Читать книгу Homo academicus - Пьер Бурдье - Страница 3

Изучение мира, с которым мы связаны всевозможными специфическими инвестициями, неразрывно интеллектуальными и «мирскими», – это вызов, автоматически рождающий мысль о бегстве. Забота о том, чтобы избежать подозрения в предвзятости, приводит к попыткам отрицать себя в качестве «заинтересованного» и «пристрастного» субъекта, заранее подпадающего под подозрение в использовании научных инструментов в частных интересах, и даже к попытке устранить себя в качестве субъекта познания, прибегнув к наиболее безличным и механическим процедурам, которые согласно этой логике – логике «нормальной науки» – считаются самыми безупречными. (Здесь обнаруживается установка на смирение, которая так часто склоняет к выбору в пользу гиперэмпиризма, а также собственно политическое – в особом смысле – честолюбие, скрытое за этой сциентистской нейтральностью и располагающее разрешать запутанные споры с помощью научной работы и от имени науки, выступая в качестве арбитра или судьи и исключая себя в качестве вовлеченного в поле субъекта лишь для того, чтобы вновь появиться в этом поле, но уже «над схваткой», создавая безупречную видимость объективного, трансцендентального субъекта.)

Однако невозможно избежать работы по конструированию объекта и связанной с ней ответственности. Не существует объекта, который не предполагал бы определенной точки зрения, даже если речь идет об объекте, созданном с намерением упразднить любую точку зрения, т. е. пристрастность, и выйти за пределы частной перспективы, связанной с позицией в изучаемом пространстве. Тем не менее сами операции, реализуемые в процессе исследования, которые принуждают формулировать и формализовывать неявные критерии обыденного опыта, делают возможным логический контроль собственных предпосылок. Само собой разумеется, что множество последовательных выборов (совершенных к тому же в течение ряда лет) не осуществляется в обстановке совершенной эпистемологической прозрачности и полной теоретической ясности[9]. (Таков случай проведенного в 1967 году исследования структуры власти на гуманитарных факультетах, в результате которого, например, был сформирован список изучаемых индивидов, основанный на определении значимых в этом универсуме свойств, по сути – популяции наиболее «влиятельных» или «важных» преподавателей университетов.) Лишь тот, кто никогда не проводил эмпирических исследований, может верить или провозглашать обратное. Более того, нельзя быть уверенным, что такого рода непрозрачность, которую имеют для нас последовательные операции (включая то, что мы называем «интуицией», т. е. более или менее контролируемую форму донаучного знания непосредственно схваченного объекта, а также научного знания аналогичных объектов), не является истинным условием плодотворности эмпирического исследования. Делая что-то и не до конца это осознавая, даешь себе шанс открыть в том, что сделал, нечто ранее неизвестное.

Научное конструирование объекта исследования осуществляется путем медленного и трудного накопления различных показателей, значение которых подсказано практическим знанием различных властных позиций (например, Консультативного комитета[10] или жюри конкурса агреже[11]) и людей, обладающих репутацией «влиятельных». В расчет берутся даже те свойства, которые обычно указываются или разоблачаются как признаки власти. Воспринимаемое в общих чертах «лицо» власти и «сильных мира сего», таким образом, постепенно уступает место аналитической серии различительных признаков обладателей власти и ее различных форм, чье значение, а также вес проясняются в ходе исследования благодаря связывающим их статистическим отношениям. Разрыв с первичной интуицией – результат долгого диалектического процесса, а не своего рода исходный и конечный акт одновременно, как нас убеждают некоторые «инициатические» представления об «эпистемологическом разрыве». В рамках этого процесса преобразованная в эмпирическую операцию интуиция анализирует и проверяет сама себя, порождая все более обоснованные гипотезы, которые, в свою очередь, будут преодолены благодаря вызванным ими сложностям, ошибкам и ожиданиям[12]. Логика исследования является передаточной шестерней для больших или малых проблем, заставляющих задуматься над тем, что мы делаем, и позволяющих все лучше понимать то, что мы ищем, обеспечивая первые шаги на пути к ответу, которые приводят к появлению новых, более фундаментальных и эксплицитных вопросов.

Однако было бы крайне опасно довольствоваться этим «ученым незнанием». И я бы даже сказал, что основным достоинством научной работы по объективации является то, что она позволяет (конечно, при условии, что мы способны проанализировать ее результаты) объективировать объективацию. Действительно, для исследователя, стремящегося знать, что он делает, код из инструмента анализа превращается в его объект: рефлексивный взгляд превращает объективированный результат работы по кодификации в непосредственно читаемый след, оставленный действиями по построению объекта, в сетку, использовавшуюся при конструировании данных, в систему более или менее согласованных категорий восприятия, которые произвели объект научного анализа, в данном случае – мир «влиятельных преподавателей университета» и их свойств. Совокупность принятых во внимание свойств объединяет, с одной стороны, множество критериев, которые (помимо имени собственного, наиболее ценного из всех свойств, когда речь заходит об известном имени) действительно пригодны для использования и реально используются в повседневной практике для идентификации или даже классификации университетских преподавателей (об этом свидетельствует тот факт, что по большей части мы рассматриваем уже опубликованную информацию и, главным образом, формулы самопредставления), а с другой – ряд характеристик, подсказанных в качестве релевантных (и в силу этого конститутивных) практическим опытом самого университетского поля.

Кроме того, рефлексивное обращение к самой операции кодирования обнаруживает все то, что отделяет практические и неявные схемы обыденного восприятия от сконструированного кода, который зачастую лишь повторяет социально гарантированные кодификации вроде типа диплома или социально-профессиональных категорий INSEE[13] и заодно все, с чем сопряжено, когда речь идет об адекватном понимании научной работы и ее объекта, осознании этого различия: по сути, любой код, как в смысле теории информации, так и в юридическом смысле (кодекс), предполагает согласие и в отношении конечного множества считающихся релевантными свойств, и по поводу множества формальных отношений между ними (юридические формулы, согласно Веберу, «берут в расчет исключительно общие и однозначные характеристики рассматриваемого случая»). Если это верно, то не различать научное кодирование, повторяющее уже существующую в социальной реальности кодификацию, и сборку из разных частей нового критерия, тем самым считая решенным вопрос о его релевантности, который сам может оказаться ставкой в конфликте, и в общем плане уходить от вопроса о социальных условиях и эффектах кодификации – значит обречь себя на серьезные последствия: одной из наиболее важных характеристик любого свойства, которая упраздняет смешение социально признанных критериев и критериев, созданных исследователем, является степень его кодифицированности – так же как одной из наиболее значимых характеристик поля является степень объективации существующих в нем социальных отношений в публичных сводах правил (кодексах).

Действительно, не вызывает сомнений, что различные свойства, выбранные для конструирования идентичности университетских преподавателей, очень неодинаково используются в обыденным опыте восприятия и оценки предконструированной индивидуальности этих же агентов, очень неравномерно объективированы и, соответственно, в разной степени представлены в письменных источниках. Граница между институционализированными и поэтому зафиксированными в официальных документах свойствами и свойствами, объективированными в незначительной степени или же вовсе не объективированными, является относительно подвижной и меняется в зависимости от времени и обстоятельств (такой научный критерий, как, например, социо-профессиональная категория, может стать критерием практическим при определенной политической конъюнктуре). Таким образом, мы движемся в сторону уменьшения степеней объективации и официальности, от формальных званий, используемых при представлении себя (например, в официальных письмах, удостоверениях личности, визитных карточках и т. д.), вроде университетской должности («профессор Сорбонны»), или позиции в структуре распределения власти («декан»), или авторитета («член Института»), университетских званий («бывший ученик Высшей нормальной школы»), этих официальных характеристик, которые узнаются и признаются всеми и часто идут в паре с формами обращения («господин профессор», «господин декан» и т. д.), – мы движемся к свойствам, хотя и институционализированным, но редко использующимся в официальных классификациях повседневного существования, вроде руководства лабораторией и членства в Высшем совете университета или в приемной комиссии Высших школ. Наконец, мы достигаем тех часто неуловимых для посторонних знаков, которые определяют так называемый престиж, т. е. позицию в строго интеллектуальных или научных иерархиях. В этом случае исследователь постоянно сталкивается с альтернативой либо ввести более или менее искусственные и даже произвольные (или, по меньшей мере, всегда рискующие быть изобличенными в качестве таковых) классификации, либо заключить в скобки иерархии, которые, даже если и не существуют в объективированном (публичном, официальном) состоянии, тем не менее постоянно оказываются под вопросом и являются ставками в самой объективности. На самом деле, как будет видно далее, это верно для всех критериев, даже наиболее «бесспорных», – таких, например, как чисто «демографические» показатели, позволяющие тем, кто использует их постоянно, считать свою «науку» естественной[14]. Однако в случае выбора показателей «научного» или «интеллектуального престижа» – наименее объективированного из релевантных свойств – мы обнаруживаем, что вопрос о критериях, т. е. принципах иерархизации и легитимной принадлежности, и, точнее, вопрос о различных видах власти и принципах их определения и иерархизации, который исследователь неизбежно задает себе по поводу объекта, оказывается поставленным внутри самого объекта исследования.

Таким образом, работа по конструированию объекта определяет конечное множество релевантных свойств, устанавливаемых гипотетически в качестве действующих переменных, чьи вариации связаны с вариациями наблюдаемого феномена. Тем самым она определяет популяцию сконструированных индивидов, характеризующихся разной степенью обладания этими свойствами. Эти логические операции производят совокупность эффектов, которые должны быть ясно выражены, дабы избежать их неосознанной регистрации в режиме констатации факта (что составляет основную ошибку объективистского позитивизма). В первую очередь, объективация необъективированного (научного престижа, например) стремится произвести, как показано выше, эффект официализации, квазиюридической по своему типу. Так, установление степеней международного признания, основанное на количестве цитат, или разработка индекса вовлеченности в журналистику являются операциями, полностью аналогичными тем, что осуществляются внутри поля производителями хит-парадов[15]. Этот эффект не может остаться незамеченным в пограничном случае свойств, официально или молчаливо исключенных из любых официальных и институционализированных (или даже неофициальных и неформальных) таксономий, таких как религиозная принадлежность или сексуальные предпочтения (гетеросексуальность/гомосексуальность), несмотря на то что эти свойства могут играть определенную роль в практических суждениях и быть связанными с эмпирическими вариациями наблюдаемой реальности (именно такого рода информацию имеют в виду, когда разоблачают «полицейский» характер социологического исследования).

Чтобы увидеть эффекты научной кодификации, и в частности гомогенизацию статуса, затрагивающую свойства, крайне неравномерно объективированные в реальности, достаточно рассмотреть способ и степень существования в качестве групп тех популяций, которые выделяются на основании различных критериев: от возрастных или (вопреки появлению феминистского движения и сознания) гендерных групп до групп нормальенцев[16] или агреже[17], которые характеризуются двумя различными способами коллективного существования: при минимальной институциональной поддержке (ассоциации выпускников, ежегодные обеды поступивших в один год, регулярный информационный бюллетень) диплом нормальенца обеспечивает сеть практической солидарности; напротив, звание агреже, которое не предполагает настоящей практической солидарности, связанной с общим опытом, служит опорой для организации («Общество агреже»), ориентированной на защиту ценности звания и всего, с чем эта ценность связана. Эта организация наделена мандатом, который позволяет ей говорить и действовать от лица группы в целом, выражать и защищать ее интересы (например, в ходе переговоров с политической властью).

Эффекты институционализации и гомогенизации, осуществляющиеся через простую кодификацию, и эффекты элементарной формы признания, которым кодификация без разбора наделяет в неравной степени признанные критерии, являются эффектами права. В той мере, в какой эти эффекты действуют без ведома исследователя, они приводят последнего к решению «именем науки» того, что не нашло разрешения в реальности. На самом деле степень практического признания различных свойств значительно меняется в зависимости от агентов (а также ситуации и времени). Некоторые из свойств, которые одни могут выставлять напоказ и публично отстаивать, например, факт сотрудничества с Le Nouvel Observateur (случай не является воображаемым), будут восприняты другими, занимающими иные позиции в поле, как стигмы, предполагающие исключение из данного поля. Такие случаи полной инверсии, когда звания, подтверждающие достоинство одних, могут стать знаком бесчестья для других, герб – оскорблением и наоборот, служат напоминанием о том, что университетское поле, как и любое поле вообще, является местом борьбы за определение условий и критериев легитимного членства и легитимной иерархии, т. е. тех релевантных, действующих свойств, которые функционируют как капитал и способны приносить специфические прибыли, гарантированные полем. Различные совокупности индивидов (в большей или меньшей степени организованные в группы), определенные этими различными критериями, непосредственно заинтересованы в них: отстаивая их, прилагая усилия для их признания, требуя установить их в качестве легитимных свойств, специфического капитала, они стараются изменить законы образования цен на университетском рынке и тем самым увеличить свои шансы на получение прибыли.

Таким образом, в самой реальности существует множество конкурирующих принципов иерархизации, и определяемые ими ценности являются несоизмеримыми и даже несовместимыми друг с другом, поскольку связаны с конфликтующими интересами. Невозможно просто суммировать такие свойства, как участие в Консультативном комитете университета или жюри конкурса на звание агреже и факт публикаций в издательстве Gallimard или журнале Le Nouvel Observateur, как, без сомнения, это сделали бы любители индексов. Псевдонаучное создание суммарных показателей лишь воспроизводит полемическую амальгаму, обозначаемую полунаучным использованием понятия «мандарин». Множество критериев, используемых научным конструированием в качестве инструментов познания и анализа, даже выглядящих наиболее нейтральными и «естественными», вроде возраста, также функционируют в реальности практик как принципы деления и иерархизации (нужно только вспомнить о классификаторском и часто полемическом использовании оппозиций старый/молодой, палео/нео, давний/новый и т. д.) и в этом качестве также являются ставками в борьбе. Иными словами, шанс избежать подмены истины университетского поля теми или иными в разной степени рационализированными представлениями (особенно полунаучными, произведенными научными кругами о самих себе), рождающимися в борьбе классификаций, есть лишь при условии, что в объект исследования будет включена также операция по классификации, осуществляемая исследователем, и то, как она соотносится с классификациями (функционирующими зачастую как обвинения), которым доверяют себя агенты (и сам исследователь, стоит ему закончить полевую работу).

В действительности именно из-за того, что эти две логики не были четко разделены, в этой области, как и в прочих, социология столь часто стремится предложить под именем «типологий» полунаучные таксономии, которые смешивают ярлыки, произведенные изучаемым сообществом и нередко более близкие к стигме или оскорблению, чем к понятию, и «научные» определения, созданные на базе более или менее обоснованного анализа. Организованные вокруг нескольких типичных персонажей, эти «типологии» не являются ни по-настоящему конкретными, хотя они и были, без сомнения, созданы (подобно «характерам» моралистов) на основе знакомых по собственному опыту фигур или более-менее спорных категорем, ни действительно сконструированными, хотя они и прибегают к выражениям из жаргона американских social scientist, таким как local, parochial и cosmopolitan. Будучи продуктом реалистического намерения описать «типичных» индивидов или группы, они беспорядочно комбинируют различные основания оппозиций, смешивая такие разнородные критерии, как возраст, отношение к политической власти или науке и т. д. В качестве примера можно привести locals (включающих dedicated, «полностью преданных институции», true bureaucrat, homeguard и elders) и cosmopolitans (включающих outsiders и empire builders), различаемых Алвином У. Гоулднером в зависимости от установок по отношению к институции (faculty orientations), инвестиций в профессиональную компетенцию и ориентации вовне или вовнутрь[18]; или типологию Бартана Кларка, который в каждом из ее элементов – в teacher, преданном своим студентам; в scholar-researcher, «полностью увлеченном своей лабораторией химике или биологе»; в demonstrator, своего рода инструкторе, в чьи функции входит передача технических компетенций; в consultant, «проводящем в самолете столько же времени, сколько в кампусе», – видит представителя особой «культуры»[19]. Наконец, хотя можно было бы продолжать в том же духе, примером подобного подхода являются шесть типов, выделенных Джоном У. Гастадом: scholar, считающий себя «не служащим, работающим по найму, а свободным гражданином академического сообщества»; curriculum adviser; individual entrepreneur; consultant, «находящийся всегда за пределами кампуса»; administrator и «ориентированный вовне» cosmopolitan[20].

Едва ли есть необходимость упоминать все случаи превращения понятий-оскорблений или полунаучных стереотипов (вроде jet sociologist) в квазинаучные «типы» (consultant, outsider) – как, впрочем, и все едва различимые знаки, выдающие позицию аналитика в анализируемом пространстве. На самом деле эти типологии пользуются доверием лишь в той мере, в которой они, будучи продуктом схем классификаций, циркулирующих в конкретном социальном пространстве, действуют как серии реальных делений (аналогичных тем, которые производит обыденная интуиция) мира объективных отношений, редуцированного, таким образом, к популяции профессоров университета, препятствуя осмыслению университетского поля как такового и тех отношений, которые связывают его в различные моменты истории и в разных национальных сообществах, с одной стороны, с полем власти, а с другой – с научным и интеллектуальным полем. Если эти типологии (к несчастью, очень распространенные и отлично представляющие то, что зачастую выдается за социологию) и заслуживают внимания, то лишь потому, что, переводя вещи на язык, представляющийся научным, они могут убедить (и не только самих авторов) в том, что открывают доступ к более высокому уровню познания и реальности, тогда как в конечном счете сообщают меньше, чем непосредственное описание хорошего информанта. Классификации, порожденные скрытым применением принципов видения [vision] и деления [division], используемых обычно для нужд практики, «подобны тем, которые мы бы получили, если бы попытались, по словам Витгенштейна, „классифицировать облака согласно их форме“»[21]. Однако видимость зачастую убедительна, и эти описания, лишенные объекта, на чьей стороне логика обыденного опыта и фасад научности, лучше приспособлены для удовлетворения общих ожиданий, чем научные конструкции, которые напрямую сталкиваются с индивидуальностью частного случая, схваченного во всей его сложности, и в то же время гораздо более удалены от непосредственного представления о реальности, данного обыденным языком или его полунаучным переводом.

Таким образом, социальная наука может разорвать с обыденными критериями и классификациями и вырваться из борьбы, в которой они являются одновременно ставкой и средством, лишь в том случае, если она явным образом сделает их собственным объектом – вместо того чтобы позволять им тайком проникать в научный дискурс. Мир, который она должна изучать, является объектом и, по крайней мере отчасти, продуктом конкурирующих и порой антагонистических представлений, претендующих на истину и тем самым на существование. Любые убеждения в отношении социального мира упорядочиваются и организуются исходя из определенной позиции в этом мире, т. е. c учетом сохранения или увеличения связанной с этой позицией власти. Поэтому в мире, который в той же степени, что и поле университета, зависит в своем существовании от представлений, составленных о нем агентами, последние могут использовать множественность принципов иерархизации и слабую степень объективации символического капитала для того, чтобы попытаться навязать собственное видение и изменить свою позицию в пространстве, меняя, в той мере, в которой им это позволяет сделать символическая власть, коей они обладают, представления других (и свои собственные) об этой позиции. Нет ничего более показательного в этом отношении, чем предисловия, вступления, преамбулы или введения, часто скрывающие под видом необходимых методологических замечаний более или менее искусные попытки трансформировать в научную добродетель принуждения и особенно границы, вписанные в некоторую позицию и траекторию, и в то же время лишить очарования недоступные добродетели. Так, можно увидеть ученого-эрудита, которого обычно называют «узким специалистом» и который не может не знать об этом (ему на это, без сомнения, указывали множество раз и самыми разными способами с помощью убийственно эвфемизированного языка академических суждений – и прежде всего, быть может, через авторитетные вердикты, признающие за ним лишь «серьезность»), старающегося дискредитировать смелость «блестящих» эссеистов и «амбициозных» теоретиков. Что же до последних, то они будут прибегать к риторике иронии, чтобы хвалить эрудицию, поставляющую «исключительно полезный материал» для их размышлений. И только если они действительно почувствуют угрозу гегемонистской позиции, которую себе приписывают, то открыто выразят свое высочайшее презрение к мелочной и стерильной осторожности «позитивистских» болванов[22].

Одним словом, как это хорошо видно во время полемик, этих важнейших моментов постоянной символической конкуренции, практическое познание социального мира, и особенно своих противников, склонно к редукционизму. Оно использует классифицирующие ярлыки, обозначающие или отмечающие группы и совокупности синкретически воспринимаемых свойств и не позволяющие осознать их собственные основания. Нужно полностью игнорировать эту логику, чтобы ожидать от некоторой техники, вроде техники «судей», что она позволит избежать вопроса об инстанциях, уполномоченных легитимировать инстанции легитимации (метод «судей» состоит в опросе группы агентов, рассматриваемых в качестве экспертов, по поводу спорных проблем – например, критериев, релевантных для определения университетской власти или иерархии престижа). Достаточно подвергнуть испытанию эту технику, чтобы увидеть, что она воспроизводит логику той самой игры, которую, как предполагается, должна судить: различные «судьи» – и один и тот же «судья» в разные моменты времени – используют разные и даже несовместимые критерии, воспроизводя, таким образом, но лишь приблизительно, поскольку это происходит в искусственной ситуации, логику классифицирующих суждений, производимых агентами в повседневной жизни. Даже самое поверхностное обращение к отношениям между собранными категориями и свойствами тех, кто их формулирует, показывает, что природа полученных суждений предопределена выбором критериев отбора судей, т. е. их позицией в пространстве, еще незнакомом на этой стадии исследования, которая лежит в основании их суждений.

Значит ли это, что у социолога нет иного выбора, кроме как использовать техническую, но также и символическую, силу науки для того, чтобы стать высшим судьей и навязать суждение, которое никогда не может быть полностью свободно от предпосылок и предубеждений, связанных с его позицией в исследуемом поле, – или отказаться от власти абсолютистского объективизма, чтобы довольствоваться перспективистской регистрацией существующих точек зрения (включая свою собственную)? В действительности свобода социолога по отношению к давлеющим над ним социальным принуждениям пропорциональна силе его теоретических и технических инструментов объективации и прежде всего, быть может, его способности обратить их, так сказать, против самого себя – объективировать свою собственную позицию посредством объективации пространства, внутри которого определяются и его позиция, и его изначальное видение своей и противоположных позиций. Но в то же время эта свобода пропорциональна способности социолога объективировать само намерение объективировать, само желание занять по отношению к миру и особенно к тому миру, частью которого он является, суверенную, абсолютную точку зрения и его способности работать над тем, чтобы исключить из научной объективации все то, чем она может быть обязана стремлению господствовать, используя инструменты науки. Наконец, эта свобода пропорциональна его способности сфокусировать усилие по объективации на диспозициях и интересах, которыми исследователь обязан своей траектории и позиции, а также на собственной научной практике, на предпосылках, предполагаемых ее понятиями, проблематикой и всеми этическими или политическими целями, которые связаны с социальными интересами, присущими определенной позиции в поле науки[23].

Когда объектом исследования является тот мир, где оно осуществляется, полученные результаты могут быть немедленно реинвестированы в научную работу в качестве инструментов рефлексивного познания социальных условий и границ этой работы, что является одним из основных инструментов эпистемологической бдительности. Быть может, по-настоящему продвинуться в познании поля науки можно лишь при условии использования любого доступного знания, для того чтобы понять и преодолеть препятствия на пути науки, связанные с тем фактом, что исследователь занимает позицию в этом поле – и позицию вполне определенную, а не для того, чтобы сводить, как обычно и происходит, доводы противников к причинам, к социальным интересам. Есть все основания полагать, что с точки зрения научного качества своей работы исследователь менее заинтересован в познании интересов других, чем своих собственных, – в познании того, в знании и незнании чего он заинтересован. Таким образом, можно без малейшего подозрения в морализме утверждать, что научная выгода может быть получена в данном случае лишь ценой отказа от выгоды социальной и особенно при условии сохранения бдительности в отношении соблазна использовать науку или ее эффекты в попытке одержать социальную победу в научном поле. Другими словами, некоторый шанс внести вклад в науку о власти есть лишь при условии отказа от использования науки в качестве инструмента власти – и прежде всего в мире самой науки.

Ницшеанская генеалогия, марксистская критика идеологий, социология знания – все абсолютно легитимные методы, которые стремятся соотнести культурную продукцию с социальными интересами, были, как правило, сбиты с толку эффектом двойной игры, порожденным соблазном поставить науку о борьбе на службу самой борьбе. Такого рода незаконное использование социальной науки (или авторитета, который она может дать) находит свое образцовое – поскольку оно является образцово наивным – воплощение в статье Раймона Будона, выдающей за научный анализ французского интеллектуального поля разоблачение «вненаучного» успеха, которое (едва) скрывает защиту pro domo, состоящую в превращении безвестности в добродетель[24]. Описание, не включающее никакого критического обращения к позиции, исходя из которой оно производится, не может иметь иного основания, кроме интересов, связанных с непроанализированным отношением, поддерживаемым аналитиком с объектом своего анализа. Поэтому нет ничего удивительного в том, что основное положение статьи – это не что иное, как социальная стратегия, стремящаяся дискредитировать национальную иерархию знаменитостей, упрекая ее в том, что она является исключительно французской, т. е. связана с «особенностями» и своеобразием, которые автоматически отождествляются с архаизмами (вроде литературного склада ума). Эта стратегия стремится противопоставить национальной иерархии, которая (неявно) обозначена как отличающаяся от иерархии интернациональной и единственно научной (а тем самым как вненаучная), ту, что считается научной, поскольку является международной, т. е. американскую иерархию[25]. Примечательный факт: эта сциентистская точка зрения не выдерживает никакой эмпирической проверки. Той, например, которая заставила бы заметить, что значительная фракция производителей (как мы увидим далее), господствующая над тем, что в уже довольно старой статье[26] я назвал рынком или полем ограниченного производства и что Раймон Будон, всегда заботящийся о внешних признаках научности, называет без всяких ссылок «Рынок I», является также и наиболее признанной на рынке массового производства. Эмпирическая проверка также показала бы, что чаще всего переводятся на другие языки или упоминаются в «Citation Index» (в котором нет ничего специфически французского), как правило, исследователи, обладающие наибольшим признанием в самых вненаучных секторах национального рынка (за исключением таких наиболее традиционных дисциплин, как древняя история или археология, не имеющих ничего особенно «литературного»).

Конструируя конечное и завершенное множество свойств, которые функционируют как действующие силы в борьбе за специфически университетскую власть и неравномерно распределены среди множества действующих агентов, социолог производит объективное пространство, определенное методически и однозначно (и поэтому воспроизводимое) и несводимое к сумме всех частичных представлений агентов. Таким образом, «объективистская» конструкция, являющаяся условием разрыва с изначальным ви́дением и всеми разнородными рассуждениями, смешивающими наполовину конкретное и наполовину сконструированное, ярлык и понятие, позволяет также заново ввести в знание об объекте донаучные представления, составляющие неотъемлемую часть объекта. Невозможно отделить намерение определить структуру поля университета – пространства с несколькими измерениями, созданного на основе множества видов власти, которые могут в тот или иной момент времени стать действующими в конкурентной борьбе, – от намерения описать находящую в ней свое основание логику борьбы, стремящуюся сохранить или трансформировать эту структуру, переопределяя иерархию видов власти (и, следовательно, иерархию свойств). Даже не принимая организованной формы конкуренции между сознательно мобилизованными или безмолвно солидарными группами, борьба, где критерии и те свойства, на которые они указывают, оказываются одновременно инструментами и ставками, является несомненным фактом. Исследователь должен включить этот факт в свою модель реальности, а не пытаться его искусственно исключить, вставая в позу арбитра или «стороннего наблюдателя», судьи последней инстанции, который единственный мог бы произвести правильное ранжирование, способное примирить всех, расставив все на свои места. Ему следует преодолеть альтернативу объективистского ви́дения объективной классификации (его карикатурным выражением является поиск единой шкалы и суммарных показателей) и ви́дения субъективистского или, лучше сказать, перспективистского, которое довольствовалось бы констатацией разнообразия иерархий, рассматриваемых как несопоставимые точки зрения. В действительности, как и взятое в целом социальное поле, поле университета является местом борьбы классификаций, которая, будучи направлена на сохранение или трансформацию состояния силовых отношений между различными критериями и между разными видами власти, на которые они указывают, вносит вклад в создание объективно фиксируемой в определенный момент времени классификации. Но представление агентов о классификации, как и сила и направление стратегий, которые они могут использовать для его поддержания или разрушения, зависит от их позиции в объективных классификациях[27]. Научное исследование стремится, таким образом, к адекватному познанию как объективных отношений между различными позициями, так и необходимых отношений, устанавливающихся через посредство габитуса тех, кто их занимает, между позициями [position] и связанными с ними убеждениями [prise de position], т. е. между занимаемой в пространстве точкой и точкой зрения на это пространство, которая является частью его реальности и становления. Другими словами, «классификации», производимые научной работой через выделение областей в пространстве позиций, являются объективным основанием классификаторных стратегий, посредством которых агенты стремятся это пространство сохранить или изменить. И в число этих стратегий нужно включить образование групп, мобилизуемых для защиты интересов их членов.

Требование объединить два ви́дения, объективистское и перспективистское, ценой усилий, направленных на объективацию объективации, на создание теории эффекта теории, актуально и по другой причине, несомненно, фундаментальной как с теоретической, так и с политической или этической точек зрения: научное конструирование «объективного» пространства действующих агентов и свойств стремится заменить общее и смутное восприятие популяции «власть имущих» на восприятие аналитическое и рефлексивное, разрушая, таким образом, присущие обыденному опыту неясность и неопределенность. Понять «объективно» мир, в котором кто-то существует, не осознавая логики этого понимания и того, что отделяет ее от понимания практического, – значит закрыть себе путь к пониманию того, что делает этот мир пригодным для жизни и жизнеспособным, т. е. самой неясности практического понимания. Как в случае обмена дарами, не обладающий истиной о самом себе объективистский анализ не учитывает условия возможности практики, которые состоят в незнании модели, способной ее объяснить. И лишь удовлетворение, доставляемое объективистским ви́дением редукционистскому расположению духа, могло бы заставить забыть ввести в модель реальности дистанцию, которая отделяет опыт от объективистской модели и составляет переживаемую истину опыта.

Несомненно, существует не так уж много миров, предоставляющих столько свободы и даже институциональной поддержки играм самообмана и расхождению между переживаемым представлением и истиной позиции, занимаемой в поле или социальном пространстве. Терпимость к этому расхождению является, без сомнения, самой глубокой истиной среды, которая оправдывает и поощряет все формы расщепления личности, иными словами, все способы заставить сосуществовать смутно осознаваемую объективную истину и ее отрицание, что позволяет самым обделенным в отношении символического капитала агентам выстоять в этой борьбе всех против всех, где каждый зависит от всех остальных (являющихся одновременно конкурентами и клиентами, противниками и судьями) в определении своей истины и ценности, т. е. своей символической жизни и смерти[28]. Ясно, что эти системы индивидуальной защиты не действовали бы, если бы они не встречали поддержки со стороны тех, кого занятие тождественной или гомологичной позиции склоняет к узнаванию в этих жизненно необходимых заблуждениях и иллюзиях выражение упорного стремления сохранить социальное существование, сходное с их собственным.

Многие более или менее институционализированные представления и практики могут быть поняты только как системы коллективной защиты. С их помощью агенты находят возможность избежать слишком болезненных сомнений, которые могли бы быть вызваны строгим применением провозглашаемых критериев, например, научности или учености. Так, многообразие шкал оценки (научных или административных, университетских или интеллектуальных) предлагает многообразие путей спасения и форм совершенства, позволяя каждому (с согласия всех) скрывать всем известные истины[29]. Научный отчет должен принимать во внимание эффекты расплывчатости, порождаемые в самой реальности неопределенностью критериев и принципов иерархизации: например, неточность таких критериев, как место публикации или число посещенных зарубежных коллоквиумов и конференций, связана с тем, что в каждой науке существует сложная и спорная иерархия журналов и издательств, стран и коллоквиумов, а также с тем, что отказавшихся от участия порой трудно отличить от тех, кого не приглашают. Одним словом, было бы серьезным покушением на объективность не включить в теорию объективную неточность иерархий, которую как раз и стремится преодолеть модель, созданная на основе обязательного учета показателей научного статуса. Следует спросить себя, не является ли сама множественность иерархий и сосуществование практически несоизмеримых видов власти (научного престижа и университетской власти, внутреннего признания и внешней славы) эффектом своего рода антимонопольного закона, одновременно встроенного в структуры и молчаливо признанного в качестве защиты от результатов последовательного применения официально признанных норм.

Другим проявлением этого является тот парадоксальный факт, что этот причисляющий себя к науке мир практически не предлагает институционализированных знаков научного престижа как такового. Несомненно, можно сослаться на Институт[30] и золотую медаль CNRS[31], однако первый из этих знаков отличия, по-видимому, связан с признанием этико-политических диспозиций в той же мере, что и научных достижений, тогда как второй является совершенно исключительным. В рамках той же логики, т. е. как уступку, навязанную необходимостью иметь и обеспечивать гарантии защиты от специфических рисков ремесла исследователя, можно понять склонность стольких научных комитетов функционировать в качестве паритетных комиссий [des commissions paritaires][32], а также стратегии, свойственные занимающим подчиненные позиции внутри университетского или научного поля. Суть этих стратегий заключается в использовании способности к универсализации, предоставленной политической или профсоюзной риторикой, для интерпретации гомологии позиций как тождества условий (например, согласно схеме трех «P»: patron, professeur, père [т. е. хозяин, профессор, отец] – которая произвела фурор в 1968 году) и для более или менее вынужденного отождествления (во имя солидарности, которая никогда не исчезает полностью) друг с другом всех, кто занимает подчиненные позиции во всех возможных полях, позиций и убеждений далеких настолько, насколько удалены друг от друга рабочие средней квалификации завода «Рено» и работники на временных контрактах CNRS, борьба против увеличения темпов работы и отказ от научных критериев. Необходимо также последовательно описать все случаи, когда политизация функционирует как компенсаторная стратегия, позволяющая уклониться от действия специфических законов университетского или научного рынка: например, все формы политической критики научных работ, позволяющие слабым с научной точки зрения производителям тешить себя и себе подобных иллюзией превосходства над тем, что превосходит их самих. Невозможно было бы понять состояние исторического марксизма (состояние, которое схватывается в реальности его социального использования), не отдавая себе отчета в том, что он, со всеми ссылками на «народ» [peuple] и «народное» [populaire][33], выполняет функцию крайней меры, позволяющей наиболее обделенным с научной точки зрения вставать на позицию политических судей над судьями научными.