Читать книгу ователь - Пелагея Вронцева - Страница 6

ничьяблоко в ничьёмкости тебя

хочу быть внятно женственной

ничьяркостью, ничьясностью, ничейностью

без всякой ёмкости

без кости

без константы

езжай в Новосъебирск, мой поезд на пуантах

и не сердись

Архипелагея, просто архи, ну.

Полюбила гея, пригубила гея, погубила гея,

антилопа гну.

Лопы-антилопы; пела-выла гея —

гей, смотрю, другеет

в творческом плену.

Додругей до друга, миленький Чичваркин

(я надысь видала, как над веткой реял, и скрипел, и каркал),

объяви войну.

будешь печаль? – вскипяти печальник,

не принимай корвалол близко к сердцу;

армянина в алтуфьево бомжи зачихали насмерть, —

прячься и ты в мои насекомнаты.

Волоски тут и там сквозь рубашку.

Станколит, следом Ржевская. Ты

в полудреме стоишь на развилке

трех вокзалов, у камня, у касс.

С Ярославки – коня потеряешь,

с Ленинградки – Москву обретешь,

а с Казанского – домик саманный,

пруд прогорклый курортного юга,

детство номер двенадцать у речки,

возвращение в то, чего не было.

Ноутбук ничего не помнит,

ноутбук может только придумать.

Такова объективная данность:

персонаж, волоски сквозь рубашку,

едет к Курскому мимо развилки.

А Палашка – всамделишный автор,

дщерь врожденного вакуумия —

безрассудно витает повсюду

мелким кеглем, тахомой, курсивом,

каблуки в листопадаль вонзив,

смотрит внутрь, наружу, поверх.

Излечи себя сам, нафтизин,

засчитай себе, батюшка, грех.

Ты конечен, но невыразим.

я бы скурила танец

выкрошив из пуантов

грибок балериньих ног

черемуха такая что вода

по вечерам подкатывает к горлу

текла из глаз и затопила город

большая жизнь большие холода

в подъезды носят статуи отцов

и в речке флаги красные полощут

пока не пей пойдем с тобой на площадь

там привезли сиамских близнецов

у них всего помногу на троих

и синие потресканные губы

они выходят надя вера люба

стоят и смотрят эти и на них

они не любят мокнуть под дождем

когда проходят с площади на рынок

им вслед хохочут дети змей горыныч

они плюются матом и огнем

они привыкли ко всему готовы

все взяли без спасибо и не глядя

потом уже стоит такая надя

за городом где крепостные рвы

седьмого дня пошла гулять без шапки

теперь она свидетель иеговы1

и думает достали эти бляди

и на плечах две мертвых головы

там когда в коридоре пусто блестит паркет

кроме первого этажа где линолеум и ремонт

меловой период чего копаешься марш к доске

что ты себе позволяешь собрался и вышел вон

и хотел огрызнуться а смотришь совсем немой

и рука чужая и сумка шнурки развязаны вот печаль

скоро будет все хорошо во весь лоб золотое клеймо

мама сделает торт папа купит что обещал

побежишь по лужам и никто тебя не догонит

в жертву святой татьяне прыгучий мяч

таня не плачь

вот мое детство такое детство оно не тонет

мне не жалко я и не помню его вообще

ризеншнауцер рыбки ластик приемник скрепки

в первомайском лесу повеситься на хвоще

в скорлупе ядовито-желтой уютной крепкой

лолита, лолитл, литота

от эпоса до анекдота

тоски проливное замкадье

стреляться? чего это ради

сугумберт, суккуб мой, отродье

пародии больше не в моде

снимай мой парик, пей свой вермут

ты мне не подходишь, наверно

ты вымершее мелководье

он просыпается целый —

руки в карманах и разные части тела

голова слышит крики —

лето дети собаки повсюду стрижи

выходит на улицу —

ноги в разные стороны. одна оголтело

в торговые, что на кузнецком,

вприпрыжку бежит

вторая спешит, затерявшись в страстном,

успеть на премьеру.

в театре большом её большой палец

довольно щипается.

остаётся без ног он.

не сдавшись руками толкается

бабки смотрят и лузгают жалость,

молятся в узелки

он хватается за живот и ждёт.

ему за шиворот их шелуха осыпается.

…

живот ограничен снизу тазом,

а сверху куполом – диафрагма

под куполом колокола его бьют

изнутри все разом

красиво бьют и уходят.

остаётся лишь перезвон нистагма

руки гладят голову.

он их чувствует как метастазы

руки тоже сначала жалеют,

а потом закрывают глаза затыкают рот

в другой бы день он сказал спасибо,

а сегодня хочет наоборот

голова вырывается и наконец убегает

с мыслью не задавить бы червей

которые после дождя тут. руки за ней

…

не догоняют. расходятся. у каждой по пистолету

он (его голова) притаилась и ждёт

боится, зажмурившись. не дожидаясь дуплета

катится к речке смотреть как трава-нерасти растёт

как рябая Анисья её собирает, в венки плетёт

как одиннадцать братьев-голов надевают венки

и расходятся в добрые руки слепые щенки

медики учились тайком на трупах

потом – извиняясь – на полутрупах

потом – не стесняясь уже – на живых

мир становится всё гуманнее

говорят мне

объедаешь алкогольные гроздья

опьянение настигает в вагоне

сообщением посланным вдогонку

темнота сама себя спрашивает кто здесь

поднимается изнутри как рвота

пассажиры отсаживаются и исчеза

заварена марихуана

как будто бы мы с тобой вдовы

как будто бы ты нирвана

кобейн которого вдоволь

сдирай кожуру ешь юдольки

жир давит на сердце в утробе

я буду зимбабве

а ты будешь колькой

пусть это тебя не коробит

он лишён и водительских прав

и родительских и права голоса

человек человеку кормёжка

и божья затрещина

нехуй было

вверять свою жизнь онкологосу

нехуй было

вверять свою смерть обнаженщине

речь без ошибок и знаков на сквозняке схватив

говорят непросто, а дышат почти без риска

все умные выдыхают такой бесплотный речитатив

что хочется взять зубочистку

ручку рогатку мертвую муху очинённый карандаш

снимать с них очки и галстуки хватать за коленки и дергать за косы

а все недобро недобродский недовыговоренная мутная саша

идет по шоссе и мусолит сушку в колпаке не по-колпаковски

одуванчики белые дали синие выси

небо над рыжей палаткой быстрая речка заросший пруд.

дети росянки и аконита купят бензиново-черный бисер,

лягут в траву и умрут.

там где они умрут из земли прорастают рельсы

там где они умрут из деревни сбежали крысы,

чудо кричат им, они в ответ – мы устали от этих чуд.

тетя клава из той же деревни утром пошла к врачу,

плакала по пути, и в слезах растекалось солнце

так торопилась что выгорела земля и можно найти по следу

чтобы не было мальчика вани,

который в две тысячи тридцать первом уедет

автостопом до красноярска и не вернется.

королева элис четырнадцать лет назад умерла с похмелья

а наследница ростом метр пятьдесят и в гольфах лолита дура

не ходи под холм со своим спиртным чаще чем раз в неделю

не рисуй на предплечье гвоздиком руны на что тебе клавиатура

этот язык человечий птичий росяночий колокольный

эти цветные жаркие белозубые нежные чистые лица

рву руками крапиву хожу по углям а не больно не больно не больно

никуда не годится.

что-то творится в пространстве между

дымом

и потолком неубранной кухни

хуже чем правда меньше чем сказка больше чем ложь

скажешь что хватит, кончились сказки

рухнешь

головой в колени сестре – и голову разобьешь.

а больше никто не знает как ты умеешь слету

с выдоха и с разбега сквозь олово дерево и стекло

все остальное взвешено

найдено легким

не повезло

все остальное дымом прижатое к потолку

чернеет прозрачнеет тает

некоторые видят в этом серьезный знак,

как бы там ни было, видишь, мой дом летает

мне необязательно

знать

как

Хочешь простых историй – так слушай,

развесив бельё на прослушку.

Жила она, как утопают в медном тазу

кровью налитые вишни —

варенье не-летом в саду раздетом.

внимала внимала внимала другим

а потом варилась

это значит – детей обнимала и не молилась,

завидев, как тонок ствол под младшим —

только на память зарубки чертила

на синем крыльце.

Смерть не в яйце.

Мужа любила – военный.