровень межличностного общения по-прежнему оставался матерно высоким…

Обо всём этом Той узнавал невольно и безо всякой заинтересованности, а в силу правил распространения информации: от всё знающих бабок со скамеек во дворах. Они были всегда в курсе: что, с кем и почему произошло. Той же предпочитал никак не относиться к тому, что становилось ему известно. Пережёвывание деталей чужих жизней он пресекал всегда очень грубо:

– Если прёшь на “гнездо”, то делай это сам и никого не впутывай. Разоряй, коль решил… и если знаешь за что! – при этих словах Той закладывал обе руки за спину и, не мигая, смотрел на “говоруна”.

Той грёб так, как решил сам и туда, куда сам решил. Он был убеждён в том, что каждый должен сам проплыть свою Реку, и это было для него самым сущностным правом каждого. Он не лез в чужой поток, но и в свой никого не намеревался пускать. В этом была суть построения его суждений об обязанности и необходимости всего для всего. Был ли он прав и в чём, был ли неправ и когда – Тою ещё только предстояло осознать и принять это или отторгнуть. Но это будет намного позднее…

Еловые лапы заметно провисали под снежными шапками, и кое-какой из них удавалось сбросить с себя эту мягкую гирю, которая падая, издавала последний томный «бпух» при воссоединении с таким же пушистым ковром. Сосны прелестно благоухали под ледяными лучами яркого солнца, их раскидистые ветви тут и там были задрапированы искрящимися белыми комьями. И даже берёзы прикрыли свою наготу колючим инеем… Зима – пора строгой красоты…

Последний школьный Новый год отмечали у Лизы. Она хоть и была на класс младше, но входила в “круг” по причине “амуров” с Толстым. Предки её отгребли справлять ёлочно-игрушечное действо в свою компанию. Таким образом, свободное от надзора пространство грех было не задействовать в процесс удовлетворения пробудившегося взаимного интереса парней и девчонок.

Девичий состав компании особо не обсуждался и сложился как-то стихийно и по каким-то непонятным для Тоя критериям. В общем, так: “шайка” Тоя в полном составе и примерное равновесие “кудряшек”.

Состав спиртного Той установил лично и без обсуждения: одна “бомба”[30] шампанского – для порядка и процедуры, красное из расчёта 0,75 на троих “баб” и по пол с небольшим пузыря “беленькой” на брата. Лимонад, с целью экономии денег, был замещён варением, растворённым в воде с последующим процеживанием через марлю. Эта смесь, составленная по вкусу, была благоразумно-предварительно охлаждена на балконе, который очень кстати имелся в квартире Лизы и до начала банкета также предусмотрительно и своевременно извлечена из “холодильника”. «Дабы исключить необходимость сосать, а сохранить возможность испить» – вывел вердикт Той, отправляя Анастаса с Фасолем на балкон за напитком. И на возглас оттуда Анастаса:

– Да пусть ещё постоит. Ещё не очень охладилось.

Той разъяснил:

– Несите уже, двоечники. Учитывать следует не только температуру – это лишь один из факторов. Бытие, которое нам предстоит, весьма коварно. А всё потому, что вскорости это наше бытие затмит ваше сознание и вступит в свои права фактор забывчивости. И вот тогда извольте уже или лизать, или сосать, или грызть – тут уж кому как доведётся.

Это убедительное обоснование – под всеобщий хохот – обеспечило доставку с балкона плодово-ягодного нектара и руками “сомелье”, сомневавшихся в достаточности охлаждения, было водружено на подоконник.

– Вот тут и дойдёт. Цветы придвиньте к кастрюле… Ближе… Ещё ближе, пусть и свежачком напитается, – утвердил Той местоположение “лимонада”.

– Мечите! – Той глянул на девчонок, которые всё ещё смаковали между собой “компотную тему”. – Сервируйте и тут же мечите… чем Бог послал. А ты, Толстый, немедля к сумке. И тут же водружай. Да, и предварительно отку́поривай.

Все и всё пришло в движение, как обычно немного суетливое, но вместе с тем приятно-предвкушающее. В этой бесцельно-упорядоченной суете и заключается вся синтетика будущих событий: кто кого чаяно подтолкнул, подцепил, прихватил; за какое место это было сделано и каким органом осязания; кто кому что-то дал попробовать с ложки и потом слизал с неё остатки; кто кому заискрил глазами и чуть дольше необходимого этот взгляд задержал. В общем, все ближайшие предпочтения и желания проявляются в этой разболтанной суете. А на самом деле именно эта процедура и есть вершина удовольствия от праздника. Всё дальнейшее – это лишь движение к задуманному, с той или иной степенью успеха. Суета же – это определение желаний и поиск подтверждения будущего свершения.

Той же избрал для себя самую сложную и ответственную задачу, и без её решения всё дальнейшее могло смахивать на беспредметно-бесцельную гульбу. Он подошёл к наряженной ёлке и, что-то сосредоточенно обдумывая, перевешивал то одну, то другую игрушку. Убедительности в необходимость таких его действий добавляло и то, что некоторые игрушки он перевешивал и дважды, и трижды. Глубинный же смысл перемены мест видел только он сам и если в этом был хоть какой-то смысл, то в чём именно он заключался – знал только Той.

– Чё фигнёй занимаешься? – бестолково встрял Анастас, грохнув на стол огромную тарелку с дымящейся картошкой.

Той сделал шаг назад, несколько времени понаблюдал с этой точки за очередной перевешенной игрушкой, сделал шаг влево и вновь чуть постоял; затем снял игрушку в виде слоника и перевесил её чуть-чуть ниже и левее.

– А если так? – спросил он Анастаса.

– И чё? Чё поменялось?

– А если так? – спросил Той, вернув игрушку на прежнее место.

– Чё дуркуешь-то? Какая разница?

– Разница не в том, что ты видишь вцелом. Сосредоточься на маленьком, избранном… И не ставь горячую тарелку на клеёнку. Ставь на дощечку и тем ты сохранишь убранство этого гостеприимного дома.

– Ну, ты ваще! – Анастас подхватил тарелку со стола и, обжигая пальцы, дождался того, пока на стол не положили газету, сложенную в несколько раз.

– А вот так? – обратился Той ко всем, кто находился в этот момент в комнате и снова перевесив очередную игрушку.

– Лучше.

– Хорошо.

– В тему.

Отметились своим мнением пожелавшие его выразить, но особо даже не приглядевшись.

– Нет, не то, – пробурчал Той сосредоточенно и снова что-то перевесил. Впрочем, на это уже никто не обратил внимания. Все лишь ещё раз утвердились в том, что Той занят чем-то весьма важным и уж точно крайне необходимым. Углубляться же в понимание этой необходимости было нецелесообразно. Существовало простое решение – он сам знает: что надо и зачем оно надо. Той же продолжил свои занятия, одновременно изучая детали суеты и слушая суету.

Когда всё было на столе устроено и наиболее щепетильные девчонки лишь подправляли общий результат, Той уже точно представлял себе: кто к чему и кто к кому благоволит. Устойчивый “амур” был лишь один, и он был заранее известен. Остальное, как кратковременное приключение, могло сложиться или не сложиться. Компания была сборной и без долгосрочных целей, но и без явного антагонизма. «В общем, будет веселуха без фанатизма и поножовщины» – заключил Той, оглядывая стол.

Закусь в полной мере соответствовала событию и финансовым возможностям участвующих в праздновании. На стол было выставлено всё сразу и всё что есть. Пирог с картошкой и любовно подрумяненной корочкой – для её умягчения – был слегка обмазан сверху сливочным маслом и от этого он вкусно лоснился. Это чудо кулинарии как горное плато́ стояло в центре стола, и было рассечено “трещинами”, которые делили эту гору вкуснятины на равные квадратики. Пирог источал парок, напитанный таким ароматом, что рот Тоя переполнился слюной. С этим надо было что-то делать и Той, не проявив ненужного по его мнению восторга, просто сглотнул это искушение безо всяких эмоций на лице и что особо важно, – он надёжно упрятал под подбородок свой хоть и невыразительный, но задвигавшийся при этом кадык. В обворожительном соседстве с шедевром пéкарского искусства остановилось объёмное сооружение салата “оливье”. Сразу было понятно, что оно нарублено с учётом – «останется на утро», потому как ему было суждено раскладываться по тарелкам первым, а, следовательно, в уважительно-маломерном количестве и с непременной присказкой: «спасибо, достаточно». Хотя по сути объёма этого блюда и его сытности, только и исключительно этой еды было бы вполне достаточно, чтобы “встретить” и довести “встречу” до апофеоза, который звучал: «пора бы и по домам». Но, несмотря ни на что, а даже скорее вопреки всему, салат “оливье” во всех советских семьях было принято делать именно с никак не объясняемым «учётом на утро». И эта привычка подкреплялась вдобавок проверенной практикой: утром это месиво, извлечённое из холодильника, очень благоприятно взаимодействовало с рецепторами полости рта, пересыщенными “основополагающей праздник жидкостью”. Освобождённая от костей селёдочка была нарезана на кусочки, лежала на большом блюдце и была закружавлена кольцами лучка, а также слегка сдобрена постным маслицем. Эта обязательность любого праздничного стола расположилась рядом с варёной картошечкой, упакованной до времени вместе со своей тарой в плотное полотенце. «Горячéе будет» – ввернула какая-то из девчонок, пригладив немного топырившуюся материю.

– Мочалочкой попользовали или только побрили? – спросил Той ни у кого конкретно.

– Чево побрили? – не прокусила подвоха Марина.

Той указал пальцем на блюдо, на котором упокоилась наломанная на куски варено-обжаренная курица. Но даже эта двойная поварска́я обработка не помогла этой доходяге освободиться от своего синюшного “прикида”[31]. Явно выраженные последствия систематического голодания в процессе взращивания этой птицы закладывали обоснованные сомнения в бесспорных преимуществах колхозно-совхозного способа ведения хозяйства.

– Я лично её опалил на газу, – обратил на себя внимание Фасоль и восклицательно поднял указательный палец вверх.

– Инквизитор! Следует уважительно относиться к последнему желанию замученной голодом твари Божьей, – это произносилось Тоем с выражением лица “небездарного философа”. – А последнее желание оной страдалицы было: наконец-то помыться дочиста и естественно… после этого выбриться… начисто. Хотя бы даже и посмертно.

Все прыснули. Кто-то – открыто и громко-зубоскально, а кто-то – втихушку и кулачок.

– А ты-то почём знаешь её последнее желание? – на полном серьёзе спросил Тюль.

– Вещь нехитрая. Никаких таинств и магии: как чёрной, так и белой. Суть же, будущие новаторы производства, заключена в общих принципах содержания птицы и доведении её до стола. Вот здесь-то и обнаруживаются отдельные недоработки, а в ряде ещё более отдельных случаев – даже халатность. Попробуйте подойти ближе километра к соцобщежитию этого основного поставщика белка для строителей коммунизма. Да! Именно запах немытого и нечесаного тела! Запах и постоянный крик, взывающий о предоставлении обещанной еды и минимальных санитарных условий для жертвенной птичьей жизни. И вот так: от рождения и вплоть до… стола, – Той огладил воздух над блюдом с курятиной, а девчонки в этом месте лекции изобразили брезгливость на лицах, но Той продолжил своё повествование. – Какое же последнее желание возникнет у тебя перед преданием себя на обеденный стол советского человека? – Той укоризненно посмотрел на Тюля. – …Окажись ты на месте этой страдалицы, способной к самопожертвованию! – Той воздел глаза к абажуру и правой рукой изобразил нечто подобное пионерскому салюту. – Да! Именно тщательно вымыться и начисто выбриться!.. Покурить, конечно же, напоследок.

Вот тут всех пропёрло по-полной. Выхлоп смеха качнул оранжевый абажур и, возможно, именно его мощь захлопнула открытую форточку.

– Постыдился бы! Опалил на газу… самолично… Прощения хоть попроси. Хоть это-то сподобься сделать, – Той развёл руки в стороны и глядел на Фасоля.

– У кого? – машинально выпалил Фасоль.

– У кого, у кого. У жертвы инквизиции. У кого же ещё, – Той прискорбно скосил глаза на тарелку с курятиной.

– Тьфу ты чорт! Хватит уже! – обиделся Фасоль и надул губы.

Дальнейшее представлялось неинтересным и все вновь засуетились, расставляя стулья вокруг готового к раздаче стола.

Той продолжил заинтересованно изучать предстоящее меню, явно мешая и ограничивая возможности создания “рабочих мест”. Остальной ассортимент пиршества был более чем традиционен. Квашеная капуста соседствовала с солёными огурчиками. Особого внимания Тоя удостоились грибочки, разбившиеся на две примерно одинаковые плошки: в первой, сконцентрировались солёные грузди и бычки, в соседней – маринованные маслята и красноголовики. Ближе к центру стола стояла эмалированная кастрюля – предмет неимоверной роскоши для советской семьи – она была наполнена гречневой кашей. Чуть левее на гранёном стакане как на пьедестале стояла баночка “шпрот”. «Шиканула Лизка. Явно у предков из загашника вымела. Нагорит ей, – размышлял про себя Той. – Интересно, а на всех-то хватит этой вкуснятины?» – завершил он осмотр дефицита, пытаясь вычислить количество рыбок в баночке, но спутался и прекратил. Отдельной роскошью восседала на столе массивная ваза из штампованного хрусталя; импозантности ей придавала высоченная и толстенная ножка, вцепившаяся в столешницу всей своей растопыренностью. Содержимое вазы очень точно характеризовало неустанную заботу партии и правительства о вверенном им населении. В «стране вечнозелёных помидор», к коей относилась бо́льшая часть СССР, мандарины были пределом мечтаний и олицетворяли своим присутствием фруктовый рай. Поэтому именно они и находились в самом престижном предмете быта советского человека – предмете гордости и символе достатка. И неважно, что эта ваза имела на себе неизгладимые следы неудачных падений; эти последствия были толсто преодолены клеем, всегда имевшимся на очень оборонных предприятиях страны.

Мандаринами одаривали трудящихся к новогоднему празднику, и это было доброй традицией властей. В каждом выдаваемом подарочном наборе было от одной до трёх мандаринок и это количество очень точно и справедливо должно было соответствовать статусу получателя набора. Отдельные же категории трудящихся: такие как герои социалистического труда, кавалеры всяческих орденов, не говоря уже о партийных, советских и хозяйственных начальниках, они, конечно же, не чета “работнику обыкновенному”. А поэтому их отоваривали через спецраспределители, и единицей измерения там был не “набор”, а более привычные для этих категорий людей килограммы. Ведь это же было бы не по-советски, когда и если бы деньги являлись мерилом возможности. Только статус человека может и должен определять количество и качество еды. Родители же участников сегодняшнего новогоднего застолья не принадлежали ни к какому из статусных тейпов, а, следовательно, итогом такого положения дел являлось то, что в штампованном хрустале развалилось чуть меньше десятка мандаринок с неудавшейся судьбой их хранения. Тут и там между мандаринами были уложены шоколадные конфеты “Весна”, которые Той терпеть не мог за их приторно-тягучую начинку. На самый низ вазы (для имитации объёма) были насыпаны карамельки в сахарной пудре, выпускавшиеся пищевой промышленностью без фантиков.

Той шумно-демонстративно втянул воздух ноздрями, чуть склонил голову к вазе и, удовлетворённо крякнув, изрёк:

– Традиции нового года в запахах вполне себе удались. Время не ждёт. Пора. Старый надо оценить, выдать справку и выпроводить, – сказав это, Той глянул на часы, придвинул стул и сел за стол.

Видимо, получилось так, что он сел как-то “не к месту” или кто-то подумал, что он должен был сесть лицом к ёлке, ну или уж хотя бы ещё как-то, но точно не так. А поэтому все продолжали стоять, примериваясь.

– Ты бы вон туда что ли, – предложил Фасоль и указал рукой на стул по центру стола.

– Не манерничай, – скорогово́рил Той, придвинул ближе к себе ещё один стул и, указав на него пальцем, очень по-доброму улыбнулся Фасолю. – Садись рядом.

Всё тут же разрядилось и пришло в толкучую суету. Фасоль устроился рядом с Тоем, но прежде он почти насильно всадил в стул возле себя Нину, которая слегка потрепыхавшись, уступила его “мослатой” силе. Анастас попытался было занять место с другой стороны от Тоя, но тот захлопнул ладонью, стоявший рядом стул и очень логично упорядочил все последующие рассадки:

– Разрядитесь. Как разливать будете? Мальчики будут наливать себе, девочки – себе? Это неправильно! Девочки должны наливать мальчикам… С целью контроля и в ряде случаев даже – экономии. Хозяйка, садись сюда, – Той прочертил рукой путь Лизы к стулу возле себя.

Всё дальнейшее было несложно и свершилось к общему удовольствию.

– Парни! Вопреки сказанному мной ранее и чувствуя вашу окрылённость в благородном порыве, прошу налить и даже наполнить бокалы, какими бы стаканами они не были, – дал отмашку Той началу застолья.

Первый разлив был свершён чрезмерно церемонно: с вопросами глазами и словами об объёме зелья, заливаемого в стаканы. Но всё кончается, а потому завершилось и это, а наступило, как это обычно и бывает, лёгкое молчаливое замешательство с поглядыванием друг на друга и всех на всех. Той внимательно разглядывал водку в своём “бокале” и… молчал. А ведь витало какое-то предположение, что начать должен именно Той. И вся эта тягомотина завела к тому, что тут и там стали возникать тихонько шушукающиеся междусобойчики. Всё двигалось к хаосу, и признаком этого была парочка попыток Анастаса «опрокинуть первую». Но, запаркованная рядом с ним Марина весьма эффективно и столь же ненавязчиво, а лишь силой своевременного междометия и совершенно без рукоприкладства, гасила логичный порыв неокрепшей души алчущего. Томление готово уже было превысить порог терпения, когда и вовсе для всех неожиданно жахнул по застолью Тюль:

– Предлагаю, спровадить! – очень членораздельно произнёс он, предварительно встав со стула и подняв стакан на уровень своих глаз.

– И всё? Может, ещё что-то скажешь? Разовьёшь… Раскроешь тему, – требовательно-иронично завесила вопрос Лиза.

Дальше вразнобой последовали предложения от многих и ни от кого конкретно. В общем, посыпались советы.

– Может ввести в сюжет тоста пару-тройку героев?

– О роли личности что-то бы вставить.

– Руководящая и направляющая совсем не обозначена.

– Нет героики. Надо бы добавить.

– Лучше уж растворить и немедля замешать.

– Неплохо. Но всё же целесообразней было бы запа́рить.

– Вот глупости говорить не надо. А надо перегнать и лучше дважды.

– Перегнать уже не получилось. Надо ставить реальную задачу – догнать и выгнать.

– Ближе к реальности, товарищи. Надо уменьшить отставание и увеличить запирание.

– Ничего не сказано про роль родителей.

– Нет убедительных доказательств преимуществ.

– Тема любви вообще никак не затронута.

– Успеваемость. Этот важнейший аспект следовало бы осветить более подробно.

– Проблема отношений отцов и детей вообще лишь вскользь упомянута и нет даже намёка на способы её решения.

– Что касается способов. Так они вообще не усматриваются. Ни одного способа. Это как?

– Неизбежность постройки коммунизма у тостующего не пронзила, как красная нить белую рубаху.

– А я бы даже сказал, что эта неизбежность как-то утрачена что ли?

– Счастья и красоты во всём. Вот это хотелось бы раскрыть пошире.

– Но, не чересчур ши́роко. Чтоб не сбёгли.

– Постоянно растущий достаток следует выпятить.

– Нет. Слишком выпячивать не надо. И так уже трудно достаток доставать. Всё, что выпячивалось, пойди теперь найди.

– Не припомню. Что-то о взаимоотношениях в семье – ячейке общества – было сказано?

– Припоминать ячейке и уж тем более лезть в неё не нужно. Тостующий правильно уклонился от этого.

– С уклонистами нам не по пути. Тут следует ещё, и разобраться: в какую сторону уклонился.

– Уклониться надо не с целью, а просто, чтоб не прилетело.

– Тут следует терпеть. Что бы, куда бы и как бы ни летело. Терпеть!

– Если только когда совсем уж невтерпёж. Тогда да. Это ж ясно. Лопнуть может.

– Взгляд в будущее вообще не был брошен.

– Взгляд вообще был заброшен в прошлом.

– Но, в целом, достойно Тюль! – неожиданно включился в дискуссию Той, прекратив рассматривать свой стакан; за столом примолкли, а Той продолжил. – Считаю, что осветил отходящего в полной мере. Даже где-то заставил переосмыслить… где-то – домыслить. А прозвучавшие в тосте выводы убедили меня в том, что провожаемый явил себя как вполне уважаемого. И спасибо. И скатертью дорога! – Той шумно выдохнул и слил в себя содержимое стакана.

– Помянули, – пояснил он недоумевавшим девчонкам и стал складывать себе в тарелку картошку и солёности.

Компания рассмеялась и выпила не чокаясь. Большинство “успокоило первую” пирожком. Той тоже выбрал себе кусочек и, отпробовав, отметил вначале про себя, а затем и вслух «отменный вкус этого конгломерата теста и картофеля, в меру сдобренного лучком, предварительно обжаренным под светлое золото».

– Удалось, – вкусно добавил он и усилил удовольствие от пирога кусочком селёдки.

– По второй! – выпалил Анастас, ловко разлил водку по стаканам парней и поставил уже пустую бутылку на стол.

– Покойника водрузил, – строго сказал Той. – Под стол её… школьник.

– Виноват. Исправлюсь. Век живи, век учись! – Анастас схватил пустую бутылку и умчался на кухню. Вернулся он порожний. Не присаживаясь тут же взял со стола стакан и, выпихнув из себя быстроговоркой: «Прости, прощай», вознамерился опрокинуть “вторую”, но чуть замешкался и был остановлен уверенным голосом Тоя:

– Поставь! Не простит!.. Совершенно не раскрыл тему.

– Да, Тюль раскрыл, а я нет. Смешно!

– Тюль прочувствовал и привёл неопровержимые доказательства, – Той облокотился на стол и, сконстралитив задумчиво-дискуссионное лицо, призвал им компанию к обсуждению.

Анастас сел, но продолжал фиксировать стакан теперь уже двумя руками, бережно передвигая его по столу из стороны в сторону.

После “начальной” и без должной “подстилки” зелье моментально подогрело пищеварительные котлы, выбросило первый парок в пытливые головы, коеи потребовали от рук «долить», а от речевых аппаратов – быстренько закруглить возможную затяжку “дозаправки”. В итоге предложенная дискуссия ограничилась мгновенной перекличкой.

– Замечательно по смыслу.

– Отлично.

– Вполне.

– Ццок! – с поднятым вверх большим пальцем.

– Вооо! – с поднятым стаканом.

– Браво, браво!

– Ну, да! – ещё один стакан взмыл вверх.

– Всем, всем, – очередной сорванный со стола стакан дистанционно отчокался с туловищем каждого из сидящих за столом.

– Убедительно! По второй! – плотный хват за ёмкость, но без её подъёма, а как будто чего-то выжидая.

– Ну! Хааа! – это перекличка докатилась до Анастаса и он, вдохновенно выдохнув, стремительно заправился, хлопнув пустым гранёным сосудом по столу.

Остальные синхронно вытворили тоже самое. Анастас и “вторую” лишь занюхал пирогом. «Быстро “догонится”» – отметил про себя Той.

После двух следующих удачных попыток достигнуть желаемой развязности, общий смысл был полностью истрачен и водрузился период всё более крепнущих “междусобоев”. А вот для очерёдности высказываний и внимательно-осознанного выслушивания наступили тяжёлые времена. Над столом завис общий волнообразный гул, разрываемый энтузиазмом смеха.

Той, свершив парочку безуспешных экспериментов по «захомутанию ситуации под контроль», “хлопнул” в отчаянии сразу половину стакана "прозрачной, как слеза”, но и столь же горькой “деревяшки” и решил повнимательней перекусить и определиться.

Стало очевидным, что зелье разровняло всех без исключения и заслуженно нахлобучило на себя “майку лидера”. «Тут всё ясно! – метил про себя Той, наворачивая картофаньчик с солёными груздочками и поглядывая на Толстого, втихаря лапавшего Лизу, без особых с её стороны возражений. – А здесь, видимо, всё не вдруг, – усомнился он в успехе совершенствования отношений между Фасолем и Ниной. – А настырность-то не только города берёт, но и чё попроще тоже, – заключил Той чуть дольше допустимого по ситуации приглядевшись к действиям Тюля, поглаживавшего рукой спину Любы, а глазами – её прилично топырившиеся сиськи. – Ну, а это явный облом, – определил Той, обнаружив полную импотенцию Анастаса к казалось бы интересантке – ещё одной Любе». Она тщетно пыталась кормить Анастаса с ложечки и заглядывать ему в глаза. Анастас проявлял устойчивые симпатии лишь к “по-чуть-чуть”; и “по-чуть-чукнув” в очередной раз он впал в состояние бессмысленного улыбчивого созерцания конкретно всего и ничего в частности. Анастас периодически даже встревал в какой-нибудь “междусобойчик” и “ляпал” что-нибудь предельно короткое, но при этом столь далекое от темы, что естественно даже не был учтён как фигурант обтолко́вывания чего-то. Сам же он, удовлетворившись своим “точным добавлением”, одиноко отсмеявшись, вновь впадал в приятные раздумья. “Люба вторая” осознав, что “тянет пустышку”, решила видимо присмотреться к Тою и окатила его таким откровенно-долго-пахабным осмотром, что у того чуть не вывернуло изнутри только начавшую приживаться “тубареточку”. Впрочем, своевременно вброшенный отмаринованный красноголовик очень убедительно понудил зелье не трепыхаться и, в конце концов, успокоиться уже, а запрессовавший всё это сверху картофель пресёк процесс эвакуации окончательно. Той поначалу хотел сдерзить Любе, но потом весьма деликатно отряхнул голову и туловище от липкой “приставучести” и, улыбаясь, сказал:

– Люб, ты бы приголубила Анастаса… Нето он кончится от осознания отвергнутого.

– Фш, пш, – отшипела Люба обиду на несовместимость ближайшего будущего и оплакала это хоррошеньким глотком вина.

Всё дальнейшее её пребывание на празднике было замалёвано обидой и вплоть до того момента, когда возникла необходимость препроводить Анастаса в маленькую комнату «слегка соснуть». Соснул Анастас примерно часок-другой, по крайней мере, некоторым так показалось. Вновь предъявлен компании он был опять же “второй Любочкой” и скорее заспанным, нежели соснувшим, но тщательно заправлено-застёгнутым, правда, не без помятостей в одежде. Пониманием того, что́ с ним происходило в этот часок-другой Анастас не обладал, а единственной целью его “пробуждения” было его восклицание: «Ну, мы, в конце-то концов, встретим?». То есть он помнил: где он и зачем он здесь! Он был в реальности и лишь чуточку приотстал. Правда, убежавшие вперёд были уже столь далеко, что не обратили никакого внимания на порыв его заблудшей на диван души. Сам же возвратившийся не стал терять времени на пустое, он изящно влил что-то во что-то и, произнеся «да здравствует!», быстро всё это проглотил.

– Ну и ххх… – Анастас поперхнулся, выкашлял затык и желчно зашипел. – Херали вы тут?.. намешали. Ужас какой-то! – он подыскал ещё один непустой стакан на столе и проникновенно вымолвил. – В общем, с праздником… – тут он немного задумался, видимо вспоминая с каким и варианты, скорее всего, у него были, но в итоге не решился выбрать и упростил. – Короче, будем!

После этого Анастас беспощадно высосал всё содержимое стакана, в котором, наверное, была вода, потому как лицо его аж вывернуло от разочарования. Его алчный взгляд зашарил по столу, но от безысходности обнаружить хоть что-либо из спиртного перепорхнул повыше и обнаружил… ёлку!

– Ё…! С Новым годом! – окончательно вернулся в реальность Анастас.

– Той, с Новым годом! Давай по стопаку́! – зажалобил он, пытаясь встать, чтобы добраться до Тоя. Но Той “указно” поднял вверх палец и повелел Анастасу квартировать на прежнем месте:

– Присядь, нетерпеливый. Всякая вещь имеет свой порядок: сперва Фасоль должен открыть шампанское.

Поначалу на эти слова Тоя никто не обратил никакого внимания. Каждый – в общем гуле голосов – был занят самим собой и ещё кем-то. Тогда Той взял вилку, потискал её в руках, что-то оценивая и отложил в сторону, в чем-то не убедившись. Затем он своим закасевше-рассеянным взглядом ощупал ближайшую к нему часть стола и, утвердительно «вокнув», извлёк столовую ложку из натюрморта с опятами. После этого Той немного подумал, оценивающе присмотрелся и слегка прорядил кучку осиротевших без ложки опят, вычерпнув из неё наиболее изысканный по его мнению экземпляр. Затем он аккуратно подтащил ложку ко рту, балансируя вихлявшего на ней туда-сюда грибочка, дольше нужного задержал ложку перед развёрстыми зубами, уговаривая себя довершить уже, в конце-то концов, начатое. Но что-то изнутри убедило его всё же не делать этого и, прошептав «пажди, чуть позже», он вернул опёнка к собратьям, который не преминул тут же юркнуть на самое дно плошки. Той, не упустив из вида этой хитрости гриба, ухмыльнулся и вслух изрёк:

– Пропитайся пока рассольчиком покруче.

Завершив на сём общение с дарами леса, Той выпрямил лицо и глаза, придвинул к себе недавно опустевший стакан, приподнял его над столом, удерживая за нижнюю юбочку и, прихватив ложку двумя пальцами другой руки, принялся молотить ей по стенкам внутри стакана, постепенно наращивая частоту и громкость боя. Результат сказался не вдруг. И всё же через некоторое время бой по стеклу выключил гул и привлёк к звонарю расфокусированные взоры. Окончательное успокоение жужжания за столом и обретение возможности восприятия происходящего подвигло громкое Фасолево «тцшшцшш», длившееся от полного вдоха до аномально глубокого выдоха. Столь усердное участие в подготовке “к чему-то” выкрасило лицо Фасоля сначала в красный цвет и затем мгновенно выбелило его; глаза тоже и обязательно приняли участие в организации “чего-то”: первоначально они почти укрывались за веками, а к моменту “красного лица” они вылупились и непонятно чем удерживались в местах положенной дислокации, но в конце – при отбеливании физиономии – они приобрели изящество надменной сопричастности к чему-то очень важному.

Общий хмель без особого желания уступил место взбалмошному шипу всех на всех в призыве к вниманию, почти уже поверженному к этому моменту застолья. Остатки способности к концентрации приостановили галопировавший процесс освобождения от условностей и вернули позы искушённого желания в изначальное ожидание.

Той же, как будто не усмотрев произошедшей за столом перемены, продолжал извлекать из стакана звуки, постепенно начинавшие даже напоминать какую-то мелодию. Усердие, с которым он “музицировал”, захлопнуло ему веки и, стянув кожу в центре лба, распахало на нём две глубокие канавы. Но процесс творчества стала нарушать нога Марины. Сидя аккурат напротив “звонаря”, она вытянула под столом ногу, дотянулась аж до колена Тоя и принялась наглаживать его подошвой. Столь неожиданная дерзость сбила строй “мелодии” и проковыряла сонм век, сведённых в сладком творчестве. Той, чуть не выронив стакан, упёрся глазами в маслянистый взгляд Марины, который она ещё отчаянней запахабила, но, правда, и колено Тоя освободила при этом от массажа. «Не моё – подумал про себя Той, – полновата да и чересчур грудаста».

– Фасоль. У тебя только три минуты на то, чтобы принести и отку́порить и ещё одна на то, чтобы разлить, – с этими словами Той воззрился на ходики, висевшие на стене.

Взгляды всех единодушно переключились на мерило времени. Осознание столь близкой точки перехода к следующему дню рождения спровоцировало деятельную подготовку. Лиза суетливо забегала вокруг стола, собирая в большую миску отходы пира из тарелок участников застолья. Любы побежали на кухню «кое-чего подрезать» при этом – на выбеге из комнаты – они столкнулись с Фасолем. И только новогоднее чудо, в тесном взаимодействии с широкими мослами Фасоля, не позволили в пух и прах разгромить праздник битьём бутылки с шампанским об пол. Фасоль сумел-таки сцапать – буквально у самого пола – выбитую у него из рук бутылку. И его «ё… твою мать» было воспринято коллективом не как грязное ругательство, а лишь как выражение им восторга от содеянного собственного подвига. Фасоль мгновенно стал героем эпизода и оставался таковым вплоть до начала разлива шампанского по стаканам. Все эти четыре минуты он буквально светился изнутри, и распаянная от края до края улыбка подсвечивалась его гордыми “мущинскими” глазами. Даже Нина снизошла до целования его прямо в раскрытый от удовольствия рот, но впрочем, тем всё у них и ограничилось.

Марина тоже поучаствовала в подготовке. Взяв газету, она быстро сметала на неё крошки со стола напротив каждого посадочного места, а добравшись в последнюю очередь до Тоя, стала делать это более тщательно и всё норовила при этом потереться своими массивными сиськами то о его плечо, то о его лицо. «Эвон, как тебя зацепило» – хмурился Той, уклоняясь от навязчивых телесов. Впрочем, любую подготовку следует своевременно прикончить, тем более эту, которая норовила уже перерасти в дальнейшее действие. Той же терял время, а алкоголь пользовался моментом. И когда Той всё же решил подняться и отойти, он тут же был обхвачен как бы терявшей равновесие Мариной. Усугубил всё это ещё и Толстый, который юркнул глазами за движениями возбудившейся девицы и заулыбался.

– Раздачу и приборку завершить! – слегка пьяновато сказал Той, плавно отстранившись от Марины и уже твёрдым голосом закрыл героическую эру Фасоля. – Наполняй!

Фасоль воодушевлённо приступил к обязанностям, обходя стол вокруг и, примериваясь пальцами, разливал шипучку по стаканам. Однако глазомер его был уже сбит, так как в его собственный стакан упало лишь несколько капель, остававшихся в бутылке. Фасоль сменил улыбку героя на общетелесное выражение стеснительного неудачника и вытряс ещё пару капель из перевёрнутой вверх дном “бомбы”. Все дружелюбно рассмеялись над «наливальщиком» и “скинулись” по-очереди в стакан Фасоля. В итоге у него образовался почти полный гранёный сосуд.

– На то и был расчёт, – завершил процедуру делёжки Той.

Фасоль окончательно застеснялся и покраснел срединами щёк. Он сделал попытку поменяться стаканами с Ниной, но та не далась, и ему посчастливилось лишь слить часть жидкости в её стакан, подкараулив мгновением позже удобный для этого момент. На том под общий одобрительный смех и завершилось “начало”. Ходики подобрались к снятию запоров с домика кукушки, и “продолжение” вот-вот должно было начаться.

Той, настойчиво сосредотачивавшийся в процессе наливов-переливов, наконец, что-то в себе выявил. Он поднялся со стула и принялся отчаянно пытаться переделать своё лицо: сначала он со скрежетом зубов расширил скулы и заузил губы, одновременно намереваясь оттянуть вниз подбородок; потом он сморщился и избороздил лоб глубокими морщинами, но при этом у него совершенно заузились глаза и напрочь пропали скулы. Ребята посмеиваясь смотрели на этот спектакль, догадавшись что Той безуспешно пытается втиснуться в облик директора школы. А уж когда тот характéрно огладил волосы растопыренной пятернёй и чуть откинул голову назад, за столом единогласно прозвучало разочарованное: «Мдаа…». А Лизка, так та вообще: опёрлась локтем на стол, сложила подбородок на ладонь и, постукивая пальчиками по верхней губе и щеке, иронично-презрительно изрекла: «Не верю». Все с удовольствием засмеялись, но Той предпринял последнюю попытку: он заложил руки за спину, чуть наклонился, вытянул голову немного вперёд и всё-таки решился и заговорил:

– Старшеклассники! Через некоторое время… и уже очень-очень скоро мы наконец-таки выпустим вас отсюда в добрый путь… и на все четыре стороны! Кто-то из вас поступит в институт… уедет далеко-далеко. Кто-то придёт сразу на завод… там же. А кое-кто будет работать в сельском хозяйстве страны… на целине. Другие будут защищать наше отечество… на границах необъятной Родины… – Той замолчал на несколько мгновений, сделал лицо человека, проживающего суровые будни, и продолжил гневным голосом. – Да! И прекратите, в конце-то концов, тушить чинарики о “Моральный Кодекс строителя коммунизма”! Вы разве не видите, что мы в рамку поверх него вставили толстенное стекло?! Вам уже никак не удастся его подпалить… а Нюше лишняя работа!

Изрядно захмелевшие уже слушатели вдарили разухабистым смехом по относительной тишине застолья, да так, что тюль на окне прикинулась “парусом под тугим ветром”. А откуда-то с краю прозвучало: «Да – Акимич, но…».

Той провёл ладонью перед лицом и, выйдя из неудавшегося ему образа, поднял стакан, вытянул вперёд руку на уровне груди и, дождавшись когда “парус” сдуется, а занавеска вновь станет сама собой, очень симпатично улыбаясь, сказал:

– С новым учебным годом, учащиеся! А если серьёзно… С Новым годом!!!

Той стоял, держа в вытянутой руке “бокал” с шампанским, и будто бы собирался с мыслями. Все тоже решили, что он сейчас что-то обдумает и продолжит, а поэтому тишина победила нетерпение и наглухо утрамбовала комнату. И тут – в этом вязком ожидании – в ходиках неожиданно что-то щёлкнуло, зашипело и, из открывшейся дверки вылетела кукушка. При полной тишине за столом она проделала двенадцать раз положенное ей “пение”, юркнула в домик и захлопнула за собой дверь.

Лишь секундная задержка отделила хлопок двери от громогласного «урраа» на все лады и переливы. Дружное и беспорядочное чоканье слегка поубавило напитка в стаканах, но брызги шампанского лишь усилили восторг. Шипучее вино взбодрило прикорнувший на время энтузиазм, и он вновь объединил весь стол в желании всех и каждого что-то сказать от себя и для всех, но своё и одновременно со всеми. Всё произносимое накладывалось друг на друга и замешивалось в неимоверный компот, заливавший комнату сладостью добрых пожеланий и веры в неизбежное счастье. Чего здесь было больше: паров шампанского или просветлённого истинного сознания, освобождённого из тенёт юношеской показной дерзости – не суть. Совершенно очевидно было лишь то, что на данный конкретный момент всё это было абсолютно искренне.

– Всех с Новым годом! Всем успеха во всём! – сияющие восторгом деликатно-голубые глаза.

– Будьте все счастливы! – широченная улыбка, демонстрирующая ровные соблазняющие молочной белизной зубки.

– Вот чтобы всё было воот! Так! – горящие острой волей глаза и закованный в нервы большой палец, проткнувший всё вверх.

– С Новым годом! Всего лучшего! – бархатный тихий выдох, спроваженный ласковым карим взглядом.

– Любви! – как потаённый шёпот, погружённый в синеву искушающих глаз.

– Дружбы, блин, нам! – бледно-голубой вулкан с прищуром.

– С Новым годом, с Новым годом, – торопливое участие, умягчённое зелёными огоньками очей.

– Всем всего по-всякому! – хитринка разли́того крепкого чая из щелочек глаз.

– Пусть в будущем всё будет настоящим! – тёпленький серенький блеск через выкатившуюся слезинку…

Постепенно – под напором винных испарений – коллективное начало было вытеснено желанием индивидуально-потаённого продолжения. А перекур на балконе позволил некурящим преобразовать помещение из пиршеского убранства в затемнённо-танцевальный зальчик. Стол сложился и, втиснувшись в узкое пространство между ёлкой и стеной, сбросил с себя всю предыдущую сервировку, сохранив лишь спиртное да несколько стаканов. И даже гордость советской стекольной промышленности с остатками сладостей и одиноким уже очищенным мандарином вынуждена была ютиться на подоконнике между горшком с алое и стопкой старых газет, заготовленных для нарезания и использования в сортире – то есть по их первоначальному предназначению (мягкость бумаги была на должном уровне, а неудобство состояло лишь в том, что она была выпачкана чёрными буквами и чёрными же фотографиями). Стулья и табуретки отковыляли частью на кухню, частью в прихожую – она же коридорчик между входной дверью, кухней и «большой комнатой». И эти столярные изделия, дислоцированные в полутьме, требовали высокой концентрации внимания при свершении перехода в туалет; а вот поспешность и разболтанность в этом походе привели впоследствии к болезненным столкновениям с табуретами некоторых представителей “подвыпивше-сильного пола”. Было даже зафиксировано единичное падение, правда, не потребовавшее лéкарского вмешательства, а залеченное только и исключительно изрядной порцией тихого мата. И этот недолго продолжавшийся процесс самолечения прекратила хозяйка жилища, отдавшая точное распоряжение:

– Хватит! Иди уже, отдохни.

Выполнить это наставление пострадавшему помогли Фасоль и Тюль, немедленно освобождённые своими партнёршами от участия в очередном танго. Они весьма участливо препроводили каскадёра – неудачника в “чистилище мочевого пузыря” и потом тут же доставили облегчённого Анастаса в «будуар для отдыхающих», вверив дальнейшую заботу о нём по-прежнему на что-то рассчитывавшей Любе.

Ёлка, украшенная немногочисленными лампочками, стыдливо укрывшимися за ветками с опушившимися иголками, вступила в сговор с музыкой, липко заполнившей всё оставшееся без света пространство. А всё это вместе запустило понятные фантазии в головах. Всякий установил для себя свой предел мечтаний. И шуршащий поиск компромисса периодически нарушал идиллию возбуждающей темноты и музыки, умеренной в громкости. Затемнение было весьма комфортным для танцующих, погружённых в свои “искания – нахождения – несопротивления” и одновременно вполне недостаточным, чтобы была возможность что либо воспринимать по-своему фантазирующими соседями. Но в тоже время степень затемнения была не столь радикальна, чтобы сокрыть происходящее от наблюдателя, пожелавшего присмотреться. Той подошёл к заскучавшему одинокому столу и, взяв первый подвернувшийся под руку стакан, принциально-самостоятельно “намахнул”. И тут же чуть было не вытолкнул фонтаном всю эту жижу обратно. Но ему всё же удалось как-то вглотнуть в себя эту бурду. «Бл, вот намешали! Водка, вино, рассол, ещё какая-то херня… жжж…» – содрогнулся он, прогоняя остатки мысли, искавшей рецепт этого замеса, и тем помог себе окончательно утрамбовать этот неизысканный коктейль. Справившись с дозой «непонятно чего», Тою вдруг взбрело в голову проверить “отдыхающего” и он, пробираясь сквозь танцующих, слегка отклонился от правильного направления. Тогда, примерно соизмерив все предметы между собой и наложив одно на другое, он стал корректироваться, но тут при выверке пути он ощутил приятную лёгкую разболтанность между своими глазами и ногами, и на, казалось бы, таком небольшом отрезке пути, он столь жёстко повздорил с косяком двери, что готов был вдарить ему в ответ. Но, покрутив ушибленным плечом, решил всё же поберечь свой кулак… да и ногу тоже – его злопамять в данном случае аукнулась пользой для организма.

Из освещения в «будуаре» был лишь бледный фонарный столб на улице, зачехлённый в задёрнутую на окне занавеску. Анастас распластался на кровати в призывной позе – «Свободу Анжеле Дэвис!». Люба пристроилась рядышком, весьма удачно используя для себя всю архитектуру “интернационалиста”. «Тут всё складно и для спящего и для использующего спящего» – заключил Той, развернулся и, неприветливо поглядев на косяк, настырно продолжавший стоять на своём, вышел из комнаты.

На этот раз он более расчётливо прокуролесил через медленный сонм танцующе-целующихся и попал точно к цели – к дивану. «Осмотреться» – вывел Той насущную необходимость, присев в самом уголку. Ему пришлось придвинуть свои ступни вплотную к мебельному дефициту «дабы никому “неподно́жить”». После этого Той залепил морду ладонью, оставив небольшую щёлку между пальцами и принялся «осматриваться». Но тут же его подготовка была вероломно нарушена Ниной. Она, подтанцевав к дивану, скинула со своих бёдер мослы Фасоля, цапнула Тоя за руку, заслонявшую его лицо и, потянув к себе, самоуверенно потребовала:

– Пошли, Той, потанцуем.

Той же, не обнаружив в себе никаких сомнений, отобрал свою руку у Нины, опешившей от такого исхода, и, вновь приладив её как маску, пьяненько пробурчал:

– Пажди… пажди… пасижу.

Фасоль одобрительно крякнул и снова захомутал Нину, опустив хват за бёдра чуть ниже ранее достигнутой допустимости. Такой поворот событий видимо сильно огорчил девчонку и подвиг её к кардинальной перемене танцобстановки. Свершив громкий хлопок ладонями по мослам Фасоля, тискавшим её с ползучим понижением, она подскакала к проигрывателю и остановила тягучую нудную мелодию.

– Танцуют только девушки! – изрекла она недоумевавшим соискателям удовольствий.

Короткая пауза в осмыслении происходящего завершилась всеобщим одобрением содержательного продолжения музыкальной темноты. Зазвучавшая композиция была весьма удачна для демонстрации возможностей томящихся в нетерпении женских начал.

Той сперва по инерции, а затем вдруг с аналитическим интересом стал наблюдать за телодвижениями девчонок. Он впервые для себя принялся раскладывать и складывать каждое отдельное движение вихляющих фигурок в целостные каскады, пытаясь предугадать будущую женскую сущность танцующих. Это занятие весьма его увлекло и даже не позволило ничего воспринять из бурчания Толстого, присевшего рядом с ним и пытавшегося толчками локтем в бок, возбудить интерес Тоя к своему сказанию о чём-то. Той на это никак не реагировал, он изливал потоки делаемых им выводов внутри своей сути. «О, весьма… эта будет очень нетерпелива и ненасытна… но и взбалмошна… А эта точно хорошо обживётся у плиты… и если фартучек в цветочек, то будет очень даже приятно-симпатично… Тут не очень ясно что… но чересчур угловато и плосковато… в общем, как-то нервно и неуютно… Это как-то тяжеловато-слоновато… сонливо-лениво… чуть бы аккуратности… да-да именно вот тут аккуратности бы… и вот здесь причесать… да, и подмести бы не мешало… О, это очень гладко… и мягко… и плавно… и тихонечко-шептательно… и пухленько так всё… сюсюкально… но, чересчур тоненько-ти́хонько… А здесь просто марш вояк… тут всем телом призыв-порыв… совсем всем телом… особенно вéрхом… не низом с полунизом, а именно вéрхом… в общем, тут всё верхо́м…».

Музыка закончилась совсем уж неожиданно и противно некстати. Той понял, что он упустил и не соотнёс движения фигур с фактическими лицами. В его голове даже чуть было не прижилось осознание того, что число разнообразных выводов по фигурам превысило число реальных фигур, бывших в наличии и танце. Но это мимолётное сомнение его ни сколько не озаботило, потому как реального длинного интереса ни к одной из присутствовавших девчонок он не испытывал.

Его возникший интерес был цинично-изучающим, а интрига подогревалась его гордыней способности к предвидению. Но всё на свете также конéчно, как и желание безответно терпеть тычки локтем в рёбра.

– Не расшиб? – спросил Той, приложив ладонь к своему боку.

Толстый от неожиданности сглотнул начавшее извлекаться очередное неприличное словцо и, судя по звуку, заглотил его прямо в желудок. Он уставился на Тоя своими узкими широко открытыми глазами, требуя пояснений… ну, или уточнения вопроса. Толстый даже не мог предположить, что Той вообще не слушал его пересказ запущенной кем-то сплетни о том, как якобы Юрка по прозвищу Резак тискал Марину прямо в гардеробе школы.

– Я говорю: локоть себе не расшиб? – уточнил Той, отчаянно пытаясь въехать в то, что́ так заколодило Толстого.

В итоге оба и спьяну, так и не поняли: кто, о чём и что про что. Тогда к проверке самого себя первым приступил Толстый:

– Я грю, что он стянул с себя…

– С кого стянул? – добавил неопределённости Той.

– Ты чё, Той? Я тебе третий… – Толстый прилип губами к уху Тоя, потому что девчонки и музыка перешли в стадию безмолвного выжидания «чего дальше». – Я те третий раз грю. Резак сам с себя стянул…

– Хорош уже, а?! Весь бок мне отбил! – настоял на своём Той и тут же качливо поднялся с дивана.

– Перекур… после стаканчика, – объявил он, подошёл к столу и расплескал по гранёным всё, что оставалось в бутылках.

– Выпьем за звонкие ручейки, бегущие от таящего под тёплым солнцем снега! – провозгласил Той тост, прислонил стакан к своему глазу и осмотрел через него всю компанию. Потом он другой рукой закруглил воздух над столом, тем самым предложив разобрать приготовленную к возлиянию посуду.

– Тою больше не наливать! – гоготнул Тюль.

– Отдохни, Той. Перепил!.. Перепил? – Фасоль как всегда был осторожно-нерешителен.

– Той, ты чего? – Марина своими ватными телесами прижала Тоя к стене без намерения ему “причинить”, но с “явным намерением”…

– И за весеннее пение возвернувшихся птиц! И это неизбежно… И за то, что ничто из хорошего от нас не убежит. Всё одно мы его поймаем… и съедим… А сперва, выпьем! – завершил Той тост и отбулькал всё, что замешалось у него в “бокале” под дружное «урааа» и беспорядочное осмысленное чоканье.

– Перекур! – выхлопнул Той послевкусие этой бурды и, раскачиваясь, двинулся на кухню. Марина попыталась было цапнуться с ним в обнимку, но Той аккуратно увернулся и лишь взбудоражил волну на нахохлившихся сиськах шалуньи.

Пацаны намахнули и отритуалили девчонкам закусон – кому конфетку, а кому-то достался и ломтик мандаринки.

Перекуривали громко, но без мата, потому как Анастас продолжал отдыхать, а количество выпитого не превысило предела для “отказа тормозов”. Пара-тройка сальных анекдотов в пикантных местах снабжалась либо ухмылкой с пантомимой пальцами, либо неразборчивым шёпотом, о смысле которого можно было лишь догадаться. Впрочем, догнать смысл было совсем несложно, так как из памяти, завороженной алкоголем, извлекались лишь ну очень “бородатые” анекдоты. Да и анекдот ли, рассказ ли ни о чём, просто ли трёп – всё не суть. Важна сама по себе процедура перекура. А перекур молчаливым не бывает. Молчание при курении – это пошлая наркомания. В результате получилось так, что выкурили по две подряд без заначки “бычка”[32] и, как и положено во время питейных перекуров – до обжига пальцев и сплюснутых губ. Толстый после второй затушенной сигареты попытался было вставиться в разговор со своей “повестью” о Резаке, но прикуривать третью, хотя бы даже и с «запуском её в круг», никто не схотел. Да, откровенно говоря, и сигареты были горько-дрянные. В итоге и конце, одиноко отсмеявшись непонятно чему, Фасоль распахнул форточку с резоном «пусть проветрится» и все дружно двинулись “продолжать” – кто-то прямиком через сортир, а кто-то, пережидая своей очереди в него в коридоре.

«В большой комнате» всё было в ожидании “прибытия”. Свет не только не был реабилитирован, но и окончательно прикончен отключением одной из гирлянд условно-цветных лампочек на ёлке. Хотя если вдуматься – лезть туда в угол под ёлку и при этом ещё исхитриться и не сбросить на пол пусть и немногочисленные, но всё же стеклянные игрушки – было неподсилу, да и неохота, да и особо незачем даже и кому-то из наиболее заинтересованных в этом. Скорее же всего, это случилось как всегда само собой и просто в силу необязательности качества для товаров всенародного потребления. А возможно, да и наверняка всё было и вовсе банально: цветные лампочки в гирлянде – это роскошь, и технологически – вот так чтобы для всех – пока недостижимая. Поэтому смекалистый советский человек самостоятельно компенсировал отставание и недоразвитие своими простейшими «дорешениями»: он брал на работе обыкновенные лампочки и замалёвывал их имевшимися там же красками. Правда, «дорешения» не всегда дают желаемый результат, но тут уж как говорится: «на безрыбье…». Зато иногда, как вот и в данном случае, всё сложилось в нужной концентрации и без тяжёлых последствий. Всё, что было в данный момент излишним – перемкнуло где-то там внутри и совершенно без возгорания лесной красавицы. А светомаскировка поднялась на новый уровень качества, обеспечив то, что удача буквально прыгнула прямо в руки парней и через короткое время совершенно запутала их в одеждах девчонок.

Прибывавшие с перекура, преодолев опасности встречи с табуретами, поначалу недоумённо всматривались в тёмные дали, пытаясь вспомнить: «А могла ли быть ещё и другая своротка от туалета или из коридора?». Но девичий перешёпот, выползавший из темноты, убеждал в правильности выбранного пути и воодушевлял руки к поиску. Ошибочность же выбора или нетактичность захвата вышибала из найденных лёгкий и беззлобный визг. Но постепенно всё пришло к должному, а для кого-то – к взаимно нужному. “Чмоки” во взаимодействии с “ти́сками” потонули в сонно-тягучей нескончаемой музыке.

Той после сдвоенного покура схватил состояние драчливого безразличия. До “нерукотворного” интима он добрался вовсе даже не без труда, но проявляя… и в итоге преодолел. Тут же, на входе в глубокую темень он был “захвачен”, а сделано это было сверхнастойчиво и без шансов Тоя к отступлению. Это было пленение, оно было дерзким и настолько же похотливым в своём желании. Тьма и пьяная дурь поначалу ввергли Тоя в предположительную неопределённость, но обхватившие его формы придали знаний. То была окончательно раскочегарившая себя Марина. Она истово впилась в Тоя и намеревалась буквально впихнуть его в себя. Той тщетно пытался соскрести со своего тела раззадоренную темнотой девчонку и испытывал некоторую стеснительность от её сисек, обвязавших его грудь. Но Марина, окончательно вскипев, схватила Тоя за руки и прилепила его ладони на свои пышные ягодицы.

– Проводишь потом? – мурлыкала Марина Тою в ухо и возбуждённо тёрлась о него. – У нас в сарайчике даже и зимой тепло… Ну, не холодно… Я и ключи взяла.

От всего этого мягко-шептательного дурмана в Тое разлился такой компот ощущений, вызванных природным инстинктом, что Той набух… снизу. Марина чётко схватила эту перемену и перешла к довершению запланированной идеи. Она впилась своими пухлыми губами в рот Тоя и, мощно проткнув свой язык через его зубы, принялась облизывать всё, что было внутри. Это была её ошибка и явный перебор в отношениях. Зов природы – это само собой, но допустить подобную слюнявость без чего-то, что должно было быть ещё дополнительно и обязательно – это оказалось для Тоя совершенно нетерпимым. Он аккуратно отодрал своё лицо от бурлившего страстями рта Марины и надёжно поместил его в совершенно недосягаемую зону – на плечо соблазнительницы, поближе к затылку и для верности закопал его в Марининых волосах. Она на какое-то мгновение отрешилась и отстранилась от Тоя, но её неодолимое запланированно-продуманное желание вкупе с воображением придали ей дополнительных страстей и она так пригвоздила себя к Тою, что танец перестал уже им быть. Марина тёрлась о Тоя как будто её груди и живот обрели тотальную чесотку. И Той тоже включился в процесс, подхватив этот юношеский вирус.

Подобные же “сцепки” обнаруживались шуршанием одежд и тисканьем губ и из других тёмных пристенков «большой комнаты». Наличие музыки перестало быть обязательным атрибутом танцев; сам же танец трансформировался в застой-захват с постоянным поиском нового ощущения для рук. “Горькая” так вдарила по стеснительности, что та немедленно повалилась вниз, взметнув с пола клубы пыли и задрав юбки с ног девчонок.

Той как-то скоро и бессознательно втёрся телом и руками во всё это похотливо-пухлое коварство. Инстинкт и алкоголь сожгли остатки брезгливости и прикончили прочую сидевшую в мозгу эстетическую неудовлетворённость. Похоти объединились, усилив друг друга, и образовали желание. Безучастными ко всему оставались лишь губы Тоя; они ещё более настойчиво и надёжней закапывались в начинавших отпотевать волосах Марины. Так всё и длилось и происходило… Прекратилось всё это также резко, как и началось и одновременно с ощущением противной липкости в трусах. Тоем овладела безмерная опустошённая отрешённость. Он сперва весьма деликатно, а затем всё решительней принялся разъединяться с Мариной, продолжавшей своё неистовство. Переход к более серьёзным возражениям предотвратил звонок в дверь.

Возникшая от звона суетливо-шорохливая тишина осветилась розовым абажуром, свет от которого оказался проворней рук, приводивших одежды в положение, принятое при их носке. И из разных обитаемых углов комнаты убаюкано-пьяно зазевало:

– Что за… чё?

– Хто эта?

– Чё это было?

Повторный звонок доказал своё присутствие в реальности и свою необходимость. И уже в следующее мгновение расцепившиеся вольнодумцы испытали нечто между недоумением и пьяненькой заторможенной сообразительностью; лица у всех вытянулись и молча, вопрошали к двери «будуара», открывшейся вслед окончанию звонка. А оттуда абсолютно явно и плотно на “автопилоте” вылупился Анастас. Лоцию ему заботливо обеспечивала Люба; весь её облик являл собой неудовлетворённую удовлетворённость, сдобренную сделанной попыткой и расцвеченную надеждой. Анастас же был сосредоточен неодолимым хотением «отлить», которое было намертво приколочено к его морде, а память его ног, хоть и не твёрдо, но волокла его к унитазу.

– Ты звонил?.. звонил… Звонил?!.. – попытался прояснить ситуацию Фасоль, но в чём-то засомневался и осёкся. Он выпучил глаза, сразу как-то осунулся и затряс головой, пытаясь что-то из неё выкинуть, но это ему не удалось и, в итоге – его заколодило с открытым ртом. Нина слегка хлопнула ему снизу по челюсти и видимо всё же причинила некоторое неудобство, потому что Фасоль клацнул зубами, но мягко и тут же “зафырил” носом.

– Это вы там? Или кто? – прохрипел сухим ртом Той, обращаясь к Любе, а Анастаса придержал за плечо. Но это было уже чересчур, потому что всё решали буквально секунды. Анастас крайне недоброжелательно обрубил руку Тоя со своего, терпящего бедствие тела, и проследовал к намеченной ногами цели. В коридоре он сцепился со стулом, но был своевременно поддержан Любой; поверженный стул гробанулся об пол и, отлетев к входной двери, там и упокоился.

– Приведений в доме не держите? – обнаружился в темноте Тюль вопросом к Лизе.

– Барабашка, ты где? Выходи, нальём! – возгласил Толстый, но почему-то смотрел при этом куда-то вправо и вверх.

– Мальчики, а вы случаем, не до чортиков ли нахлебались? Может, хватит уже? – Марина явно требовала прекращения всего этого и продолжения всего того. Она опять липко прижалась к Тою, демонстрируя неизменность своих предпочтений и цели.

Розовый абажур засветил грудь Марины, вновь ожившую томными вздохами и так и напиравшую на Тоя, вызывая в нём непоседливое раздражение. Парни, однако, приметили эти демонстративные пыхи-вздохи Марины и выкатили на свои рожи такие откровенные ухмылки, что они совместно с набухшей в Тое злостью на себя составили неимоверно гремучую смесь. Той сжал губы, напряг глаза и выбирал лишь способ того, как «задать трёпку всем за всё и ни за что» и это временно тормозило взрыв его эмоций. Но неизбежный монолог на избранную тему опередил новый звонок, подтверждённый и дополнительными пинками ногой по самому низу входной двери.

– Не родители, – облегчённо заключила Лиза.

– Не соседи? – предположил Фасоль.

– С чего бы? – отсёк предположение Тюль, глянув одновременно и на часы, и на давно отключившуюся в спячке радиолу; да впрочем, она и до этого лишь что-то чуть слышно причитала. А как-то странно смотревшие в разные стороны глаза Тюля абсолютно убедили всех в том, что соседи здесь не причём.

– Милиция? – совершенно неожиданно для всех, но особенно необъяснимо для себя сделала предположение Нина.

Эта вероятность наставила Тоя на поиск возможного фигуранта причинных событий.

– Малолетние преступники… – начал, было, он говорить, обследуя неконцентрированным взглядом для начала, наконец-то, отстранённую от себя Марину. Однако очередной “тук-тук” вдруг сопроводился смачным вопросом из-за входной двери, не отличавшейся звукоизоляцией:

– Эй, в хате! Дрыхните что ли? Той там с вами?

– Ермила, ты? – крикнул Той и уже в полной мере отхватил облегчение; после этого он с энтузиазмом зазигза́жил к входной двери. В коридоре Той больно-матерно наткнулся на стул, но своевременно и со стуком опёрся лбом о дверь и таки устоял на ногах. После этого дерзкому седалищу была выговорена ещё парочка нелестных прозвищ, и оно было не столь уж бережно передано Любе, поджидавшей Анастаса у дверей сортира.

– Оттащи эту корягу в… кухню. Сожгу на… – Той потёр ладонью выручивший его лоб, – …на газу… блин, – закончил он приговор стулу, нащупав на лбу саднивший вырост. «Вот, бл, ещё и это» – ругнулся про себя Той, надвинул чёлку на шишак и отпер дверь.

Ермила стоял, плотно вцепившись ногами в бетонный пол и дружески лыбился всем своим мускулистым лицом и телом тоже. На левой руке у него, как в кресле, расположилась Галка, обхватившая своими миниатюрными ручонками бычью шею Ермилы.

Галка была младше на класс и представляла собой очищенную от всех обычных выпуклостей и всё же чем-то невероятно женственную фигурку. Когда-то в отношении Галки Тоем было сделано заключение: «В этой девчонке срослись притягательно-отталкивающие особли́вости».

Вместе же: Галка и Ермила являли собой не объединяемые ничем противоположности. А недоумение многих по этому поводу лишь прессовало взаимное стремление друг к другу этих экстремальных разностей. Один неосторжно-бестолковый парень, назвавший Галку «тараканьей титечкой», был немедленно усажен Ермилой на пол в самом углу сортира и вынужден был сплюнуть вместе с кровью пару совершенно здоровых зубов. Правда, через неделю он принёс Ермиле «официальные извинения при всех» и получил погоняло Фикса. На том весь конфликт был окончательно преодолён и полностью вычерпан из злопамяти Ермилы, да и Фиксы тоже. Недоумения, как и непонимание отношений между Ермилой и Галкой сменились, пожалуй, искренним восторгом в наблюдении за столь заботливыми друг к другу противоположностями.

– С Новым годом, Той! – Ермила заковал плечи приятеля своей бугристой лапой. – Вот, решили заглянуть, поздравиться.

– А, как узнал-то? – Той дёрнул плечом, желая высвободиться из-под вдобавок ещё и тяжеленной руки Ермилы.

– Чирба сдал.

– А он-то откуда? Да, в общем, какая разница. Заходи… те. Ты-то хоть слезь уже, – обратился Той к Галке, продолжавшей сидеть на руке Ермилы.

– Привет Тойчик, с Новым годом. С новым частем! – Галка спрыгнула на пол “подросла нацыпочки” и, обхватив за шею, чмокнула Тоя в щёку. Той обнял Галку за “чересчурную стройность” и переставил её через порожек в коридор, до сих пор ещё затемнённый.

– С Новым годом! – Ермила поздравительно сгрёб Тоя своими чреслами и туго, кратко прижал к себе. – Чё, как тут у вас? Без поножовщины? – высмехнул Ермила издёвку и ввалился в коридор, втащив за собой Тоя.

– Гимнастические упражнения преодолены. Пора переходить к водным процедурам, – отдал Той алаверды пьяным баритоном. – Правда, некоторые несознательные товарищи только-только откинулись от бессознательной спячки.

– Ну, допустим, что Чирба остался там, откуда мы идём, – начал вычислять “несознательного” Ермила. – Бодун, Сикун, Фикса – это не твой хоровод… Но тут рассуждения Ермилы сбил колотун, обуявший дверь сортира. Она несколько раз кряду попыталась вырваться из объятий косяка прямо в проход между кухней и коридором, но тот оказался поупрямей и не допустил попыток незаконной перепланировки помещения, да и с нарушением интима туалета косяк тоже явно не был согласен. Попытку противоправного сговора двери с тем, кто был внутри, урегулировала стоявшая в карауле Люба:

– Осторожно, открываю, – громко сказала она и плавно-медленно начала перемещать створку двери вовнутрь сортира.

Тамошний Анастас, поначалу не поняв манёвра своей деревянной подельницы, снова пару раз вдарил по ней и один раз даже – ногой. Но силы его организма, ошарашенного изрядной долей алкоголя, были весьма ограничены, и поэтому Анастас прекратил бессмысленное членовредительство. А несколько секунд спустя ему доподлинно открылся и сам коварный замысел строителей: Анастас из последних сил потянул дверь за ручку на себя и высвободил своему телу выход из этой клетки с одурело журчавшей водой.

– Понастроют, бл! Хер проссышь! – устало вымолвил небезгрешный старшеклассник и был тут же поддержан от заноса бдительной Любой, которая весьма тщательно, но и максимально незаметно довершила необходимое устройство одежд, зашторив ширинку брюк Анастаса. Это действо не было ни вульгарным, ни вызывающим, а было продиктовано лишь необходимостью помощи рукам Анастаса, обессиленным в неравной борьбе с дверью. Впрочем, не надо сбрасывать со счетов и то, что мозг Анастаса в этот момент был полностью (включая память) отмобилизован на раскрытие заговора строительных норм и правил и ему было не до каких-то там пуговок. В итоге всё и к всеобщему удовольствию завершилось обхватыванием Любиных бёдер пухлой ладонью Анастаса и удивлённым разглядыванием мизансцены его узко-опухшими глазами.

Свет уже был включен везде, где можно было предположить наличие выключателя. Узкий коридорчик малогабаритной, но современно не коммунальной, а отдельной квартиры, был напичкан школьниками самого старшего из классов средней школы. Недовольство от вероломно прерванного интима смешалось с интригой неопределённости продолжения и преобразовалось в единодушное желание.

– Надо бы устаканить гостей.

– Чё, там ещё осталось ли?

– Закусить – точно есть чем.

– Да зачем закусон-то! Так… занюхаем.

– Картошки же много… и “оливье”.

– Той, а есть ещё выпивка-то? Скока брали?

– Может за брагой к “Шинкарихе” сбегать? Давайте, скинемся… Чё у кого есть из мелочи?

– Мальчики, вы что… эту дрянь пить будете?

– Чё значит, бл, дрянь? Шерсти́ давай по карманам! Праздник, сука, или нет? Башка трещит!.. Дрянь, бляблин!

– Закрой пасть хорошист-двоешник.

– Да ладно Той. Всё… Ну, всё. Так чё-то вырвалось.

– Анастасик, не ругайся, пжалса.

– Галка? А ты-то… тя вроде не было?! Дак и Ермила што ли тут? Фу ты, бля! Чё-то я заспал… А сёдня кстати какое?

– Девятое. День победы. Вот и зелень уже вылупилась, – Ермила непонятно откуда, но откуда-то из себя вытащил поллитровку в зелёном стекле.

Эффект от услышанного и увиденного проявился на лице Анастаса двояко: удивление от даты, мало напоминающей одежду Ермилы, захлебнулось в радости от зелёной бутылки, запечатанной сургучом, а попытка анализа ситуации утонула в желании немедленно распечатать и разлить. Анастас попытался было выудить искусительницу из руки Ермилы, но только одного этого желания оказалось недостаточно и приунывший Анастас остался с пустыми руками и больной с похмелья головой. А частью воодушевлённая компания под напором Ермилы перебралась в «большую комнату»…

Её также цинично прозывали «гостиной». Откровенная безответственность этого прозвища заключалась в том, что этому помещению скорее следовало дать какое-либо из действительно присущих ему назначений: либо детская – общая, либо дочко – сыночкина, либо родительская, либо тёщина и ещё большая масса других вариаций. В общем, новая более совершенная форма общественного устройства пока ещё не обеспечила имение советскими людьми гостиной, несмотря даже на то, что все настойчиво от неё этого ждали и уже достаточно давненько. Следует, правда, отдать должное “руководяще – направляющей” – она обещала всё это построить к 80-му году и даже под запись в протоколе очередного съезда. Некоторое сомнение вызывала лишь недостаточная конкретность того, что́ в нём этом построенном будет и сколько. Нет, коммунизм – это достижимая цель, никто не возражает! Но что в нём будет внутри? Вот, к примеру, будет ли в нём настоящая гостиная? Никто и никогда конкретно этого не обещал. А поэтому каждый советский человек изредка фантазировал на тему: что от него заберут по его возможностям, а главное – что конкретно включат в перечень его потребностей. Консенсусом же становилась назначенная дата окончательной достройки, хотя и не для всех, потому что кому-то казалось, что надо бы и пораньше… а то, не ровен час, можно и не дожить…

Между тем компания не мешкала. Было распечатано как принесенное, так и заначенное. Абсолютное равенство в уровне налитости гранёных стаканов доказывало то, что разливальщик вопреки всему не только не утратил, а и усовершенствовал свой навык. Разбор стаканов и обгляд обстановки привёл к выплескам тихих смешков и одновременно к громогласному гоготу в сторону наливальщика:

– Счетовод.

– Двоечник.

– На этот раз скидываться не будем.

Апофеозом же возникшего веселья стало извлечение «наливалой» из-за своей спины зелёной стекляшки и демонстрация наличия в ней своей пайки, которая издавала какое-то особенно удовлетворённое бульканье при бережном побалтывании “пузырём”.

– Всем сестра́м по серьгам, а молодцу – храбрецу… – тут Фасоль задумался и тем самым смазал произведённый им восторг публики.

– Саданём по лицу, – прикончил Анастас стих Фасоля и примерил содержимое своего стакана к пайке Фасоля в бутылке.

– Каждому по делам его, – съехидничал Фасоль.

– Аминь! – примирил Той, подняв стакан на уровень своих глаз. – Вещай Ермила! Сруби оваций от забухавшей публики.

– Хорошо, что собрались. Хорошо, что ещё все держатся… – Ермила вперился своими глазами в Анастаса, – на ногах. Чего долго говорить… Предлагаю выпить за чистую дружбу, – Ермила поболтал содержимым в своём стакане, улыбнулся и завершил тост. – С победой, дорогие товарищи! – ничего более не дожидаясь, он «хакнул» и одним глотком упокоил полстаканную норму.

Выпили все. Девчонки заели свою “краснуху” – чем осталось. Пацаны с достоинством и картинным благородством просто занюхали: кто носоглоткой, кто кожей руки, кто мануфактурой. Впрыск “свеженькой” привёл Анастаса к необходимости «прокусить смысл обстановки». Он обвёл всё вокруг взглядом и не бесконечно-бессмысленным, но алчущим и жаждущим. Видимо наибольший эффект в окончательном решении о происходящем произвела на него ёлка. Сосредоточившись на ней, он нечеловеческим усилием мозга пленил своим серым веществом эту скользкую суть, и она сдалась ему под стремительным напором его очнувшегося сознания. И Анастас ей овладел. Он совершенно защéлил глаза своей лисьей ухмылочкой и начал нещадно эксплуатировать так ловко пойманную им суть:

– Ну, чё Ермила! На день победы одной не обойдёшься. Это не по-нашенски, бля! Виноват, девки. Но день-то! А?! Ты давай Ермила… Сколь притаранил? На день победы-то. – Анастас оскалил острые зубки. Он даже сделал попытку забацать чечётку с засунутыми в карманы руками. Правда, мощности его пытливого ума не хватило для того, чтобы подключить к руководству движениями ещё и локте-ноги. Анастаса повело вперёд и вправо, и лишь своевременное участие рук Любы слева, надёжно приканатило тело Анастаса к стойкому борту её когтистого, но дружественного бедра. Танец явно не удался, но поставленный вопрос требовал ответа. Поэтому школяры подпряглись ожиданием ясности и окончательности в понимании ситуации.

– Думаю, что твоя следующая остановка в «будуаре» и до нового года дотянет… причём старого, – разбавил безвкусную паузу Той, обращаясь к Анастасу.

– А ты Той не сбивай Ерм… икк. Он к праз… икк… паб… ххикк… бл… шёл… икк, – Анастас вновь начал активно убывать в направлении безмятежного отсутствующего присутствия. Пойманная им суть явно увернулась от него и перестала его интересовать; актуальным оставалось лишь выяснение того, “заряжен” Ермила ещё чем-то из спиртного и если нет, то и…

– Ты прямо как промокашка – всё впитываешь и впитываешь, даже не просыхая, – назидательно промолвил Ермила и достал из кармана брюк шкалик, заткнутый бумажной пробкой.

– Мелк… икк… вата псуда, ну… да и то… – Анастас с трудом дотянулся до стола, прихватил первый попавшийся стакан и протянул его к Ермиле.

– Нливай! – властно-хило вымолвил он и стал, не отрываясь смотреть на шкалик.

Ермила выдернул пробку и плеснул в стакан Анастаса один “бульк”, который лишь слегка прикрыл дно.

– Лей, не жлей… не икк жми икк.

– Тебе хватит, – закрыл вопрос Ермила.

– Кто как хочет, а я неразведённый не могу. Галка, сбегай на кухню, притащи чего-нибудь, – Ермила разлил содержимое шкалика по стаканам и весь аж передёрнулся от предстоящего.

– Варенья надо ещё навести, – сориентировалась Лиза и через минуту они вместе с Галкой уже брякали банками и ложками на кухне.

Анастас, мая в руке «то чё надо» и не вдаваясь в суть вдруг возникшей суеты, намерился было закинуться без тоста, но Той своевременно и очень удачно изъял у него готовый к опорожнению стакан.

– Это спирт, прогульщик химии. Подождать не можешь? Щас девчонки замутят морсика и…

– Ты… щё… сапнул икк? – разобиделся Анастас, не прокусив смысла сказанного Тоем. – Ерм… ла… не ты нливал икк.

– Всё, хорош. Провожай, – сказал Той Любе, мотнув головой в направлении маленькой комнаты. Впрочем, ни уговоров, ни даже простеньких пререканий с Анастасом от Любы даже не потребовалось. Анастас как-то резко преобразился: он совершенно обвис, изъял с лица даже признаки возможной самостоятельности и исключительно на инстинктивной памяти ног бессознательно потёк к лежбищу.

– Расстегни ему ворот и если чё – молоти ладонями по щекам, – напутствовал их Ермила.

– Массаж лица чередуй с массажом… задницы, – добавил Тюль.

– Плёткой, – дополнил Фасоль и заржал.

– Но, поласковей, помягче… а там – хлёстко, – с хохотом продолжил Толстый.

– Дураки! – занервничала Люба и захлопнула дверь в комнату.

– Хорош уже, педиаторы-макаренковы. Вот только бы испохабить… – завершил проводы Анастаса Той и даже прослезился от внутреннего безголосого смеха.

Через мгновение комната просветлела и объую́тилась, вобрав в себя трёхлитровую банку морса очень диковинного цвета, составленного из всех встречающихся сортов ягод в стране вечнозелёных помидор.

– Наш долг природе её платежом красен, – прибаутивал Фасоль, составляя «коктейли» и смакуя при этом различные и не ясно как изобретаемые им названия. – Революционная иссиня-алая гвоздика – будьте добры. Покорение Енисея с валунами на донышке – это вам. Магаданский солнцепёк – это ядовито-ядрёная штучка, но вам будет в самый раз.

– Главное – чтоб не фасолевый, – перебил Тюль творческий процесс Фасоля.

– Природа сёдня за всё сполна заплатит. Она итак сильно задолжала, – вставил Толстый и хотел развить свою мысль, но был зашикан.

– Даже и не мечтайте. Это последняя банка, – внесла ясность Лиза.

– Не ждать милости! Надо взять всё, что где-то ещё возможно лежит, – потребовал Ермила.

– А также стоит, висит, бежит, плывёт и даже летит, – настоял Толстый, сконструировав руками и глазами всё средства лова, захвата и стрельбы.

– Соскребите свои грязные желания с небесного лика матушки – природы и умерьте ваши коварные потребности в том, чтобы поймать и съесть, а потом ещё и всё вокруг обгадить. Живите без насилия и в гармонии, неудавшиеся ботанико-биологи. Помните заветы учительницы вашей: «Каждому листочку своё дерево, каждому цветочку своя капелька воды, каждому пестику по тычинке»! – Той воздел обе руки к розовому абажуру и вытряхнул из честно́й компании задорный юношеский смех.

– Пойду, обмою руки свои от смрада и грязи браконьерских рассуждений, – Той насмешливо-брезгливо отряхнул от чего-то руки и сутанно побрёл в направлении хозяйственного блока отдельной хрущёвки. Его медленно уплывающая спина тут же приняла на себя незлобные тумаки ответов на его нравоучение:

– Все плоды поделить! Вегетарианца – обнести!

– Ты всё пела – это дело. Мы запьём твои стишки.

– Если от кучи взять понемножку – это не кража, а просто делёжка.

Далее различные пожелания и предложения превратились в общий сумбур, обозначивший продолжение “продолжения”… И вдруг веселье компании прервало чудо цивилизации – роскошь новостроек, оно выдало такой пронзительный слив, как будто все жильцы дома, включая засранцев из ближайших соседних домов, облегчили страдания своих унитазов от запоров.

– Он не в том месте обмыл лицо своё справедливое, – заглатывая смех, сообщил догадку Тюль.

– Да и руки свои благородные тоже. Помогите кто-нибудь нашему товарищу отыскать родник чистый… не замаранный, – уже во всю глотку жеребятил Фасоль.

И спустя ещё одно подобное высказывание случилось развенчание древних литавров: они стали совершенно серыми и никчёмными звуками в сравнении с тем, что сотворили верные друзья Тоя. Розовый абажур, подброшенный вверх воплем смеха, сцепился взасос с потолком, нагло и безнравственно обнажив при этом побелевшую от смущения лампочку, насаженную прямо на впечатляющий шнур. Ёлка пахабно тряхнула всем, что имела по своей лесной сути и тем, что на неё безжалостно навешали, и сразу кое-чем всё-таки вдарила об пол, но тот своими расторопными местами парировал эти излишки украшений и звонко обругал елку, вдребезги искрошив эти игрушки. Чахоточно скрипнув после этого, пол попытался погнать по себе волну, чтобы принизить эту лесную размалёванную поближе к себе, но был тут же затоптан кенгурировавшими от хохота старшеклассниками и убеждённо притих, скрипуче снося удары каблуков и прочих ботинок. Левая стена, получив плотный хлопок радикально сжатым воздухом по своей обойной размазне, отпрянула от неожиданности назад и со всей своей самстроевской дури швырнула этот взбесившийся хохот в правую стену и – зараза такая – ещё и чуть его подкрутила. Правая же стена, разнеженная расслабоном тишины соседней квартиры, не сдержала нахлынувших эмоций и пропустила сквозь себя этот одуренный гогот. Правда, эта несдержанность конструкции выявилась не вдруг, а лишь некоторое время спустя. И эта нетвёрдость усугубилась ещё и двуличным характером самостроевской стены: стук и крики «Прекратите… дайте отдохнуть!» звучали с тыла – из-за неё, считай, что из-за угла – то есть подло! В общем, литавры отдыхали, соседи негодовали, учащиеся колобродили со всей пролетарской решимостью ко всему, но не конкретно к чему-то, а концептуально.

И вот в это во всё и вошёл Той, образовав на своей роже внутренне осознанное выражение непроходимого идиота, отягощённого утратой возможности понять суть происходящего. Фасоль тут же посторонился, жеманно зажал пальцами нос и шарахнул принципиальной ржачкой.

– Там ещё такой крантик есть, – Тюль состроил жалобно-хмылую рожу и показал пальцами процесс откручивания крана, – и если его… – пальцы Тюля сделали “шир-шир”, – то оттуда… – согнутая в локте и запястье рука весьма убедительно продемонстрировала “гусак” водопроводного крана. – И вот из этой трубки… – Тюль несколько раз пошевелил запястьем. – Побежит чистая водичка… Чистая водичка, Той… Ну, бля буду, чистая водичка! – Тюль перестроил своё зубатое рыло в назидательно-хмурое выражение и добавил. – Её и пить можно! Крест на пузе!

Барабанные перепонки чудом спаслись от разрыва их вдребезги. А стена, разделяющая отдельные квартиры, впала в дрожь от уже вовсю бушевавших соседей. Те требовали прекращения гулянки и даже угрожали вызовом милиции. А ведь на самом деле они почему-то не учитывали природного характера русской души – любое событие это пьянка. И неважно, по какому она поводу: праздник ли, поминки ли, свадьба ли, развод ли, выход из тюрьмы ли, сборы в армию ли и прочее ли. Но завершиться это событие должно одним из трёх исходов: или сатанинским воем (хохот, песня, спор, пляс, просто рёв, просто плачь), или мордобоем, или тихим сговором (за́говором, загово́ром, приговором, выговором, уговором, соблазнением, совращением, развращением).

Собравшаяся компания не обладала отличиями и была просто носителем характера. Да, впрочем, и соседи не приехали из-за границы и тоже были обладателями того же самого, просто их событие завершилось иным исходом. Главное же состоит в том, чтобы разные исходы, наложившись друг на друга не привели к наиболее часто встречавшемуся в жизни исходу – мордобою. Впрочем, в данном случае, драка через стенку принесла бы потери и утраты внешнего вида лишь самому посреднику, но не дала бы удовлетворения-удовольствия никакой из одухотворённых праздником сторон. А сама логика развития личности в передовой общественной формации обязала Ермилу исполнить необходимый ритуал: он наотмашь вдарил по обо́ям на том уровне, где предположительно должна была располагаться челюсть «этого мерзкого говнюка за стенкой». Правда, под умоляюще-испуганным взглядом Лизы и воркованием Галки: «Да оставь-оставь их Ермилушка», он совладал с собой и прекратил дальнейшее уничтожение общественного имущества, но всё-таки громогласно предостерёг разбушевавшихся соседей замечанием: «Замолчите там все! И чтоб – тихо!».

Возможно, от удара у них там что-то вспучило, а, может быть, оппонентов впечатлил сам Ермилов “колун”, но за стеной вдруг всё быстро улеглось и рассосалось; и их исход потёк своим чередом, приняв исход компании школьников просто как объективный внешний фон. Так всё и уладилось без насильственного прилаживания.

Умиротворение соседей аукнулось “заболачиванием” гульбы. Хохот и прибаутки как-то резко погрязли в неожиданно обуявшей всех зевоте. Лишь только Той продолжал “защищаться”: он упорно совершенствовал на себе признаки идиота. Да Фасоль, охищнив лицо, разводил в стаканах «по чуть-чуть». Компания явно переходила в стадию – “по домам”. Этому потворствовала и кукушка из ходиков, которая вдруг сдуру накуковала сколько-то, «но точно больше трёх», а вот «на скока больше» – никто точно посчитать не смог, потому как на вопрос Галки: «И сколько уже счас?», прозвучало несколько версий текущего времени. По этому поводу слегка поспорили. Но так, лишь только для демонстрации своих способностей счёта и степени трезвости. Прояснила же всё Лиза, подключившая в качестве эксперта розовый абажур, проливший на всё свой свет. В итоге было установлено, что всё-таки пять. Попавшие в точку возгордились, промазавшие продолжили спор – из принципа.

– Когда я передёргивал цепочку для завода, они уже час как стояли, – авторитетно привирая, заявил Тюль, продолжая утверждать, что теперь всё-таки уже шесть часов.

– Да ты прислушайся… чуешь, как они бегут? – настаивал Толстый на том, что теперь только четыре.

– Предлагаю – фифти-фифти. Короче полпятого и закроем тему.

Все с удовлетворением воззрели на Тоя, который и рожей и здравым рассуждением прикончил на себе полоумного и сжёг его последние признаки своим глубокомысленным взором в сторону ходиков.

– И подкрепим наше единодушное мнение о происходящем времени этим креплёным… – Фасоль сильно-утробно икнул и поднял стакан, а потом быстро прикрыл рукой рот, чтобы приглушить очередное возмущение его внутренностей предстоящему испытанию.

– Подними руки вверх и глубоко вдохни… задержи в себе, – Тюль зафиксировал кадык в неподвижности, демонстрируя Фасолю некое правило, – потом выдохни. И там… – Тюль похлопал себя по животу, – всё поймёт. Ну, будто бы ты сдался и больше не опрокинешь… Оно и притихнет. И вот тут, смаху… – Тюль вогнал в себя свою дозу из своего стакана, крякнул, перекосив рыло, выдохнул и тут же заржал. Но, видно, что-то не срослось, потому что через короткое время он всё же не справился с усвоением напитка и стремительно ушатался в необходимом ему на этот момент направлении.

“Пошло́” только Ермиле и Толстому. Фасоль продолжил совершенствовать и учащать «ик» и «илчок» и эти разные звуки зависели только от того – делал он это с закрытым или открытым ртом. Той вообще окарался: предварительно нюхнув, он убил в себе не только желание, но саму возможность поместить содержимое внутрь себя. Его настойчиво перекосило и лицом и рукой, державшей стакан; эту руку вывернуло до такой степени, что она чокнула донышком по столу и презрительно отцепилась от стакана, чуть было, не опорожнив его содержимое на клеёнку. Но стол был не робкого десятка, и он удержал гранёный без опрокидывания. «Мир всем» – пропели хором несколько стекляшек в столкновении, сотворённом пайкой Тоя с другими гранёными. Девчонки даже не поднимали своих стаканов. Они были проучены «иком» Фасоля, помнили о недостойности такой смеси в их среде и были напуганы метастазами своего предыдущего «четвертьглоточка».

В общем, продление “продолжения” явно не заладилось, а поначалу безнадёжная попытка «пора по домам» фанатично утвердилась. Галка привычно забралась «на ручки» к Ермиле и углубилась головой в просмотр сновидений у него на плече. Толстый вновь облапил Лизу, но уже как-то безыдейно-пьяно и исключительно для поддержания собственного реноме и что весьма актуально – равновесия. Тюль, освобождённый от внутриутробного негодования и изрядно претерпевший в этом освобождении, уныло “отходил” на плече у Любы и бессодержательно таращил глаза в попытках не задремать, а то и не уснуть, хотя бы даже и временно. Фасоль умело ненавидел свои телотрясения, продолжавшие терзать его импозантную скульптуру, стоявшую ко́лом; лицом он был устремлён вверх, желая этим придавить ритмично дёргавшийся низ. Нина отстранилась от оказания какой-либо поддержки Фасолю и сделала это куда-то ближе к ёлке, в самую тень розового абажура. Той частично-трезво погасил попытку Марины обнять его и оттеснить куда-нибудь побезлюднее; он твёрдо решил для себя «остаться на свету, пусть и этого долбаного розового абажура», потому что «тьма и эти руки» отторгались сейчас им ещё более ожесточённо, чем ненавидимое им до рвоты шкрябание по стеклу. Ермила вполне и самодостаточно удовлетворился образом и содержанием колыбели для Галки; его нужность совпадала с его желанием и воплотилась в комфортную для них обоих соединённость. Всё распалось на обособленные индивидуальности, и отдельная квартира перестала объединять, а принялась вершить насилие над свободой.

Тягостное бездействие отправил в изгнание Той, он вдруг хлопнул в ладоши и тем выявил в глазах компании мутноватый интерес. Не удовлетворившись содеянным, он хлопнул ещё пару раз и при этом притопнул. Однако начавшееся похмелье, обручившись с усталостью, уже наигрывали свою увертюру и готовили к представлению «хмурое утро после бурного празднования». Нужен был какой-то выход и обязательно – из дома.

Той подошёл к столу и принялся сливать разведённый спирт из стаканов в бутылку из-под водки. Небезупречная точность “сливалы” в движениях позволила всё вместить в бывший порожний сосуд. Неизбежные потери – по горячим следам – Лиза затёрла тряпкой. Компанию эти манипуляции Тоя слегка заинтересовали, но не «почему?», а «для чего?». А после того, как Той молча-отчаянно зачем-то нюхнул из горлышка, интерес всех присутствовавших окончательно преодолел тягу к похмельному унынию. Сам же “занюх” вверг Тоя в такую канделябру, что компания вновь ожила смешками.

– Вот оно уродливое лицо капитализма, – очухиваясь от дрёмы, вяло промолвил Тюль. – Пьют круглосуточно без закуски и исключительно с сигарами. Мы негодуем ихним образом жизни. А с похмелья мы негодуем даже ещё отчаянней! – последнюю фразу Тюль произнёс уже ответственно и дальше вошёл в образ громкоговорителя. – Но не дождутся! Если в нас сейчас допустим, и не лезет, то это не значит и не доказывает. Мы обождём… И заткни её Той, и пусть она дозреет и состарится!.. И потом эту мудрость мы и… – Тюль движением руки показал как “мудрость” через его пасть проникнет куда-то вниз по телу, но при этом чуть переборщил с уровнем опускания, правда, вовремя спохватился и приподнял. – И оттуда эта мудрость… – Тюль замельтешил пальцами обеих рук и плавно воспарил мельтешением до уровня своей высоколобой башки.

– Пр… икк… розорливо… илчок, – выикнул Фасоль и это вышло у него столь цокотно-гулко, что не могло не выдавить из компании смех, но всё-таки безысходно-усталый и нескрываемо-импотентный.

– Что происходит, Тойчик? – Галка прикрыла зевок ладонью и мягко вытекла с рук Ермилы.

– Тише… – громко-шопотом начал Тюль, – он сейчас пойдёт и подожжёт вражеский танк… вишь, бутылку с зажигательной смесью приготовил?

– Какой танк? Вы что тут, совсем?

– В… ойна, – подйокнул Фасоль.

– Той добровольцем записался, – вмешался Толстый столь серьёзно, что все на мгновение прониклись.

Той соорудил на своей морде готовность к самопожертвованию и зафиксировал “гранату” в вытянутой вверх руке; из под бумажной пробки при этом просочилось и приготовилось закапать. И тут из тени “партера” грохнул смех Нины; там явно оказались лучшие места для просмотра всего действа.

– Ермилушка, ты тоже играешь с мальчиками в войнушку? – спросила Галка и чуть отступила для восприятия картины вцелом.

– Я танк… вражеский, – невозмутимо ответил Ермила.

– Нин, ну сдвинься ты чуть-чуть, – Галка втиснулась в тень розового абажура. – Продолжайте мальчики. Той у тебя по руке течёт… эта… ну не важно… бросай скорее, рубашку выпачкаешь.

– Так, конец репетиции, – Той опустил руку и быстро попользовал тряпку, так необходимо лежавшую на столе.

– Вот вовсе не вовремя ты Галка!.. Повторяю, что выйти из образа можно только по команде режиссёра, – Той пригладил волосы. – Тебе дана роль брони танка, так ты её и исполняй! Нина, изыди на свет… Тебе, – совершенная обструкция. Ты должна сиреной выть! Повторяю: сиреной, извещающей о налёте вражеской авиации! А ты? Хохот гомерический какой-то… из ада как будто. В целом – плохо. Ну, не по МХАТовски… Да, танк удался, но только до момента исхода с него “брони”… Сцену будем повторять на улице, а то здесь уже горючим всё пропахло. Да и “броня” там подмёрзнет и её покрепче прихватит к танку. Глядишь – не соскочит… не вовремя.

Той огляделся по сторонам и протянул Фасолю бутылку:

– Держи реквизит. Вещь кстати казённая. Но тебе доверить, могу. У тебя с ней пока контры… ваши неприязненные отношения будут нелишними, но ты уж будь добр – без рукоприкладства.

Тут аккурат подошло время цикла, и Фасоль настырно «ёкнул».

– Во, этого вполне достаточно, – удовлетворённо отметил Той.

Шаркающие пересмешки и тягучая суета вяло потащили компанию в сторону выходной двери. Этот вялый зуд всеобщего движения в клочья разорвал тишину и отрешённость от актуальности в «будуаре». Там что-то эффектно брякнуло одно об другое, потом зашевелилось, тут же затопало и даже как будто невнятно заматерилось, но это могло показаться лишь по ощущениям, а никак не по смыслу, уловить который было весьма затруднительно. А вот когда дверь отворилась, то оттуда уже достаточно понятно пробубнило:

– Ёпрест. Сушняк! Дайте, бля, напиться, – и из-за двери, взывая к благодетели, выпал Анастас; его веки настолько опухли, что глаза превратились в узкие щели, за которыми совершенно не обнаруживались белки.

– Анастасик, мне кажется, ты уже намально напился, – совсем тихонечко пропела Галка; и её тонюсенький ласковый голосок поводил Анастаса в поиске и чуть шире приоткрыл ему глаза.

– Пить Галюня. Попить. Сушняк, бля, – проникся Анастас жалостью к себе и горечью ко всему этому беспонятно-бессердечному сборищу, и от натуги, в бесконечной скорби по самому себе, преодолевая путы сковавшего организм алкоголя, этот бедолага вдруг выворотил свои глаза из-за слепленных сном век и неистово возмутился:

– Попить! Чё, блядь, за непонятки? Сушняк!.. Рассол! – гневная боль истребила его прежнее, чуть доброе чувство и выбороздила на лбу глубокий, агрессивно раскопанный редут. По обесцвеченным зыркам Анастаса Той понял, что дальше неизбежен очень многоэтажный расчёс присутствующих причём особым языком пьяного революционного матроса, отягощённого ко всему пулемётной лентой через плечо. Ну а когда «кипит разум возмущённый», да ещё и сушняк! – это не для девчоночьей аудитории, ну или по-крайней мере, не для совместного прослушивания.

Той дружески приобнял Анастаса и, ощутив волнообразные подёргивания его брюха, изловил такое единодушное с ним чувство омерзительного отношения к алкоголю, что это подвигло Тоя к немедленной помощи своему приятелю:

– Лиза! Рассол и таз!

И сказано это было настолько убедительно-пожелательно, что Лиза свистанула на кухню, а Толстого, лишившегося опоры, мгновенно подтянуло к полу; однако поднялся он также лихо, как и присел.

В целом, свершилось всё не как всегда, а очень даже лаконично, но и процедурно. Не успел ещё Фасоль озвучить и трёх «иков», как Лиза уже передала трёхлитровку Тою. На дне банки, правда, всё ещё блаженно полоскалась парочка распухших от удовольствия огурцов. Но их несомненная наглость в этот момент должна была неизбежно компенсироваться извлечением из этого роскошного рассола и нарезанием перед употреблением. Той, преодолев искушение отпить, передал вожделенный напиток са́мому страждущему и был возблагодарён взглядом Анастаса, содержавшим свой рассол, который умягчил душу Тоя. Пил Анастас небыстро и очень тщательно. Блаженство огурцов прикончили передачей банки по кругу; и в конце сушняк наступил уже у “продолговатых”. Правда, зелёные дары парников, похоже, могли избежать горькой своей участи, потому что после ихнего сушняка, их врятли стали бы выкладывать и нарезать. Хотя с другой стороны и жизнь не ломилась от продовольственных излишков. А поэтому всё, что в будущем ожидало “продолговатых” как всегда зависело от всего.

На улицу выкатились умеренно-счастливыми. Было не столь уж и холодно, было просто похмельно-прохладно. Сверху слегка падал снег, а вот у столба – под фонарём – снег просто валил. Недолго постояли у подъезда в попытке осмысления “продолжения”. Но не сложилось причин и желаний. Поэтому просто потрепались ни о чём, но уже и не громко и не «вперебивку», а лишь в контексте к «разбежаться по домам». Первыми отчалили Ермила с Галкой – им было «ваще в другую сторону». Толстый с Лизой, проводив компанию до угла, возвернулись домой – «подприбраться к приходу предков». Тюль с Любой свернули – «чтоб дворами быстрей до её дома». Фасоль без согласия, но всё же потащился за Ниной – «довести без приключений». Люба “вторая” несколько раз настойчиво провоцировала Анастаса проводить её, но тот тщательно уцепился за Тоя и, приняв выражение бессознательного состояния, успешно отбил все её попытки. В итоге Люба покинула остатки компании и – «ни здрасьте, ни до свидания» – забежала в свой подъезд. Другие, пройдя немного по улице, остановились возле “засыпного” барака с сараями, стоявшими наискосок. Той закурил и тут же “зачинарил” – чё-то совсем не пошло. Анастаса слегка потряхивало – добрался таки морозец до телесов, обессиленных борьбой с алкоголем. Марина выжидательно глядела на Тоя и никак не уходила. Той раздражённо сгребал ботинком снег в копну и молчал.

– Проводишь? – с обиженной надеждой выдохнула Марина.

– Куда я его? – Той крепче крепкого прикрутил к себе Анастаса, подтверждая и мордой тоже полную безнадёгу для Марины.

– Ну и чорт с тобой! – Марина так недобро посмотрела на Тоя, что того выворотило на возглас: «И с тобой…», но, не досказав, он заткнулся, потом превозмог и очень даже дружелюбно закончил:

– Иди. Уже поздно… в том смысле, что ещё рано.

Марина фыркнула злой гримасой лица, развернулась и плавно – плавненько зашатала своими не узкими бёдрами в сторону дома. У Тоя тут же взыграло и обозначилось, его воображение добавило жару процессу и усилило, а вскипевший мозг изготовился дать команду на изречение призыва. Той возбуждённо махнул свободной от Анастаса рукой… но и только. Марина к счастью не увидела этого инстинктивного порыва. А уже мгновением позже «сорвавшийся жеребец» с раздражением выдал себе «пару ласковых» и, поплотнее подхватив Анастаса, выстукивавшего зубами что-то своё личное, подался в противоположную сторону от “засыпного” барака с сараями наискосок.

Через полчаса Той был уже дома. Он лежал на кровати без сна и в противно-похмельном раздражении. «Чортова пьянка, чортова Марина! – размышлял он – А во всём виноват этот чортов розовый абажур!». Выявление истинного виновника «этого всего» как-то сразу успокоило Тоя, и он уснул…

А снилась ему в то утро и тот день большая стремительно-плавная река, из которой сначала не было сил, а потом желания выбраться. И он плыл: сперва влекомый, а потом гребущий… Куда?.. Этим вопросом, впрочем, он в тех грёзах не задавался – он просто плыл, да и всё…

К сознательному бытию Той возвратился лишь через сутки. На будильнике было семь часов утра. Всё в доме спало в полном согласии с беспросветной темнотой за окном. Очень хотелось пить, но это желание никак не могло преодолеть лень, покорившую все двигательные возможности. «Этот чортов розовый абажур» – вдруг безобразно возникло в памяти Тоя, и это отчётливо нарисовавшееся «дерьмо» пинком вышвырнуло его из кровати. Столь резкий подъём завершился короткой схваткой со стулом, который намеренно вцепился в пол прямо на пути Тоя и вдобавок развернул свой угол так, чтобы угодить Тою именно в колено. Громкий возглас крепкого словца Тоя удачно никого не разбудил, а вот последовавшее падение деревянного негодяя получилось несколько шумным и из комнаты родителей выпорхнула мама Тоя в «ночнушке» и с вопросом: «Что случилось?».

– Да вот… запнулся, – процедил болью сквозь зубы Той, поднимая стул и превозмогая желание «разломать эту… в щепки».

– Не ушибся? – мама Тоя щёлкнула выключателем и направилась досыпать. – Тебе вчера вечером узвонились, – зевотой проинформировала она Тоя, – но отец велел не будить, – на этом информация закончилась и дверь в комнату «предков» мягонько прикрылась.

Той похромал по "гостиной”, собирая разбросанную стулом одежду; складывал он её на стол, потому что ненависть к этой «седалищной заразе» никак не унималась. В итоге стул своё всё же получил, но матом, правда, Той всы́пал ему этих словéчек безмолвно (про себя), но хлёстко и обидно для стула. Покончив с сатисфакцией, Той доволок больную ногу до кухни и “залился” из-под крана аж до бульканья в животе, которое невозможно было сокрыть даже и при медленном его телепании по квартире. Такая болтанка видимо возмутила внутренности, а это вызвало позыв. Той дохромал до туалета, интегрированного с ванной в одно помещение в целях совмещения всех процедур, и мгновенно опростался. Всенощное желание «испить уже наконец-то воды» пришлось повторить дозаправкой, но потребовался и новый сброс. Это несколько умерило горечь и слегка приотпустило. Стало «как-то», но колену не помогло вовсе. К тому же и некстати неодолимо накатило желание «что-нибудь смурлять». И Той в мерзко-отвратном самочувствии заковылял к плите.

Ко второму дню праздника родители готовили жареную картошку, остатки которой разбрелись по огромной чугунной сковороде. Той пальцами собрал небольшую копну холодных промасленных палочек и, чуть пожевав, с аппетитом проглотил. Жареную картошку мама Тоя готовила отчаянно хорошо и сейчас – даже не шкворча на сковороде, что было верхом совершенства – она мгновенно переместилась в алчное чрево ушибленного стулом. Той зачавкал остатки вкуснятины и поинтересовался кастрюлькой, стоявшей рядом с уже пустой сковородкой. Щи с клёцками оказались тоже весьма кстати. Той с удовольствием и азартом выловил все клёцки, плававшие сверху, и даже удачно нашарил пальцами пару штук из-под поверхности бульона. После этого он тщательно облизал средства лова и обтёр их о трусы. Вот тут «как-то совсем полегчало и даже почти отпустило». Той снова приложился к крану и начал заполняться, но вдруг опять «поплохело» и он, окончательно добитый этим «чортовым розовым абажуром», но благодаря исключительно злости, дотащился до дивана и залёг. Не спалось совершенно и даже не грезилось, как бы не старался Той включить фантазии и хоть на какие темы. «Чорт бы побрал этот розовый абажур!.. Обзвонились… – кантовал Той неподъёмные рассуждения. – Конечно обзвонились. Небось, на счёт Марины хотели поприкалываться. Расспросить, блин. Уточнить. Во вляпался!.. Ну не было же ничё! Так, цапнулся… зачем-то… Теперь разговоров, бл, не оберёшься. И Ермила как назло припёрся. Хотя, он под утро завалился… Дак и утром вроде… Ладно. Чё в итоге?.. Праздник не удался? Да!.. На подковырки наскрёб? Абсолютно!.. Непонятки с Мариной сотворил? Да!.. В общем – жизнь говно!» – заключил Той и продолжил бестолково гонять одно да в другое и тоже самое…

Утро, с подъёмом предков и вплоть до изготовки ими завтрака, превратилось в пытку расспросами. Спасением стало только всегда одобряемое правило: «когда я ем – я глух и нем». А поэтому завтракали комфортно-молча, изредка нахваливая са́льце и не для процедуры, а по сути его вкуса. Везение Тоя продолжилось, так как к недопитому стакану чая добавился звонок телефона, который окончательно освободил его от запланированного после завтрака краткого изложения им «встречи нового года». А после прозвучавшего из гостиной: «Одеваюсь уже. Через десять минут на катке… (дальше было как-то неразборчиво)», родителям осталось лишь крикнуть в сторону отпираемого замка: «Когда придёшь?» и не услышать ответа от захлопнувшейся двери.

За бараком – у забора катка – стояли все кроме девчонок, исключая Галку. Та тщетно пыталась обхватить Ермилу своими ручонками, но недостаток их длины она успешно компенсировала своей гибкой миленькой пиявкостью и, в общем, зацепилась надёжно. Парни видимо успели накатить, потому что извергаемый парок был плотненький и тёплый.

– Выпей, – Анастас вывернул из кармана стакан, а Фасоль набулькал в него “биомицина” – так на лéкарский манер именовали креплёное вино “Биле мицне”.

Тоя передёрнуло и отрыгнулось, но он достойно превозмог и опрокинул.

– Знатно, – восторгнулся Ермила и как-то невкусно закислил рожу. – А мне не пошло, – продолжил он, но, похоже, всё же соблазняясь сделать ещё одну попытку.

– В тебе ещё живёт и трудится вчерашний пе… ре… бор, – последнее слово Галка выпускала очаровательной растянутой зевотой.

«Видимо вчера было особо изощрённое продолжение, – смекнул Той. – Жаль. Я всё проспал! А может и к лучшему».

– Где были-то? Чё не отзвонились?.. Кто не дожил до дня сегодняшнего?.. – Той осёкся и начал искать сигареты, охлопывая карманы; он опасался навести пацанов на обсуждение того, что и как было в Новый год. «Опять этот чортов розовый абажур» – зло вспомнил Той и притворно закашлялся.

– “Приму” будешь? – Тюль протянул раскрытую пачку.

Той облегченно-настороженно достал сигарету, тщательно размял её, искоса поглядывая на компанию, и, наконец, прикурив с третьей спички, затянулся во всю гармонь грудной клетки. Первый выхлоп он строил намеренно медленно, изображая гейзер. Впрочем, к несказанному удовольствию Тоя получилось так, что ни на него, ни на его причуды с “гейзером” никто не обращал абсолютно никакого внимания. Парни вели обычную «подпиту́ю беседу» и изредка сдабривали её “бородатыми” анекдотами “без картинок” – учёт наличия Галки был обязателен. Анастас, по свойственной ему традиции, начал было травить “масляный” рассказик, но бдительный Ермила тут же плотным подзатыльником вышиб из его башки нить повествования, которая зацепилась-таки за шапку и они вместе улетели в сугроб; недовольно что-то бурча, Анастас извлёк из сугроба только шапку и хмуро замолчал.

– Ермилушка, не обижай Анастасика, – тонюсенько запричитала Галка и поплотнее прижалась к беззлобно скалившему зубы защитнику нравственности и её самой. – Стасечка, а ты не переживай, я давно знаю этот анекдот, но он мне не нравится… А дупло, Анастасик – это углубление в стволе дерева, – назидательно закончила она и соблазнительной улыбочкой прикрыла свои глаза.

– Век живи… и так далее, – Ермила по-братски обнял Анастаса свободной рукой и притянул к себе.

– Тада по маленькой… на брюдершафт! – быстро нашёлся Анастас и протянул стакан к Фасолю. – Я могу и из горла́, – ответил он на недоумённый взгляд Ермилы.

Фасоль бездейственно сжимал в руке бутылку, оценивая ситуацию и ожидая: чья возмёт. Тою уже настолько «полегчало и так разнузда́ло и отпустило», что он с неприличным для него звоном выпалил:

– Браво, браво!

Все и Галка тоже с удивлением глянули на Тоя. Фасоль тут же налил и передал Анастасу бутылку для “из горла́”. Галка отклеилась от Ермилы, и тому не осталось вариантов кроме как взять стакан. Выпили они смачно и, похоже, оба на удивление с удовольствием.

Продолжение сходки до самого её окончания было умильно – дружелюбным; расставание – восторженным. “Биомицина” оказалось «в самый раз» – то есть, как обычно не хватило и всем хотелось «чуть добавить», но в вывернутых карманах наскреблось лишь 27 копеек. Результаты подсчёта принесли, как ни странно, облегчение всем, кроме Анастаса, который глубоко верил в то, что «если поразмыслить, то можно будет у кого-нибудь занять». Но это отвергли и поручили мелочь Фасолю, чтобы он купил курево, которое при следующей встрече следовало посигаретно поделить, и при этом поклялись: «Фасолю плюс две сигареты сверху за заботы и труды». Фасоль с гордостью принял “общак” и поручение, а также удовлетворился клятвой. По домам разбрелись «кто куда» и все по-своему…

Той открыл дверь и сразу проник к дивану в надежде на «без расспросов». Впрочем, делал он это без особых опасений. Во-первых, храбрость была “подогрета”, а во-вторых, «всё уже свершилось», и поэтому было «без разницы»… Да тут ещё и удача прыгнула ему под рубаху и с наслаждением прослушивала тишину в комнате родителей. Свет там был включён, его поток стремглав извлекался из-под двери, но тут же приглушался тишиной в самой спальне и становился настолько домашним, что сходу убедил штаны Тоя завеситься на «этот долбаный стул». Одеяло немедленно сокрыло хмельную маечно-трусовую наготу Тоя и разлившееся по телу приятное тепло тут же опустило сон-мглу на всё… и вокруг…

Той ощутил, что противная слюна гадко замочила мягкую и такую добрую ко сну подушку и, испытав от этого отвращение, он готов был взъерошиться из-за… «этого чортова розового абажура»… жизнь снова казалась ему полным дерьмом. «Что же это за сволочной абажур-то такой?! Что же это за жизнь?.. Жизнь – говно!.. Говно?.. Жизнь?.. Жизнь… Зачем я всё это гоняю? – то ли во сне, то ли наяву колобродил мыслями Той. – Припомнят?.. Расскажут?.. Прибавят!.. Главное – с меня чё-то убавят!.. Тогда – сам слабак!.. И этот хренов розовый абажур, бля, здесь не причём… сам – бакен! Решил, делай! Сделал, не бзди! Отвечай за своё!». Той перевернул подушку, тёпло-липкую от протрезвевшей слюны и убеждённо заснул до неизбежно надвигавшегося завтра. Всю ночь он, мерзко на что-то матерясь, на чём-то куда-то осознанно грёб. Проснулся Той весь в поту: то ли как будто вышел из-под душа, то ли от слёз, – но точно липким в ощущении себя самого. В ванной, начищая зубы порошком и глядя через зеркало себе в глаза, он вдруг неожиданно для самого себя вслух сообщил своему отражению: «А ты, однако, не так уж и противен со своими серо-зелёными глазами… но…». Произнеся это, он на некоторое время погрузился в изучение себя изнутри, а вовсе даже не внешнего своего обличия… Годы отдаляли от него его прошлое, а память приводила его к размышлению в восприятии минувшего… Его Река текла в его Гору.

Ермила, надеясь на свою силу и везение, на спор прыгнул с десятиметрового пожарного помоста в речушку глубиной полтора метра. Ему повезло – он ткнулся головой в дно, сломал пару шейных позвонков, выжил и лежал без движения пять лет. Галка его выходила. После этого они всегда и навсегда ходили вдвоем подручку… Счастливы!?. Кому-то это было завидно. Одно очевидно – это был их уютный ручеёк для двоих…

Тюль уехал к океану. Закончил мореходку. Женился – не рано и не поздно; взял в жёны разведёнку с двумя детьми. Загрёб почему-то в ручей неожиданных болезней, который вскоре иссяк совершенно и Тюль умер в сорок лет – скоропостижно отказалось работать сердце…

Люба чего-то где-то закончила. За кого-то, вроде бы, ненадолго выходила замуж. Вернулась домой к родителям одна, не обретя и никого не воспроизведя. Дальше она поплыла рутинно-одиноко в однообразной работе, периодически сдабривая всё это походами по театрам и концертам в лодке таких же одиноких подружек…

Люба “вторая” прямо с выпускного вечера вскочила в какую-то проплывавшую мимо лодочку, которая немедленно укрылась за поворотом. Никто так и не смог рассмотреть: был ли в этой посудинке хоть кто-нибудь ещё…

– Вам нравится Бабель? – спросили у Будённого.

– Хм… Смотря какая.

Анекдот

Марина настырно обольщала мужиков и небезуспешно. И, как правило, они были гораздо старше её самой. Однако недолго побарахтавшись в объятиях очередного потерпевшего, она вдруг демонстративно объявляла ему об отставке и на какое-то время одиноко сосредотачивалась на подборе следующего великовозрастного утешителя её метавшейся в неудовлетворённости души. Благо, что выбор был широк: от разочарованного в неблагодарной науке вечного аспиранта, до закончившего спортивную карьеру не очень большого мастера спорта, отягощённого медальной недостаточностью и избыточной массой тела. А вот одиноко-пьющие электрики, как и фрезеровщики с токарями – эти никак не цепляли дерзновенную к поиску душу Марины. И всё бы длилось и продолжалось, как и было ей заведено, если бы не курсантик, изготовившийся выпорхнуть из военного училища в лейтенантских погонах. Марина с удовольствием променяла чопорные променады подручку на развесёлые вечеринки в кругу «молоденьких мальчишечек-котёночков» – так она их ласково называла и обводила при этом хитровато-влажными глазками. И не вдруг, а по плану, Марина вместе со своим новоиспечённым командиром убыла в какую-то тмутаракань – некий военный гарнизон у чорта накуличках…

У Фасоля с Ниной так ничего и не срослось, да впрочем, и не скрестилось. И даже вносимые Тоем удобрения в их отношения в виде билетов в театр, которые он пару раз продавал Фасолю, результат не взрастили. Нина просто отказывалась от культпоходов. Эти билеты, не нужные Тою и попадавшие к нему по случаю, не приносили пользы и Фасолю. С сомнительной выгодой оказывался лишь сам театр: билеты проданы – доход получен, клиент не пришёл – грязь не принёс, подметать не надо – расхода нет; правда, при этом неминуемо сокращалось и число хлопков. Впрочем, если бы даже Фасоль и пришёл, то хлопанье врятли от этого усилилось бы. Хотя, с другой стороны, если бы в буфете выбросили пиво (но, надо чтобы его туда ещё и предварительно вбросили), то… но, кто его знает и в этом случае тоже. Короче, всё зависит от всего…

Нина же, сначала самодеятельно, а затем почти профессионально щебетала песенки в плохо известном вокально-инструментальном ансамбле. Естественно она была влюблена в сологитриста и даже взаимно, но кратковременно. Ансамбль из клубного-танцевального через некоторое время трансформировался в заштатно-ресторанный. А в самом начале этого пути он был даже центрально-ресторанным, но, правда, очень недолго. Потом творческое течение ансамбля сильно искривилось и он до самой своей кончины стал голосить в какой-то “рыгаловке” с тошнотными котлетами, картофельным пюре и заблеванным сортиром. Заказное песенное завывание посетители оплачивали лабухам не деньгами, а только и исключительно пойлом. Причём для демонстрации щедрости заказчик намешивал в стакан такой “бензол”… Но «дарёному коню в зубы не смотрят» – так внутренне убеждала себя Нина, пригубляла положенную ей долю бурды и похмелье «со вчерашнего» сразу уступало место порыву творчества, а коллектив музыкантов засасывался в булькающее болотце осоловевшего сообщества. При иногдашних драках «творческий коллектив» сцены не покидал и по каким-то неведомым установлениям вдруг принимался играть «джем-сейшен» причём столь ду́рно и невпопад, что одно только это распаляло посетителей до стулоприкладства.

Но тут своевременно вмешивался внештатный и безо всяких погон, но очень высокооплачиваемый вышибала, который всегда чрезмерно-болезненно выдворял подравшихся за пределы заведения. Проделав на улице необходимые действия по принуждению к миру и расчёту, этот циклоп возвращался и аккуратно расплачивался с официанткой по счёту повздоривших, включая побитую посуду, сломанные стулья и её чаевые. Оставшияся от «подравшихся петухов» спиртное и еда с особым трепетом высервировывались официанткой на столе вышибалы. Его столик стоял аккуратно с краешка – слева от входа в зал “рыгаловки”. В стену – над единственным стулом у этого столика – была вколочена табличка “ЗАНЯТО”. Иногда, как правило «коротко подравшихся «цыплёнчиков» вышибала приводил с улицы обратно в зал; те в свою очередь далее и до окончания пьянки вели себя скромно-пассивно и поочерёдно подходили к столику циклопа с угощением – «рюмочкой чего-нибудь хорошего». Вышибала же на работе никогда не злоупотреблял, а лишь пригублял, но остальное аккуратно накапливал «навынос».