Читать книгу Безмолвие девушек - Пэт Баркер - Страница 3

Когда я вернулась, Рица купала больного ребенка. Чтобы добраться до нее, мне пришлось перешагнуть несколько спящих женщин.

Она заметила мою тень и обернулась.

– Как она?

– Плохо. Ей недолго осталось.

– Может, оно и к лучшему…

Рица смотрела на меня пытливым взглядом. Наша с Мэрой вражда была общеизвестна. Я сказала, словно в оправдание:

– Она могла пойти с нами. Мы могли перенести ее. Она сама не захотела.

Ребенок захныкал, и Рица убрала волосы с его потного лба. Его мать находилась рядом, но была занята капризным младенцем. Малютка хотел есть, но отказывался брать грудь. Я задумалась, насколько тяжелее смотреть в будущее, если нести ответственность еще и за других. Я несла груз лишь собственной жизни и, глядя на эту измученную женщину, чувствовала себя свободной – и одинокой. Потом мне пришло в голову, что между людьми может быть и иная связь. Да, я была бездетна – однако чувствовала себя ответственной за всех женщин и детей в этом зале, не говоря уже о рабах, теснящихся на нижнем уровне.

Становилось все жарче, и многие из женщин улеглись и пытались уснуть. Кое-кому и в самом деле удалось задремать, и на какое-то время зал наполнился храпом и сиплым дыханием. Но в большинстве своем женщины лежали, безучастно глядя в потолок. Я закрыла глаза и слушала, как кровь стучит в висках. Затем снова раздался боевой клич Ахилла, на этот раз так близко, что некоторые из женщин резко сели и теперь испуганно оглядывались. Мы все знали, что близится наш конец.

Спустя час, услышав грохот и треск ломаемого дерева, я взбежала по лестнице на крышу и перегнулась через парапет. Греки уже лезли через пролом в воротах. Я видела переплетение рук и плеч, но наши воины еще пытались оттеснить врага обратно за стены. Вскоре площадь, на которой в иные дни мирно торговали земледельцы, оказалась вытоптанной и обагрилась кровью. По не ясной мне причине в рядах сражающихся то и дело возникала брешь, и в один из таких моментов я увидела Ахилла в шлеме, увенчанном гребнем. Он устремил взгляд к лестнице дворца, где стояли Минес и мои старшие братья. Затем я увидела, что Ахилл пробивается к ним. Когда он добрался до лестницы, стражники сбежали вниз и попытались преградить ему путь. Ахилл вонзил одному из них клинок в низ живота. Кровь вперемешку с мочой хлынула на ступени, но на лице стражника не отразилось и тени страдания. Он лишь мягко, как мать новорожденного младенца, держал свои внутренности. Я видела рты, раскрытые, как алые цветы, но не слышала криков. Шум битвы накатывал и снова отдалялся, по временам совершенно затихая. Я впилась пальцами в парапет, так что ногти обломились о камни. В некоторые мгновения казалось, что время замерло. Мой младший брат, четырнадцати лет, едва ли в силах поднять меч своего отца, – я видела, как он умер. Видела, как блеснуло копье и как мой брат скорчился на камнях, будто заколотый поросенок. В этот миг Ахилл, словно все время мира было в его распоряжении, повернул голову и взглянул на башню. Он смотрел прямо на меня, или так мне показалось – помню, я даже отступила на шаг, – но солнце светило ему в глаза, и он не мог меня видеть. Затем Ахилл наступил моему брату на шею и с изяществом выдернул копье. Кровь ручьем потекла из раны. Долгую минуту мой брат пытался вдохнуть, после чего затих, и отцовский меч выпал из ослабевшей руки.

Ахилл между тем двинулся дальше, за следующей жертвой, и следующей. В тот день он убил шестьдесят человек.

Самая ожесточенная схватка развернулась на ступенях дворца. Мой супруг, бедный, неразумный Минес, отважно защищал свой город. А ведь до того дня это был слабый, бесхребетный и неотесанный мальчишка. Он умер, пронзенный копьем Ахилла, вцепившись обеими руками в древко, как будто его пытались отнять у него; на лице застыло искреннее удивление. Два моих старших брата погибли рядом с ним. Не знаю, как умер третий из моих братьев, но так или иначе, у ворот либо на ступенях, его настигла смерть. В первый и последний раз я возрадовалась, что моей матери нет в живых.

Все мужчины погибли в тот день, сражаясь у ворот или на ступенях дворца. Тех, кто был слишком стар, чтобы держать оружие, вытаскивали из домов и резали. Я видела, как Ахилл, забрызганный кровью с головы до пят, положил руку на плечо молодому мужчине и ликующе смеялся. Его копье волочилось за ним, оставляя борозду на обагренной земле.

Все произошло в считаные часы. К тому времени, когда тени пролегли над площадью, на ступенях перед дворцом высились кучи тел. Еще примерно час греки были заняты тем, что преследовали уцелевших воинов и обыскивали дома и сады, где могли укрыться раненые. Когда убивать стало некого, они принялись грабить. Подобно колоннам муравьев, мужчины по цепочке передавали трофеи и складывали у ворот, чтобы затем погрузить на корабли. Чтобы хватило места, они оттащили мертвых в сторону, под стены башни. Возле тел, принюхиваясь и истекая слюной, уже собирались собаки; их узкие нескладные тени черными контурами ложились на белые камни. Налетели вороны. Подобно черному снегу, они устилали крыши домов и стены, рассаживались по дверным и оконным проемам. Крикливые поначалу, птицы вскоре притихли. И стали ждать.

Греки разбились на группы, и теперь расхищение пошло более слаженно. Они тащили резную мебель, свертки дорогой материи, гобелены, доспехи, треноги, утварь, бочки с вином и зерном. То и дело мужчины садились передохнуть, кто-то на земле, а другие – на креслах или кроватях, которые несли. Они пили вино прямо из кувшинов, утирали рты окровавленными руками и неизбежно пьянели. И все чаще, по мере того как садилось солнце, поглядывали на узкие окна башни, где, как они знали, прятались женщины. Командиры обходили воинов, поднимали их на ноги, подгоняли, и те допивали вино и один за другим возвращались к делу.

Четыре часа я смотрела, как греки обчищали дома и храмы, забирая все то, что мой народ копил поколениями. И при этом они действовали так обстоятельно, так умело… Так, если стая саранчи налетит на поле, можно и не надеяться, что они оставят после себя хотя бы один колосок. Я беспомощно наблюдала, как враги дочиста разграбили дворец, мой дом. К тому времени многие женщины присоединились ко мне у парапета, но мы были слишком напуганы и охвачены горем, чтобы говорить. Когда брать стало уже нечего, пришел черед пьянства. На площадь выкатили несколько громадных бочек, и кувшины пошли из рук в руки…

А после они обратили взоры к нам.

* * *

Рабынь первыми выволокли из башни. По-прежнему стоя у парапета, я видела, как несколько мужчин насиловали женщину и, дожидаясь своей очереди, беззаботно разделяли кувшин вина. Два ее сына – лет по двенадцать-тринадцать – умирали от ран в нескольких шагах от нее, но были при этом недосягаемы. Несчастная тянула к ним руки и звала по именам, пока оба не испустили дух. Я отвернулась, не в силах смотреть дальше.

Между тем все женщины поднялись на крышу и сбились в кучу; девочки жались к своим матерям. С лестницы уже доносился смех греческих воинов. Арианна, моя двоюродная сестра по материнской линии, взяла меня за руку, и взгляд ее говорил: «Идем». После чего она взобралась на парапет и в тот самый момент, когда греки высыпали на крышу, бросилась вниз. В белой развевающейся тунике, она летела как опаленный мотылек. Казалось, минула целая вечность, прежде чем Арианна ударилась о камни, хотя все произошло в считаные секунды. Ее крик резко оборвался, и в гнетущей тишине я медленно выступила вперед и встала перед захватчиками. Они уставились на меня, внезапно оробев, словно щенята, не знающие, что делать с пойманным кроликом.

Затем появился седовласый мужчина и представился Нестором, царем Пилоса. Он церемонно поклонился, и я поняла, что в последний раз кто-то смотрит на меня и видит во мне царицу Брисеиду.

– Тебе нечего бояться, – сказал он. – Никто тебя не тронет.

Я была готова рассмеяться. Мальчиков, которые играли в защитников лестницы, давно оттащили прочь. Другой мальчишка, на год или два старше, но неразвитый для своих лет, жался к материнской юбке, пока кто-то из воинов не наклонился и не разжал его пухлые пальцы. Мы слышали его вопли «Мамочка, мамочка!» все время, пока его стаскивали по лестнице. После чего голос его смолк.

Я бесстрастно смотрела на Нестора и думала: «Я возненавижу тебя до своего последнего вздоха».

* * *

Все последующее словно подернуто пеленой. Но кое-что еще пробуждается в памяти и по-прежнему ранит подобно кинжалам. Нас согнали в кучу и при свете факелов повели узкими проулками нашего города. Наши слитые тени резко вырастали по белым стенам и растворялись в темноте. Мы миновали обнесенный оградой сад, и в теплом ночном воздухе витал аромат мимоз. Позднее, когда другие воспоминания изгладились, я еще чувствовала этот запах, и он терзал мне душу, напоминая обо всем том, что у меня отняли. Затем аромат рассеялся, и мы снова держались друг за дружку, молча скользя по аллеям, усеянным телами наших братьев.

И так до самого побережья. Перед нами раскинулось темное неспокойное море, и волны творожно-белыми брызгами разбивались о греческие корабли. Пуская в ход древки копий, нас загнали по приставным лестницам на борт, и мы сбились в кучу на палубе. Трюмы были набиты более уязвимым грузом. Мы в последний раз посмотрели на Лирнесс. Многие дома и храмы были объяты пламенем, пылало одно крыло дворца. Оставалось надеяться, что Мэра все же нашла в себе силы, чтобы убить себя прежде, чем до нее добрался огонь.

Загремели якорные цепи; корабли один за другим выходили в море. Едва мы вышли из гавани, предательский ветер наполнил паруса и понес нас прочь от дома. Мы столпились у борта и пожирали глазами пылающий город. Уже за то время, что мы пробыли на кораблях, пожар заметно разросся. Я думала о кучах трупов, сваленных на рыночной площади, и надеялась, что пламя пожрет их прежде собак. Но, о чем бы я ни думала, мне неизменно представлялись тела моих братьев, разорванные и растасканные по улицам. Какое-то время собаки будут еще огрызаться на ворон, что кружат над ними, и крупных, нескладных стервятников, ожидающих своей очереди. То и дело птицы будут разом вспархивать в воздух и медленно опускаться, как обугленные клочья материи и останки гобеленов, что украшали стены дворца. Потом собаки нажрутся до колик и улизнут из города, прочь от бушующего пожара, – и тогда уж наступит черед птиц.

* * *

Плавание было недолгим. Палуба качалась под ногами, и мы жались друг к другу, ища утешения. Многих женщин и почти всех детей тошнило – от качки и, полагаю, от ужаса. Но очень скоро мы повернули, и корабль вошел, рыская против течения, под защиту необъятной гавани.

Неожиданно последовали выкрики, команды, и вот мужчины уже швартовались – один из канатов скользнул поперек палубы и стеганул меня по ногам – или спрыгивали в море и по пояс в воде, преодолевая пенистые волны, шли к берегу. Мы так и держались друг за друга, в страхе перед тем, что нас ожидало. Когда корабль поворачивал, волна перехлестнула через борт, и мы вымокли и дрожали от холода. Корабль направили на отмель, и воины целыми группами спрыгивали в воду, чтобы вместе оттащить его от линии прилива. Затем нас по очереди переправили на сушу. Я обвела взглядом гавань и увидела сотни черных кораблей с хищно загнутыми носами. Больше, чем я когда-либо видела в своей жизни, – больше, чем могла вообразить. Когда все оказались на суше, нас погнали по берегу, через открытое пространство к рядам хижин. Рядом со мной шла юная девушка с черными волосами. Она была очень красива – если б только лицо ее не отекло от слез. Я прихватила ее за голое плечо и сжала. Девушка повернулась и уставилась на меня в изумлении. Я сказала:

– Не плачь.

Она продолжала таращиться на меня, и я повторила:

– Не плачь.

Нас построили перед хижинами и осмотрели. Двое мужчин обходили ряды женщин, приподнимали кому-то губу или оттягивали веки; другим давили на живот, сжимали грудь, запускали руку в промежность. При этом они переговаривались лишь между собой. Я поняла, что нас оценивали ради справедливого дележа. Некоторых оттирали и толкали в одну из хижин, а других уводили. Рица была в числе последних. Я попыталась удержать ее, но нас растащили. В хижине нам дали воды и хлеба, оставили бадью для отправления нужд и закрыли дверь на засов.

В хижине не было окон, но скоро глаза привыкли к темноте, и сквозь щели между досками проникало достаточно света от луны, так что мы могли видеть лица друг друга. Нас осталось совсем немного, лишь молодые женщины и девочки, красивые и здоровые на вид; некоторые держали у груди младенцев. Я огляделась в поисках Исмены, однако ее среди нас не оказалось. Нагретый спертый воздух, плач младенцев и, с течением времени, вонь из бадьи, которую нам пришлось использовать. Кажется, я вообще не сомкнула глаз той ночью.

Утром те же двое мужчин просунули в дверь охапку туник и велели нам одеться. Наша одежда, вымокшая после плавания, была перепачкана и измята, и мы стали послушно переодеваться. Пальцы не слушались, и приходилось возиться с каждой застежкой. Одна девочка, лет двенадцати или тринадцати, не больше, заплакала. Как мы могли утешить ее? Я погладила ее по спине и прижала к себе мокрое, разгоряченное лицо.

– Все будет хорошо, – сказала я, хоть и знала, что хорошо не будет.

Меня вывели первой. С четырнадцати лет я не выходила из дому без вуали и свиты, так что опустила глаза и уставилась на пряжки сандалий, отливающих на солнце. Последовали крики одобрения. Эй, вы только посмотрите на эти грудки! В основном добродушные замечания, но кое-кто кричал, в жутких красках расписывая, что сделал бы со мной и всеми троянскими потаскухами.

Появился Нестор. Это был старец семидесяти лет, не меньше. Он приблизился и заговорил чванливо, но без злобы:

– Не вспоминай о прежней жизни, это все в прошлом. Будет только хуже, если ты станешь раздумывать о ней. Забудь! Теперь это – твоя жизнь.

Забудь. И это было моим первым долгом, просто и ясно, как небо над головой. Помни.

Я закрыла глаза. Яркий свет окрасил мои веки оранжевым с пурпурными линиями. Крики вдруг стали громче: «Ахилл! Ахилл!» Затем поднялся гул, и я поняла, что он рядом. Вой, хохот, шутки, которые звучали как угрозы, да и были таковыми. Я была коровой, приведенной на заклание, – и поверьте, в тот миг смерть казалась мне желанной. Я закрыла уши руками и, собрав остатки сил, вернулась мысленно в Лирнесс. Прошла в неразрушенные ворота, вновь увидела дворцы и храмы, оживленные улицы, женщин, стирающих белье у колодца, крестьян, раскладывающих на рынке овощи и фрукты… Я заново отстраивала сожженный город, заселяла улицы; вернула к жизни моих братьев и супруга – и улыбнулась той изнасилованной женщине, идущей через площадь с невредимыми сыновьями… Это сделала я. Стоя посреди орущей толпы, я оттеснила их прочь с арены, к берегу и на корабли. Я, в одиночку. Отправила хищные корабли обратно домой…

И еще громче: «Ахилл! Ахилл!» Самое ненавистное из всех греческих имен. И вновь я увидела, как он остановился, пригвоздив моего брата к земле, и посмотрел на башню – как будто прямо на меня, – после чего вновь повернулся к нему и неторопливо и хладнокровно, даже с изяществом, выдернул копье из его шеи.

«Нет», – подумала я. И тихими, тенистыми улицами направилась с площади к дворцу, миновала ворота и шагнула в полумрак тронного зала – зала, в который я впервые вошла в день свадьбы. Оттуда сразу двинулась к своему любимому месту. Во внутреннем дворе росло дерево с раскидистыми ветвями, и даже самым знойным днем оно давало тень. Я любила сидеть там вечерами, слушать музыку, доносящуюся из зала. Звуки лиры и флейт разливались в ночном воздухе и смывали с меня все заботы прожитого дня. Вот и теперь я была там, смотрела, запрокинув голову, на дерево и луну, пойманную, как блестящая серебристая рыба, в сети чернеющих ветвей…

Чья-то рука, с пальцами, шершавыми от песка, взяла меня за подбородок и повернула в одну сторону, потом в другую. Я попыталась открыть глаза, но солнце жгло так сильно, и когда я наконец заставила себя разжать веки, он уже отошел. Встал посреди арены, поднял руки над головой, дождался, пока смолкнут крики, и произнес:

– Молодцы. Сойдет.

И все, каждый мужчина, что стоял на той выжженной площадке, все рассмеялись.