Читать книгу При дворе Николая II. Воспоминания наставника цесаревича Алексея. 1905-1918 - Пьер Жильяр - Страница 4

Я вернулся в Петербург в конце августа. Императорская семья была в это время в Крыму. Я получил соответствующие инструкции от управляющего императорским двором и отправился в Ливадию, куда прибыл 3 сентября. Когда я увидел Алексея Николаевича, он был очень бледен и худ. Его состояние все еще оставляло желать много лучшего. Он принимал горячие грязевые ванны, которые врачи прописали ему и которые считал очень утомительными.

Естественно, я ждал вызова императрицы, желая получить лично от нее все указания и пожелания относительно моей работы. Однако на обедах она не присутствовала, да и вообще ее не было видно. Через Татьяну Николаевну она лишь проинформировала меня, что, пока продолжается курс лечения, о регулярных занятиях с Алексеем Николаевичем не может быть и речи. Она также хотела, чтобы мальчик привык ко мне, поэтому просила меня сопровождать его на прогулках и вообще проводить с ним как можно больше времени.

После этого у меня состоялся длительный разговор с доктором Деревенько. Он сообщил, что наследник страдает гемофилией – наследственным заболеванием, которое передается из поколения в поколение по женской линии, но только мальчикам. Он также сказал мне, что малейшая царапина может привести к смерти мальчика, поскольку его кровь не сворачивается, как у нормальных людей. Более того, стенки его вен и артерий столь тонки, что любой удар может спровоцировать их разрыв и вызвать обильное кровотечение.

Вот такой ужасной болезнью страдал Алексей Николаевич. Его жизнь была под постоянной угрозой. Падение, носовое кровотечение, простой порез – пустяки для обычного ребенка – могли закончиться для него самым фатальным образом. Все, что можно было сделать в этой ситуации, – это неусыпно держать его под присмотром, особенно в раннем детстве,[6] и по возможности не допускать никаких происшествий или несчастных случаев. Именно поэтому по совету докторов к нему были приставлены бывшие матросы Деревенко и Нагорный в качестве личного слуги и телохранителя соответственно. Они по очереди неотлучно находились при нем.

Мои первые контакты с мальчиком прошли не очень-то легко. Я должен был говорить с ним только по-русски. К тому же мое положение было весьма неопределенным: я не имел никаких прав и соответственно – никаких возможностей контролировать его.

Как я уже сказал, сначала я был растерян и разочарован тем, что не имел никакой поддержки от императрицы. Прошел целый месяц, прежде чем я получил от нее соответствующие указания. У меня было такое ощущение, что она не хотела вставать между мной и сыном. Это во многом осложняло мою задачу, но с другой стороны, в этом, возможно, было и некоторое преимущество: освоившись в новой должности, я стал чувствовать себя свободнее. В то же время у меня бывали моменты отчаяния, когда я совершенно не верил в успех и даже был готов отказаться от возложенной на меня миссии.

К счастью, в докторе Деревенько я нашел мудрого советчика, чья помощь была просто неоценимой. Он убедительно просил меня проявлять терпение и говорил, что из-за постоянной опасности для жизни мальчика и религиозного фатализма, который развился у императрицы, она полностью положилась на волю случая и предпочитала не вмешиваться в ход событий, полагая, что это лишь причинит ребенку лишние страдания, если уж ему все равно суждено умереть. Она не считала возможным уговаривать его принять меня.

Конечно, я и сам понимал, что обстоятельства складываются не лучшим образом, но все равно лелеял надежду, что когда-нибудь здоровье моего подопечного улучшится.

Серьезная болезнь, от которой цесаревич едва оправился, сказалась на его состоянии: он был очень слаб и раздражителен. В это время он не терпел замечаний и исправлений. Он вообще не привык к дисциплине. В его глазах я был человеком, назначенным, чтобы требовать от него работы и внимания. Моей задачей было приучать его к порядку и послушанию. К целой толпе прислуги и людей, присматривающих за ним, от которых он спасался бездельем, добавился новый вид контроля, лишавший его и этого последнего убежища. Он понимал это скорее интуитивно, чем осознанно. Я ощущал исходившую от него молчаливую враждебность, которая иногда принимала форму открытого противостояния.

На мне лежал тяжкий груз ответственности, потому что при всем старании исключить возможность несчастного случая не удавалось. В первый же месяц таких инцидентов было три.

Со временем я почувствовал, что мой авторитет в его глазах растет. Царственный ученик все чаще стал доверять мне свои сокровенные мысли, и это давало надежду, что со временем наши отношения перерастут в дружеские.

Чем больше он открывал мне свою душу, тем лучше я понимал его характер и скоро пришел к убеждению, что было бы крайне несправедливо отказывать в праве на надежду ребенку, обладающему столь редкими качествами.

В то время Алексею Николаевичу было девять с половиной лет, и для своего возраста он был довольно высок. У него было удлиненное лицо с правильными чертами, золотистые с медным отливом волосы и большие, как у матери, серо-голубые глаза. Он обожал жизнь и радовался ей, когда это было возможно, и был жизнерадостным, подвижным ребенком. Вкусы его не отличались изысканностью, и он не получал ложного удовольствия от того, что был наследником престола. Он вообще об этом не думал, а самым большим его удовольствием было играть с сыновьями матроса Деревенко (оба они были моложе его).

У него был острый и пытливый ум. Иногда он удивлял меня своими совсем не детскими вопросами. Мне не составляло труда поверить, что те, кто должен был по долгу службы приучать его к дисциплине, подпадали под его обаяние и не могли противиться его желаниям. Под маской маленького капризного существа я обнаружил очень доброго, чувствительного к страданиям других и нежного ребенка. И это не удивляло меня – ведь он сам знал, что такое страдание. Когда я убедился в этом, то преисполнился надеждой на будущее. И все же моя задача была бы во много раз легче, если бы не окружение цесаревича.

Как я уже говорил, у меня сложились отличные отношения с доктором Деревенько. Однако по одному вопросу наши точки зрения не совпадали. Я считал, что постоянное присутствие матроса Деревенко и его помощника Нагорного вредит ребенку. Любое вмешательство извне в ход событий, когда ребенку могла угрожать опасность, как мне казалось, мешало воспитанию у цесаревича силы воли и наблюдательности. Сколько он (возможно) приобретал в смысле безопасности, столько же он мог потерять в реальной дисциплине. Я полагал, что было бы лучше дать ему больше свободы и приучить искать в себе самом необходимые силы, чтобы сдерживать собственные порывы или необдуманные действия.

К тому же всякого рода происшествия по-прежнему случались. Было просто невозможно оградить и защитить его от всего на свете. Чем строже мальчика контролировали и опекали, тем больше раздражения это вызывало и тем более унизительным ему казалось. Соответственно, возрастал риск, что ребенок научится лгать и изворачиваться, чтобы ускользать от всевидящих стражей.

Это был верный путь превратить физически слабого ребенка в абсолютно бесхарактерное создание, не умеющее контролировать свои поступки и не имеющее нравственного стержня, без которого так трудно пройти жизненный путь.

Я говорил об этом с доктором Деревенько, но он до того боялся внезапного обострения болезни и так остро ощущал груз ответственности, лежавший на нем как на враче, что я никоим образом не мог убедить его принять мою точку зрения.

Окончательное решение вопроса оставалось за родителями: только они могли принять решение, которое могло иметь для ребенка самые серьезные последствия. К моему изумлению, они целиком и полностью согласились со мной и сказали, что готовы взять на себя всю ответственность за риски этого эксперимента. Без сомнения, они прекрасно понимали, какой вред наносит ребенку существующая система, и, любя его до самозабвения, пошли на риск, чтобы не позволить ему превратиться в бесхарактерного человека, не имеющего душевной твердости.

Сам Алексей Николаевич был от этого решения в полном восторге. Общаясь со своими ровесниками, он и без того уже страдал от неусыпной опеки и контроля. Он клятвенно пообещал мне оправдать оказанное ему доверие.

Тем не менее, хотя я был уверен в правильности своей точки зрения, в тот момент, когда его родители дали свое согласие на эксперимент, меня обуял страх. Казалось, я предчувствовал, что со всеми нами произойдет…

Сначала все шло хорошо, и я уже почувствовал себя немного свободнее, когда вдруг случилось то, чего я боялся больше всего. Цесаревич находился в комнате для занятий. Он стоял на стуле и вдруг пошатнулся и упал, ударившись правым коленом об угол какого-то предмета мебели. На следующий день он не смог ходить. Еще через день подкожное кровотечение усилилось, и опухоль, образовавшаяся под коленом, распространилась на всю ногу. Под давлением тока крови кожа огрубела, что вызвало дергающие боли, усиливавшиеся с каждым часом.

Я был в ужасе, но ни царь, ни царица ни в чем не упрекали меня. Напротив, они, казалось, хотели сделать все возможное, чтобы помешать мне отказаться от задачи, которую болезнь моего ученика сделала столь опасной. Как будто желая своим примером заставить меня взглянуть в лицо неизбежному и сделать меня своим союзником в борьбе, которую они так долго вели, они делились своими тревогами, и делали это с трогающей сердце добротой.

С самого начала приступа болезни императрица находилась у постели сына. Она ухаживала за ним, окружая его нежной заботой и любовью и пытаясь по возможности облегчить его страдания. Император навещал сына каждую свободную минуту. Он пытался успокоить и развеселить мальчика, но боль была сильнее, чем ласки матери или рассказы отца, и Алексей снова начинал стонать и плакать. То и дело открывалась дверь, и в комнату на цыпочках входила одна из великих княжон и целовала младшего брата, наполняя комнату атмосферой свежести и здоровья. На мгновение мальчик раскрывал огромные серые глаза, обведенные темными кругами, и почти сразу же снова закрывал их.

Однажды я наблюдал мать у изголовья больного. Он провел очень беспокойную ночь. Доктор Деревенько нервничал, так как кровотечение все не останавливалось, а температура поднималась. Воспаление распространилось дальше, а боли усилились. Цесаревич жалобно стонал. Его голова покоилась на руке матери, а мертвенно-бледное лицо изменилось до неузнаваемости. Временами он переставал стонать и повторял одно слово: «Мама». В этом слове было выражено все его страдание и отчаяние. Мать целовала его лоб, волосы и глаза, как будто прикосновения ее губ могли облегчить страдания и удержать жизнь, которая покидала его. Подумайте только о мучениях этой матери, бессильной свидетельницы страданий своего сына, – матери, которая знала, что именно она является их причиной, что именно она «наградила» его болезнью, с которой не может справиться современная наука. Теперь только я понял темную трагедию ее жизни. Как легко теперь восстановить этапы этого долгого испытания.