Читать книгу Афродита, или Античные манеры - Пьер Луис - Страница 7

На месте, покинутом музыкантшами, Деметриос остался один, задумчиво опершись на руку. Он прислушивался к шуму моря, к треску проходивших мимо кораблей, к шелесту ветра, надувавшего паруса. Весь город был освещён небольшой, блестящей тучей, заволокшей луну, и небо было озарено мягким светом. Молодой человек оглянулся кругом; флейтистки оставили два следа туник на пыли. Он припомнил их лица: это были две эфесянки. Старшая показалась ему красивой; но младшая не представляла никакой прелести, а так как всякое уродство причиняло ему страдание, то он старался не думать о ней.

У его ног блестел какой-то предмет из слоновой кости. Он поднял его; это была записная дощечка с висевшим серебряным резцом; воск уже почти весь сошел и последний раз, очевидно, слова были выгравированы прямо в слоновой кости.

Он разобрал лишь три слова: Миртис любит Родоклейю, и он не знал, которой из двух женщин это принадлежало и была ли любимой женщиной одна из них или же какая-нибудь незнакомка, покинутая в Эфесе. Одну минуту он думал догнать музыкантш и отдать им то, что, быть может, было памятью об умершей любимой; но ему не легко было бы их найти, и так как он мало-помалу уже утрачивал к ним всякий интерес, то он лениво обернулся и бросил вещицу в море. Она быстро упала, скользнув вниз как белая птица, и он услышал плеск далёкой и тёмной воды. Этот ничтожный шум дал ему почувствовать всю тишину гавани.

Прислонившись к холодным перилам, он попробовал прогнать всякие мысли и принялся рассматривать окружающие предметы. Он питал отвращение к жизни. Он выходил из своего дома лишь в такой час, когда прекращалась всякая жизнь и возвращался домой, когда восходящая заря привлекала в город рыбаков и торговцев. Видеть вокруг себя лишь тень города и свою собственную фигуру сделалось для него таким наслаждением, что уже долгие месяцы он не помнил, когда он видал полуденное солнце.

Он скучал. Царица приелась ему.

Он с трудом мог понять в эту ночь ту радость и гордость, которая его обуяла, когда три года тому назад, царица, прельщённая, вероятно, скорее молвой о его красоте, чем молвой о его гении, призвала его во дворец и велела провозгласить его приход звуком серебряных труб.

Это воспоминание было для него одним из тех, которые, благодаря своей чересчур большой сладости, всё более и более раздражают и наконец становятся совершенно невыносимыми… Царица приняла его одна, в своих собственных апартаментах, состоявших из трех небольших комнат, невыразимо разнеживающих и непроницаемых для постороннего слуха. Она лежала на левом боку, как бы погруженная в кучу зеленоватого шёлка, отражавшего пурпуром чёрные локоны её волос. Ея молодое тело было одето в нескромно ажурное одеяние, которое на её глазах было изготовлено фригийской куртизанкой и которое оставляло обнаженными те двадцать два места тела, где никакие ласки неотразимы, так что, можно было провести целую ночь и исчерпать во всех своих проявлениях игру любовного воображения и при этом не нужно было снимать этого одеяния.

Деметриос почтительно преклонил колени и, как драгоценный и милый предмет взял в свои руки, чтобы поцеловать, маленькую обнаженную ножку царицы Беренисы.

Затем, она встала.

Просто, как прекрасная рабыня-натурщица, она растянула свой лиф, развязала свои ленточки, сняла даже браслеты с рук, даже кольца с пальцев на ногах и стояла, раскрыв руки на уровне плеч и приподняв голову с коралловой сеткой, дрожавшей на щеках.

Она была дочерью одного из Птолемеев и сирийской принцессы, происходившей от всех богов, через Астарту, которую греки называют Афродитой. Деметриос знал это, а также и то, что она гордилась своей олимпийской родословной. Потому, он и не смутился, когда царица сказала ему, не меняя своего положения:

– Я – Астарта. Возьми глыбу мрамора и твой резец и покажи меня мужчинами Египта. Я хочу, чтобы мое изображение обожали.

– Я – Астарта. Возьми глыбу мрамора и твой резец и покажи меня мужчинам Египта

Деметриос посмотрел на неё, и, угадывая какая чувственность, непосредственная и недавно проснувшаяся, вне всякого сомнения, обуревала это тело молодой девушки, сказал:

– Я первый обожаю его.

И он обнял ее. Царица не разгневалась на него за эту смелость, но спросила, отступив назад:

– Разве ты думаешь, что ты Адонис, что ты осмеливаешься дотронуться до богини?

Он ответил:

– Да.

Она посмотрела на него, улыбнулась, и сказала:

– Ты прав.

После этого он сделался невыносим, и самые близкие друзья отступились от него; но он сводил с ума всех женщин.

Когда он проходил по зале дворца, рабыни останавливались, придворные дамы умолкали, иностранки прислушивались к его голосу, ибо его голос был одно очарование. Если он удалялся к царице, его беспокоили далее и там, под всевозможными предлогами. Если он блуждал по улицам, то складки его туники наполнялись маленькими обрезками папируса, на которых прохожие писали свои имена с горестными словами, но которые он утомленный всем этим, комкал, не читая. Когда его произведение было выставлено в храме Афродиты, зала была во всякие часы ночи переполнена толпой обожательниц, который приходили, чтобы читать его имя, выгравированное в камне, и приносили в жертву своему живому богу всех голубей и все розы города. В скором времени его дом был загромождён подарками. В начале, по своей небрежности, он принимал их, но затем он стал отказываться от них, поняв, чего от него ожидали и что с ним обращались, как с проституткой. Даже его рабыни стали предлагать ему себя. Он велел бить их кнутом и продал их в маленький публичный дом Ракоты. Тогда его рабы, подкупленные подарками, открыли его двери незнакомкам, которых он, по возвращении домой, находил перед своим ложем, и в позах, не оставлявших никакого сомнения относительно их страстных намерений. Мелкие предметы его туалета исчезали один за другим; не одна женщина в городе имела его сандалию или кушак, кубок, из которого он пил; даже косточки плодов, которые он ел. Если он на ходу ронял цветок, то он уже больше не находил его позади. Они собрали бы даже пыль, раздавленную его обувью. Не говоря о том, что это преследование делалось опасным и грозило убить в нём всякую чувствительность, он достиг такого периода юности, когда мыслящий человек считает необходимым провести в своей жизни грань между вопросами духа и потребностями плоти. Статуя Афродиты-Астарты доставила ему великолепный предлог для этой нравственной метаморфозы. Всё, что в царице было прекрасного, всё что можно было придумать идеального в области гибких линий её тела, все это Деметриос выразил в мраморе и с той поры он вообразил, что ни одна другая женщина на земле не может подняться на уровень его мечты. Предметом его желаний сделалась его статуя. Он, обожал ее лишь одну и безумно отделял от плоти высшую идею богини, которая была бы ещё более неземной, если бы он связал ее с жизнью. Когда он снова увидел царицу, она показалась ему уже лишённой всего того, что было её прелестью. Некоторое время ещё он мог с ней обманывать свои беспредметные вожделения, но она в одно и то же время и слишком отличалась от той, другой и слишком походила на неё. Когда, выходя из его объятий, она в изнеможении падала и засыпала на месте, он глядел на нее так, как будто посторонняя женщина самовольно заняла его ложе, приняв образ любимой. Её руки были более стройны, её грудь более заостренной, её бедра более узки, чем у настоящей. У ней не было в паху тех трёх складок, тонких, как линии, которые он высек в мраморе. Кончилось тем, что он почувствовал пресыщение ею. Его обожательницы узнали об этом и, хотя он не прерывал своих ежедневных посещений царицы, однако, сделалось известным, что он перестал быть влюбленным в Беренису. И ухаживания за ним возобновились с новой силой. Он не обращал на это внимания. Действительно, перемена, в которой он нуждался, была иного свойства.

Редко бывает, чтобы между двумя любовницами, человек не имел промежутка в который он не увлекся бы вульгарным развратом. Деметриос всецело предался ему. Когда ему более, чем обыкновенно, было противно идти во дворец, он уходил ночью в сад священных куртизанок, окружавший храм со всех сторон.

Женщины, находившиеся тут, не знали его. Впрочем, все они были так пресыщены любовными похождениями, что не могли больше ни кричать, ни плакать и потому его не беспокоили здесь те страстные жалобы разъяренных кошек, которые так раздражали его у царицы.

Разговор, который он вёл был незамысловат и непринужден. Визиты истёкшего дня, предполагаемая погода следующего дня, нега травы и ночи – таковы были полные прелести темы разговоров. Они не просили его излагать свои взгляды на скульптуру и не высказывали своего мнения относительно Ахиллеса Скопаса. А если случалось, что он выбирал кого-либо из них и они благодарили его, находили хорошо сложённым и высказывали ему это, то он имел право не верить в их искренность и беспристрастие. Покинув их священные объятия, он подымался по ступеням храма и впадал в экстаз перед своей статуей.

Между стройными колоннами, украшенными ионийскими капителями, на пьедестале розового камня, отягчённого привешенными к нему сокровищами, стояла богиня, совсем как живая. Она была откровенно обнаженная, слегка подкрашенная под цвет живой женщины; в одной руке она держала зеркало, ручка которого изображала приап, а другой она оправляла на груди ожерелье из семи рядов жемчуга. Одна жемчужина, более крупная чем остальные, серебристая и продолговатая, блистала между обеими грудями, как серп полумесяца между двумя шаровыми облаками.

Деметриос с нежностью смотрел на неё и ему хотелось думать, подобно народу, что это были настоящие, священные жемчужины, возникшие из водяных капель, скатившихся в раковину Анадиомены.

«О божественная Сестра, говорил он, о цветущая, о преобразившаяся. Ты уж больше не та маленькая азиатка, из которой я сделал недостойную модель для тебя. Ты – её бессмертная Идея, земная душа Астарты, родоначальницы её рода. Ты – блистала в её жгучих глазах, ты пылала на её темных губах, ты изнывала в её мягких руках, ты задыхалась в её больших персях; ты извивалась в её цепких ногах – когда-то, давно, до твоего рождения. И то, что доставляет удовлетворение дочери рыбака, то и тебя тоже приводило в изнеможение, тебя-богиню, мать богов и людей, радость и горе мира. Но я увидел тебя, постиг и воспроизвёл, о чудесная Киприда! Не твоему изображению, а тебе самой я дал это зеркало, и тебя я покрыл жемчугом, как в тот день, когда ты родилась из кровавого неба и пенистой улыбки воды, ты – Аврора, покрытая каплями росы, приветствуемая вплоть до берегов Кипра процессией голубых тритонов».

* * *

Он только что предавался поклонению своему божеству перед тем, как вышел на набережную, как раз тогда, когда толпа расходилась; он слышал горестное пение флейтисток. Но в этот вечер он отказал всем куртизанкам храма, так как замеченная им парочка возмутила его душу и наполнила отвращением.

Мало-помалу им овладевала сладкая истома ночи. Он обернулся лицом к ветру, подувшему с моря и, казалось, принесшему к Египту запах роз Амафонта.

В его воображении вырисовывались прекрасные женские формы. Его попросили сделать для сада богини группу из трех обнявшихся граций. Но его молодости претило подражать условностям и он мечтал о том, чтобы соединить на одном куске мрамора три грациозных движения женщины: две из граций были бы одеты, причем одна из них держала бы в руке веер, полузакрыв бы веки под дуновение веющих перьев; другая танцевала бы в складках своего одеяния. Третья стояла бы обнажённая позади своих сестер и поднятыми вверх руками сжимала бы на затылке свои густые волосы.

Он проектировал в своем воображении ещё многое другое, как например, прикрепить к скале Маяка у самого бушующего морского чудовища статую Андромеды из чёрного мрамора, или обставить площадь Брухиона четырьмя восточными конями, как бы разгневанными пегасами; и с каким опьянением он помышлял об идее Загрея, обезумевшего от страха ввиду приближающихся титанов. О! как его снова увлекала красота! Как он был далек от наслаждений любви! Как он отделял от плоти высшую идею богини! Как он наконец чувствовал себя свободным!

В это время он повернул голову к набережной и увидел вдали мерцание желтой вуали идущей женщины.