Читать книгу Под развалинами Помпеи. Т. 1 - Пьер-Амброзио Курти - Страница 6

Оставим на время Мунация Фауста и Неволею Тикэ, с которыми мы вскоре встретимся, и, не следуя более за купеческим судном, плывущим в Италию и вошедшим уже в Сицилийское море, я поведу читателя в Рим.

Взойдем на Палатинский холм и вступим в дом Августа, усыновленного Юлием Цезарем, провозглашенного императором и после битвы при Акциуме сделавшегося неограниченным властелином Рима и Римской империи. Так было в действительности, хотя Август никогда не желал, чтобы кто-нибудь, кроме его рабов, называл его dominus, государем; запретил и своим сыновьям, и племянникам величать себя взаимно этим титулом и лишь по настоянию своих друзей согласился принять высшую власть и то только на десять лет, по прошествии которых комедия повторилась: право единодержавной власти было предложено ему на другие десять лет и затем снова, пока он был жив.

Сперва Август жил близ римского форума, повыше так называемых в то время лестниц ювелиров, в доме, принадлежавшем оратору Кальвию; но потом он перешел на Палатинский холм, в дом, столь же почти простой и скромный, Квинта Гортензия, соперника по красноречию знаменитого Цицерона. Этот дом не был замечателен ни по своей обширности, ни по своей архитектуре, и Светоний вспоминает о том, как были тесны его портики и как просты колонны из камня, взятого с горы Альбано; действительно, он казался простым и бедным по сравнению с роскошным дворцом Скаурия или с домами многих других патрициев. В его комнатах не видно было мраморов, на полах не было рисунков и дорогой мозаики, чем отличались в то время жилища всех богатых людей; убранство комнат было так же простое, на стенах не было картин, по углам и нишам не красовались статуи; тот же писатель вспоминает лишь об одном предмете роскоши, тут находившемся и заключавшемся в мурринской чаше, принадлежавшей Птоломею. Будучи прост во всем, Август, по сказанию историков и самого Плутарха, был воздержан и в пище, довольствуясь обыкновенным хлебом, мелкой рыбой, свежим сыром и тем сортом фиг, которые спеют дважды в год.

Какая противоположность по сравнению с роскошью и изысканностью, какой любил окружать себя Юлий Цезарь, от которого перешли к нему власть и богатства!

Не склонный к пышности, Август, по словам Плутарха, не любил также богатой и изящной одежды и не занимался своим туалетом. Когда ему чесали и завивали волосы, он вместо того, чтобы смотреться в зеркало, читал или писал; одевался в платье, сшитое его женой и дочерью, которая умела ткать и была приучена ко всем домашним работам, так что о ней можно было сказать, как о древней римской матроне: domum mensit, lanam fecit, то есть сидит дома и прядет шерсть.

Не занимаясь своим собственным туалетом, он думал, однако же, о туалете других, желая сделать его менее пышным; говорят, он мечтал даже о том, чтобы ввести вновь в употребление простое древнее одеяние. Однажды, присутствуя в народном собрании и заметив множество черных мантий, он воскликнул с негодованием: «Это ли римляне, властители мира, – люди в длинных тогах?»

Но я сомневаюсь, чтобы любовь к простоте была у Августа искренней; она как-то не ладится со следующими словами, которые сказаны были им одному миланцу, угостившему его слишком скромным пиром: «Я не думал, что мы находимся друг к другу в близких отношениях»; не ладится она также с его страстью к азартным играм, к драгоценной мебели и коринфским бронзовым вазам; страсть в Августе к этим вазам была столь общеизвестна, что она побудила какого-то остряка подписать под статуей этого императора: «Отец мой серебряник, а я бронзовщик».

Пройдем без внимания мимо толпы придворных, с раннего утра собирающихся под перистилем дома и тревожно ждущих появления божественного Августа, divus Augustus, – таким титулом позволял величать себя этот скромный человек, – чтобы представиться ему; между тем как он, мало заботясь о них, занимается в своей Сиракузе, или музеуме, – так звал Август комнату в верхнем этаже своего дома, куда уходил всякий раз, когда не желал, чтобы посетители отрывали его от работы.

Последуем лучше вот за той дамой, красивой, молодой и величественной, которой придверник отвесил глубокий поклон и перед которой толпа, наполняющая собой комплувиум[23], почтительно расступилась, хотя и не удостоилась ни одного ее взгляда. Не обращая никакого внимания на прислужницу, возвестившую громким голосом ее имя, и на пение Амианта, анагноста[24] или чтеца Ливии, аккомпанирующего себе на лире, она вступает уж на порог эзедры, то есть залы, предназначенной для разговоров, где Ливия, жена Августа, наслаждавшаяся перед тем красотами песен Гомера, которыми, превосходно передавая их на греческом же языке, упомянутый невольник умел развлекать свою госпожу, встретила свою гостью очень благосклонной улыбкой.

Эта гостья Ургулания, молодая римская матрона, как мы видели, изящная красавица и с гордым выражением в лице; она в большом почете у Ливии, ничего не предпринимающей без ее совета, поверяющей ей все свои намерения и все тайны и принимающей ее и в то время, когда двери ее комнат заперты для прочих. Ургулания сумела войти в милость и овладеть доверием Ливии, отгадать ее самые тайные мысли; умела льстить ее гордости и помогать ей в ее темном, бесчестном предприятии, породившем уже злодейские дела и имеющем повлечь за собой новые преступления, которые вскоре разрешатся перед нашими глазами. Вот почему гордая со всеми и презиравшая законы, как рисует ее нам Тацит, Ургулания являлась почтительной и покорной перед Ливией; ей только выражала она свою преданность и любовь, оставаясь бессердечной или полной ненависти к остальным людям.

– Ave[25], божественная Августа! – воскликнула она, входя в эзедру и преклоняясь перед Ливией для выражения ей своего обожания.

– Salve[26], Ургулания, – отвечала любезно Ливия, покоившаяся на ложе, которое, судя по описанию Ювенала, имело некоторое сходство с нынешними длинными кушетками.

– Ты забыла меня сегодня утром, – сказала Ливия, протянув гостье свою руку и, поворачивая голову к Амианту, стоявшему уже на ногах в ожидании приказания выйти из комнаты, она проговорила:

– Перестань, Амиант; прекрати свое пение и оставь теперь свою лиру; в другой раз ты окончишь мне эти божественные слова, которыми богиня-мать утешает своего сына Ахилла, скорбящего о смерти своего друга Патрокла.

Анагност, оставив музыкальный инструмент и отвесив глубокий поклон своей госпоже, вышел из комнаты.

Тогда Ургулания, с манерами избалованной девочки, присев у ног Ливии и целуя ее правую руку, проговорила в извинение:

– Прости, о божественная! Меня задержал надоедливый Луций Пизон, который из-за ничтожной суммы денег, должной ему мной, осаждает меня ежеминутно своими требованиями; и, когда я, желая освободиться от него, сказала, что спешу во дворец по твоему повелению, он дал мне понять, что не станет более ждать и потащит меня к претору.

– Не беспокойся, дитя мое, устроим и это дело, – отвечала жена Августа.

Тут прежде, нежели заставить читателя присутствовать при последующей сцене, я нахожу необходимым сказать ему несколько слов о самой Ливии и познакомить его с некоторыми важными частностями ее жизни, так как эта женщина, как я намекнул в предисловии, играет главную роль в моем рассказе.

Будучи дочерью Ливия Друза Клавдиана, она была очень знатного происхождения, так как Клавдии считали свой род более древним, чем Рим; при рождении ей было дано имя Ливии Друзиллы. Отличаясь необыкновенной красотой форм и лица, в чем, как говорят, она не имела себе соперниц в Риме, наделенная от природы таким умом, наблюдательностью и веселым характером и образованная чтением латинских и греческих писателей, она вместе с тем была горда и честолюбива. Сперва она вышла замуж за Тиверия Нерона, человека также очень образованного и отличавшегося храбростью и прочими достоинствами, обратившими на него внимание Юлия Цезаря, умевшего отличать выдающихся людей. Юлий Цезарь предоставил ему должность высшего жреца, а затем поручил ему управление колониями в Арелате (в нынешнем Арле), в Нарбонне и в прочих городах Галлии; такое назначение соответствовало, между прочим, заслугам Тиверия Нерона, способствовавшего, в качестве начальника римского флота, победам Цезаря в александрийскую войну.

Позднее, когда Юлий Цезарь был убит в сенате Брутом и Кассием и когда Сикст Помпей заключил мир с триумвирами, Ливия с мужем вернулась в Рим. От него она имела двух сыновей: Тиверия Клавдия Нерона, с которым мы вскоре познакомимся и впоследствии увидим императором, и Друза, по прозванию Германик. Тут Август влюбился в Ливию и, бросив жену свою, Скрибонию, дочь Скрибония Либона, бывшую до того женой двух консулов, отнял Ливию у Тиверия Нерона, не обращая внимания на то, что в это время она была беременна третьим сыном, умершим вскоре после рождения. Но так как законы запрещали женщине вступать вторично в брак ранее десяти месяцев со дня смерти мужа или со дня развода, то, не желая открыто нарушать эти законы и семейный порядок, Август, призвав на совет жрецов и спросив, при их помощи, оракула, давшего ему, разумеется, благоприятный ответ, успокоил этим угрызения своей совести и бросил пыль в глаза тем, которые и без того готовы были потворствовать его желаниям. Затем, заставив самого Тиверия Нерона представить ему Ливию, но не иначе как в качестве ее отца, он торжественно отпраздновал свой брак с ней, причем на блестящем брачном пире первый муж Ливии занимал почетное место.

Через три месяца после этого брака Ливия родила мальчика, названного Клавдием Друзом Нероном. Не желая удерживать его при себе, что служило бы к подкреплению слухов в обществе, указывавших на него как на настоящего отца новорожденного, Август приказал записать в дневник своей жизни, что Ливия родила в его доме сына, которого он отослал к отцу его, Тиверию Нерону.

Это не помешало, однако же, общественному мнению продолжать считать новорожденного сыном самого Августа, и между сочиненными на его счет шутками и остротами говорилась и следующая: таким счастливцам, как Август, всякая вещь до такой степени удается, что у них и дети рождаются лишь на четвертый месяц после женитьбы.

Некоторые, основываясь на утверждении Светония, что Август всегда питал к Ливии самую нежную любовь и глубокое уважение, и доверяя Тациту, повествующему о том, что в доме Августа чтились свято древние обычаи, хотят во что бы то ни стало видеть в Ливии женщину, одаренную всеми хорошими качествами древней римской матроны, почтительную и снисходительную к мужу жену и гордую мать.

Действительно, в современных ей мемуарах говорится о том, что Ливия, хотя и пылавшая ненавистью и ревностью к Теренции, жене Мецената, возбудившей к себе сильную страсть в Августе, скрывала, однако же, эти чувства и даже была внимательна и любезна в своем обращении с Теренцией, уважая в ней, своей противнице, сердечное влечение Августа.

И Август, со своей стороны, платил Ливии такой же любовью и уважением, выражая открыто свое удовольствие тем, что в честь нее устраивал города, давая им названия Ливиада, или посвящал храмы и алтари, или воспевал в песнях божественную Ливию; для нее он приказал снести с основания дом, принадлежавший Поллиону на via Sacra, и воздвигнуть на его месте великолепный портик, посвятив его ей, величая ее августейшей и матерью отечества.

Но как, между прочим, эта добродетельная и достойная жена поступила с Юлией, дочерью Августа от первой жены его, Скрибонии, и с детьми этой самой Юлии, мы узнаем это из дальнейшего рассказа.

В минуту той сцены, которую я перед этим начал описывать читателю, Ливия Друзилла, называемая также Юлией Августой вследствие того, что вступила в родство с Юлием, но еще проще называемая Ливией, была уже старухой шестидесяти пяти лет, а Август считал себе семьдесят.

Но по виду эта величественная матрона была моложава; щеки ее сохраняли еще свежесть и краску, в ее черных волосах не было заметно седины, а звонкий голос свидетельствовал о сильном и решительном характере; словом, она почти ничего не потеряла из тех качеств, которыми издавна очаровывала своего мужа, умея всегда достигать своих целей и интересов, уступая мужу лишь в вещах, не имевших для нее особенного значения.

– Ну, что же? – спросила Ливия Друзилла свою фаворитку после того, как успокоила ее насчет Луция Пизона. – Узнала ли ты что-нибудь новое об известном тебе предмете?

– Да, ваше величество, и очень серьезные новости.

– Какие же?

– Находятся такие, которые утверждают, что Агриппа Постум скрылся из места своей ссылки.

При этих словах Ливия Друзилла быстро приподнялась на кушетке и, побагровев в лице, воскликнула:

– Ургулания! И ты еще медлила сообщить мне это?

– И кроме этого прибавляют…

– Что еще?

– Что есть такие, которые видели его в Риме.

На этот раз Ливия вскочила на ноги и крикнула:

– Анниолена![27]

В дверях появилась невольница, та самая, которая возвещала имена посетителей.

– Пусть явится немедленно Процилл! – приказала Ливия и затем стала ходить большими шагами по комнате с искаженным лицом и, очевидно, страшно взволнованная.

Ургулания глядела на нее, полная смущения и испуга, не осмеливаясь открыть рта и моргнуть ресницами. Вдруг жена Августа с разгоревшимися глазами, готовыми, казалось, выйти из своих орбит, остановилась перед ней и проговорила:

– И ты назад тому несколько минут беспокоилась лишь о своем долге Луцию Пизону и явилась ко мне напоминать о нем, как будто не имела сказать ничего более важного? Но разве ты забыла, что так как Марцелл, племянник и зять Августа и долженствовавший быть его наследником, устранен уже, что Кай и Луций умерли, а Юлия удалена на остров Пандатария, навсегда потеряв расположение к себе Августа, то остается лишь Агриппа, приемыш Августа, причиняющий мне страх как лицо, могущее оспаривать империю у моего Тиверия?

– Успокойтесь, божественная, успокойтесь! Эти слухи невероятны.

– Пусть будут они невероятны, Ургулания; но они отнимают у меня, как у матери, с давних пор приготовлявшей будущность своему сыну, весь мир и покой, заставляя меня страшиться, что здание, устраиваемое столько лет моими собственными руками, может разом обрушиться. Что же ты сделала, чтобы узнать истину?

– Я доверилась Сальвидиену Руфу, который тебя боготворит и который пользуется расположением Августа, привязавшего его к себе столькими благодеяниями; я поручила ему узнать, действительно ли Агриппа осмелился оставить Сорренто и явиться в Рим.

– А я не доверяю этому человеку. Сальвидиен притворяется перед Августом и боится жены его; ему нравятся волнения партий и революции всякого рода, и он таков, что станет скорее содействовать злодейским намерениям этого грубого и жестокого юноши, чем желать его наказания.

Подумав некоторое время и как будто решившись на что-то, Ургулания отвечала:

– Когда так, о августейшая, то я доставлю тебе верные сведения, хотя бы мне пришлось самой обежать все кварталы Рима до самой Субурры. Да, наконец, к чему бы послужило Агриппе Постуму его появление в Риме? Кто мог бы укрыть его от твоих зорких глаз? Кто избавил бы его от строгости законов и твоей мести?

В эту минуту вошла Анниолена, объявив о приходе Процилла.

Это был очень красивый юноша, принадлежавший к тому классу невольников, которые назывались vernae, как родившиеся в доме своего господина. Проциллу не было еще двадцати лет; вместе с красотой он обладал ловкостью и большим умом. Он был любим Августом и пользовался также милостью Ливии, которая в данную минуту могла положиться на него, так как она не раз уже давала ему серьезные поручения, свидетельствовавшие о ее доверии к этому невольнику.

– Процилл, – сказала она ему, – вот тебе горсть серебряных монет, бери их, и ты свободен на сегодняшний день идти в город позабавиться, но свою свободу ты должен употребить и на важное дело.

– Приказывай, моя госпожа, своему рабу, – отвечал Процилл, низко поклонившись, и затем, подняв быстро голову и устремив свои взоры в лицо Ливии Друзиллы, старался отгадать ее мысли.

– Помнишь ли ты Постума Агриппу, сына Юлии и Марка Випсания Агриппы?

– Сосланного в Сорренто? Помню.

– Узнал бы ты его, если бы увидал теперь?

– Узнал бы среди тысячи.

– Ходит слух, что он в Риме.

– Если он здесь, то я узнаю об этом.

– Ты меня понял, Процилл; ты меня понял, – повторила Ливия, сделав выразительный жест, показывавший, что не следовало откладывать ни минуты для выполнения ее приказания.

Процилл действительно понял Ливию и, не ожидая дальнейших слов, быстро ушел из комнаты, куда в ту же минуту входило новое лицо с видом хозяина дома.

Это был человек полного и крепкого телосложения, роста выше обыкновенного, с широкими плечами и с широкой грудью, но пропорционален во всей своей фигуре, от головы до ног. Цвет его кожи был белый, позади довольно длинные волосы закрывали всю шею, что, кажется, было обычаем в этом семействе. Его красивое лицо было угревато, а очень большие глаза, как утверждали, могли видеть и в потемках, хотя и на короткое время, когда он открывал их ночью, пробуждаясь от сна. Говорили также, что левая рука была у него ловчее и сильнее правой, так что ее пальцами он мог сдавливать крепкое яблоко, а щелчком ранить голову не только детскую, но и молодого человека.

Это был Тиверий Клавдий Нерон.

Теперь мы знакомы с его внешностью; но необходимо заглянуть и в прошлую жизнь этого любимого сына Ливии, доставить которому наследство Цезарей было главной целью политики этой женщины. К нашему счастью, нам не нужно для этого прибегать к ужасно-мрачной кисти Тацита, заклеймившего в глазах потомства старость этого человека, подлость и бесчеловечие которого сделали из его имени синоним жестокости и безумия; и зло смеялась судьба над римским сенатом, когда он в день рождения Тиверия декретировал сооружение статуи богини счастья.

Тиверий родился во время македонской войны, когда его родители, принужденные бежать от неприятеля, укрылись в доме Марка Антония, бывшего триумвиром. На девятом году он произнес на ораторской трибуне надгробное похвальное слово своему родному отцу, а будучи юношей, сопровождал колесницу Августа во время его триумфа по поводу битвы при Акциуме, бывшей в 723 году от основания Рима и в которой были побеждены Антоний и Клеопатра; Тиверий ехал верхом по левую сторону колесницы, а Марцелл, сын Октавии, сестры победителя, по правую. Сперва он был женат на Агриппине, дочери Марка Агриппы, которую сильно любил; но, к своему горю, он должен был, по желанию Августа, оставить ее, чтобы соединиться с Юлией, дочерью Августа от первой его жены Скрибонии, имевшей до Августа двух мужей, Марка Марселла и Марка Випсания Агриппу. С Юлией Тиверий жил в первое время согласно, но после смерти рожденного ею от него дитяти он стал обращаться с ней дурно; тем не менее он сделался мил Августу после того, как обвинил Варрона Мурена в оскорблении императора и постарался о том, чтобы он был осужден. В первый раз он взялся за оружие в качестве военного трибуна в походе против кантабриев, затем в качестве главнокомандующего действовал на востоке, где возвратил царю Тиграну Армению и отобрал от парсов знамена, захваченные ими у Марка Красса. Управлял в течение одного года частью Галлии, участвовал в войнах против Реции, Винделиции, Паннонии и Германии и смирил тамошних жителей, за что удостоился овации[28]. Рано достигнул должностей квестора, претора и консула и пять лет был трибуном.

Всех удивило, когда Тиверий сам прервал свой быстрый путь к славе, выразив неожиданно желание возвратиться к спокойной жизни; даже просьбы Августа не могли удержать его в Риме, откуда он переселился на остров Родос, где управлял сперва от имени своего тестя, то есть императора, а потом оставался там без всякой должности и забытый. Он замечал, что его военному счастью завидовали сыновья Марка Випсания Агриппы и Юлии; со своей стороны, он завидовал их судьбе, будучи уверен в сильном расположении к ним Августа. Как бы то ни было, он добровольно удалился из Рима.

Кай, один из упомянутых сыновей Юлии, действительно, не скрывал своего отвращения к нему и не только был рад видеть его в изгнании, но, как носились слухи, вызывал желающих отправиться на остров Родос и привезти ему оттуда голову Тиверия.

Но мать бодрствовала. Не прошло много времени, как Август, с согласия самого Кая, вызвал Тиверия в Рим, но с условием, чтобы он не вмешивался в государственные дела. И на самом деле он оставался им чужд до тех пор, пока, по мнению Ливии, не наступило для него время возвратить себе прежнее положение.

В течение двух лет сыновья Агриппы, сделанные Августом цезарями, исчезли: Кай умер в Лимирии, а брат его, Луций, в Марсели. Тацит не устает обвинять в их смерти Ливию, которой приписывали и смерть Марцелла, воспетого Вергилием в шестой книге «Энеиды». После этого привязанность Августа сосредоточилась на последнем сыне Марка Випсания и Юлии, Агриппе Постуме, и на Тиверии Клавдии Нероне; и обоих – последнего по просьбе народа – он усыновил почти одновременно.

Это было ближайшей целью Ливии.

Тиверий вновь сделался трибуном на пять лет, отправился потом умиротворять Германию, а затем вел иллирийскую войну, которая после карфагенской считалась самой значительной и ужасной из внешних войн и которая окончилась присоединением Иллирии к Римской империи.

Но осталась ли Ливия довольна всем этим?

Нет, она желала устранить для Тиверия и в будущем всякое препятствие. В то время, когда Тиверий находился еще на острове Родос, жена его Юлия, оставленная им в Риме, чувствуя к мужу лишь отвращение и злобу и подстрекаемая своим прежним любовником, Семпронием Гракхом, отдалась самым постыдным страстям, самому открытому прелюбодеянию и самым разнузданным ночным оргиям.

Я пишу не от себя: серьезные и полные доверия писатели сообщают, что она принимала любовников целыми стадами, admissos gregatim adultéras, и, как безумная, пробегая по ночам улицы и переулки, оскверняла их своей проституцией, совершая прелюбодеяния даже на публичных трибунах, в которых, по повелению ее августейшего отца, провозглашались наказания прелюбодейцам, и, как бы гордясь своими бесстыдными и развратными поступками, каждый день приказывала класть на голову статуи Марсия[29], стоявшей на римском форуме, столько венков, сколько таких поступков удавалось ей совершить в предшествовавшую ночь.

В своей связи с Юлом Антонием Африканом, сыном триумвира Марка Антония и Фульвии[30], Юлия дошла, наконец, до такого бесстыдства и разврата, что эта связь была причиной гибели обоих.

После смерти Марка Антония Август показал столько умеренности и милосердия к сыну своего врага, что не только даровал ему жизнь, но и осыпал благодеяниями. Он сделал его постепенно жрецом, претором, консулом и правителем некоторых провинций и выдал за него дочь Октавии, сестры своей. Но Юл Антоний Африкан, забыв все это и увлекшись прелестями красавицы Юлии, отдался совершенно своей страсти к этой женщине, необузданный разврат которой заставил его вести самую скандальную жизнь.

Ливия зорко следила за Юлией; и не столько бесстыдный образ жизни Юлии, сколько те ядовитые письма, какие писала она о своем отсутствующем муже к отцу своему Августу, сильно возбудили против нее Ливию, передавшую Августу все о поведении его дочери и, таким образом, явившуюся перед ним ревнивой охранительницей чести его дома; после этого Август был вынужден, от имени ее мужа Тиверия, объявить Юлию преступницей.

Некоторые утверждают, что Антоний Африкан, извещенный о том, что Августу стала известной его неблагодарность к нему, то есть поведение, бесчестившее семейство императора, сам лишил себя жизни, предупредив этим заслуженную им смертную казнь; другие же пишут, что ему была отрублена голова на основании судебного решения, осуждавшего его как прелюбодея и оскорбителя императора. Несомненно одно, что он заплатил своей жизнью за постыдную связь, а Юлия, прежде столько любимая Августом, так что даже ходили слухи о незаконной и преступной любви его к своей дочери, была отправлена в вечную ссылку на остров Пандатария, с запрещением употребления вина и лишением всяких удобств жизни.

Легко представить себе, как приятно было узнать об этом оскорбленному мужу, находившемуся еще в то время на острове Родос, но он, притворившись опечаленным судьбой жены своей, старался в письме к Августу умалить гнев его к дочери и просил его не лишать ее прежнего содержания.

Но гораздо хуже поступила Ливия с Агриппой Постумом, который причинял ей много досады и беспокойства, так как он был единственным лицом, могшим быть помехой Тиверию в достижении императорской власти. Так как в его действиях нельзя было отыскать ничего преступного, то ему вменили в преступление его простой, грубый образ жизни и жестокость души, хотя о последней не напоминает нам ни один исторический факт. Как бы то ни было, но он должен был отправиться в ссылку, в Сорренто, и потерять расположение к себе своего деда.

Оставалась еще дочь Марка Випсания Агриппы, малолетняя Агриппина; но так как в ту минуту на нее не обращалось еще внимания, то и мы подождем, пока услышим о ней из уст самой Ливии. Читатель же знает уже столько, чтобы понять значение сцены, происходившей перед ним между Ливией Друзиллой и ее фавориткой Ургуланией, а равно и сцены между матерью и сыном, при которой ему придется теперь присутствовать.

Тиверий, отличавшийся уже в это время суровым видом, молчаливостью и угрюмостью, как рисуют его нам историки, при входе в эзедру, к матери, казался более обыкновенного угрюмым и взволнованным. Хотя ему было уже под пятьдесят лет и он оставался по-прежнему жестоким и дерзким в обращении и выражениях, – что заставляло, между прочим, Августа не раз просить за него извинения у сената и у народа, – но эти скорее природные недостатки, чем пороки его сердца, не давали еще повода предполагать в нем ту ужасную жестокость, какую показал он позднее.

– Мать, – начал он без всякого вступления и как будто не замечая присутствия Ургулании, – я слышал такие вещи, которые, если только они справедливы, заставляют думать, что не ты, как я до сих пор предполагал, а Фабий Максим владеет ключом от сердца Августа и что мне приходится готовиться к новой и вечной ссылке.

Ливия, ожидавшая услышать от сына о бегстве Агриппы Постума из Сорренто, отвечала:

– Ты хочешь сказать об Агриппе?

– Нет, не о нем, но о другом, который еще сильнее обливает мое сердце кровью и является предвестником гораздо большей опасности.

– Говори.

Тиверий, бросив подозрительный взор вокруг себя и заметив фаворитку Ливии, сказал:

– А я тебя и не увидел, Ургулания.

Любимица Ливии встала при этих словах.

– Быть может, я тут лишняя? – спросила она.

– Ей известны мои желания и планы, – заметила Ливия.

– В таком случае оставайся, – прибавил Тиверий и продолжал, обращаясь к матери: – Знаешь ли ты, что чувствует теперь Август к бесстыдной своей дочери Юлии?

– В этом отношении он не изменился.

– А зачем он нежничает с ней? Не заменил ли он ей строгую ссылку на Пандатарии ссылкой в Реджию? Об этом говорит по крайней мере весь Рим, и это приписывают Фабию Максиму, сумевшему успокоить его гнев, и письмам Юлии, которые каким-то образом дошли к ее отцу. Тебе неизвестно, как возрождается прежняя любовь?

Этими словами, сопровождая их легкой, но адской улыбкой, Тиверий повторял клевету, которая была распространена об Августе по поводу его сильной нежности и привязанности к своей дочери, и сумел ею попасть в цель.

Действительно, при этих словах глаза Ливии загорелись ненавистью, но, закусив губы, она сдержала себя и спокойно отвечала:

– Да, ее переведут в Реджию.

– И ты это дозволишь?

– Я сама об этом просила.

В эту минуту Тиверий бросил на свою мать зверский взгляд, но Ливия, как будто не замечая этого взгляда, продолжала:

– Когда я еще носила тебя под сердцем, я спрашивала у авгура Скрибония о судьбе ребенка, которого должна была родить. Он взял яйцо, разбил его скорлупу, и когда из него вышел цыпленок с великолепным гребешком, то Скрибоний уверил меня, что ребенка моего ждет блестящая судьба и что ему суждено царствовать. А скажи мне, что случилось в Филиппин, во время твоего первого военного похода, с алтарями, воздвигли победные легионы?

– Казалось, будто вдруг они оказались объяты пламенем, – отвечал Тиверий.

– А гертонский оракул в Падуе; что приказал он тебе сделать, когда ты спрашивал у него совета?

– Он сказал мне, что я получу ответ на свои вопросы, когда брошу в апонский фонтан золотые игральные кости.

– И какое число показали тебе эти золотые кости?

– Всякий видит еще их на дне фонтана, и они показывают самое большое число.

– А на острове Родос, в то самое время, когда ты был в полной немилости у Августа и всеми оставлен, а я здесь, в Риме, нашла уже человека, готового убить того, кто предлагал Каю твою голову, что показал тебе тогда авгур Тразил?

– Юпитера птицу на моем доме.

– Тиверий Клавдий Нерон! Знай же, что мать твоя не будет помехой твоему счастью. Остров Пандатария лежит в улыбающемся заливе Тиррена; Байя, Путеолии, Мизено от него недалеко; возлюбленные Юлии, Семпроний, Гракх, Клавдий Креспин и Овидий, который также ее не забыл, уже не раз, вопреки строгому наказу Августа, запретившему кому бы то ни было видеться с ней без его личного позволения и то с подробным досмотром лица, отправляющегося с его позволения на остров, подкупали ее стражу; и в один прекрасный день ты мог бы услышать, что та, которая была женой Тиверия Клавдия Нерона и которая своими грязными любовными похождениями опозорила его имя, бежала с Пандатарии и, еще к большему нашему стыду, укрылась под защиту легионов, помнящих еще Марка Випсания Агриппу, или даже бросились в объятия врагов Рима.

– Как же ты поступила?

– Я разрушила все интриги: я заступилась за нее перед Августом, прося быть менее жестоким к преступнице и взять ее с острова на континент. Когда же Август согласился на это, то я выбрала Реджию, у пролива Сикульского (Сицилийского) моря; и там, забытая и полная отчаяния, она умрет… когда ты простишь ей ее преступления.

Ливия умолчала Тиверию о другом слухе, то есть о бегстве Агриппы из Сорренто. Зная его характер, она не желала приводить его в отчаяние; с другой стороны, она была уверена в том, что откроет и тут интриги и не допустит, чтобы Агриппе и его приятелям удались их дерзкие намерения.

– Теперь, Тиверий, поговорим о тебе, – сказала Ливия, не прерывая своей речи. – Тебе известно, что Марободуо, один из самых сильных врагов Рима, находится в Богемии с семьюдесятью тысячами пехоты и четырьмя тысячами кавалерии и что против него направлены все наши войска, какие только мы имеем в Германии; но, быть может, ты еще не знаешь только что полученных новостей, а именно того, что жители Паннонии и Далмации, по уговору Марободуо, также взялись за оружие, предводительствуемые опытными и храбрыми Батеном и Пинетом; что римские граждане, жившие в этих землях, убиты варварским образом; что бунтовщики завладели уже Македонией и, неся с собой повсюду смерть и пожары, готовы вторгнуться в самую Италию. Август упал духом; спеши в сенат, там ты увидишь работу рук моих. Не теряй же времени, иди.

Тиверий понял смысл этих слов; он просиял в лице, прижал к груди свою мать и, не теряя времени на излишние объяснения, быстро вышел из комнаты. Ливия обратилась к своей любимице:

– Ургулания, ты слышала, как одна Юлия уже пристроена мной, теперь мои мысли заняты другой Юлией, женой Луция Эмилия Павла. Как тебе известно, она также идет по пути разврата, следуя примеру матери; но кроме этого ее дом есть гнездо заговорщиков.

Тут Ливия остановилась, как бы что-то припоминая, и любимица ее подсказала ей:

– А Агриппина, жена Германика?

– Агриппины Германика я не забываю: ее я оставлю под конец. Теперь она в Галлии со своим мужем, который из уважения к Августу согласился управлять галльскими провинциями, куда я постаралась удалить его, потому что римский народ, боготворивший моего покойного Друза, смотрит на сына его, Германика, как на наследника Августа, воображая, что этот добрый юноша возвратит ему прежнюю свободу. Но я, верная повелениям богов, никогда и не думала предпочитать старшему брату, моему Тиверию, младшего Друза, а тем менее, по его смерти, его сына. Кроме того, я ненавижу Агриппину, как весь род, происходящий от дочери Либона, и охотно загрызла бы ее, но по своему поведению она совершенно противоположна своей матери и сестре, целомудренна и обожает своего мужа, хотя и горда; по моему мнению, еще не настало время для нанесения ей удара; но помни, Ургулания, что я ее не забываю. В настоящую минуту главные усилия надобно сосредоточить на презренном Агриппе Постуме. Если только он в Риме, то нет сомнения, что он скрыт в доме Юлии, и я уверена в том, что жена Луция Эмилия Павла отвечает мне такой же ненавистью, какую я питаю к ней. Теперь я думаю об Агриппе, а затем наступит ее очередь. Клянусь, что я не успокоюсь до тех пор, и да услышат мою клятву боги, пока судьба матери не постигнет и дочери.

– Силла записывал на своих дощечках имена тех лиц, которых осуждал к изгнанию, а я, о божественная Августа, пишу на своих имена твоих изгнанников.

– Прочти же их.

Ургулания начала читать:

– Юлия, Агриппа Постум, Юлия и Агриппина, ее дети; Семпроний Гракх, Овидий Назон, Квинт Криспин, Аппий Клавдий – словом, все бесстыдные любовники дочери Скрибонии[31]…

– Довольно, Ургулания, не иди дальше: для всех прочих амнистия.

После этого Ургулания, простившись с Ливией, отправилась на охоту за беглецом из Сорренто.

Между тем сенатом были опубликованы письма из Паннонии, Далмации и Македонии, о которых упоминала Ливия в разговоре с сыном. Август действительно не скрывал своего страха, а так как он считался, вследствие выигранных им побед, очень храбрым воином, то его страх, но в усиленной степени перешел и на сенаторов, особенно когда Август заявил им, что, если в течение десяти дней не будут приняты серьезные меры защиты, неприятель может появиться у ворот самого Рима.

Отечество, таким образом, оказалось в опасности!

Тогда-то, по предложению сенаторов, друзей Ливии, Тиверий Клавдий Нерон был провозглашен главнокомандующим.