Читать книгу Змеи в ее голове - Пьер Леметр - Страница 6

Молодая женщина сильно нервничала. Она слишком громко и слишком часто смеялась. Она была очень худа. Констанция. Тридцати лет. В ее поведении чувствовалось что-то странно мужское – такое часто можно заметить в девушках, побывавших в тюрьме. Сотрудница учреждения наблюдала, как она сражается с капотом, который не желал закрываться. А Натан следил за этой сценой, не выражая никаких эмоций и не отвечая на смешки и гримасы Констанции. Он сохранял сдержанность, был почти холоден, он повидал немало подобных учреждений, это был тертый калач. Констанция только что купила детское автомобильное кресло и не знала, как к нему подступиться.

– Давайте я вам помогу, – предложила сотрудница.

– Нет, я сама справлюсь!

В спешке она ответила резко, почти неприязненно.

Сотрудница согласно кивнула: ну-ну…

А это было не так-то просто. Склонившись к заднему сиденью, Констанция потянула ремень, поискала место закрепления, процедила что-то сквозь зубы, попробовала с противоположной стороны, потом еще раз; разумеется, это полный идиотизм, но если она не справится, значит она плохая мать. Она уже неоднократно чувствовала это по куче других поводов, и почти всегда, честно говоря, только потому, что не успела научиться. Вот ведь парадокс: она почти пять лет ждала этого момента, но не смогла сделать ничего, чтобы к нему подготовиться. За это время много чего могло произойти. Пока она надрывалась, пытаясь закрепить низ кресла в стальных пазах заднего сиденья, Натан видел только ее обтянутую штанами с узорами крепкую попку и слышал, как она чертыхается. Неожиданно Констанция обернулась, чтобы взглядом извиниться перед сотрудницей и попутно улыбнуться ребенку, который безучастно стоял позади. В правой руке у него болталась фигурка Грендайзера[10], с которой он не знал, что делать. Он не ответил на ее призыв и продолжал смотреть на нее пристально и отстраненно, почти равнодушно. Или даже злобно, Констанция не знала, но уж точно не приветливо. Потрясенная холодностью ребенка, она вернулась к своей задаче; ничего, это нормально, они ведь еще совсем не знают друг друга.

Натана отобрали у нее, когда ему было всего полгода. Тогда Констанция ударила инспектрису из социальной службы, которая пришла проверить их жилищные условия. Девятидневный запрет на работу. Поскольку ребенок родился от неизвестного отца, а Констанция уже немного побывала в заключении там и сям, власти тут же отняли у нее сынишку и запретили видеться с ним; она обращалась к судье, умоляла, но досье у нее было длинное, и хотя она и надела рубаху с длинными рукавами, чтобы никому не демонстрировать синих вен на руках, это никого не обмануло. Натан был помещен в первое заведение, затем в приемную семью, она даже не имела права навещать его и не знала, где он находится. В течение полугода она осаждала органы опеки, чтобы вернуть себе сына. Была внимательна ко всему, отвечала на анкеты, опросники, ходила на собеседования, соглашалась сдавать анализы мочи и крови; это свелось к постоянным уловкам, потому что ей так и не удалось завязать с наркотой. В тот период она жила с Самосом – она так никогда и не узнала, как его звали на самом деле. Потом была касса аптеки на улице Лувенны; за это она схлопотала пять лет. Забавно, но это придало ей силы. Присутствие Натана теперь витало над ней, словно целительное дуновение. Благодаря этому ей удалось завязать, она смогла воспротивиться влиянию сокамерниц, которые и в заключении торговали наркотиками. Хотя ей это было совсем не по нраву, она предпочла спать с Моной, главной смотрящей в тюрьме, и благодаря ей обрела относительный покой. Время от времени она получала известия о Натане, иногда даже фотографию – и все вызывало у нее слезы. Мужиковатую Мону это трогало, она делала вид, что они по-прежнему вместе, но больше ничего не требовала от Констанции, так что они стали почти подружками, насколько это возможно в подобном месте. Через три года Констанция получила условно-досрочное освобождение. Шесть месяцев испытательного срока, без малейшего шанса забрать Натана. Она вернулась в департамент Сена-и-Марна, ей пришлось дважды сменить жилье, она познакомилась с одним или двумя типами, но, несмотря на это, не подсела снова на наркоту. Единственной целью ее жизни стало доказать, что она заслуживает, чтобы ей вернули сына. В конце концов она нашла квартиру по приемлемой цене и с комнатой для малыша. У Констанции не было никакого образования, так что она подрабатывала прислугой и ходила за покупками, отказавшись от всякой оплаты по-черному: ей нужны были договоры найма, счета, квитанции, чтобы иметь возможность все подтвердить, ничего нелегального, ничего, а это чертовски тяжкая задача, когда ты в самом низу социальной лестницы. Когда пришли инспекторы, она показала им только что заново выкрашенную детскую, кроватку и все такое, шкаф, одежки и даже игры. Пришлось снова сдавать анализы мочи и крови, и она, как стойкий и примерный солдат, сделала все, что от нее требовали.

Ей очень помогло агентство «Хатцер» по найму на временную работу. Мадам Филиппон. Ее растрогала ситуация и сила воли молодой женщины. Все клиенты были очень довольны. Надо сказать, что Констанция вкладывала в работу все свое исступление, все свое упорное стремление вернуть себе Натана. Это стало ее навязчивой идеей.

И наконец ее усилия были вознаграждены.

Судья вынес вердикт.

Констанция могла забрать Натана.

Ей нужно будет проходить проверки, заполнять анкеты и новые опросные листы, терпеть внезапные визиты, но она получила право поехать за сыном. И оставить его себе.

Она принесла в агентство по временному найму цветы, недорогой букетик, но мадам Филиппон, которая купила игру для малыша Натана, расплакалась от ее поступка: у нее внук примерно такого же возраста…

Под взглядами сотрудницы и ребенка Констанция упрямо пыталась закрепить кресло. Она купила его с рук, такие штуки довольно дороги. И теперь размышляла, не нагрели ли ее, не продали ли недоукомплектованное кресло, – может, в нем чего-то недостает, и при мысли о том, что без этого чертова кресла она не получит права уехать с Натаном, ей стало не по себе, ее охватил панический ужас.

– Вы точно не хотите… – отважилась снова спросить сотрудница.

Готовая разрыдаться Констанция посторонилась, и та очень любезно все сделала.

– Смотрите, надо подвести ремень под кресло и… Держите, просуньте руку сюда, нет, поглубже, давайте, сейчас вы нащупаете небольшой выступ. Нащупали? Если вы на него надавите, то услышите щелчок. Попробуйте.

Констанция попробовала, и у нее получилось. Она снова стала хорошей матерью.

Она заговорщицки подмигнула Натану, который и глазом не повел. Он ведь не знает ее, эту девушку, а уж он стольких самых разных людей повидал, с чего бы он вдруг разулыбался ни с того ни с сего. Тут нужен повод.

В багажнике, куда Констанция поставила его чемодан, Натан увидел что-то в подарочной упаковке. Он был уверен, что это для него, и задумался, скоро ли она решится отдать это ему. Едва приехав за ним, она сунула ему Грендайзера, такую штуку, которая его никогда не интересовала; он ничего не сказал, однако ему не терпится от нее избавиться. Хорошенькое дело, если и в пакете что-то подобное…

Его усадили в детское кресло, он не сопротивлялся. Констанция вообще не знала, что надо делать.

– Спасибо за…

Сотрудница улыбнулась:

– Не забудьте пристегнуть ему ремень безопасности.

Вот черт!

Констанция нырнула в салон, схватила ремень, протянула его перед Натаном. Для этого ей пришлось склониться над ним, и они впервые оказались так близко друг к другу. Это продлилось совсем недолго, и оба поняли, что это ключевой момент, но не знали, как следует поступить. Констанция крупным планом видела его серо-карие глаза, каштановые волосы, растущие низко надо лбом, такие тонюсенькие… Он был так прекрасен, что ей стало страшно. Натан ощущал запах Констанции – духи, которых он не знает, какие-то девчачьи штучки, слегка сладковатые. Ему очень понравилось, но он не подал виду.

Путешествие прошло не слишком хорошо. Триста километров в машине до Мелёна.

– Сейчас остановимся и съедим пиццу, хочешь?

Но Натан предпочел бы «Макдак». Она говорила об их жизни, обо всем, что они будут делать теперь, когда они снова вместе. Навсегда. Но ребенок только критиковал: купленные ею конфеты, диски, которые она выбрала… Когда к полуночи Констанция прибыла в Париж, нервы у нее были на пределе. Вдобавок она поняла, что забыла отдать ему подарок, так и оставшийся в багажнике.

А вот Натан добрую часть пути только об этом и думал.

Когда они добрались до дому, он уже спал глубоким сном.

Констанция с удовольствием представляла, как они впервые окажутся в своей квартире. Она воображала, как Натан войдет в свою комнату, увидит мебель, игрушки, – а он крепко спал у нее на руках. Ему следовало бы сходить в туалет, почистить зубы. Если он этого не сделает, значит я плохая мать. Но она просто раздела его и укрыла одеялом, так что он даже не проснулся. До чего же утомительной была дорога! Ни от кого другого она не стерпела бы и десятой доли. Иногда было просто невыносимо, эта история с пиццей, с гамбургером… Констанция упрекнула себя за это. Ребенок имеет право… Именно это говорил ей судья, когда она требовала, чтобы ей вернули сына.

Уже поздно. Завтра они целый день будут вместе, она все распланировала: кино, пикник, но теперь она во всем сомневалась.

Констанция откупорила бутылку бордо. Как же она устала…

* * *

Теперь Васильев приходил два раза в неделю. Господин де ла Осрей продолжал говорить ему: «Ты не слишком часто приходишь…» Теви хихикала в кулачок. А Рене неловко оправдывался. Тем летом столбик термометра иногда поднимался очень высоко, и Теви приходилось проявлять чудеса изобретательности, чтобы проветривать дом, чтобы Мсье – который, впрочем, ни на что не жаловался – легче дышалось. «Мы часто ходим в парк, – рассказывала Теви. – Мсье очень нравится читать там новости». Васильев уже давно не видел у Мсье такого количества газет. Прежде весь его кабинет был ими завален, затем интерес к ним прошел, а теперь вернулся.

Если взглянуть со стороны, Васильев был удивлен тем, какое место занимает молодая сиделка в этой квартире. Все свидетельствовало о ее присутствии: новые подушки, порядок в спальне Мсье, а еще – новые лампы. «В этой гостиной вообще невозможно было что-нибудь увидеть, вы согласны?» И амулеты. Совсем немного, но – Теви со смехом признавала это – она очень суеверна. Она окружала себя множеством самых разных фетишей, это сильнее ее. Так что коробочки с бетелем в форме птичек, позолоченные дарохранительницы, головы апсар[11] или керамические копии головы Авалокитешвары из храма Плаосан[12] совсем заслонили коллекцию Мсье: бронзовые статуэтки XIX века, алебастровые пепельницы и деликатно-фривольные гравюры. Предрассудки Теви забавляли Рене и развлекали Мсье. Например, ей не особенно нравилась эта квартира. Не то чтобы она была неудобной, но на лестнице нечетное количество ступенек, «а это приводит в дом призраков». Теви и сама смеялась над своими суевериями, что не мешало ей в них верить. Однажды вечером – Рене уже не мог припомнить, с чего вдруг они коснулись этой темы, но начал точно не он – Теви заверила его, что мужчине никогда не следует спать с женщиной, у которой выбрит лобок: «Это верный путь к серьезным проблемам». Рене покраснел, а она нет.

Когда зашел разговор о деле Мориса Кантена, Теви убежденно сказала, что тот наверняка не умер бы, если бы согласился нанести на тело сакральные татуировки.

– Не уверен, что татуировки могут быть надежной защитой от сорок четвертого «магнума», – рискнул возразить Васильев.

– А вот об этом, Рене, вы ничего не знаете!

Он спросил, задумывалась ли она о том, чтобы защитить себя сакральной татуировкой. Теперь покраснела она, так что Рене не знал, куда деваться… С тех пор наличие татуировок где-то на теле Теви не на шутку волновало его. Он не мог заставить себя не думать о том, что они должны быть расположены в каком-то сокровенном месте, и это всерьез его будоражило.

Они называли друг друга по именам, но оставались на «вы».

Они разговорились о Морисе Кантене не потому, что в его деле появились какие-то новости, а потому, что господин де ла Осрей когда-то был с ним знаком.

– Дело было в «Жокей-клубе», за ужином, уж не помню, по какому случаю… Презабавный человек. Он бесконечно долго рассказывал нам про сафари, в котором даже не участвовал…

Визиты Васильева подчинялись ритуалу, во многом обязанному Мсье, но также и Теви. Оба были чрезвычайно привержены постоянству, привычке, установленному порядку. Сперва за рюмочкой чего-нибудь они болтали о пустяках, затем ели лапшу или овощной суп, после чего усаживались за большой стол в гостиной и играли в «желтого карлика»[13]. Теви выигрывала чаще других. Рене предполагал, что она жульничает; он никогда не пытался проверить, но ему даже нравилось, что она плутует. Когда это было незаметно, он позволял ей выиграть, а она очень радовалась, потому что победа доказывала справедливость ее предрассудков и верований.

В тот вечер Мсье вернулся к делу Мориса Кантена.

– Я уже давно им не занимаюсь, – сказал Рене.

– Еще одна история, преданная забвению, – произнес Мсье.

– Преданная забвению, – повторила Теви. Мысленно она всегда отмечала новые для нее выражения: повторение помогало их запомнить. Затем она пыталась использовать их, что не всегда бывало уместно, и Рене с извиняющейся улыбкой ее поправлял, а Теви никогда не обижалась.

После партии в «желтого карлика», когда Мсье засыпал, они оставались вдвоем в гостиной и болтали, так что, бывало, Рене уходил довольно поздно.

– Благодаря Мсье, – сказал Васильев, – вы знакомы с моей семьей на все сто, но никогда ничего не рассказываете мне о своей.

– Это не слишком интересно.

Однако Рене ждал продолжения, и молодой женщине пришлось добавить:

– Я хотела сказать, все совершенно банально… Семья есть семья. В Камбодже или во Франции это всегда почти одно и то же, верно?

Она явно не хотела распространяться на эту тему, вновь заговорила о Мсье, о нынешней партии в «желтого карлика», и это напомнило Васильеву, что он хотел кое-что предложить.

– Я тут подумал… – сказал он. – Может, как-нибудь вечерком мы могли бы сфотографироваться все вместе, что скажете?

– Сфотографироваться?

– Да, чтобы сохранить воспоминание об этих вечерах Мсье. Чтобы потом, когда… Ну, вы меня понимаете…

– О нет! – ответила Теви.

Вид у нее был такой возмущенный, что Васильев забеспокоился, уж не оскорбил ли он ее чем-нибудь.

– Сфотографироваться втроем – нет, это невозможно! Это приносит несчастье. Если мы это сделаем, один из нас троих вскоре умрет!

Оба подумали об одном и том же – о возрасте Мсье, – и их разобрал безудержный смех. Это был отличный вечер. Впрочем, все вечера были приятными, если не считать того, что два раза в неделю Рене ел что-то другое, а не консервы и быстрозамороженные продукты.

Когда Теви провожала его к дверям, Васильев осмелился:

– Скажите, Теви… Мсье не заговаривается?

А поскольку Теви нахмурилась, услышав незнакомое выражение, он покрутил указательным пальцем у виска.

В тот вечер дважды, когда речь заходила о Морисе Кантене, Мсье говорил, словно только что вспомнил:

– Знаете, я ведь прежде был с ним знаком. Как-то мы встретились за ужином в «Жокей-клубе». Он бесконечно долго рассказывал нам про сафари, в котором даже не участвовал…

Теви тоже об этом вспомнила. Однако не сказала Рене, что заметила у Мсье и множество других признаков. Она ограничилась тем, что снова хихикнула, прижав кулачок к губам.

– Да, иногда слегка «заговаривается»…

Уходя, Васильев наклонился и поцеловал ее в щеку.

* * *

Еще с прошлого мая, после катастрофического дела Кантена, Анри Латурнель был по-прежнему сильно озабочен состоянием Матильды. Разумеется, он ей не перезвонил и ничего о ней не знал, как обычно и бывало, но на сей раз это его почему-то очень беспокоило. Отсутствие контакта – в порядке вещей, таково правило; а контакт – исключение. Однако его печалило, что он ничего не знает. Что-то с ней не так? Что-то могло усложнить работу? Разумеется, его беспокоил не только этот вопрос, но и сама Матильда.

Он не решался признаться себе, но все это давалось ему очень нелегко. Насколько сильно он ее любил? Он погрустнел еще больше. Он страстно любил ее. Но всегда издалека.

1941 год. Матильде девятнадцать, она прелестна. Ничего общего с той некрасивой толстухой, в которую она превратилась.

В Сопротивление ее привел Кудрей, товарищ, которого потом очень быстро убили. Анри, только что создавший сеть Имоджин, давал ей небольшие задания: отнести чемодан, отследить адрес, передать сообщения; она хорошо зарекомендовала себя.

В 1941 году под видом медсестры она сделала все от нее зависящее для удачного побега троих товарищей, арестованных тулузским гестапо. Она отличалась поразительным хладнокровием, ничто не могло испугать ее.

И вот наступил тот день 1942 года, когда сеть по большей части была разрушена по причине одной из тех досадных случайностей, в которых никто не виноват, но которые уничтожают личный состав. Анри помнил этот роковой день, когда уцелевшим пришлось мобилизоваться, чтобы остановить внезапный мощный успех немецкой разведки. Необходимо было действовать быстро, очень быстро, изъять документы, предупредить товарищей, предотвратить утечку информации, организовать транспортировку оружия, информировать смежные сети, во всем соблюдать полнейшую секретность… В тот день Матильда сотворила чудо. Занятый по горло Анри поручил ей проверить, находится ли под наблюдением гестапо склад оружия. Точно восстановить события ему удалось только гораздо позже, когда страшная угроза миновала. Матильда на месте обнаружила поблизости от хранилища скрытое наблюдение. Они вдвойне рисковали: видеть, как склад будет захвачен, или же быть арестованными при попытке его защитить. У них была одна-единственная машина. Немецкая разведка сработала быстро, однако подкрепление, необходимое для организации засады, еще не прибыло. Тогда Матильда позвала Роже, славного парня, настоящего бандита, который на своем пустом грузовике, развозившем овощи и фрукты, примчался так скоро, как только мог. Меньше чем за двадцать минут они с Матильдой перегрузили в фургон все содержимое склада. «Малышка не произнесла ни слова, вот так вот!» – с восхищением рассказывал Роже. Они уехали по главной улице. Какое-то мгновение Роже сомневался, стоит ли на нее выруливать, – там как раз находился автомобиль наблюдения. «Она была чертовски уверена в себе…» Но ничего не произошло. «Я паниковал…» Та машина не стронулась с места. Только спустя полчаса прибывшее немецкое подкрепление обнаружило на переднем сиденье двух убитых агентов, которым было поручено наблюдение за складом.

Анри не оценил этой инициативы. Тем более что ответные действия последовали очень быстро. Однако ему пришлось согласиться, что склад спасен. Он так и не научился справляться с этой бухгалтерией войны. Но с тех пор стал смотреть на Матильду другими глазами. Зато она оставалась все той же: спокойной, немногословной, хорошенькой – Анри до безумия хотел ее. Они непрестанно флиртовали, их пальцы соприкасались, но ничего не происходило. Анри интересно было бы знать, как она живет, однако она мало что рассказывала. Он не мог сопоставить образ этой хрупкой и гибкой, как цветок, девушки с убийством двоих мужчин в автомобиле. Он постоянно размышлял об этом, но не хотел спрашивать ее: боялся ответов. Должно быть, она забралась на заднее сиденье, убила первого ударом ножа в горло, а потом зарезала второго… А может, она действовала двумя ножами, по одному в каждой руке? Воспользовалась ли она своим обаянием, чтобы приблизиться к ним?

Потом, много позже, были другие ситуации, произошло много всякого, эпизод с Герхардом… Красивый парень, ариец чистой воды, уверенный в себе, фанатик до мозга костей… «Позвольте мне…» Он уже был в чудовищном состоянии, и товарищи, которые им занимались, отказались. «Позвольте мне…» Они находились в сарае, вдали от всего, пора было уходить, следовало избавиться от этого немца до наступления ночи. «Позвольте мне…» Уверенный, не терпящий возражений голос Матильды. Ни тени сомнения. Анри дал слабину – он согласился. Потребовал только, чтобы с ней остался вооруженный мужчина. Таково было его условие. Остался Жиль – Анри вспомнил его имя. Остальные ушли, оставили их, Герхарда и Матильду, наедине. «Ты можешь зайти к моим родителям? Чтобы они попусту не волновались».

Анри зашел к доктору Гаше, ему открыла жена доктора, он их успокоил – они ему доверяли.

Спал он плохо. На следующее утро, встревоженный, он появился первым, на рассвете. Товарищ из охраны дремал на сене у начала дороги – автомобиль Анри разбудил его.

– Он мертв, – доложил товарищ.

Выглядел он оглоушенным, наверняка от усталости.

– Где Матильда?

Ни слова не говоря, Жиль указал на сарай. Анри бросился туда, рывком распахнул дверь, Матильда проснулась.

– Ты напугал меня, – сказала она, поднимаясь.

Она одернула юбку, словно выходила из-за стола. Она протянула ему лист бумаги, он узнал ее почерк. Судя по черным следам у нее под ногтями, воды там не было, колодец давно пересох. «Здесь все», – сказала она. Два имени, дата, место, с десяток слов. Он прошел в глубину сарая, там светила подвешенная к балке на шнуре лампочка. Земля возле стола была влажной, она впитала много крови. К тому же распростертый солдат был белым, выпотрошенным, как рыба. Анри стошнило. Все пальцы рук и ног грудой валялись в ведре, должно быть служившем для дойки коров, когда ферма еще существовала. Вместе с глазами, яичками и чем-то еще, чего ему не удалось опознать.

– Я смертельно устала, можешь попросить Жиля проводить меня?

Она была здесь, она улыбалась. Она ждала похвал? Нет, не этого она хотела. Она собрала свои вещи, обернулась и посмотрела на Анри. Это лицо отпечатается в его памяти и будет возникать перед ним всякий раз, когда что-то вот-вот должно будет произойти между ними. Это не было лицо уставшей женщины – это было лицо женщины… удовлетворенной.

Во дворе Жиль признался Анри:

– Я ушел… Я не мог больше это слышать, понимаешь? – оправдывался он.

– Ну что, пошли? – спросила Матильда.

Жиль опустил глаза и направился за сарай, к своей спрятанной машине. Матильда поцеловала Анри в щеку и пошла прочь. Эта фигура совратила бы и святого.

После в группе ничто уже не было как прежде.

Матильда была… Анри пытался подыскать слово. Когда речь шла о той Матильде, времен войны, слов требовалось немало.

История с двумя прирезанными солдатами порядком поразила товарищей, но ночью Матильда в компании сержанта окончательно парализовала сеть. С тех пор бойцы четко разделились на тех, кто категорически отказывался с ней работать, и тех, кто перед ней преклонялся и был ей безгранично предан. Она была призраком и тайной советчицей, музой и талисманом, богиней и дьяволом. Тогда Анри особенно поразило то, что многие мужчины стали желать эту женщину. Уступала ли она их ухаживаниям? Никто не похвастался.

Никто не знал, кто такая на самом деле эта Матильда. Другого Герхарда никогда больше не случилось, но, если требовалось убить солдат или коллаборационистов, она всегда была тут как тут. Как будто это ее законное право. При этом она отдавала предпочтение холодному оружию. «Не так заметно, не так шумно», – говорила она.

Там, где была кровь, была Матильда.

А потом…

В 1947 году Матильда вышла замуж за доктора Перрена. Великолепная церемония… После чего Анри и Матильда потеряли друг друга из виду. В 1951 году он получил сообщение о рождении Франсуазы. Они с Матильдой должны были увидеться в Лиможе, где она преподавала французский язык, но ничего не вышло, а потом все прекратилось – такова жизнь. В 1955 году они вместе получали медаль из рук министра.

И встретились спустя пять лет, на похоронах доктора Перрена. Народу было полно, Анри потерялся в толпе, но Матильда издали заметила его, подошла и пожала руку, как старому товарищу. В образе достойной вдовы Матильда была неотразима. Анри подсчитал: ей тридцать восемь. Она никогда не была такой красивой, такой привлекательной, черный цвет великолепно ей шел. Несколько недель Анри спрашивал себя, признается он наконец или нет. А что, если у нее кто-то есть? Десятки раз он снимал трубку, чтобы позвонить ей, брался за ручку, чтобы написать, но всякий раз отказывался от своего намерения. Честно говоря, Матильда пугала его.

В то время Анри много путешествовал. Он искал и нанимал специалистов, которых сам называл «отбросы общества»: бывших вояк, вышедших в тираж отставных легионеров, замешанных в прибыльных преступлениях, – а для него это представляло большую трудность, потому что найти хорошего профессионала было почти невозможно. Всегда присутствовал какой-то дефект, мало встречалось людей по-настоящему продуктивных, на которых можно было положиться.

И вот в 1961 году ему в голову пришла идея. Он сам не понял, как это произошло, – это было озарение. Гениальный ход. Кто мог бы стать лучшей соратницей, чем зажиточная вдова с неоспоримым прошлым участницы движения Сопротивления? Он приблизил ее, отчего она прослезилась. Первое задание. Великолепно. Руководство в восторге. Тогда они почти перестали видеться – элементарная предосторожность, секционирование. Матильда поняла.

Время от времени они переговаривались из телефонов-автоматов. Задания следовали одно за другим, по три-четыре в год, но не реже. Некоторые за границей.

Иногда она брала с собой дочь Франсуазу, оставляла ее в отеле возле бассейна, отправлялась всадить пулю в голову женщине, нагнувшейся, чтобы поднять ключи от машины, и возвращалась – всегда элегантная, с покупками и подарками, которые она повезет в Париж.

За двадцать лет они встретились три раза. Анри неизменно оставлял эти встречи на волю случая, как если бы случай имел какое-то значение в его жизни. Они повидались в Париже в 1962 и 1963 годах – это был сложный период, следовало урегулировать новые правила. «Расставить все по местам», как сказало руководство. Его представители хотели рассмотреть всех исполнителей, они снова взялись за досье своих сотрудников, кое-кого из них Анри больше никогда не увидит. Зато с Матильдой все прошло как по маслу…

В следующий раз они встретились в 1970-м. Матильда была в расцвете своих пятидесяти лет. Она сохранила гибкую фигуру и эту свойственную только ей походку: талия слегка подается вперед вслед за шагающей ногой; в этой манере двигаться было что-то необъяснимо текучее. Они поужинали в «Бристоле». Матильда сияла. Она по-прежнему оставалась для Анри неисчерпаемой тайной. Еще позавчера она была во Франкфурте – срочное задание, нельзя было терять ни секунды, тройной тариф, клиент напуган, ладно, им немедленно займутся. За дело взялась Матильда. Она вошла в гостиничный номер. Их было трое: мужчина и две женщины. Три выстрела за три секунды; четыре минуты спустя она уже покинула отель, а оружие и державшая его перчатка лежали в мусорной корзине на ресепшн.

– Так я же поехала на лифте! – сказала она Анри, которому хотелось знать, как ей удалось беспрепятственно выйти из здания. – Ведь не думаешь же ты, что я бы на шпильках стала спускаться пешком с пятого этажа!

Матильда искренне рассмеялась, она была неотразима. Для Анри это был великий день. Никогда еще он не испытывал такого острого ощущения, будто вот-вот наконец что-то произойдет, что они сейчас объяснятся… А вот и нет. Когда она села в такси, чтобы ехать домой, Анри почувствовал, что силы оставили его. Это было пятнадцать лет назад.

И чем больше Матильда старела, тем совершеннее казалась эта отговорка.

Матильда стала грузной и медлительной, зрение у нее сильно ухудшилось, с первыми признаками жары она начинала потеть, вела машину, сидя в полуметре от ветрового стекла, и напоминала все что угодно, только не то, кем она была на самом деле.

Не вызывающей подозрений.

До недавнего времени.

Тут мысль Анри, словно маятник, вернулась к делу Кантена: это был несчастный случай? Что она и подтвердила довольно туманными аргументами. Или же это была трудность… скорей организационного характера? Это опасение не отпускало его. Через несколько дней должен был поступить контракт на новое задание. В Париже. Он сомневался, поручать ли его Матильде. Сейчас он впервые сомневался.

* * *

Матильда – мечтательница. Иногда, если позволяет погода, она достает садовое кресло и усаживается на крытой террасе перед входом в дом. Как старушка, говорит она сама себе. Она смотрит на деревья парка, на прямую аллею, ведущую к ограде.

Погрузившись в свои мысли, она может сидеть так целыми часами, до наступления вечера. Какого черта я делаю?.. У нее есть еще одна причина находиться здесь и ничем не заниматься: ее недомогание во второй половине дня. Всю обратную дорогу из Парижа ее тяжелое лицо дергалось от тика, раздражение на нем сменялось меланхолическим выражением, а потом без всякого перехода грустный и подавленный вид мгновенно вытеснялся насмешливой гримасой. Это зависело от того, думала ли она об Анри, ее дорогом Анри, о работе, которую он скоро должен ей поручить (до чего же тяжело ждать вот так, ничего не делая), или о беспорядке в доме, который она покинула, не прибрав в нем: он превратился в настоящий бедлам, надо бы мне как-нибудь пошевелиться, да уж ладно… Она заказала прислугу в агентстве Мелёна. Милая женщина, эта идиотка, попросила ее подробно описать, что ей надо сделать.

– Уборку в доме, вы вообще понимаете, о чем я говорю?

Той оказалось недостаточно, требовались уточнения.

– Вы когда-нибудь делали уборку у себя дома? – спросила Матильда. – Так вот, это то же самое, что у вас, только у меня…

Наверное, этот разговор измучил ее. Покидая агентство, она была совершенно взвинчена.

Милая женщина дала ей адрес девушки, которая живет недалеко и ищет работу.

– Она умеет делать уборку?

– Все умеют делать уборку.

– Возможно, но есть те, кто умеет, но не хочет этого делать. Вот я, например. И у меня нет никакого желания связываться с кем-то вроде меня.

Милая женщина вздохнула:

– Это одинокая молодая женщина, очень усердная и бодрая, и ей нужна работа…

Ее звали Констанция Как-то Там. Матильда уже забыла, как они договорились, кто из них должен позвонить.

Она все еще была взвинчена, когда остановилась на парковке супермаркета, и тут вдруг ее охватила страшная усталость. Ноги стали ватными, силы внезапно покинули ее. Когда она выходила из машины, дурнота расплющила ее, как цветок. Она посмотрела на снующих по проходам людей с набитыми товаром тележками, но эти картинки дошли до нее совершенно искаженными. Ей понадобилось ненадолго опереться на крыло своего автомобиля и подождать, пока не отступит дурнота. Потом на смену боли в сердце пришла печаль, и она подумала, что сделает покупки позже, в другой раз, а теперь лучше вернуться домой. Оказавшись в салоне машины, почти у себя дома, она немного успокоилась и двинулась в сторону «Ла Кустель». Это название захотел дать их владению ее муж, потому что так назывался другой дом, где он провел часть своего детства. Тогда Матильде не понравилось это имя, не говоря уже о том, что ее раздражало стремление доктора Перрена непрестанно привязывать все к былым воспоминаниям. Она уступила, потому что на самом деле это не имело никакого значения. Разве что теперь это название, которое ей по-прежнему не нравится, почти никто, кроме нее, не произносит. Даже ее дочь редко употребляет его – нельзя сказать, чтобы она очень любила этот дом; впрочем, она вообще ничего не любит, а уж ее муж – и того меньше, для него все, что не американское…