Читать книгу Барабаны летают в огне - Петр Александрович Альшевский - Страница 2

«Барабаны летают в огне»

1

Лампочка от него сбоку, от нее свет, но он глядит выше, на потолке клозета самолично нарисованная им карта ЗВЕЗДНОГО НЕБА; Лаомедонт сидит с задранном головой, с широчайшей улыбкой, длинные шорты спущены, желание деятельности не атакует, взгляд безжизненным не назовешь, ржавчиной тех кораблей, что раньше времени ушли на покой, Лаомедонт не покрывается.

А корабль, путь его семьи скрививший, все еще здесь, у берегов города Пафоса.

Где наскочил на мель, там и стоит.

Капитаном корабля, сорок лет назад застывшего в ста метрах от земли был Ликомед – дед Лаомедонта.

Судно промысловое, по местным меркам огромное, Ликомед Орифаонис настолько его впорол, что попытки его сдвинуть провалились, и корабль остался.

По утверждению Ликомеда, усилия прикладывались формальные – не очень, он говорил, они трудились. До надрыва не выкладывались.

Это владельцы и страховщики. Какая-то КОМБИНАЦИЯ С НАЛЕТОМ МАХИНАЦИИ.

Меня они переть на мель не подговаривали, но моей оплошностью воспользовались.

Команду с корабля ссадили, и когда подвластных Ликомеду механиков и рыбаков проняла определенность, что судно в плавание больше не выйдет и они теперь безработные, их насупленность стала адресоваться капитану Орифаонису; пострадавшие от его маневра Ликомеда Орифаониса прокляли, сторонняя публика формой осуждения выбрала подсмеивание: о данной мели еще и древние мореходы знали, а у него оборудование, у него приборы, но он довел до скрежета – дорогу он нашел. В борт тыкаются волны, а с небосвода пригревает. И оттуда же метеоритная опасность.

Носясь по палубе, Ликомед Орифаонис пророчески голосил, что сейчас все посыпется?

Бегающим его не видели.

Почему он сбился, он молчит.

Из-за невнимательности ли, из-за самоуверенности, Ликомед Орифаонис вляпался даже не в дерьмо – в гудрон.

Вдоль линии пафосских кафе он шагал, никуда не заходя, и рассечь свою отчужденность его не звали. К месту происшествия сплавай, а к нашим столикам не подплывай: такое создалось настроение.

Разозленных на Ликомеда от него воротит, смеющимся над ним удобнее и безопаснее делать это за глаза; прошагав намеченную треть улицы, он ушагивал к себе.

Тарелка простокваши, печеный картофель, яблоко – ужин ПРОСОЛЕННОГО МОРСКОГО ВОЛКА.

Субботний вариант.

Самое пекло здорового питания.

Между овальными семейными фото по стене взбирается таракан. Он полетел.

Пожалуй, он не таракан. За тараканов на борту «Платониды» я бы спросил с Макровия Валлоса.

Неисполнительный помощник, ОТТАЛКИВАЮЩИЙ УРОДЕЦ, Макровий Валлос неустанно двигал подбородком и, закисая на дальних переходах, подвывал, что он бы не возражал, если бы «Платониду» разбомбили.

Новые члены команды услышанным бывали потрясены.

Капитан Орифаонис, понуро уткнувшись в пол, выходил на корму продышаться.

Затем на крому выносили вырывающегося из цепких рук Валлоса; зная, что в море его не бросят, Валлос паниковал из-за того, что бросок все же последует.

Вчетвером его вверх, он об палубу, водой не окатят, но ВЕДРОМ ПО ГОЛОВЕ ДАДУТ – капитан удары ведром не санкционировал, но Валлос их иногда получал.

Коллективное приведение в чувство. Милости внебереговой системы.

Валлос это даже уважал. У них количество, преимущество в силе, они им пользуются, а кто бы не пользовался? я бы пользовался. И никто бы меня ни к чему не призвал.

Белиз подал в международный суд на США.

После отказа свое заявление отозвать Белиз постигли трудности.

Смеживая перед сном веки, Макровий Валлос располагается на боку. Лежи он на отбитой спине, у него была бы лишь боль, а в этом положении он, размышляя, играет в фантазии государствами, предполагает по приплытии в Пафос пройтись по магазинам, ему нужна зажигалка Зиппо с картинкой как можно более обнаженной женщины.

Но не с Афродитой.

Афродита, скала Афродиты – символ Пафоса, но он для туристов, Макровий Валлос до прикуривания от Афродиты не опустится.

Потертая, но чувственно подмигивающая бабенка наподобие Феодотии Скарпы сошла бы.

СНЯЛАСЬ БЫ ДЛЯ НЕГО ГОЛОЙ, он бы ее фото и приклеил.

Обдумывая, показывать ли ей зажигалку с другой раздетой женщиной, Макровий счел, что следует показать.

Раз у меня на зажигалке не самолет, а подобная баба, Феодотия поймет, что сексом я интересуюсь.

Что обязано ее заинтересовать.

Она бы на меня налетела, оставила бы в одних носках, но меня беспокоят слухи. Поговаривают, что ее посещает наш капитан…

Он кем-то значимым стал, а я пока не удосужился. А условия продвижения у меня были не хуже. Орифаонис из народа, и я из него, Орифаонис ради карьеры ничем не поступился, и я от своего не отступал, Орифаонис закончил мореходное, и я в нем диплом высидел, но Ликомед Орифаонис у нас капитан, а меня швыряют об палубу и ведрами бьют.

БЛАГОДАРЕНИЕ БОГУ, женщин я еще хочу. И по желательности обладания первая среди них Феодотия Скарпа.

От Ликомеда Орифаониса ее отделяет дерево. Чтобы посмотреть на Феодотию, он раскачивается направо, налево, привыкший к качке на корабле, теперь он создает ее сам, а она полагает, что из рейса он еще не пришел и, взглянув на дерево, появляющегося из-за него мужчину за Ликомеда принимать не торопится.

На глазах у мужчины солнечные очки, лицо густо заляпано зеленкой, от дерева Феодотия Скарпа отворачивается, участившимся переставлением ног накатывает к подъезду, поздно стартовал бы – не догнал, но Ликомед Орифаонис снялся со стоянки аврально и уже буквально в дверях его ладонь прихватила Скарпу за задницу.

Моя истомившаяся крошечка, сказал он. Для общения с тобой я сегодня не закрыт.

А твой рейс? – пробормотала она.

Закончился.

А твое лицо?

Меня до прокусываний ПОКУСАЛИ КОЛИБРИ.

А у тебя… ты не бубоны замазал?

В море чего не приключится: ветра пронизывающие порывы, повороты судьбы драматические – к каким бы участкам его тела они не относились и как бы наладившуюся жизнь не раздраивали, капитану для сохранения авторитета надлежит с ледяным спокойствием их встречать; в безутешном состоянии свое он отбродит, но сейчас он на «Платониде», и он ее капитан. А выловленную акулу кто, кроме капитана, подержит?

Зубами она клацает, хвостом будто резцом вертит, Ликомед Орифаонис ее в обхват и от палубы отрывает.

Команда восторженно млеет.

Макровий Валлос бурчит, что капитан у нас теперь с детенышем.

Что на руки взял, то и взял, сказал ему Ликомед. Держу и не надеюсь, что завтрашний день мне нечто большее принесет.

На тупо глядящую акулу, на ГОРДО ВЗИРАЮЩЕГО КАПИТАНА, да чего там на них смотреть. Схожу помыться. И голову.

Макровий Валлос мыл голову шампунем «Пафосский пивной».

Распушить дрожжами клочковатые кудри. Сойти на берег предельно для себя привлекательным.

Вдогонку Макровию Валлосу женщины с вожделением не ахают – по многим чертам он страшен, при каждом столкновении со своим отражением Макровия разочарование ждет, касательно женского интереса он живет впроголодь и на земле бы ему без просыпа спать, но он, разумеется не рассчитывая на легкий успех, за дамами волочится.

Эй, малышка, ты…

Обращаться ко мне я тебе, Валлос, запретила.

Оргазм, промолвил Валлос.

У кого?

ОРГАЗМ ПОНИМАНИЯ.

Как бы он тебя в петлю не закинул. А откуда у тебя, Макровий, такие синяки?

Что мне какая-то синева, когда мой облик и свернутая челюсть не испортит! Меня поколотили, но бодрость духа я стараюсь не терять.

Синяки у тебя и на руках. Словно бы ты вырывался. Женщина удерживала?

Брат Кустериос.

Церковный брат?

Есть сестра Кустериос и брат Кустериос. Ее брат. Я-то с ней вокруг да около ходил, а он меня сразу хватать начал.

Свет они не включали, но и стемнело же еще не полностью – прямого повода домысливать, что его сестра и этот некрасивый мужчина изготовились посношаться, у Памфила Кустериоса не было.

Они стояли у подоконника, Макровий Валлос мял пальцами ее пухлое плечо, обладай он одуряющей верой в себя, он бы потрогал женщину посимпатичней, но мысля без подкидывающих перегибов, Валлос ухватился за реально доступное и поступательно вел процесс к кровати.

Девушка она зашоренная, думал он, на разнузданные сексуальные игры она не пойдет, по-простому нагнуться, полагаю, должна.

Макровий Валлос с ней соприкасается, очки набирает, термоядерное натягивание близилось, кашляющий, возможно ТУБЕРКУЛЕЗНЫЙ БРАТ с порога кинулся их разъединять; оторвав Валлоса от сестры, он, уже не опасаясь ее зацепить, замахал кулаками, но Макровий не рухнул, осыпаемый Макровий Валлос прорвался к выходу; рука схватила дверную ручку, Памфил Кустериос схватил руку, без отмашки локтем Валлос бы руку не выдернул.

Подбитый в переносицу Памфил, опрокинувшись на спину, утих.

Богиня любви Афродита.

Вероятно, она, обидевшись за вторжение на территорию любви, весомости удару прибавила.

А я готов на зажигалке любую шалаву ей предпочесть.

Я чего-то ЗАПЛУТАЛ…

Что с моим братом? – крикнула Гермиона.

Я его вырубил, промолвил Макровий. Минут двадцать он нашему сексу точно помехой не будет.

Ты за кого же меня… мой брат в глубочайшем и неясном по последствиям отрубе, а мне, когда я настолько растроена, сексом с тобой занимайся?!

Сверху скакать куража не достает – уступи мне пассивно.

Ах ты, кобель непоколебимый… долой! С глаз моих долой!

К расставанию привело не локтевое срубание: неверно подобранные после него слова.

Женщины утонченнее мужчин, но подобная восприимчивость Гермионы к обездвиживанию ее брата была для Макровия новостью.

Новостью, ПОХОЖЕЙ НА ГЕРМИОНУ.

Ужасающе неприятной новостью.

С Гермионой у Валлоса не срастается, а рост в штанах шел отменно, и хоть оборвался, его отзвуки, раздергивая, производят в Валлосе опустошение, привязанное к прекращению только женщиной.

Не бесчувственной. Не вырубленной им для дальнейшего овладения способом, с Кустериосом примененным.

Что-либо дурное, направленное на введение женщины в бессознательность, Валлос не сделает. Душу он сохранит в чистоте, но ощущением, что скверну он превозмог, ему не насытиться.

Вечеринка, гульба, пьяные сношения – это бы ему было в корм, и приглашение туда Макровий бы не отверг, однако распорядители бойких тусовок проживание у них под боком Макровия Валлоса не учитывают.

Ожидания у него не завышенные, он бы и кабельщика-спайщика Николоподиса посетил – и Макровий к нему пойдет.

В прошлый раз он видел у Николоподиса трех женщин и с длинной Лавинией пил из одного бокала вино: НАБРАЛАСЬ ОНА ДЖИНОМ, но затем на белое сухое перешла.

После проявленного к ней Валлосом внимания ей захотелось показаться приличной и, к его досаде, неприступной. Его потянувшиеся к ней руки она грубо от себя отбросила, но в беседу с ним вошла.

Валлос курил, и она у него спросила, почему он выпускает дым не в нее.

А надо в тебя? – переспросил Макровий.

Если ты ничего не скрываешь, сказала она, выдувай пожалуйста мимо. У тебя в сигарете табак?

Чем они набивают «Уинстон», я не исследовал, но у меня «Уинстон».

Не марихуана? Ты пускаешь струю В ОБХОД МЕНЯ не потому что у тебе марихуана?

А марихуану мне… кури я ее… тебе в глаза ею дымить?

Я бы приняла ее в нос. Ее запах мне незнаком, но баловавшиеся ею мне клялись, что кайф от нее настоящий, и я бы им сейчас мое опьянение… мое легкое опьянение дополнила.

А кайф от рьяного секса тебя не устроит? – осторожно осведомился Валлос.

Под Николоподиса я бы легла… от секса с тобой в стороне я останусь.

Привстав и, не разгибаясь, уплетясь к столу с напитками – от Валлоса она отдалилась, и его стал преследовать образ Евареста Николоподиса, раздирающего на подходящих к нему женщинах джинсы и словно бы работник на конвейере им втыкающего, взахлеб всеми пронзенными хвалимого, к притоптывающему в сольном танце Николоподису уязвленный Макровий Валлос подкатился с занесенной над головой пивной бутылкой. ЗАЗУБРЕННЫМ ЖЕЛЕЗНЫМ КОЛЕСОМ на него наехал. Решительно не дав Николоподису дотанцевать, Макровий Валлос оказался для компании неугодным.

Выкидывать из квартиры устрашились, но взглядами показывали – убирайся.

Макровий Валлос замялся, призыву поддался, снаружи он почувствовал полное одиночество.

Оно – порождение вечности, инструмент угнетения, под терзающую Валлоса мощь его пессимистического звучания он лавирует между идущими по Макариос авеню влюбленными парочками и он бы ту бы, ту бы, все женщины для него возбудительницы, но она…

К горлу подкатывает слюна. Не проглатывается. Макровий подмечает у себя расстройство глотания.

Приобняв шагающего с ней мужчину, перед Валлосом крутит бедрами Феодотия Скарпа.

Обрушить бы на нее громы и молнии… завоевать бы ее хитростью или силой.

С ней капитан Орифаонис, которого она осыпает поцелуями, неброско ПОЩУПЫВАЕТ В ПАХУ, Макровию она могла бы сказать, что ты, Валлос, рядовой, а он тебя моложе, а уже генерал.

Ну и язва же… мы, девочка, не военные, прорычал бы ей Валлос. А если он в твоем воображении генерал, то и я в моем не окопы офицерам копаю.

Поворотным сражением руковожу.

Летая над полем битвы на белом орле, связываюсь по рации с командирами обеих воюющих армий и отдаю распоряжение выдвинуть пехоту, послать танки, навести артиллерию на вырвавшиеся из прилеска танковые колонны, погасить огонь артиллерии огнем минометным, пехотным рейдом в тыл минометы из строя вывести, приблизиться к победе я никому не дозволю. Замечу, что кто-то начинает брать вверх, ИЗ ЛАЗЕРНОЙ ПУШКИ статус-кво восстановлю. Она, как горб, на спине моего орла выросла.

Раздувшийся зоб у него – бомба, а наросты под крыльями – торпеды.

Сражавшиеся, воплощая мой план, друг друга поубивали, над павшими воинами кружит черное воронье, а я на белом орле для разрядки болтаюсь над морем и узреваю в нем корабль.

Разглядываю судно в деталях.

Это «Платонида».

Разбомбить ее я намеревался…

Сейчас верный шанс.

Ликомеду Орифаонису меня не остановить, при самом деятельном участии своего помощника капитан отправится к рыбам, на искареженный металл они не польстятся, а его, еще не захлебнувшегося, изглодают – мясо сдирается с ног, капитан, отбиваясь, лягается, утягиваемый потерей крови Ликомед Орифаонис выпускает к поверхности БЕЗЗВУЧНЫЕ ОЧЕРЕДИ ПУЗЫРЕЙ.

У него вскрывают живот. Дальше следует лакомый кусок, что под животом, между ногами, этим фаллическим довеском к его капитанскому статусу он продирал Феодотию Скарпу, но в ближайшие секунду отслуживший ему член достанется барракуде, и если для похорон Орифаониса потом вытащат, его оскопленность на памяти о нем скажется образом безусловно дрянным и при упоминании о Ликомеде главенствующим.

Мужиком выказывал себя показательно, дорожку к приятнейшим дамам Пафоса вытоптал основательно – не вспомнят.

Ликомед Орифаонис? Помним, помним – тот моряк, кого в гроб без его кочерыжки клали.

На весь Пафос, даже на весь Кипр он прогремит – был не более, чем капитаном и дон-жуаном, а упокоился мужчиной среди мужчин уникальным.

УСЕЧЕННЫМ, ПРЕЗРЕННЫМ, в земле на него с ухмылками указывают ножками грунтовые насекомые; здесь, на Макариос авеню, оглянувшийся Ликомед смотрит на Валлоса серьезно.

Как настроение, капитан? – поинтересовался Макровий.

До ланча я ощущал себя веселее и здоровее, ответил Орифаонис.

А где вы его заказали?

В «Спиннинге». Мы с Феодотией мидиями перекусили.

У вас, капитан, больной желудок и вам бы…

За желудком Ликомеда не тебе следить, промолвила Феодотия. Это моя забота.

А когда мы с ним в плавании? – запальчиво спросил Валлос. – Если он станет перцем спагетти заваливать, мне его тарелку не разбивать?

Естественно, не разбивать, процедил Ликомед. Еще он вздумает тарелку мне бить!

Не относясь к помощнику тиранически, Ликомед Орифаонис распущенность бы ему не спустил: сперва Макровию Валлосу была бы выдана швабра.

Помощник бы взмолился его не воспитывать, к кресту не гвоздить, но капитан приказал бы ему, не хныкая, палубу драить.

Nihil turpi turpius, нет ничего позорнее позора, опозоренный Валлос, наработившись бы, уселся, за добросовестный труд Ликомед Орифаонис поблагодарил бы его пожатием руки и уловил, что рука у Валлоса ледяная.

Почему у тебя руки холодные? – спросил бы у него капитан.

ПОТОМУ ЧТО Я УМИРАЮ, ответил бы Валлос.

Если бы Валлос умирал и у него поинтересовались, чего он сейчас хочет, он бы пробормотал, что он умирает и из-за особенностей волочащего в могилу затухания сильных желаний не имеет, но перед кончиной он не против послушать скрипичный секстет из Киссонерги.

Позовите их для умирающего… товарища и земляка… за ваш счет.

А их выступление нам во сколько обойдется?

Недорого.

А музыканты они умелые?

О сколовшихся я плохо не говорю.

Бесстрашные добытчики редчайших созвучий, смертоносные юноши с заточенными под убийство смычками, на наркотики они подсели еще до того, как за скрипки взялись, но стоило инструментам появиться, как заштатная компания наркоманов возвысилась до натягивающего фраки ансамбля музыкантов, целеустремленным музыкальным развитием не занимающихся.

Первую скрипку в ЧЕРДАЧНЫЙ, ВПРЫСКИВАЮЩИЙСЯ КОЛЛЕКТИВ Тиндарей Геллас принес.

Он-то первой скрипкой и стал.

Нагрев, закачка, впрыск, Геллас – у него скрипка, прячущемуся в свободных одеждах Гелласу мямлят, что он совсем голову потерял, а он отвечает, что если вы об одежде, то она у меня на вырост.

Да не вырастешь ты уже, пробасили ему.

Я требую элементарной здравости, сказал Геллс. Мне всего семнадцать недавно исполнилось!

Но ты на игле.

Я вспомнил… вероятно, я и вширь не успею раздаться. Но у меня скрипка!

И откуда у тебя твоя долбаная скрипка?

Из Пафоса. С юбилея моего дальнего и дряблого родственника Кинтероса. Нас, кровными узами с ним связанных, в ресторан за сотню понаехало и после еды и выпивки танцы ПОД СКРИПКИ. А я топтался и сгибался, не поев – ломка у меня шла.

Я выпил, но вином ее разве прогонишь… я издыхаю, а скрипач передо мной здоровьем брызжет, по струнам наяривает, я скрипку у него выхватил и с ней от него пошел.

Он за мной, рукой мне в плечо, чтобы я остановился и мой поступок ему разъяснил, а я на ногах почти не стою и с прижатой к груди скрипкой от его прикосновения я свалился.

Скрипка растрескалась, скрипач разорался, но моя родня виноватым посчитала его. Других скрипачей никто не тронул, а этого за нападение на меня увели на кухню и… шинковали там или в кипяток окунали, я у вернувшихся не спросил.

Я лежал, а рядом со мной скрипка.

Ботинком ее пододвинули ко мне.

Кто ее ко мне подоткнул, тот и из ресторана меня увел.

МАКРОВИЙ ВАЛЛОС.

Он меня поднял и до своей квартиры поддерживающего меня захвата не ослаблял. Человечность, говорил, я мало к кому проявляю, но к тебе, мальчик, она у меня проснулась.

Не отпуская меня, себя он изматывал, но когда я посреди ночи очухался и его растолкал, он, зевая, сказал, что благодарить его не за что.

Погляди, сказал, в прихожей.

На что глядеть, я не понял, но вышел и пока искал, где включается свет, подумал о скрипке. Ничего из случившегося не помнил, но скрипка в мыслях возникла. Выключателем щелкнул, от светового взрыва зажмурился, на стойке для обуви скрипка. И в голове стало рассветать – меня пихнули, я не устоял, его ботинок придвинул ко мне развороченную скрипку… капала вода.

Я умылся, кран закрутил, а она капала. БУДНИЧНО, ИЗВОДЯЩЕ, уставившись в висящее над раковиной зеркало, я додумался до того, что если меня сейчас сфотографировать, высшие церковные деятели использовать мою фотографию, как икону, не разрешат.

Зубной пастой я написал на зеркале мой телефон.

Соберется Валлос со мной связаться – номер мной ему дан.

В Киссонергу ночью доблестно, шагом, у вспаханного поля приступание к издыханию от усталости, но не заваливание в грязь, а запрыгивание в прицеп к бидонам с молоком; рассмотрев, что в него кто-то залезает, выбравшийся погадить водитель со спущенными штанами поспешил к машине – с подтянутыми бежится быстрее, но когда он их подтянул, бежать ему было некуда.

До машины он уже добежал и теперь думал, куда же ему соваться: в кабину и ехать? в прицеп и разбираться? если задуматься, безобидный мягкотелый субъект в прицеп затемно не заберется.

В нем беглый каторжник, ДОРОЖНЫЙ МАНЬЯК, его не то что вышвыривать – на разговор вызывать рискованно.

Сейчас он в прицепе свернулся, но только я его побеспокою, он выпрямится, спрыгнет и ко мне!

А сядь я в кабину, он в пути перескочит на ее крышу, протиснется ко мне в окно и, жутко сказать, что…

Не туда я бежал. Мне бы от машины как можно дальше и где-нибудь в полях затеряться.

ТИНДАРЕЙ ГЕЛЛАС в прицепе зашумел, задрожавший Нелей Эвриклесис от машины отпрянул, в прицепе у меня монтировка, но на мою-то голову она и падет…

Чего мы движение не начинаем? – бессвязно набормотавшись, спросил Геллас.

А ты… по голосу ты не взрослый.

Я семнадцатилетний. Побывавший на на семейном празднике, где ауру мне пробили. Мне в Киссонергу.

Ее я должен проехать, промолвил Нелей. С тобой, но лучше без тебя. Ты, парнишка, из прицепа бы… монтировку ты там не нашел?

Она у меня.

Что же я предписание врача-то не выполнил, вздохнул Эвриклесис. У меня шоферская болезнь – геморрой. Из-за обострения врач мне сказал за баранку не садиться, а я ослушался… и мне аукнулось. Против меня молодость и монтировка.

Повезете меня в кабине, я в нее не с монтировкой – со скрипкой перейду.

Говоря условно? – осведомился Нелей. – Как бы НЕ С ВОЙНОЙ, А С МИРОМ?

Как бы, не как бы… со скрипкой, значит, со скрипкой! Я подразумеваю прямой смысл.

Протягивая смычком струны, чуть ли не засосывая его Эвриклесису в ухо, Тиндарей Геллас катил в Киссонергу под скрипичные и шоферкие завывания.

Водитель кричал: «Мне нужна поблажка!», скрипка оглашенно пела: «Виитьиитьиитььиииивьи!!!», чердачные друзья наверняка переваривают в забытье вчерашнюю дозу и на чердаке бы их Геллас застал, но его чаю испить потянуло.

С молоком.

Пакетик чая, бидон молока, пакетик я возьму в забегаловке Махаороса, бидон у тебя – пакетик в бидон и накреню, полью, НАСОСУСЬ, ознакомленный с его идеей Эвриклесис на бидон молока из своего прицепа не расщедрился.

Согласен, промолвил Геллас. Я тебя не прошу, ты меня, опомнившись, не уговариваешь – соглашение нами достигнуто. Чем его закрепим?

Какую бы ловушку ты ни затеял, пролепетал Нелей, я не попадусь.

А к Махаоросу по чашечке чая дернуть со мной зайдешь? Ты меня вез! За это с меня чай.

У Эвреклисиса скоропортящийся груз, Киссонергу он обязан стремительно МИНОВАТЬ ТРАНЗИТОМ, но на напористость юноши он нехотя кивнул и ему горячий чай, ему слоеный пирожок, а Геллас отхлебнул и опрометью наружу.

К машине с бидонами.

Заметив через окошко проникновение в его незапертую кабину, Нелей Эвреклисис подлетел к ней беседовать с Гелласом по душам.

Очистить мою кабину, сказал Эвреклесис, я повелеваю тебе четко, и ты…

Давай ключи! – заорал Геллас.

Тебе от меня за твое…

Ключи от зажигания!

А такую твою нахрапистость тона что подкрепляет? – спросил Эвреклесис. – Что у тебя есть, чтобы я тебе не сказал, что иди-ка ты, мальчик, в задницу?

Не у меня есть, промолвил Геллас. У тебя.

Ну ясно, ты сейчас ребячливо заявишь, что у меня есть челюсть, и ты мне ее свернешь, раздробишь ее скрипкой…

Я С ТОБОЙ НЕ СПРАВЛЮСЬ, сказал Тиндарей.

Конечно, я же мужик, а ты пацан… и как же ты меня принудишь ключи тебе отдать?

Разгромом, ответил Тиндарей.

В драке меня разгромишь? Но ты же говорил, что тебе со мной…

Кабину я тебе разгромлю. Обивку разорву, рычаг переключения передач выверну, дверь в кабину я закрыл изнутри, и тебе от моей выходки не уберечься. Почему мы друг друга слышим? Потому что стекло опущено. В этот проем ты мне ключи и подашь.

Рычаг ты мне не вывернешь, промолвил Нелей.

Хочешь меня испытать? – взревел Тиндарей. – Я принимаю вызов! Своим сомнением ты в меня что-то невиданное вселил.

Подвергать любимый рычаг даже не вполне очевидной опасности Нелей Эвреклисис поостерегся и, перекочевав в трясущуюся от возбуждения руку Гелласа, ключи были вставлены, двигатель затарахтел, старт не обошелся без рывка и ЗВОНА БИДОНОВ, ну вот я и поехал, подумал Геллас. А ехать я никуда не думал.

Поговорим с собой начистоту. Куда-либо ехать у меня ни желания, ни нужды, а я еду, прицепом в поворот вписываюсь отвратно, состояние у меня подвешенное, водить я практически не умею, на углу газетный лоток, и я его своротил, девушку с собакой разъединил; выкатившись на них, я проехал между ними – девушка отпрыгнула направо, собака налево, после моего проезда они вновь объединились и понеслись.

За мной. Подергивая меня глухим тявканьем и тоненьким девичьим голоском. Мудозвон ты козлиный, сволочь, твой номер я засекла! даже не надейся, что в полицию не сообщу!

В полицию на меня и Эвриклесис, скорее всего, уже нажаловался.

Из машины пора выметаться.

А меня только-только соображение, куда ехать, посетило.

К Макровию Валлосу, к тому, кто при виде меня ОТ РАДОСТИ НЕ ЗАВИЗЖИТ, его информационный голод я бы утолил, сказав, что в Киссонерге произошел угон, грабеж, преступника вычислили и гнались за ним до самого Пафоса, но на твоей улице он от погони оторвался.

На машине с прицепом.

Она у твоего подъезда.

А он в твоей квартире и ему в ней необходимо убежище!

Буксирующий тросом рыболовный трал, прирученный к мирному ремеслу – ты. А преступник – я.

Ты что, это еще не понял? Ты что, Валлос, тупой?

Рыба, ниже рыбы!

У тебя мозги, а у сантиметрового филиппинского бычка нет, но взгляд у него осмысленней!

Чем, укрываясь у Валлоса, его обзывать, правильней в Пафос не рваться. С вождением худо, отрыв от полицейских возможен лишь в мечтах, а без машины я недостижимым для них стану.

Мне бы быть покороче. В разговорах с собой.

Услышанные сирены означали бы, что время им упущено, и Тиндарей Геллас, поелозив ногой, нащупал прежде игнорируемую им педаль тормоза, НЕЖНО НА НЕЕ НАЖАЛ, и тормоз сработал.

Конструкторы машины – не шарлатаны.

Помимо конструкторов, Тиндарей Геллас подумал о скрипке. К своим загляну, скрипкой их к себе расположу, за мной, вожаком, гуськом они двинут. Если в освоении скрипки они за мной не потянутся, я нелицеприятно спрошу: кому из нас скрипка важнее? мне или вам?

Не нам, ответят они.

Подобный ответ был бы для Гелласа чудовищным, но наркоманы Тиндарея Гелласа не отшили. Похоронив проект создания на паях пиротехнической лаборатории, они сговорились вести подрывание атмосферы звуками не взрывов, а скрипок.

Но скрипка одна, а их шесть.

При ОБВОРОВЫВАНИИ МУЗЫКАЛЬНОГО МАГАЗИНА они действовали организованно.

Две добавили, но трех не хватает.

А гитары на что?

На что? – осведомился у крупноголового Пустидиса затосковавший в магазине Тиндарей Геллас.

На то, что гитары мы потом обменяем.

На дозу? – предвкушающе пропищал начинающий испытывать типично наркоманские трудности Беллерофонт Фолистеадис.

На скрипки! – возопил Пустидис, и его рассеянный взор на Тиндарея Гелласа лег.

Менять гитары на скрипки вы возлагаете на меня? – спросил Тиндарей.

А у тебя найдется, кому такой обмен предложить?

Ни у кого, думаю, не найдется, пробормотал Геллас и, поставив ногу на крышку пианино, ЗАБРАЛСЯ, присел, мне бы раскинуть позначительней, но мне вспоминается Валлос: он плавает на корабле, с ним на корабле плавают люди, у кого-то из них могут быть скрипки.

Скрипки у моряков – это я моих размышлениях далековато от реализма отплыл.

За ними нужен неусыпный контроль. За размышлениями. Разум тем же разумом контролировать.

А мой разум меня на это уполномачивал?

Не витай, себя одергивай, моему разуму я бы навредил. Мне бы от него досталось. Он бы охладел ко мне, я, реагируя совершенно адекватно, к нему, взаимное охлаждение. Разума ко мне, но я-то к кому… я же и есть мой разум… не туловище, не член – разум.

Разум. Раз я разум, получается, я умный. А умный и насчет скрипок что-нибудь придумает.

Всплеск энтузиазма родил ощущение, что добыча скрипок ему по плечу, но ГИТАРНО-СКРИПИЧНО ОБМЕН все-таки фикция, полагаться на его осуществление нельзя, Пустидис и остальные, самоустранившись, плохо скрывают разочарование, скрипки им вынь и положь! у Тиндарей Гелласа не то что скрипок – у него и гитар…

Их общие, отданные ему для обмена гитары, спустил Тиндарей.

Не на наркотики! Ну или…

Сестренке купил самокат! На четверть суммы действительно самокат, а то, что сверх тех денег, то…

Незадачливому дедушке бутылка писсурийского виски была куплена.

Глубокие дедовские морщины слегка разгладились, но внука он к себе не прижал.

В случившемся месяц назад столкновении деда и внука СТУЛЬЯ ЛЕТАЛИ КАК МУХИ.

Завоевать мир! Оплатить электричество! У юности и старости жизнь строится, из несходящегося исходя.

В прогрессивную партию трудового народа я ни хрена никогда не вступлю! – без обиняков сказал Сакердон.

А ты их листовку до конца прочитал? – спросил у дедушки Тиндарей.

А в конце они что, бонусы предлагают?

Ни хрена.

А чего же ты мне тут… забирай свою листовку! Ты ее с митинга притащил?

Баран я что ли, на митингах ошиваться. Листовку мне вручил киприот!

Мы все здесь киприоты, пробормотал дед.

Но ты киприот, у которого на голове ОБА УХА, обвинительным тоном сказал Тиндарей.

А у бедняги с листовками левого или правого…

На правое у него революционный берет был надвинут. Срез прикрывал? Моде Че Гевары следовал? Я не знаю! Но он за сильный Кипр.

Процветания своего отечества любой киприот хочет, промолвил Сакердон.

Хотеть-то киприоты хотят, ухмыльнулся Тиндарей, но сами-то кто? Бздуны и слюнтяи!

Ты, гневно прохрипел дед, ты забываешь, что говоришь ты со мной. Выросшим на святой для меня кипрской земле!

Святыня у тебя поруганная, сказал Тиндарей. Кто ее только не топтал и не завоевывал! Арабы, византийцы, крестоносцы, венецианцы, турки, британцы – почитать что-то столь затраханное противоречит моему гордому естеству.

РОДИМОЙ ЗЕМЛЕ НЕ КЛАНЯЕТСЯ, ее не славословит, не переубедить, а избить – рассердившийся Сакердон остановился на этом.

Немного успокоившись, он сообразил, что внук, пожалуй, и после полудюжины его ударов выстоит, но если швырнуть во внука стулом… а он затем им же в меня.

Отбитое плечо потрет, с паркета поднимется и в меня.

А у меня второй стул.

Стул B.

В меня брошен стул А, а я отбиваю его стулом В и, кинув стул В во внука, нагибаюсь и подбираю для бейсбольного отбивания стул А.

Завертим…

Сакердон не заржавел, с приданием стульям летучести он управляется на загляденье, к переправке их воздушным ходом у него явно предрасположенность, но подобное сидит в генах и у Тиндарея, отставания от деда не допускающего.

Неразрешимых задач внук перед ним не ставил.

Задействуя резкость, деда бы он опередил, и тот, наклонившийся за стулом, ничем не прикрытым от пущенного стула бы повалился, но Тиндарей не убыстрялся. Он и кидал-то туда, где дед своим стулом его стул блокировал – верховые броски С ПРИЦЕЛОМ В ГОЛОВУ.

Пусти он стулом низом, в колени, деда бы он перешиб, но оклемается ли дедушка Сакердон? сможет ли при надобности сбежать из больницы? без крепких ног попадать в клинику страшновато.

В больнице ты один против всех. Ты и кардиологи, анестезиологи, хирурги, ортопеды…

Данная тема Гелласа взволновала.

Христианскими добродетелями врачи не обладают! Если к ним попаду, подтверждение этому найду! Я бы в палате, в гуще событий, меня привезли с боксерского боя и я в отделении травматологии, но в ней логопед.

Что в отделении травматологии делает логопед?

Допустим, он мне скажет, что из-за выбитых зубов мне следует заново ставить технику речи.

Смысл здесь присутствует… но зубы у меня на месте! проводя пальцем, я их ощущаю!

Вы ощущаете не зубы, промолвил бы логопед.

Да вы ни в чем не разбираетесь! – захохотал бы Геллас. – Сам остроносый, а клинок мышления затупившийся! Что, кроме зубов, у меня во рту может быть таким твердым?

Капа. Вы же боксер и у вас во рту полагается находиться капе. Сейчас в ваш рот она вставлена.

Сейчас-то да, а когда я боксировал? Будь я на ринге с капой, зубы бы мне не выбили. Боксировать с капой и остаться без зубов – НЕСОВМЕСТИМЫЕ ВЕЩИ! А я остался… капу я вынимаю, и вы поглядите. Глядите! Так вон оно и обстоит. Предъявленному верить!

Зубы у Гелласа заныли, фантазия о боксе и логопеде прошла не безболезненно, но она изгладилась, а ответственность за доведение скрипок до шести неизгладима, и Геллас в Пафос, на автобусе все же в Пафос, Геллас из Киссонерги, из слоя городской бедноты, богатому родственнику он скажет, что в Киссонерге разгул безработицы, он и его, родители, мыкаясь, доедают последнее; чтобы реализма добавить, Тиндарей Геллас возьмется слезно заклинать его покормить.

Ну а затем одолжить.

Снимать ресторан деньги есть, значит и мне подкинуть обязан.

Иначе готовься идти со мной в ЛЕС ЛИС!

Обрушивающиеся деревья, присасывающиеся растения, равнинная благодать оборачивается крутым косогором, патриархальная семья зайцев с отцом семейства во главе, чинно грязя морковки, унюхивают бутерброды с корейкой, и намеревавшийся перекусить обыватель Вафусий налетевшим вихрем покусан, к лежащим в ельнике морским ракушкам выбит, здесь было море, но оно высохло, оно выпито! – ракушки вопят, оно выхлебано нами! оно еще в нас и мегамиллионами тонн мы сейчас в тебя! пустая бравада.

Вслед за криком из отверстия ракушки жалкая струйка в мизинец.

Вода несоленая, представляется, что дождевая, а-аееахауаау… дьявол!… разъедает горло аммиаком… славненькие ракушки! Что же, проказники вы мои маленькие, ко мне тащут-то… К ОБЫВАТЕЛЮ ВАФУСИЮ несут триста килограммов его погибели.

Гигантского двухстворчатого моллюска-убийцу.

Подсунув под моллюска доски, в носильщиках четыре гориллы.

Не зайцы. Гориллы – не скороходы! Прощайте, я вас покидаю, развернуться и поднажать – план нехитрый, но простота зачастую действенна, и из ельника я в березняк.

Оттуда в тот же ельник.

Ну я и вытворяю: тропинка тут по кругу, но двигаться по ней меня же не вынуждают. Сошел бы – сюда не пришел.

Моллюск сброшен, возле него выставлено охранение, на сторожевом дежурстве опирающаяся на винтовку цапля.

Холостыми в меня пусть стреляет, а от боевых я погибну.

Тяжело опустившись на колючий ковер из шишек и иголок, я переключил мозг на высшую передачу.

Цапля мне враг? во врагов она палит немилосердно? все ли у меня основания думать, что патроны у нее настоящие? мне бы какое-нибудь удостоверение, ладно бы и просроченное, я бы им перед цаплей помахал и… а на что мне к ней подходить? Цапля, моллюск, мне-то с него что… а с осла?

А с утки, что на осле?

До стремян ЛАПКИ У УТКИ ДОСТАЮТ.

Утка она вытянутая – с меня, пожалуй, будет.

На осле мимо меня проскакала, мечом надо мной махнула, сверху на меня свалился разрубленный пополам дракон.

А утка-то за меня! Дракон снижался ко мне, а утка его уничтожила: огнем он меня не сжег, но его половинки на меня упали, меня завалили, из-под их веса мне не выбраться…

Раболепно смотрящий енот.

Он принимает меня за своего хозяина, и я распоряжусь, чтобы он…

он раскрывает пасть.

Иисусе… в ней у него не язык, а член.

Побыв у моего лица, енот заходит мне в тыл, стягивает с меня брюки, я чувствую прижатие его теплой мордочки…

Я твой хозяин! В задницу тебе полагается меня целовать! У-ууу… енот, ты… енот!… енот… ено…

2

Лес лис.

Коварнейший лес ПОДЛОСТИ И ОБМАНА.

Богатый старый родственник, примерный жуликоватый бизнесмен, в него никогда не попадет, и удостоенный встречи Тиндарей Геллас о нем не выпалил.

С коварством партнеров старик, разумеется, сталкивался, но енот его не имел – какой енот, если он и травку-то не покуривал: наркотикам не поддался и денег поднакопил.

И зажался. Попытаться занять у него на скрипки, попытка заведомо смехотворная, но кивать на безработицу, на пустующий холодильник, на превалирующий в семье стон и плач… успокаивая совесть, кошелек он для меня распахнет.

Взаймы было выдано сдержанно, однако Геллас обреченно зарыдал, старик, кряхтя, подбавил, на три паршивых скрипки вроде бы наскребается.

Рубашка у Тиндарея Гелласа не совсем чистая, но карман на пуговицу застегивается, и купюры кладутся под замок, НОВОСТНОЙ ДИКТОР вещает об уходе в отставку финского правительства, одевающийся Валлос бурчит, что мусора мы в себя порядком вбираем.

Макровию Валлосу через час в плавание. На майку он надевает фуфайку. Не взопреешь? – поинтересовался у него Тиндарей Геллас.

Ты в зоне ветров не оказывался, солидно промолвил Валлос. В открытом море они как задуют – в дубленку бы влез, если бы была.

На корабле бы фуфайку и натянул, сказал Геллас. Чего в ней париться, пока до пристани добираешься? Там на улице пекло – будто солнце над землей в пяти метрах висит.

Ко мне ты заявился без моего соизволения, процедил Валлос.

Но нам же с тобой комфортно, ЛУЧЕЗАРНО УЛЫБНУЛСЯ Геллас. Заезжая в Пафос, я теперь всегда к тебе забегать стану!

Твою чтоб…

Наша дружеская связь несокрушима!

Мне твоя дружба…

У тебя моя дружба и у тебя твоя фуфайка. В чем побудительная причина того, что ты ее носишь?

Признаться, я… я ее капитану в укор. Она у меня от него, от Ликомеда. На пятилетие моего пребывания на «Платониде» он мне ее преподнес. Прослойки шерсти, ваты, в нашем климате в ней, как в аду потеешь! А чем вышита, видишь?

На груди медвежонок, прошептал Геллас.

Детское изделие! Для большого северного ребенка. У них-то холода, а у нас? когда у нас меньше плюс двадцати бывает? А капитан мне фуфайку!

В ветряные морские походы, промолвил Геллас, фуфайка тебе…

Ветры, да, ветры там дуют! Но в море и брызги летят! На берегу она промокает от пота, а на палубе к тому же и от брызг. Продуваемая ветром мокрая одежда самое оно! С воспалением слягу – всю команду В ПРАЗДНИЧНЫЙ ПЛЯС ЗАПУЩУ!

Взойдя на корабль раскалывающимся от раскаливания, Макровий Валлос мысленно сказал отвернувшимся от него Дуцидису и Серпалидису: жалко мне вас.

А себя? Себя я уже отжалел. Моя текущая задача – не распаляться сознанием, какой же я обойденный, а снасти проверить.

Над радикулитом Дуцидиса не язвить, Феогену Серпалидису молвить, что его опочившая позавчера мать пусть покоится с миром… на мыловарню бы эту гнусную грымзу снести!

Газетным киоскером она была. На улице двенадцатого Василеоса Костантиноу.

Душевно безмятежным, С ЧУДЕСНЕЙШЕЙ ЭРЕКЦИЕЙ, Макровий Валлос в прекраснейшем настроении прошагивал мимо ее киоска и его приятно кольнуло: куплю-ка я журнал для мужчин.

Сейчас, чтобы озабоченным перед прохожими не выставиться, скатаю, а дома разверну и под свежие фотографии разряжусь. В ужасных обстоятельствах неизбывного одиночества…

Подкладываться под печаль мне никак не следует!

Мне тот дальний журнал для мужчин, киоскерше он молвил.

Пятнадцать, сказала она.

Везде тринадцать, пробормотал Валлос.

У нас его цена пятнадцать. Приобретать будете?

Я заложился, что потрачу на него тринадцать… дороже тринадцати он нигде не стоит!

Из-за едва заметной разницы истерику устраивает, осуждающе протянула она. Если покупку журнала для мужчин вы не осиливаете, вот вам журнал для женщин. Он не тринадцать, не пятнадцать – восемь. В нем выкройки, кулинария, МОЛИТВЫ МОЛОДОЙ МАМЫ…

Ты мама старая. Ты старая ехидная сука. Про женские журналы Макровий Валлос осведомлен, что в них размещают кроссворды с представляющими величайшую сложность словами вроде «дуб», «пень», «веревка».

Издатели полагают, что женщины умом не блещут, но Макровию Валлосу доводилось убеждаться в ином. На заутрене в православном храме города Лимасола.

Накануне и во время того плавания Макровий Валлос был охвачен рвением не умирать, еще пожить, спаси меня, Господи, от урагана, избавь от инфаркта, не нашли на меня сорвавшуюся с креплений балку, Иисус Христос Макровия Валлоса не сокрушил. Мертвенным холодом после плавания от него не веяло. Потопав для восхваления Господа в церковь, на службу он опоздал.

А без малого СТО ПРОЦЕНТОВ КРЕЩЕНОГО НАСЕЛЕНИЯ на нее вообще не пришли.

С присоединением Валлоса на службе стали присутствовать Валлос и она – в берете, жакете, расклешенных джинсах, в выражении лица читается наличие недюжинного ума.

Задница фантастическая. Валлос бы ее отшлепал, но шлепки могут быть расслышаны батюшкой.

Приглашающим постукиванием по округлой женской плоти характерный шум сотворяется, подумал бы священник.

Ее приглашают к соитию, а меня? Присоединиться к соитию меня приглашают? Я священник, но мне всего двадцать девять лет и мой мужской орган покоится у меня под рясой полуразобранной бомбой, что меня бесконечно радует и расстраивает: себе, как Небесному человеку, я не изменяю, но ипостась Человека Живого во мне усыхает.

Не женившись, я было решил поставить на ней крест, но период увлечения ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ДУХОВНЫМ у меня, увы, прошел.

У нас, священников, сан, у каратистов дан…

Каратисты, похоже, невпопад мне припомнились.

«О премилосердная Владычице! К твоему заступлению ныне прибегаем, молений наших не презри, но милостиво услыши нас: жен, матерей…».

Не то поперло. До того в смуте, что женскую молитву произношу. Однозначно в силу непростительного для священника хотения женской плоти.

Но данное хотение не для оптимизма ли повод? До своего пострижения женщин я знал, навыков, надеюсь, не утратил, кстати, обряд пострижения, кажется, берет начало в античном обряде пострижения рабов, дабы от свободных людей их отличать.

Рабовладение церковью не осуждалось, но оно изошло, нынче у нас наука и техника, нашего устава новшества не коснулись. Вслед за твоим, даже воображаемым, познанием женщины тебя, греховодника, настигнет возмездие! За временное соединение двух современных особей камнем в спину, кирпичом в грудь, ПЕРОМ ЛЕБЕДИНЫМ В ГЛАЗ, с угостившей меня своим телом женщиной мы, учуяв после сношения разобщенность, разбежались, а с кривым глазом мне век доживать.

Кто же был бы сподоблен лебединым пером меня ткнуть…

Изыскивать персоналии бездумно.

Высматривать его или ее среди тех, кто меня не переносит и к лебединым перьям доступ имеет? Но в возможностях Господа направить на втыкание всякого, кого предпочтет Он.

Аналитически возьмем менеджера ночной смены Петуридиса.

Меня он с любовью чтит, лебединое перо он у себя в продуктовом не раздобудет, но неограниченно могущественный Господь, войдя к нему в душу и настроив его против меня, перо ему подкинет – в пачку сигарет вставит, в носок, что у Петуридиса под штаниной, у Петуридиса там зачешется и он, задвигав пальцами, выявит на щиколотке перо, а в голове спущенное с самого верха приказание ткнуть отца Онисифора пером в глаз.

Не поддавайся, Петуридис! Тебе указывает Господь, но В ГОСПОДА ВСЕЛИЛСЯ КНЯЗЬ ТЬМЫ!

Ты пережди, Господь его мигом выдавит, но пока ты Господа не слушай. Слабым голосом советую тебе не втыкать, не впутываться, а вообще ты, Петуридис, где?

Проведя ночь в магазине, Фаллелей Петуридис перед отсыпанием заходит в храм на заутреню: дремет, не дремет, но на богослужении отмечается, а сейчас его тут нет.

Из-за меня не пришел.

Сумели его, обработав, против меня, слуги божьего, восстановить. Очки мне какие-нибудь одевать нужно, чтобы от лебединого пера глаз уберечь.

В отсутствие Петуридиса моему глазу ничего не грозит и мне бы наслаждаться этим подольше, но я священник, сужение круга моих прихожан мне надлежит переносить, сожалея; у меня в храме их двое.

Митродора Тарапаонис и прежде не объявлявшийся здесь уродец.

Женщина в берете и жакете – Митродора, уродец – Макровий Валлос, на право называться неотразимым героем-любовником он не претендует, но за уродца он бы на священника прогневался. Наступательный маневр и беззащитный противник повержен. За все поношения и оскорбления на отца Онисифора бы выплеснулось.

На удары не отвечай, другую щеку подставляй, но если священник ДУМАЛ О СЕКСЕ, он и об отпоре подумать может.

Он мое размашистое негодование не стерпит, и я от него нахватаю – без особого труда он меня одолеет.

Как и дьявол.

На параллель с дьяволом Макровия надоумила Митродора, безучастно сказавшая ему, что скоро на службе будет стоять только дьявол. Недоуменно усмехаясь столь очевидной победе.

Ты, поинтересовалась она у Валлоса, продрать меня не попробуешь?

Но мы же с вами в церкви….

Церковь – это моя вторая страсть. Беспрерывное удовлетворение моей сексуальности ее не остужает. Я удачно действую в обоих направлениях.

А я, сбивчиво сказал Валлос, ни в чем не преуспеваю. Не передумаешь со мной идти – вечно тебе обязанным сделаешь.

А квартира у тебя есть? – спросила она.

Я не из Лимасола. Жилье у меня в Пафосе – очень достойное жилье.

В Пафос-то мы… ВОЖДЕЛЕНИЕ МЕНЯ НЕ ОТПУСТИТ, но нам… на чем мы в Пафос?

Сюда я приплыл на корабле.

Так ты в морском круизе? – вдохновенно спросила она.

На корабле я не плаваю, а хожу. Помощником капитана.

Походить по морю и мне бы… вырвалась бы из рутины. Веди меня на твой корабль.

Что в моей власти, промолвил Валлос, я бы тебе организовал, но протаскивать на борт посторонних нам возбраняется, и я…

На корабль меня не проведешь – никогда мной не овладеешь, заявила Митродора. Из Лимасола вы в Пафос?

Да, пробурчал Валлос.

Найдешь мне место на корабле – в Пафосе со мной побалуешься, подмигнула ему Митродора.

А до Пафоса? – спросил Валлос.

НУ И РАЗВРАТНЫЙ ЖЕ ТЫ ТИП! – засмеялась Митродора Тарапаонис. – И в в самом плавании драть меня хочешь?

Для облегчения своего положения я бы тебя здесь вздрючил.

В храме божьем? – ахнула Митродора.

В Лимасоле. Это же твой город. Что тебе, негде в нем мне отдаться?

В мою девственную квартирочку с рюшечками на занавесочках я грязное мужичье не впускаю, процедила она. Ни за что! На корабль мы с тобой выдвигаемся?

Она в чем была, за сменной одеждой домой не заехала; не достояв службу, они с Валлосом в порт – куда они после преждевременного оставления храма пошагают, отец Онисифор не в курсе, но он считает, что отвалили они и пожалуйста.

Ссоры он не ищет, однако на нее он уже почти настроился. Настолько громко переговариваться на богослужении пастве не след, и если им самим не угомониться, прерывателем цепи их болтовни заповедано быть священнику.

Неразумные, ЗАРАЖЕННЫЕ БАЦИЛЛОЙ СУЕТНОСТИ, осаживать вас надо, как насаживать – пронизывая вразумляющую речь той же страстью, что и с девкой, когда натягиваешь ее; на Пелапасиу узенькие, крепенькие, ровные, задастые, стриженые, длинноволосые – проститутки.

Цветник!

Резко пахнущий.

Их уличное обаяние воздействует не на всякого, но на меня да: поселить бы их всех у себя и, чередуя, не давать бы им роздыха, выжимать из их прижатия к кровати ласкающие ухо вскрикивания, для оплачивания шлюх я бы и церковь обворовал!

Разойдясь, восклицаю, но насчет своей сущности не обманываюсь. Вираж с выносом из храма церковного имущества мне не заложить.

А не на шлюх? на операцию умирающему ребенку я бы вынес?

Правительство и разные благотворительные комитеты ОТ СИРОТЫ ОТВЕРНУЛИСЬ, и его старшая сестра приехала ко мне.

Из Киссонерги.

Впрочем, от Киссонерги до Лимасола многие километры, и дотуда разговоры о моем добром сердце вряд ли распространились. Если такие разговоры обо мне в принципе имеются.

Ну а почему бы видевшим меня людям меня не возносить? При крещении я не вздыхаю, при отпевании не смеюсь, при венчании не морщусь, в воскресенье у народа выходной, а я, запрягаясь, служу, отдаюсь совершению ритуала без остатка, уважение моих прихожан мне терять не из-за чего.

Уважать – не возносить, но за случай с пиццамейкером Харистилисом меня и вознести реально.

Он рыгал.

И из храма я его изгнал.

Рыгание слишком нарочитое, сбивающее с возвышенности и меня, и тех, кто со мной, во время ХЕРУВИМСКОЙ ПЕСНИ «Ныне силы Небесные с нами невидимо служат» я разозлился и закричал, чтобы рыгающий убирался из церкви вон.

К дверям никто не двинулся.

Ринувшись в толпу, я стал нахраписто выпытывать – ты рыгал? чего молчит-то, а? и чего не рыгаем, а?

И тут он рыгнул.

Я на его желтое гепатитное лицо воззрился и с леденящей укоризной ему сказал, что его поведение бесстыдно.

Но я собой не владею, запричитал Харистилис. Мое рыгание не от того, что я могу не рыгать, но рыгаю. Оно результат моих кишечных проблем, от которых я пытаюсь избавиться, но эффекта не добился. Вам, батюшка, со мной, как с болезным, стоило бы быть либеральным и меня…

Мозги мне не промывай! – рявкнул на него я. – Чем бы ты ни оправдывался, пересмотра не будет. Из церкви я сказал тебе уходить, и ты из нее… ну обнаглел, в глаза мне рыгает… из храма ты выйдешь беспрекословно!

Ваша враждебность, промолвил Харистилис, для меня переносима, но вокруг нас ваши прихожане, нашу с вами беседу, заметьте, отслеживающие и сколь вы безобразно бестактны подмечающие. У вас в храме я в ТЕСНЫХ РАМКАХ НЕДУГА, и вам бы со мной по-отечески, а вы собачитесь, вы…

Собакой священника называешь?! А ну-ка моментально отсюда вон!

Но люди же вас….

Ступай, демон, прочь!

Обратившись взором к заступничеству потупившихся единоверцев, Каллистрат Харистилис запылавших огнем противодействия самоуправству святого отца не высмотрел, на выход разбито уковылял, суммированное отторжение от фигур и фактур батюшки и его паствы подгоняла Харистилиса отдаляться от церкви поспешно, а служба в храме возобновилась, без рыганий пиццамейкера Харистилиса лилась в образцовом ключе, чинно и бессобытийно она бы закончилась, но за несколько секунд до ее окончания в церковь возвратился ПИЦЦАМЕЙКЕР.

Отец Онисифор, выдающий под своды храма распевную канонаду, взывал к Господу довольно громогласно, но Харистилис его перекрикнул.

Едва войдя, заорал, что он и не знал, что у Чудотворца побывал.

И концовку богослужения он мне изгаживает, подумал отец Онисифор. А завтрашнее, почувствовав вкус, он целиком мне сорвет. Ради пресечения его выходок мне необходимо его обезвредить. На запрещение переступать порог храма он наплюет, а черту, проложенную ВЫТЯНУТЫМИ ИЗ НЕГО КИШКАМИ, ему не перейти.

Оправдываясь в рыгании, он кивал на кишки, ну так кишки мы из него и выдернем.

Да!!! М-да… свои руки мне не испачкать, какого-нибудь прихожанина не подбить – светлой душой я, Господи, твой, но дай мне, Господи, помечтать!

То рыгает, то орет, про чудотворца он про кого говорил? Не про меня, поскольку меня Господь подобным даром не наградил.

После меня, после церкви, Харистилис был где-то еще? И что же чудесного с ним где-то еще приключилось?

В церкви, получается, никакого чуда, а вне ее…

Сатана его обуял!

Я могу согласиться, что рыгание у него от изъяна физического, но теперь в него внесен расходящийся с ним прежним позыв пакостить моей службе весомее. Недавно, подгаживая мне рыганием, он бы и не помыслил по храму скакать, ЛОМАТЬ, курочить – требуется его упредить. Стремительно к нему метнусь, и он пройдет у меня крещение кровью.

А я сам к вам идти обниматься собрался, приближающемуся священнику пиццамейкер Харистилис сказал.

Потому что меня в свои записал? – процедил Онисифор. – Но я-то Сатане пока не сдался. И у себя в храме его происков расшибусь, но не допущу.

Приплетение вами Сатаны для меня неясно, пробормотал пиццамейкер. И про происки вы зачем… в вашем-то храме? Да какие в нем сатанинские происки, если в храме такой священник!

Моему значению священнослужителя ты комплимент что ли хочешь сделать? – осведомился отец Онисифор.

Естественно. Вы же изгоняете!

Тебя из храма я изгнал.

Меня из храма, а из меня рыгание. Я больше не рыгаю! Самое меньшее каждые две минуты рыгал, а как вы на мое рыгание ополчились, так оно меня и оставило. Около получаса не возникает. Спасибо вам, ОТЕЦ ОНИСИФОР!

Богу спасибо…

Компетентных проверяющих истинности чудес это чудо не привлекло. Прихожане его обсуждали, о нем толковали, объем верующих на службах отца Онисифора не разросся. Кто, как Митродора Тарапаонис их посещал, имели право констатировать, что отец Онисифор исхудал.

В храме она и кто-то помимо нее. Критическая отметка.

Строя предположения, отец Онисифор нарисовал себе появление в храме интересной старшей сестры до сих пор операбельного мальчика.

Священника она интригует. У него ПЕРЕХВАТЫВАЕТ ДЫХАНИЕ, но когда она объявляет, что ей нужно, его трепет исчезает и он кисло бормочет, что государство от вас отмахнулось, но вы не отступайтесь, и государственные учреждения под вашим сиротским давлением…

Я не сирота, перебила она.

Нет? Мой папа в порядке. А папа моего братика вместе с нашей общей мамой застрелены в школе дайвинга. Тренировки у них шли само собой в море и при погружении они, видимо, наткнулись на что-то секретное. Всплыть им уже не позволили. Кипрская ли спецслужба, приблудная ли, кто нам с братиком правду скажет? Что до меня, то я научилась со всем мириться, а братика наравне с горем возмущение охватило. Хватаемых им на улице мужчин в полицейской форме он не выпускал, криками активизировать поиски их донимал, дело к раскрытию не продвинул, а НЕРВОТРЕПКОЙ СЕБЯ ПОЖЕГ.

Рвать сердце из-за родителей верному сыну пристало, промолвил отец Онисифор, но касательно собственно себя саморазрушение это.

Заболевание его импульсивность вызвала жесточайшее, вздохнула сестра. Стресс мне не выдержать!

Дерзнув надеяться на прекрасный исход, вы…

Надежда на операцию!

Наверно, сказал священник.

Вашим хлипким «наверно» вы мою надежду не укрепите, сказала она. Возопите для меня вдохновляюще! Вскричите, что благодаря операции мой братик поправится и что материальное обеспечение наикачественного хирургического вмешательства обязанность теперь ваша – все из храма вытащив, распродадите, но слово, мне данное, сдержите! Произнесенное мною за вас с вашими намерениями совпадает?

Из храма я… я подумаю, но… нет, из храма я не понесу.

Я, святой отец, КАМЕНЕЮ, прошептала она. Мой братик, мое солнышко… он уже, считай, мертв.

Ну а что операция, протянул отец Онисифор. Послать на операцию нередко что означает? На смерть послать.

Про операции не вам говорить, процедила она.

Покуситься на ценности храма мне себя не заставить, но твоему брату ведь требуется необязательно конкретно операция, а излечение.

Конечно, излечение, сказала она. А как он без операции излечится?

Я его излечить постараюсь.

Медицински? Вам, батюшка, вздумалось в черного юмориста со мной поиграть?

Я имел в виду тебе сказать о ЛЕЧЕНИИ ТВОЕГО БРАТА ЧУДОМ.

Лечение чудом, пробормотала она, это… никак не лечить? Выздоровел – чудо, а не выздоровел, то чуда не случилось? Лечение потрясающее, но в чем в нем ваша роль?

Она в чудотворении, ответил Онисифор. На моем счету чудес немного, но состояние пиццамейкера Харистилиса мое чудо улучшило.

А чем удостоившийся вашего участия пиццамейкер страдал? – спросила она.

Рыганием.

Вы сказали, рыганием?

О да, рыганием.

Таких издевательств над пришедшей за помощью в храм я…

Вас рыгание не тревожит и вы пониманием его ПАГУБНОСТИ не владеете, но Харистилис им был схвачен в плотнейший обхват, и не встрянь излечителем я, оно бы его додушило. Акция разовая. На поток у меня чудеса не поставлены – на лошади, высекающей чудеса, я не галопирую, но болезнь – зло, а непротивление злу не для служителя Господа. На какую-нибудь ерунду я бы себя не изворачивал, но твой брат реально плох, и мое возжелание оказать ему вспоможение будет навеяно мне не выпячиванием моей самости и не… и не тобой. Я вступаю в схватку за его жизнь не из-за планов на тебя.

А у вас, святой отец, ко мне чего-то…

Для тебя сенсационно?

От вас я…

СКЛОНЯТЬ ТЕБЯ К ЭТОМУ я не стану.

В продолжении нашего знакомства в моей кровати я вам, святой отец, не откажу, промолвила она. Однако, извините, не авансом.

Когда твоего брата подлечу, тогда и тебя получу? – уточнил Онисифор.

В какое место решите, туда и вставите.

Направляться к девушке в рясе стеснительно, да и парнишку бы перекосило: под сенью испуга, что дяденька священник пришел его причащать, толкающие к выживанию свойства характера у него парализует, а отцу Онисифору для сотворения чуда надо, чтобы мальчик действовал с ним заодно.

Я его к выходу из пещеры подтаскиваю, но и он сам чем-нибудь перебирает. Руками отталкивается, коленями подгребается, мы ориентируемся на незримый фонарь божьего промысла и темнота вокруг нас осветляется, мы движемся верно!

Перед нами курочка.

Клюнула зерно и раздался взрыв.

Твою чтоб, не то что-то… будет не то, а это – не курочка-птичка, а курочка-девушка.

КУРОЧКА-КРАСОТКА.

Увидеть, что она не кто-то, а сестра вытаскиваемого мною брата, органично в десятку.

Но красота у нее не максимально возможная, и без больших усилий я не ее, я выставляю перед собой… привязываю передо мной к стулу… ух и преслестная же она. Глаз не оторвешь!

ОБЛАДАНИЕ МОЕЙ ПРЕЛЕСТЬЮ ВАШИ СИЛЫ НЕ ПОДОРВЕТ? – кротко поинтересовалась она.

Воины гибнут, прохрипел Онисифор. Но им утешительно принять гибель доблестную.

У воина, улыбнулась она, болтается меч. Или член. Всей моей завлекательностью я простираюсь к нему, спрашивая, чего же он болтается? Отчего не встает?

Да я, знаете, кто… воин, не воин… кое-что мною не озвучивается. Что я за воин и почему вольная жизнь не для меня, я тебе… ну бог с тобой, слушай. Я ВОИН ХРИСТОВ.

Как же вы, милый мой, с лица спали, промолвила она. Страдальческое оно у вас!

Проводить время в обществе умопомрачительной, привязанной к стулу женщины, мне… хорошо, но грешно.

Предстоящее захватывает вас не беспредельно, вздохнула она.

От грозящего мне щелканья закрывающегося капкана меня потряхивает, пробормотал Онисифор.

Вами руководила мысль меня отодрать, но руководство в вас сменилось и вы…

Мною руководит всегда лишь Христос! – убежденно выпалил священник.

И когда меня к стулу привязывали, ОН ВАМИ КОМАНДОВАЛ? – спросила она.

А какие ты приведешь свидетельства того, что это я тебя привязывал? Что это я, я догадываюсь, но мне, чтобы я воистину трагически устыдился, мне бы не догадок, а сведений.

Возьмите меня за грудь.

Я бы охотнее тебя не за нее, а…

Он живет в моем лифчике. Давите мне на грудь, и он выйдет.

А он… он при вас, но он… он…

Свидетель. ВЫСОКОМЕРНЫЙ ТАРАНТУЛ ХЭК.

Старается меня не злить, в рацион тарантула меня вводит, ее игра в том, что я за тарантулом, а он меня укусит? Ситуацию я не отпущу. Рыцарской железной перчаткой грудь девушки обдеру, но тарантулу железо не прокусить, и этой перчаткой мне бы обзавестись, мне бы присмотреться не ржавеет ли она со мной рядом – за прикосновение железом к нежной женской груди от рыцаря я бы наслушался.

Восседая в своем конном статусе, он бы повозмущался моей непочтительностью и пригладил бы мне волосы тупым концом копья.

Низкий червь! – заорал бы. – Даме надо служить, а не грудь ей портить!

От копья по макушке меня бы нешуточно повело, но я бы сумел ему высказать, что его ЗАБОТЫ МИРСКИЕ, и если он служит даме, то я Христу. Иисусу Христу!

Ты понимаешь, всадник ты равнинный, кому я служу?!

За Спасителя Иисуса его копье, я полагаю, на меня не опустится. Выкрикни я ему, что он гнида и тварь, он бы снова по мне долбанул, но я упирал на Христа, и это меня выручит. От первого приложения копья я сейчас все-таки свалюсь, от сотрясения у меня пойдет рвота, но рыцарь меня оботрет – не атеист же он. Не агностик. Я ему, что я служу Христу, а он ко мне на коне и лошадью меня затопчет? А конь, метя территорию, вдобавок на меня и… безобразная сцена! Конь – не собака, рыцарь – не безбожник, однако какого черта я о них думаю?

У МЕНЯ ТУТ ДЕВУШКА.

У нее тарантул.

Вы сказали, свидетель? – спросил у нее отец Онисифор.

Хэк, промолвила она. Когда вы привязывали меня к стулу, он выглянул и вас рассмотрел.

Ну рассмотреть-то он, наверное, мог, но чем он подтвердит, что он меня рассмотрел?

Чистосердечным признанием.

А форма признания, она… ему вопрос, и он на вопрос кивок?

Тарантул Хэк – говорящий тарантул.

Но если он говорит, пробормотал отец Онисифор, пускай говорит из вашего лифчика. Чего мне его извлекать?

Так он не скажет, заявила она. Хэк у меня высокомерный! Его необходимо перед собой посадить, на равных с собой разместить – сразу о деле его не пытайте. «Что видел, выкладывай! Меня ли рассмотрел, выдавай! Я тебя тороплю, поскольку не о деяниях же апостолов мне с тобой разговаривать!». Простоту манер он не воспринимает.

Тяготы, НЕУМЕРЕННЫЕ ТЯГОТЫ, расстегивать ее рубашку отцу Онисифору не сказано, но священник делает и его добродетельность обваривается, лифчик к груди прилегает без зазора, тарантулу Хэку в нем тесно; надавишь, глядишь, и раздавишь, но давить ей богу хочется, приоткрывшиеся поверх красной материи груди влажнеющие ладони отца Онисифора так и зовут, тарантула Хэка в ложбинке не наблюдается и в ней он при нажатии не пересидит, ему будет жарко! из-за опасности для его жизни вдавливающее надавливание я не отменю, тарантула Хэка, как тесто, раскатаю, прижатые к грудкам руки, выворачиваясь, закрутятся – грудки вздернут, разведут… мерзкого тарантула беречь, а себя ломать? его в привилегированном положении оставлять, а себе ничего не дозволять? многочисленные смерти жирафов, людей, черепах, а мне тарантула жалей, «И призови меня в день скорби; Я избавлю тебя, и ты прославишь Меня».

Куда ты попадешь и сможешь ли ты меня славить, я не знаю, но я тебя, Хэк, избавлю.

Из-за кого-то более достойного страстность бы моя укротилась, но из-за никчемного тарантула она… вылез.

Паскуднейший паучок.

Рад тебя видеть, старина Хэк, промолвил отец Онисифор.

Ну что же вы меня так, поморщился тарантул. Давайте мы с вами оговорим, что беседовать мы станем без фамильярности. Строго и дельно. Я не балагур, да и вам, духовному лицу, нечего. Вы вызвали меня спросить, вы или не вы?

Я или… а что я… а-ааа. Я ИЛИ НЕ Я ПРИВЯЗАЛ К СТУЛУ ЭТУ ДЕВУШКУ?

Мою девушку, поправил тарантул.

Вашу? – поразился святой отец. – В подобном ракурсе вы мне не виделись… незаметный вы наш самец.

Девушек будоражу я основательно, промолвил Хэк.

Дочери человеческие тарантулом удовольствуются, пробормотал Онисифор. Совсем веселая жизнь настала!

Вопль неодобрения, констатировал Хэк. Вы, святой отец, успокойтесь.

А из-за чего такого для меня успокаивающего мне…

Я ее не трахаю.

А каким способом ее осчастливливаешь?

Лапками по соску шебуршу.

Мне бы с вами, друзья мои, распрощаться, сказал отец Онисифор, но я здесь пока постою. В ее сексуальные партнеры я себя выдвинул, и разным тарантулам меня не задвинуть… к стулу я ее привязал?

Привязана она тобой, но когда ты ее прикручивал, я погрузился в думы о том, какой тебе интерес пользоваться не всем, а малым. Лишь ее ртом. К остальному тебе не пробиться – сидением стула оно от тебя защищено. Только в рот втыкать… НАДО СТРЕМИТЬСЯ К БАЛАНСУ! А для этого доступ необходимо иметь неограниченный. Вот возможность в рот, а вот между ног, ну а вот между ягодиц… да…. Да! Ну а ты ее привязал и почти уже не у дел. В рот-то ей вгонишь?

Как она сама пожелает, пробормотал отец Онисифор.

Вы сказали, что мы друзья, промолвила она, а если мы с вами успели подружиться, мой рот для вас, разумеется, открыт. А желаю ли я вас или по по-дружески уступаю… ближе к уступке.

Откровенность, хмыкнул тарантул Хэк. Из нутра наружу ее вытащила. Несвобода! Я прикипел к груди красивейшей девушки и это несвобода… уйдя от нее, я бы все себе разбередил. Я, мне думается, не задержусь.

Вовремя пошутить – очень ценно, усмехнулась девушка.

Я тебя покидаю! Вы, святой отец, меня с собой не прихватите?

И мне тебя на теле носи? Ты и на мужских телах приживаешься?

На вечно потном конюхе Фоте я не тужил, промолвил Хэк. Подванивание я переношу неплохо. Ради меня, святой отец, мыться вам не придется.

А я что не моюсь, я…

Я хотел сказать – дополнительно мыться. Если я кажусь вам говорящим с вами несовершенно, я исправлюсь. Ну что, за пазуху мне вам залезать?

Чтобы ты меня укусил и СВЕТИЛЬНИК МОЙ ПОГАСИЛ?

Темные вы, церковники, вздохнул Хэк. Конюху Фоту и тому было известно, что укус тарантула для человека не фатален.

Без вероятности быть вами приконченным, сказал Онисифор, неудобоваримость вашего принятия спадает, и мне…

Но я тарантул из города Таранто, присовокупил Хэк.

На Кипр из Италии доползли? – спросил Онисифор.

На остров с континента, ха-ха, формально засмеялся Хэк. Нет, сюда я на самолете. В нижнем белье модницы-киприотки: в совсем нижнем. Чуть ли не из горностая они у нее… а платье? Будто бы в капустный лист она в нем завернута. Куда девать деньги, не знает. Выглядит непобедимой, однако с ней тарантул из Таранто, которого подмывало поинтересоваться, отложила ли она уже на погребение: ты у нас модница, а гробы из красного дерева вновь в большой моде… кроме тарантулов, что у нас из Таранто?

ТАРАНТЕЛЛА, ответила заерзавшая, привязанная к стулу девушка.

Мой укус и тарантелла! – вскричал Хэк. – В угарном темпе она бы ее заплясала. Мой яд, убивая, горячит, и от танца она не удерживается. И ты, что на стуле, смотрю, задвигалась. А ты, святой отец, чего не притоптываешь?

Она не в статике, на стуле она не бездеятельно, не потому ли, что, выказывая свою ядовитую специфику, он ее укусил? Ее бы ко врачу, но кинься я к ней, он и меня – такую комбинацию он и разыгрывает. Газ при нагревании расширяется, инстинкты при опасности обостряются, при аварии работник газовой службы обязан чинить через риск, и так же врач, при страхе заразиться страх он должен превозмогать, пациента за счет себя вызволять – отец Офисифор не врач, а священник, и он пятится.

Оправдываясь перед собой тем, что его ряса – не декоративный элемент, но и не медицинский халат.

Мне, с самоуважением прошептал Онисифор, не с тарантулом бы болтать, а ЧУДО ТВОРИТЬ.

И дрессировать мышь, чтобы она тараканов ела.

Мышь? Да при чем тут мышь?! Что за просачивания, что за никчемные мысли дьявол в меня подпускает… а тараканов она бы у меня кушала.

Вся дрессировка – ничем, кроме тараканов, ее не кормить.

Поморить, а потом насыпать ей в коробку тараканов, и как милая бы сжевала. Она бы давилась тараканами, я бы лакомился фаршированным телятиной картофелем, но доесть мне бы не удалось.

В продырявленной под карманом рубахе нахмуренный мужик ко мне бы вторгся. Сделав по комнате петлю, он бы встал передо мной словно бы ШЕЛ НА МЕНЯ СРАЗУ ЖЕ – не вокруг да около ходил, а войдя, тут же надвинулся.

Мы играем в шахматы, промолвил бы он таинственно.

Вы и я? – спросил бы священник.

Я и аккумуляторщик Дериладис. Запись партий мы не ведем – для мирового шахматного реестра отсутствие сведений о наших выпадах и гамбитах потеря крайне мизерная, но криминальные документалисты, не снимая возникающие между нами заварушки, теряют.

А драчливый среди вас вы или…

Оба! Но я его в марте сбил и уже не бил, а он меня в мае… меня лежачего… до потемнения сознания! практически до исчезновения сознания излупил! Заточите его в монастырь.

Вне моей компетенции, промолвил отец Онисифор. Если вы ко мне искать защиты, мне вам…

Я ИЗ ЦИРКОВОГО СОЮЗА. К вам я довести до вас, что за ваше обращение с мышью права дрессировать мышей вы лишены пожизненно. Что мне поручено, я вам сообщил, и теперь зовите мне женщину. Я буду с ней спать! Буду мужчиной. Старого еврея Адама не посрамлю. Сейчас я в состоянии – скажите ей, чтобы она ловила момент.

Мы, подумал Онисифор, вероятно у той девушки, чей брат очень болен – к ней пришел я и к ней пришел он.

Священник озирается, квартиру не узнает, в окне реющая на ветру простыня, полностью она не отстиралась и с людских глаз ее бы долой, во время поцелуя эта девушка, интересно, разговаривает? Не отрывая губ, невнятно и возбуждающе…

ОЙ, ГОСПОДИ, УТРАЧУ КОНТРОЛЬ!

Мужчину из циркового союза я видеть здесь не желаю. Эту девушку, как свою, я еще не рассматриваю, но ему бы пойти погулять, иначе я вскрою факты. Кто в цирковом союзе состоит, кого состоящие в нем к чему принуждают, домогательства распространяются на гимнасток, на клоунов, на слонов, члены союза мрачны, но с гимнасткой выпьют, слона или клоуна трахнут и на душе посветлеет.

Худющая гимнастка.

На нее не отвлекаюсь, ее не замечаю, я из циркового профсоюза, промолвила она.

А мне абсолютно без разницы, проворчал отец Онисифор. Обычные циркачи в профсоюзе, директора и хозяева в союзе, они в объединении людей, стоящих над массой, а я помолюсь… «Восставши от сна, припадаем к Тебе…». А я что, спал? Тот из циркового союза хотел спать с женщиной. И я хотел? Спал и хотел спать?

Да не спал я, не во сне хотел я союза с женщиной полового, не союза подобного союзу племен, союзу киприотов-греков, союзу киприотов-турок, ЗАСЕДАТЬ, ГОТОВЯ РАСПРИ, не намерен.

И с тобой девочка нет!

Приспуская трико, на пушку ты меня не возьмешь. На мягкость я бы навалился, но на гимнастические кожу и кости не напрыгну.

Возвращайся, гимнасточка, на твою жердочку. Тяжесть разлуки с тобой меня не согнет.

Не сказав вам о слонах, я вас не оставлю, твердо произнесла она.

Поди разбери, выскажешься ли ты о них правдиво, пробормотал отец Онисифор.

Слона не трахнуть, сказала она. Вы предполагали, что это возможно, но это никак.

А на стремянку забравшись? – для надежности осведомился священник.

Наши пробовали и со стремянки, ответила она. Последовательные неудачи шести разных людей пяти различных профессий вопрос для вас закроет?

Если шесть людей и пять профессий, получается, у двоих профессия была одна?

Евлакис и Брезуданос, кивнула она. Они – выступающие в связке жонглеры. Без напарника нигде не бывают, всем друг с другом делятся, живут не вместе, но в квартирах соседних. Трахнуть слона они пытались не из-за склонности к животным, а из-за МАСШТАБНОСТИ ЗАТЕИ. Провалившись, вновь обратились к девушкам. Обычно у них не молоденькие – не слишком цветущие дамы. Но называют себя девушками, поскольку женщины, говорят, как-то чересчур физиологично. Вам, отец Онисифор, близость с потрепанной не претит? Грузную чистильщицу конюшен Аглаиду Перистонис к вам подослать?

Я завален работой.

3

Мальчик, младший брат, он без пяти минут мертвяк, и возвестившему о высокой вероятности сотворения чуда отцу Онисифору надо бы его не откладывать, с чем священник принципиально согласен и, отстранив старшую сестру, он к постели, ОН К НЕМУ, с распростертыми над ребенком руками он импульсивно говорит: «Владыка! Вседержитель! Наказывай и не умерщвляй, утверждай низкопадающих и возводи низверженных, телесные скорби исправляй, молимся тебе, Боже наш, раба твоего…». Какое у ребенка имя?

Куфий, пробурчала сестра.

Раба твоего Куфия немощи посети милостью твоей, прости ему всякое согрешение вольное и невольное, врачебную силу твою с небес ниспошли, прикоснись…

А если без демагогии? – перебивая святого отца, нетерпеливо промолвила сестра.

Но молитворение предшествует чудотворению, сказал Онисифор, и моя молитва…

Молитвой горю не поможешь!

Ты настаиваешь, что она бесплодна, но обратных примеров я приведу тебе…

ПРИ ЧТЕНИИ МОЛИТВЫ У ВАС СКРИПУЧИЙ ГОЛОС! Ваш взметнувшийся взгляд вы на моего братишку опустите – весь сжался!

Коли ничего не бояться, подумал отец Онисифор, и Бога бояться не будешь. Однако мальчишка не из-за молитвы в испуге застыл – надвигающееся исцеление его ужасает. Ну не его, а заполонивших его демонов болезни – объединившись, они сформировали в нем новую личность, что исходную, озверело ими разрушенную, заменила.

А на смену новой что придет? Уничтожив демонов, не полностью ли я парня выпотрошу?

Ту разрушили они, эту развалю я, и с чем же внутри себя он останется?

Полый, СОВЕРШЕННО ДУРНОЙ… но не убив демонов болезни, я допущу, что болезнь убьет его.

Окованный демонами, Господа он перед смертью не призовет, и они в ад его душу утащат. Поэтому, хоть он и рискует стать идиотом, вышвырнуть из него демонов мне следует.

Без молитвы мне с ними не совладать, а его старшая сестра молитву мою прерывает.

Не черное ли у нее сердце? Не против ли она своего брата стоит? ранее она повернулась ко мне положительной стороной – заявившись, заявила, что брата она обожает, деньги на его операцию ищет… понимаю. Деньги она себе, а брат пускай помирает.

У банкира деньги вытянет, у пиццамейкера, у святого отца, а брату хуже, он на самых дешевых обезболивающих доживает последний час…

А откуда мне доподлинно известно, что БРАТ У НЕЕ БОЛЕН?

Она мне это говорила, но ведь и мелькавший среди моих прихожан Махаон Патолуду говорил мне, что он на девяносто процентов не тело, а дух.

Священнику бы прийти в радостное изумление, но отец Онисифор потребовал растолкования и услышал, что Патолуду подвязался в пустынники – в Египет летает, колючки в пустыне объедает, ночью стелит плед, а днем, закутавшись в него, парится.

Мне, конечно же, некомфортно, сказал Махаон, но я в пустыню не для домашнего уюта забредаю. Пятизвездная гостиница у меня оплачена, но я не ломаюсь и из пустыни в нее не съезжаю, я проявляю принципиальность. Наказал себе жрать колючки и от хлеба, что у меня в суме, куски не отламываю. Я и в бизнесе таков. В правление национальной ассоциации производителей молока меня бы иначе не выбрали.

Расточать похвалы, ОБНИМАТЬ КАК ФЕНОМЕНАЛЬНО ПРОДВИНУВШЕГОСЯ, отцу Онисифору с ним бы так, но священник встал не с той ноги, относительно задаривания сердечностью его настрой никуда не годится, резких действий он избежал, но не выражений.

Ты чего напримимался?! – вскричал Онисифор. – Ты, жирный, как бочка, ты, вводимый в храм твоей прислугой под руку, ты на пустынной пище держался? И даже пару килограммов не сбросил? Невыносимая образина, говорящая, что она ангел в женском обличье… но ее-то лицо под вуалью. А твое пузо у меня на обозрении!

Больно живо вы реагируете, пробормотал Махаон. Вам, святой отец, беспристрастно бы вникнуть.

А какие у меня пристрастия, чтобы…

Вам бы обрабатывать меня головой от вас независимо, а у вас получается, что вы меня с вами в сравнении. А вы при подобном сопоставлении не тянете – при шутливом соперничестве вы бы мне не завидовали, но вы подняли его на пик, на котором устоит лишь один. Это я. Скинувший вас к подножью.

Тихо и холодно, промолвил Онисифор.

У вас внутри? – осведомился Махаон Патолуду.

Ночью в пустыне.

Про ночи в пустыне вы у меня спросите. Вы-то, полагаю, ДУХ В ПУСТЫНЕ не взращивали?

Ты меня не выдавай, усмехнулся Онисифор. А то меня из священников разом попрут. Но я без тени неправды кому угодно скажу, что в пустыне я не постился – гоните меня, но я не привру. Я мужчина сухой и про недоедание в пустыне я бы именно приврал, а ты, чья упитанность ну нисколько не низкая, ты насчет него завираешься.

А если я авиабилет до Египта вам предъявлю? Само собой, вы станете говорить, что в Египте я был, но в гостинице жил… из Египта я прилетел пять недель назад. Сейчас я снова пополнел, но вернулся я, двадцать четыре килограмма в пустыне оставив. Былой вес я примерно восстановил, но пошатнувшееся здоровье, оно не в норме. Поэтому меня мой помощник под руку и придерживает, когда я в храм захожу. Подойдите и поглядите на меня с самого близкого расстояния. От чего в глазах у меня печаль? От болезни. И от того, что весьма чтимый мною священник считает меня обманщиком.

Отведя взгляд, отец Онисифор подумал, что Махаон без умолку болтает, ПРИСТУПИТЬ К МОЛИТВЕННОМУ БДЕНИЮ навязчиво мешает, в пустыне Махаон не был – от ожирения он заболел.

Истинное наслаждение раскрыть столь вопиющую ложь. Отцу Онисифору это удалось.

Отлично удалось.

Махаон Патолуду, он по молоку, а курицу в молоке отец Онисифор бы покушал. Выдержанный пост прошел, присовокупить к столу курицу уже не запретно, Махаон пакетами молока меня бы завалил, но у меня гордость.

Он меня настойчивым враньем про пустыню пичкает, а мне у него молоко принимай?

Премного благодарен, брат Махаон!

Ты мне брат, и я тебе брат, и у той девушки брат, мы с Махаоном Патолуду реально существующие люди, а ее брат вымышлен, но приносить выздоровление я собираюсь ему.

Махаон Патолуду тоже подкошен, но ради выправления Махаона чудотворный меч я не обнажу.

За Махаона я не радею. Поскольку у нет сестры, которая обещала мне кое-что горячее?

Чтобы так помыслить, о себе нужно думать крайне скверно – лучше мне списать на то, что мальчик чист, а МАХАОН ЗАПЯТНАН, и мое первоочередное участие безгрешного ребенка должно касаться.

Господь бы грешника не задвинул, но я скромен – интересы Господа представляю, но к высотам Его великодушия внаглую не пру.

Уловив здесь отговорку, Господь даст мне оценку сдержанную.

Как бы я к Махаону не относился, Махаона мне, конечно бы, надо бы полюбить! Он не богохульный, православию не чуждый, в храм ходит… в мой храм.

Исключительно в мой? В мой он не частит, и я хмуро допускаю, что мой для него не единственный.

Ну не ревность же у меня…

ХАРАКТЕРОМ И ВЕРОЙ я ее подомну!

После излечивания Куфия я и о Патолуду не забуду! Но без молитвы мне мальчика в здравие не ввести, а счастья договорить молитву мне при его старшей сестре не дождаться. Вытолкать ее из комнаты и дверь запереть!

А догадка, что она не с демонами, а мошенничает? И ее брат не умирающий, а подыгрывающий…

Они сговорились снять с меня деньги на операцию, но я их отбрил, и теперь-то в надежде на что аферу свою они длят? я к ним не с деньгами, а с чудом, и с моего чуда, состоявшегося или с попытки, им… из аферистов мне их надлежит выписать, между болезнью и мальчиком мне должно влезть, с божьей помощью я его на ноги поставлю.

Выйду к его сестре победителем, и она мне…

Сексом меня девушка отблагодарит. Мое стремление сотворить чудо охотой иметь с ней секс и обусловлено.

В моей телесной оболочке затаился БЕЗДУХОВНЫЙ СЛАСТОЛЮБЕЦ! Себя он уже обозначил, смыкающиеся с ним остатки моей одухотворенности собой он бесчестит, если я ему сдамся, я весь духовно паду. И вообще пожалею, что живу.

Какие тут у нас переживания из-за какого-то перепихона…

Он говорит!

А что он мне скажет на то, что механизм чуда мы не запустим?

Почему не запустим?

А молитва вспышку не даст.

Но препятствующую молитве сестру из комнаты мы отправим, и она…

Моя молитва будет преследовать цель окаянную. Посредством излечения к плотскому разгулу прорваться! Ниспосланием чуда Господь на нее не откликнется.

Мальчика не выручу, девушки не добьюсь… а я здесь у них – у брата с сестрой.

Претворение чуда повел, но был оборван и заново не приступлю. Увязнув в неработоспособности, ни с чем их оставлю.

А они в отношении меня на ОДНОЗНАЧНОЕ ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ рассчитывают…

Дело бы мне как-нибудь замять.

Без удачного исхода мои распростертые над мальчиком руки вместе с проговариваемой над ним молитвой скоморошеством пахнут, и мне бы придумать, как бы мне отсюда отбыть, репутационного ущерба не понеся.

Меня ассоциируют с Церковью, с Господом Бога, не только самого себя опозорю… старшей сестре я скажу, что журавль моей молитвы она подбила, а без молитвы я не могу.

Ну а она мне скажет, что она все осознала – читайте ее, отец Онисифор, пожалуйста, читайте.

Добро на привлечение Господа мною будет получено, и МЫ С ИИСУСОМ ХРИСТОМ ПОПАДЕМ…

Ладно бы я, но в безвыходном положении окажется и Спаситель.

Полномочия Господа ничем не ограничены, и захоти Он мальчика изцелить, Он его вылечит, но от Него же не укроется, что вслед за выздоровлением последует сношение – приписав исцеление молившемуся священнику, старшая сестра согласно договоренности с ним возляжет.

Не с кем-то из мирян, а со священником! Становиться причиной подобного непотребства для Господа неприемлемо и, значит, чуда Он не совершит.

Ребенок продолжит страдать.

А Господь страдать из-за мальчика. И из-за собственной нерасторопности – прийти бы мне к тебе, дитя мое, раньше, до возникновения этой неразрешимости…

Но Иисуса Христа в угол не загнать!

Он и свою СВЕТОНОСНОСТЬ УВАЖИТ, и обвинения в никчемности от корпуса священнослужителей отведет: путем выведения на авансцену другого священника.

Я тут, замявшись, стою, а с батюшкой из соседнего прихода спаситель Иисус сейчас говорит.

«Иди и исцеляй! Молись у его кровати и отрок воспрянет!».

Тоном приказчика говоря, Господь достучится скорее. И идентификация произойдет безусловная. От дьявола бы священнику елейное, коварное нашептывание, а если кто-то по-хозяйски орет, то понятно, что Господь.

Ошалев, но не ослушавшись, выдернутый Господом священник сюда принесется и меня от мальчика ототрет.

Его молитва с последующим сексуальным вознаграждением не связана, ее-то Господь удовлетворит, но как мы объясним девушке, почему не я, а другой священник чудо родил?

Наверно, на меня Господь что-то нашлет.

Почувствовал себя неважно и за что взялся, не довершил. Не промашка, мой чин умаляющая, а приступ, мысли мои спутавший и от лечения божьим словом их оттянувший; при температуре тела сорок градусов я устою, но разогрей мне ее Господь до СОРОКА ДВУХ, в беспамятстве распластаюсь.

Около кровати с ребенком.

Когда другой священник преподнесет Куфую возвращение его здоровья, подстегиваемый приливом сил парень на кровати не залежится.

Она освободится. На нее перенесут меня.

Мальчик скачет с товарищами, его старшая сестра стряпает на кухне праздничное блюдо, присланный Иисусом священник, недоумевая и спотыкаясь, ползет назад в церковь, а я занимаю кровать.

Скосившая меня хворь ничему на пользу уже не идет, но из нее меня ее не выводят.

Наказывает меня что ли Господь?

Подумаю получше, без скоропалительности – всего я не знаю, лимита на мое незнание нет, я помню, что я вышел из храма и моя прихожанка толстую болонку при мне ругала.

ЗА ЕЕ ПОХОТЛИВОСТЬ.

Я за собачку почти заступился и чуть не попался.

Чтобы начать властвовать, раскрепоститься мне надлежит. А над кем я хочу довлеть? Не над паствой, не над Медоном, лампочки в храме меняющим, над собой? Но мое естественное назначение быть под Господом.

Начальственный голос Христа! Далеко он не разносится, но для меня, священника, после того, как я его уловлю, ему подчиниться – догмат.

А если, заговорив со мной, он мне и покажется…

Длинный ряд Иисусов Христов.

Замахнувшись схваченными обеими руками ГОЛГОФСКИМИ КРЕСТАМИ, одновременно зашагали вперед, на оседающего меня…

Сорок два.

Христов… крестов… градусов.

Температуру до предсмертной ты мне, Господь, нагнал.

Из-за нее мигрирующие элементы моего мышления не сходятся, они разобщаются! я среди жерновов изломанности, ассиметричности, счастье ясности сознания было недолгим, загляни в правила содержания опасных животных!

Зерно этой фразы ты расклюешь?

У меня клюв и я беркут, я гриф… а ты из циркового союза?

Мне не отвечают.

Самое время ужаснуться своей судьбе.

Я не беркут, а бездыханная, найденная в забитом документами дипломате землеройка Сутун.

А мы вырываем земляные куски землечерпалкой Хитачи!

Вы не пропадете, а я, я по-немножку ковырялся, талой водой напивался, удача, что перезимовал.

Снежные зимы внушают мне робость.

У тебя на Кипре снег вообще-то не выпадает.

Он изредка и на Кипре, но я не говорю, что на Кипре я. Я в приятном заблуждение там, ГДЕ СНЕГ, ГДЕ МЕТЕЛИ – я скованная морозом землеройка.

Не бездыханная, а окоченевшая.

А в радости я от того, что Господь, посылая мне отогрев, постановил засунуть меня в дипломат. Выдвинув мордочку из норки, я подыхал от холода, а меня за усы и в него.

С дипломатом бордо по белому бездорожью продирался горнолыжник Маккалебой, с неумолимым постоянством штрафуемый за НЕПРИЛИЧНЫЕ ЖЕСТЫ: спуск ли, слалом, кому-то он всегда демонстрирует.

Палку не выпуская – лыжная палка острием вниз, средний палец подушечкой вверх, а темп съезда с горы таков, что в ушах свищет и уши закладываются!

Но жест он ваяет – к нечеткости не придраться.

Деньги с него содрали, успокоительную микстуру прописали, в аптеку он не пошел, но пошататься по снегам для снижения нервного напряжения выбрался.

Маккалебой из Эдинбурга.

Эдинбургское чудо.

Про чудо и про мои злоключения на поприще чуда я….

Ты, землеройка, не выступай.

О чуде мне вам…

Наша потасовка паршиво для тебя закончится!

Отлупить горнолыжника землеройке не сдюжить, и отец Онисифор, придав огранизму скомканному осанку гордую, в показную незаинтересованность погрузился.

Из-за чего он эдинбургское чудо, почему… расскажет – послушаю, а не станет – выпытывать не примусь.

А вы меня, святой отец, уговаривайте, бархатно меня улещивайте, и я все вам поведаю.

Оскорбительное предложение. Горнолыжник мне его не делал, но сделав, он бы ухватил, что моим согласием тут и не пахнет.

На губе у горнолыжника трещина.

От холода ли она рассеклась, от СИФИЛИТИЧЕСКОГО ЛИ НАРЫВА – я промолчу.

Молчание белокурой Энни, промолвил Маккалебой, действует на меня гнетуще.

А мое? – спросил отец Онисифор.

Твое ничего.

Вынесение отца Онисифора за черту желательных собеседников завуалировано горнолыжником не тщательно, бугром выпирает! раз землеройка горнолыжнику неугодна, священник, еле сдерживаясь, пустостословием с ним не займется.

Кипсел, Коринф, Кипр… поведи мы с ним разговор, я бы ему сказал, что Кипсел – тиран Коринфа.

А к Кипру Кипсел отношения не имеет.

Коринф при Кипселе процветал, а на Кипре демократия. Мы живем без достатка, но тиранию не признаем.

А нам, священникам, что тирания, что демократия, не оскудеем мы, не тревожься.

Впрочем, я священник, деньгами не набитый. На проживание мне выплачивается, но с церковных доходов не перепадает.

Ими заправляет Селиний Гивас. Учась в семинарии, мы с ним в одном общежитии, даже одну комнату в нем делили.

На моем столике Евангелия и Жития, а у Гиваса книги по бизнесу.

Ныне у него уже МИЛЛИОННЫЕ ОБОРОТЫ, а у меня те же Жития.

А в очко я его обыгрывал. Мне с тобой в очко играть – можно сразу раком встать, неприязненно бормотал он в мой адрес.

Ни малейшего мужеложства между нами не случалось. С женщинами не встречались, но и в педерастию не включались: на самообеспечении пребывали.

Отходя ко сну, простынями накроемся и рукой. Одеяла нам выдавали, но под одеялами мы, распаляясь, перегревались. Преимущественным образом Гивас. Невольно к нему прислушиваясь, я подмечал, что темперамент у него необузданный. Количество женских имен он выстанывал устрашающее.

Меня он ими перегружал. Дидамию и Калисфению довеском к моей Антиопе я бы воспринял нормально, но он и… и… и….

Мою Антиопу я на полотне Антониса Ван Дейка нашел. Изображенной ГЕНИАЛЬНО, БЕССТЫДНО, на ее промежности красная ткань, но прямо сейчас будет произведено сдергивание.

Пальцами рогатого сатира.

А сатир здесь не безродная тварь. В сатира, возжелав Антиопу, верховный бог Юпитер преобразовался.

Бог, но не в кого-то, а в рогатого – ушастый или усатый к раздумиям бы меня не подвигнул, но рогатый-то у нас дьявол.

Мною раскрыто, что Бог обратился в дьявола.

Не наш Бог, а тот, но все же.

А Антиопа – это роскошное тело, но и целомудренность, непорочность, в ее девственном сновидении чирикают райские птички, а я намереваюсь ей властно ввести.

РОГАТЫМ САТАНОЙ Я НАД НЕЙ.

От моего вкручивания в ее лоно она пробуждается и, вскричав, вырубается.

Реакция на ужас.

Сколько же на восстановление ей понадобится?

Да хоть в следующую секунду в себя придет – что, я ее не растолкаю? Но если я буду с рогами, она снова отключится, и мне ее вновь пихай, вновь обнаруживай, что в сознании она не задержалась; единение обликом с дьяволом и лично меня беспокоит: я же семинарист, на священника обучающийся, и подделываться под дьявола для меня ну ни в какие ворота.

Мне бы перышки на ангельских крыльях перебирать, но ангелы от меня шарахнутся.

Ангелы? Я что же считаю, что АНГЕЛЫ ТРУСЛИВЫЕ КРЫСЕНЫШИ? Хрен вам, нашим врагам!

От меня, рогатого, ангелы бы врассыпную не устремились!

Но меня бы они чурались. Как у единоверных соратников Господа противник у нас один, однако его-то я им и напоминаю.

Кого во мне видят ангелы, мне по большому счету безразлично, а вот перед Антиопой я желаю быть внешностью от кошмарности отошедшим.

Врезающийся в нее кошмар в моих рогах заключен. Покажусь ей без них – буду любить ее не бессознательную.

Воображаемо их ломая, я и на репродукции Ван Дейка карандашиком их заштрихую.

Репродукцию-то я испортил, но убирание их с головы чего-то не идет. Представляю, что ломаю и сейчас сломаю, но тут же следом представляю, что они не ломаются.

Особенно усердно я не стараюсь, понимая, что если вручную их не обломаю – пилой отпилю.

Пила только что изготовлена, она с пылу, с жару, и она гнется, рога не берет, я провожу координацию моих мыслительных способностей и к динамитным шашкам склоняюсь.

К рогам прикручу, фитили запалю и рога мне снесет.

ОСЕНИЛО. Рвануло! Полчерепа унесло в непроглядность.

Перед глазами была ясность, но пришла темень, а сумраке стук.

Молотильная машина.

Не шагай туда, ступай на свет!

Это возможно, но при условии, что он пробивается хоть где-то.

Имея, что имею, я глубже вдвигаюсь в темень, и молотильный долбеж нарастает, от моих усеченных извилин не укрывается, как мелко меня перемолотят, но я не всхлипываю. А если надвижение на запущенное для меня орудие убийства мне затормозить?

Постоять и подождать, пока в молотильной машине топливо израсходуется.

А я уверен, что она бензином, а не электричеством питается? Антиопу бы мне – про современные молотильные машины девушка с картины Ван Дейка не знает, но я бы у нее и не осведомлялся.

Обнимая пышную Антиопу, я бы ощутил, что молотильный стук для меня заглох.

СТУЧАТ ЛИШЬ НАШИ ВЗВОЛНОВАННЫЕ СЕРДЦА.

Она-то, мне известно, из-за чего разволновалась.

У меня же полчерепа нет!

Рога я с себя убрал, но вместе с ними и… по мне я с рогами смотрелся интересней и для девушки привлекательней, но помимо интересности красотой бывает интересность вызываемым интересом.

А интерес ко мне Антиопа питает.

На середине вдоха она, вылупившись, остекленела.

От моих рогов она в обмороке, а данный момент, наверно, сильнее обморока – возвращать ее миру я думаю проведением оргазмотерапии.

Череда мощнейших оргазмов сознание ей прочистит.

Фронт работ следующий – губы, груди, бедра… бедра изнутри. А затем приоткрывание, вторжение – губы я губами, груди руками, ну а туда либо рукой, либо… чувствую, что заведусь и не рукой это сделаю.

Подчиняя себя спланированной мною очередности, начало я возьму с губ, что на голове.

Тягость моего поцелуя НЕСТЕРПИМОЙ ДЛЯ НЕЕ оказаться не должна. Тем паче, что с него пойдет разматывание ее же психологических пут.

Если мне удастся справиться, мой Господь еще больше прославится…

Довольно Господа привлекать.

Притягивать Его к оргазмотерапии – кощунственно, да и самостоятельность мне развивать надобно.

По секретной тропинке я, поспешая, одиноко отправлюсь – Антиопу поцелую, и она ее телом моментально откликнется: я их почесал и к ней я припал, но они и у нее.

Два яйца.

Выпавших из гнезда.

Антиопой они завернуты в платок, к ее объемистой филейности прижимаемый.

Нащупав там чужеродность, я зашел ей за спину и обогатил себя упоением неотрывного рассматривания.

СВЕТЛЕЙШИЕ ЯГОДИЦЫ. Синий комок.

Из ее ладошек я его выскреб и мне стало очевидно – это платок. И в нем яйца.

У засиженной буревестниками рябины подобрала?

Буревестники – птицы морские, и им бы рыбы, но рыбу они всю выели и давай рябину клевать.

За рыбой и рябина перевелась: ни ягодки на дереве не висит.

А под деревом яйца.

Едва ли из них буревестники вылупятся. Не из-за того, что выпадение из гнезда жизнедеятельность в них оборвала, а из-за первоначальной заложенности в образование желтка и белка не буревестника породить.

С Антиопой я соглашусь.

Когда я забирал у нее яйца, она пробормотала: «киви» – Антиопа путешествуют от шока к шоку, но не приняла же она гладкие яйца за волосатые фрукты.

Она великолепно знает, что это яйца, и доносит до меня, чьи.

Бескрылой птицы киви.

Киви-киви, как она официально зовется.

Камень, подбросила вышептыванием Антиопа. Камень по-фински – киви.

А ты финским владеешь? – удивленно поинтересовался у нее Онисифор.

Прознали и не трепитесь, грубо сказала она.

Я без половины черепа, а Антиопа, из остекленения высвободившись, передо мной не заискивает. Не говорит, что ой-ой-ой, какой вы монстр, я буду вам послушной – чтобы сделать меня вашей, вы меня не убивайте. Труп покорнее, чем живая, но моей покорностью вашим желаниям Я ТРУПУ НЕ УСТУПЛЮ! Мне трупом, расположенным к вам жопкой, прилечь?

Мне бы ее отзывчивость, ее импульсивные впивания в меня ноготками, в благородном духе я склонен с ней быть – не умертвителем, а лишь затем покорителем. Позволять себе утверждение, что относительно девушек мне всего милее их трупное состояние, Антиопа не смеет.

Ну принесут мне свежеубиенную цыпочку, ну примутся ее при мне… присоединяйся!

Ролью зрителя я довольствуюсь.

И что же я, УСИЛЕННО ВЗЫСКУЮЩИЙ ПРАВЕДНОСТИ Я, я бы смотрел?

Я бы не смотрел!

Пластмассовую ложку я сломаю, а железную только погну, что значит, что если я могу, я под искушением не прогибаюсь, но когда до его одоления по сумме моих качеств я не дотягиваю, одоление мне, как бы я ни причитал, не дано.

Прекратить желать Антиопу?

Не выйдет.

Удержаться от вливания в состав надругивающейся над трупом компании?

Раз плюнуть!

Я еще и их, В МЕРТВЕЧИНУ САМОЗАБВЕННО ЗАСАЖИВАЮЩИХ, шугану. «Кто ест, не уничижай того, кто не ест! и кто не ест, не осуждай того, кто ест!

Потому что Бог принял его».

Павел написал римлянам, а я кому гаркнул? Не им, исключено, наружу я не высказывался – себе самому цитату привел. Допущение беспрепятственного продолжения для себя потребовав?

Апостолом сказано никому и ни с чем не выступать. Ты голодный, он сытый, и ты не возникай. А когда набивший пузо ты, а изголодавшийся он, ты его не чмыри, ему и без того худо.

Ну а в моем случае, когда я верующий в Троицу, а психопаты при мне истово трахают труп, мне, отстранившись, своими выступлениями им не мешать?

Такая позиция какие-то неудобства в моей душе вызывает.

Но пораскинув, кажется, охватываю.

БЕДНЯКУ ГОСПОДОМ БОГОМ ОПРЕДЕЛЕНА БЕДНОСТЬ, и бедняк голодает, бедняку туго, а труп имеют, и что трупу? А ничего трупу особенного. Черви ли поживятся, огонь ли сожрет, психопаты ли оттрахают – перспективы у трупа беспросветные, но для трупов абсолютно обыденные.

А кто его трахает-то?

Не бедняки ли? Приговорив их мыкать горе, им посочувствовали и нечаянной радостью одарили?

Дерут они труп, сменяясь – после акта не выдохшиеся, заступившего собрата подгоняющие, энергия в них фонтаном.

Где-нибудь работая, столько не сохранишь.

Вы безработные? – поинтересовался у них Онисифор.

СТРАНСТВУЮЩИЕ БЕЗРАБОТНЫЕ, ответил ему вставший с девушки интеллигент в роговых очках.

Как в американскую депрессию в поисках работы по стране ходите?

Мы не работу – мы приключения ищем, промолвил интеллигент. Все усилия на этом сосредотачиваем! Я Куперидис, а они Саполодис и Ферастулос. Насчет устройства на работу что между нами общего? Я архивариус, а они бидонщик и свиней в свинарник загонщик!

Я не бидонщик, а шире, процедил, пронизывая труп, мелкоголовый Ферастулос.

Ты затягиваешь, прогнусил разминающий себе фаллос Саполодис.

Я не ты! – крикнул Ферастулос. – Мне в полминуты не уложится. Телочка же сахарная… для остальных бесполезная, а нам впору пришлась.

А вы обзавелись ею, как поступив? – спросил Онисифор. – Поймав и убив?

Убегающей от нас ее не видели, ответил Куперидис. Нам ее мертвой на растерзание отдали.

Деляги? Скупавшие в моргах красивых, неживых, никем не востребованных девушек? Они?

Они бы нам ее не отдали, а за деньги загнали, промолвил Саполодис. Сказали бы покупайте, но мы бы не купили. Я бы точно свою долю не внес. Когда же у меня деньги-то были… настолько мне мою память не расшевелить. ДЕНЕГ НЕТ, А ТРАХАТЬСЯ ОХОТА!

Но лично вам же проще, чем им, негромко сказал Онисифор.

С чего же? – несогласно выпалил Саполодис.

Я слышал, что вы со свиньями… что вы свинарь. Хрюшки у вас под боком, и при желании кого-то попользовать, вы со всем удобством их…

Свиней я не деру! Я их наоборот защищаю. От Димоса Бусироса – собственника свинофермы. До меня он к ним вваливался и понравившейся ему вгонял, а я, как в должность вступил, между Бусиросом и свиньями встал не на жизнь, а насмерть. Он меня даже прибавлением зарплаты прельщал, но я ему сказал, что если он к свиньям соваться не бросит, я о его пороке всем сообщу.

Поняв, что со мной не договориться, он меня уволил, и я звоню на радио, говорю, что взорву их эфир сногсшибательным заявлением, но мне говорят, что о заготовленной мною речи они осведомлены и оболгать достойного человека у меня не выйдет.

Он УКРЕПЛЯЮЩИЙ ЭКОНОМИКУ СОБСТВЕННИК, а ты стремящийся все развалить коммунист!

Конечно, кодла у них одна… я бы на мировой порядок не рыпался, но я за моих свиней переживаю.

К свиньям вы жалостливы, пробормотал Онисифор.

На мясо пожалуйста забивайте, но трахать-то чего, проворчал Саполодис. Свиньи не для того, чтобы люди их трахали!

А мертвая девушка, она для этого? – наполняясь с каждым словом гневливостью, спросил священник.

Да она же трупак, отмахнулся Саполодис. Ее хоть на всю катушку жарь, настроение ей не изменишь.

Она ничего не почувствует, но общечеловеческие нормы вы…

Ой, я кончаю! – вскричал с девушки Ферастулос.

Кончай, но меня не перебивай! – прикрикнул на него Онисифор. – Ну и отребье… а где у вас богобоязненность? Над вами небеса и у них есть глаза. Что бы мы ни делали, мы обязаны осознавать, что Он глядит на нас безотрывно! ПОСТОЯННОЕ ВЫСШЕЕ ПРИСУТСТВИЕ! На вас смотрят, а вы… мертвую девушку вы.

Изъявите охоту – и вам перепадет, сказал Куперидис. Со следующего круга, ладно уж, за мной встраивайтесь.

А наше мнение ты спросил? – недовольно осведомился свинарь.

Мнение неученого плебса меня не колышет, сказал Куперидис.

Ты бы нас не…

Друг друга вы подпитываете, а меня? Для бидонщика среди нас свинарь, для свинаря бидонщик, а мне с кем о своем, об умном, перемолвиться? С ним, когда он к нам примкнет, подобная тупиковость будет для меня в прошлом. Ни с чем не посчитаюсь, но с нами его удержу.

Из эгоистических соображений, пробубнил Саполодис.

От двух утонченных людей и вы скорее, чем от лишь от меня, чего-то дельного наберетесь. А если он с нами, то БЕЗ ПРЕДОСТАВЛЕНИЯ ЕМУ НАШЕЙ БАБЫ НЕ ОБОЙДЕШЬСЯ. Этот пункт кем-нибудь оспаривается?

Нечего обсуждать, молвил ерзающий на девушке Ферастулос. Он покажет нам член, мы для успокоения убедимся, что он нам ее не разорвет, и пусть себе тыкает.

Действительно, кивнул Куперидис. Мы подозреваем, что у тебя самый обыкновенный, но перед подключением в цикл ты нам его предъяви. Я без замеров – на глаз определю, подпускать ли тебя к нашей крошке. Он у тебя сейчас возбужден?

Эрегированный оценивать легче, сказал Саполодис.

Я не сомневаюсь, что у него такой и есть. Поглядывая, как Ферастулос нашей девочкой обладает, потенции он набрал!

А у меня она, по-моему, падает, пробормотал с девушки Ферастулос.

Очень много разговариваешь, промолвил Куперидис. Пальцы ей обсоси и стояк у тебя возобновится.

ТВОИ СПОСОБЫ МНЕ НЕ ПОДХОДЯТ, пробурчал Ферастулос. Я вот на нее посильнее налягу… чтобы кости у нее затрещали.

Ты тревожился, что он ей урон причинит, а сам-то чего затеял?! – вскричал Куперидис. – Вбилось идиоту расплющивать… эй, ты, немедленно завязывай!

Не остановим его – она в капремонте будет нуждаться, сказал Саполодис.

Я его с нее за волосы сдерну, процедил Куперидис. Ты понимаешь, чей клок волос я сейчас вырву?!

Мой, чуть ослабляя нажим, ответил Ферастулос. Вредить моей прическе вы обождите – я еще недолго… пока скажите новому, чтобы он член вам показал.

Да меня это затруднит, вероятно, промолвил Куперидис. Что-то он с прихода сюда посуровел. Как по злому волшебству из человеколюба в ненавистника переделался.

А я в нем человеколюба и прежде не видел, сказал Саполодис. Но член-то почему не показать?

Посмотреть на его член тебя что же, так безудержно манит?

Он собирается иметь нашу бабу, и нам для уверенности в ее…

Не вторгнется он в ее плоть, перебил свинаря Куперидис. Я за ним понаблюдал, и мне ясно, что он в нее не загонит. Побрызгай мы на ее духами, вы бы ее оприходовали?

БЕНЗИНОМ ЕЕ ОКАТИТЕ, грустно молвил Онисифор.

Облить и поджечь? – уточнил Саполодис. – Ну вы и человек! Я бы обугленную не стал.

Надумали идти первопроходцем, сказал Куперидис, девушку мы вам подготовим. Но вы без шуток настроились? Не получится, что мы ее для вас поджарим, а вы от нее нос отворотите?

Ноздри-то он не уведет, сказал Саполодис. Запах-то, как от барбекю, чего его сторониться. Но будет ли он зажаренную иметь, я… а по поводу запаха я не прав. От жареной человечины запах тошнотный.

А что же ты только что о барбекю нам брякнул? – осведомился Куперидис. – Я курсе, почему. Тебе думалось, но потом тебе вспомнилось! Противоположное тому, что тебе думалось. В памяти ты не копался, но РАЗ И ВСПОМНИЛОСЬ. Из прочитанного или из личного вспомнилось?

На свиноферме мы шалили.

Над тем, кто был в живых? – спросил Куперидис.

Он был не умершим, кивнул Саполодис.

Если вы кого-то сожгли, промолвил Куперидис, перегородки вы снесли. Между шалостью и преступлением. Опаляясь, волчком он завертелся?

Сначала он лежал без движения, но затем началось. Мы же не трезво осознающего – одуревшего от выпивки углями осыпали. Штаны с него стянули и из ведра на задницу высыпали. Будет знать, как из-за смерти отца до чертиков набираться!

Утрата дорогого отца, сказал Онисифор, бывает настолько труднопереносимой, что перебор алкоголя вполне извинителен, и перебравший его такого отрицательного отношения…

Траурный пиджак на сыне, заливающемся слезами и метаксой, сидел бы безукоризненно, но он не от горя нажрался! Над горюющим сыном мы бы с парнями разве шутили?

Мне ситуация непонятна, убито прошептал Онисифор.

А я догадываюсь, что здесь зарыто нечто несложное, сказал Куперидис. Лишь одно из двух. Либо ярое неприятие, либо наследный барыш. И я склоняюсь к наследству. Эйфория из-за наследства его посетила?

Когда скончался мой папа, промолвил свинарь, и я от него кое-что унаследовал, в угарном веселье я не закружился. И у прочих ребят со свинофермы родители мерли и что-то им оставляли, однако никто из них это не праздновал. Сосфену Салостеусу от его мамаши исправный ЯПОНСКИЙ ТЕЛЕВИЗОР достался! И что он, вокруг телевизора приплясывать бросился? Он и включить-то его не смог!

Позвал бы того, кто в японской технике смыслит, сказал Куперидис. Но нет, наверное, нет, он бы с телевизором справился, но телевизор принадлежал матери, она его смотрела, и ему после нее… телевизором он как-нибудь распорядился?

В комиссионный отнес.

Ваш свиноводческий кадр меня расстроил, пробормотал Онисифор. Повышенной чувствительностью он себя возвысил, но комиссионным снизил до стереотипности.

Я бы в детский дом оттащил, ПРОХРИПЕЛ С ДЕВУШКИ Ферастулос.

Разумеется, в детский дом, поморщившись, сказал Онисифор. На телевизор смотреть не мог, а на деньги с него запросто… и свою чувствительность уважил, и благосостояние подтянул. Сколько он с комиссионного стряс?

Комиссионный, думаю, был не в убытке, промолвил Куперидис. Об устройстве системы комиссионных продаж представление вы имеете?

А какое ремесло вы освоили? – поинтересовался Саполодис.

Ничего еще не освоил.

А про бетоноукладчика вы сказали…

Сказал и сказал, перебил Саполодиса Онисифор. Бог ты мой, что же у меня за озлобленность. От вашего разгула страстей она у меня! Чем покойницу осквернять, отрывались бы по полной друг с другом.

Позвольте мне вашу инициативу принять в штыки, промолвил Купередис. Определенные мужчины с товарищами сношаются, но мы, знаете ли, вне такой игры.

А вы, сказал Онисифор, пошагово в нее вступайте. Искрометно вогнать мужчине вам не дано, так вы за руки подержитесь. Жестянщик нынче на девушке, а вы, господин архивариус, рядом с ним прилягте и ощутите его руку в своей. Глядишь, ток между вами и пройдет.

Не нужен он мне возле меня! – крикнул Ферстулос, девушке ноги приподнимающий. – У меня и без его близкого присутствия тут застой. ПОЛОВИННАЯ ЭРЕКЦИЯ. Член не опадает, но до приличествующего не набухает.

Недостающее можно восполнить, промолвил свинарь.

Ноги я ей задрал, втыкания убыстрил, но усилия сплошь бесполезные, пожаловался Ферастулос.

Они твои, сказал Саполодис. А рука моя.

Но я же говорил, что…

Ты это не мне говорил. Архивариусу да, но мы же с ним не на одно лицо и не одинаковой стати. Он тощ, а я здоровячок! Жгучего стремления ко мне ты, присмотревшись, не обрел?

Я останусь нем, процедил Ферастулос.

НАХЛЫНУВШЕЕ ЖЕЛАНИЕ КО МНЕ просит у тебя удовлетворения, но ты ему не ответишь? – спросил свинарь. – Даже «нет» ему не скажешь?

Ты меня, сволочь, уничтожаешь… я подкисал, но сколько-то у меня стояло! Огоньком чуть-чуть обогревало. Теперь мой огарок закидан твоим дерьмом. Обрушили на меня ковш самого зловонного… на девку я никого не пущу!

Демарш? – строго осведомился Куперидис.

До тех пор пока я в нее не изольюсь, вы на ней позицию не займете, заявил Ферастулос.

Я отобью ему почки, промолвил Куперидис.

А я шею сломаю, сказал Саполодис.

Первым, значит, я, кивнул Куперидис.

Ты ему вмажь, а я затем крутану.

Вы это о чем? – пробормотал вскочивший с девушки Ферастулос.

Да перешучиваемся мы, промолвил Куперидис. Стадия недоразумения нами пройдена?

Девушка в вашем распоряжении, буркнул в сторону Ферастулос.

Ее потенциал, по-моему, не исчерпан, стаскивая свои вельветовые штаны, сказал Куперидис. Кто-то пошел отдыхать, но у меня он ВСЕ ТВЕРЖЕ. По гроб жизни инспектору Галоктодуло спасибо говорить буду.

За твердость вашего пениса? – сконфуженно спросил Онисифор.

Пенис – фамилия игрока «Аксаса», промолвил Куперидис. Защитника он играет.

Пенис и защитник? – хмыкнул Саполодис. – Чепуха. Он может быть исключительно нападающим!

Их тренеру, чтобы он перевел его вперед, телеграмму я отошлю, сказал Куперидис. Мне на девушку забираться или на ваши вопросы об инспекторе Галактодуло отвечать?

А давать мне взвешенные ответы ваше возбуждение вам позволит? – переспросил его Онисифор.

Разумнее его сбросить, промолвил Куперидис. Засечем-ка полминуты. Если я ее расхочу, мы спокойно поговорим об ИНСПЕКТОРЕ ГАЛАКТОДУЛО – девушку он нам дал, ничего за это не взял… если меня не отпустит, я ее трахну, а после мы с вами побеседуем. Вы, смотрю, при часах. Я бы по своим отмерил, но они у меня не ходят.

Часы у вас на руке внешне ценные, сказал Онисифор. Для форса их носите?

Я за прилежный труд в архиве народного банка их получил. Народного банка Кипра, вам думается?

О существовании у нас подобного банка, я…

А в Китае он существует.

Но вы же не в китайском архиве работали, пробормотал Онисифор.

Вы готовы настаивать на этом, несмотря ни на что? – усмехнувшись, спросил Куперидис.

Для работы в китайском архиве совершенно необходимо знание иероглифов, сказал Онисифор. Если иероглифы вам непонятны, в китайском архиве вы не работали.

Полностью с вами согласен, кивнул Куперидис. БЕЗ ЗНАНИЯ ИЕРОГЛИФИКИ бумаги на китайском не разгребешь.

Вы что, хотите сказать, что вы ее знаете? – спросил Онисифор.

Тридцать секунд прошло стопроцентно, промолвил Саполодис.

Мы не засекали, но похоже на то, сказал Куперидис.

К траху ты расположен? – осведомился Ферастулос. – Вдуть девке тебя подмывает?

Да за разговорами эрекция у меня несколько…

Тогда ты их продолжай, а на нее я возлягу. Я ей, а ты ему… про инспектора Галоктодуло.

До Галактодуло, сказал Онисифор, я про иероглифы послушать желаю. Не подумайте, что данную тему я мусолю, но если вы заговорили, извольте договорить. Вы необычны? Вы и сейчас от обыденности отходите, но иегроглифы изучить – не мертвую оттрахать. ГНИЕТ ДОХЛАЯ АНТИЛОПА! Я не спрашиваю у вас, трахнули бы вы ее, не трахнули, я насчет иероглифов. Что-нибудь ими написанное вы прочтете?

Без напряга, ответил Куперидис.

«На свадьбу смерть зовет», – процитировал Новалиса батюшка. – А вас на иероглифические луга что позвало?

Меня растила бабушка.

Ну бабка… и что с того, что бабка….

Бабка – китаянка.

По вам не видно, что у вас в роду есть китайцы, пробормотал Онисифор.

У меня почти сплошные киприоты, но киприоты на меня забили, а бабка-китаянка всю душу мне отдала. Дед, отец, четыре родных дяди – они киприоты без примеси. Столь же чистейшие киприоты, сколь и чистейшие гниды. Мама наполовину китаянка. Сбагрила меня и в Бразилию!

К любовнику? – вкрадчиво поинтересовался побродивший и вернувшийся Ферастулос.

Для нее пришло время создавать вторую семью и вот она кого-то повстречала. Он ЗАНИМАЛСЯ РАЗГАДКОЙ ШУМЕРСКОГО ЯЗЫКА.

Он бразилец? – спросил Онисифор.

Да киприот он какой-то из Коурдаки, проворчал Куперидис. В Бразилию он вести свои исследования улетел.

Но Шумеры – это около современного Ирака, промолвил Онисифор. В Бразилию-то его в какой связи забросило?

Возможно, в Бразилии обнаружился последний древний шумер.

Выживший что ли? – спросил Онисифор. – Века прошли, а он сквозь века? Более допустимо, что в Бразилию его привлекли какие-нибудь материалы, невесть как занесенные туда артефакты, увлекшись ими, в Бразилии он засиделся, и ваша мать не выдержала и к нему. А отец почему вас бросил?

После ее отъезда он неожиданно всего китайского стал противником. Его семья и до этого женитьбу на полукровке не одобряла, а когда мама свалила в Бразилию, ШОВИНИЗМ ВЗЫГРАЛ и в отце. Я не забыл, насколько неблагосклонно на меня он глядел… мне и пяти не исполнилось, а он на меня будто на кровника смотрит. Однажды он привел меня к бабушке, усадил за ткацкий станок и хлопнул дверью. Естественно, н не первый, кто так прощается.

Ткацкий станок у бабушки, потому что она ткала? – осведомился Онисифор.

На нем ткала не она, а поступившая к ней в услужение Гунь. Из кантона Сыцунь.

А бабка-то у него ушлая, присвистнул Ферастулос. Наемный труд использует.

Госпоже Гунь она ничего не платила, промолвил Куперидис. Госпожа Гунь из поднебесной знати – корячиться на простолюдинку никогда бы не нанялась. Но на мою пролетарскую бабушку ГОСПОЖА ГУНЬ впахивала.

Не за деньги, пробормотал Онисифор. Что же у нас получается… на Кипр госпожа Гунь приехала из Китая?

Примерно тогда же, когда моя мать улетела в Бразилию.

А отлет матери и прибытие Гунь между собой как-то…

Совершенно не взаимосвязанные события.

4

Значит, рассеивать неясность мы будем, выискивая иное, сказал Онисифор. Гунь, Гунь, Гунь… в кантоне Сыцунь она госпожа Гунь, а на Кипре никем не оплачиваемая ткачиха. С головой-то у нее порядок? УМОПОМРАЧЕНИЕ МНЕ ВЕРСИЕЙ ВЫДВИГАТЬ?

Здоровье психики, вопрос растяжимый, протянул Куперидис. У моей бабушки госпожа Гунь мужа увела. Бабушке было сорок шесть, госпоже Гунь пятьдесят четыре, но он перебежал к той, что постарше.

Из каморки во дворец и я бы рванул, лаская мертвую девушку, сказал Саполодис.

У нее не дворец, а одноэтажный дом, возразил Куперидис. Ты чего с девкой-то тянешь? Чего не вставляешь?

Я тонко понимаю свою природу, ответил свинарь. Если без спешки, кайф я продлю. Я на плоскогорье, но в высшей его точке. Сам секс – отвесная скала, на которой я непродолжительно держусь и срываюсь, а отсюда я камнем в туман не обрушусь. Я о тумане, что у меня перед глазами, когда я оргазм испытал. Туман такой непроходимый… ЧТО-ТО ПЕРВОБЫТНОЕ!

Относительно лобовых встреч с прекрасным ты на передовой, кивнул Куперидис. А моя бабушка, лишившись супруга, только своей рукой и затуманивалась. Чуточку, скромнейшую чуточку…

Ты за твоей мастурбирующей бабкой подсматривал? – недоверчиво поинтересовался Ферастулос.

Я верю, что без вовлеченности в секс человеку не протянуть, сказал Куперидис. Не сподобил бог заиметь партнера – действуй воображением и рукой, но действуй. День светлым не сделаешь, но к следующему дню и возможному приглашению на свидание мостик перекинешь. С заржавевшими половыми органами на свидание чего заявляться? Чувство ориентации отсутствует! Ты почти не врубаешься, зачем ты у памятника или в кафе. На что напирать, к чему подводить – к кровати, но до тебя из-за создающей помехи ржавчины это не доходит и СО СВИДАНИЯ ТЫ УХОДИШЬ В ОДИНОЧЕСТВЕ СПАТЬ. А мастурбировал бы, в боевой готовности твою репродуктивную часть бы удерживал, и она бы тебя из одиночества и депрессии вывела.

Как мастурбирует моя бабушка я, разумеется, не наблюдал, но поскольку на мужчин она направляла взоры эротически содержательные, я считаю, что ночью она себя разминала.

А предоставить себя мужчинам? – спросил Ферастулос. На ее муже они не заканчиваются.

Они к ней заходили, но она несговорчивой с ними была.

Говорила, чтобы приходили, а затем вырывалась и отбивалась? – осведомился Ферастулос. – Входили в костюме и галстуке, а выходили в разорванном пиджаке и с лицом расцарапанным?

Мужчин моей бабушке ее подруга Вин Бин присылала. На Кипре и достойных китаянок хватает, но моя бабушка сдружилась с Вин Бин, ОБЛАДАЮЩЕЙ БЛАГОВОСПИТАННОСТЬЮ ПОРТОВОЙ ШЛЮХИ – в местном отделении косметологической корпорации она на жизнь зарабатывала.

Косметику продают женщины элегантные, промолвил Онисифор.

Но она же не продавцом, хмыкнул Куперидис. Водителем электропогрузчика. Сигаретой попыхивает, сквозь зубы плюет, мужикам… ну не прохода – проезда не дает. И если найдет, что этого или того мужика отдать не жалко, наш с бабушкой адрес ему выкладывает.

Они, придя, бьют копытом, а с вашей бабушкой их появление не согласовано? – спросил Онисифор.

Тип мужчин, отсылаемых к ней Вин Бин, она нарекла «вырожденцами». ПОПИВАЮЩИЕ, НЕОПРЯТНЫЕ, выражающиеся по-рабочему, приличному мужчине она бы подчинилась, но тут и речи нет. На них поглядишь, их послушаешь и от чувственной легкомысленности ни следа. И соберешься ты весьма в срок. Они же, едва войдя, к тебе уже тянутся! Размягшей от них не отмахаться, но с напрягшимися под платьем мускулами ты за свою честь успешнее постоишь.

Твоей бабушке не мужчин бы колошматить, а подруге разок наварить, сказал Ферастулос.

В рыло, целуя мертвую девушку в шею, конкретизировал Саполодис.

Вин Бин в рыло, а она тебе за это в спину шило, промолвил Куперидис. Как мужика ни избей, женщине побои он спустит, но намереваясь ударить Вин Бин, ты подумай. Бабушка, вероятно, подумала и заключила, что у меня внук, мне его растить, продолжу-ка я с мужиками драться.

А добром ее попросить поганых мужиков ей не скидывать, вашей бабушке в голову не приходило? – спросил Онисифор.

Сплавляя ей поганки, Вин Бин могла просмотреть и пусть не подосиновиком, но шампиньоном ее облагодетельствовать. Листочки и травинки с поганки соскребешь и перед тобой уже шампиньон – гриб, из которого что-нибудь удобоваримое сваришь. ГРИБНАЯ ИЛИ ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ВИДИМОСТЬ, она иногда обманчивая. До госпожи Гунь моя бабушка со своим мужем была неразрывна, а он перед ней не во всей красе благородного гриба возник.

Сморкается не в платок, на баню не тратится, а вздувшаяся щека тряпкой подвязана.

Пока он по наущению бабушки к стоматологу не сходил, она его лицо передернутым от боли видела – когда он из зубоврачебного кабинета к ней вывалился, она даже опешила, сколь он, оказывается, привлекателен.

Я не думаю, что раньше она в нем ничего не разглядела, но полное представление о его наружности накрыло ее у той двери.

За дверью вскрикивания и всхлипывания, а у бабушки ПОД НИЖНИМ БЕЛЬЕМ ПОТЕПЛЕНИЕ.

Твою бабку он разблокировал, промолвил Ферастулос. До свадьбы она не подождала? Тут же в клинике с ним слилась?

Девственность она до квартиры не донесла, кивнул Куперидис. С упоением мне говорила, что местечко они отыскали у уролога. В скольких кабинетах кто-то был, они со счета сбились, а у уролога не люди, а бутылка. Пустое помещение и на столе стеклянная емкость с наклейкой «Tinctura ginsengi».

Это происходит в Китае, а наклейка не на китайском? – удивился Онисифор.

Врачи и в Китае латынью пользуются. А мой дед фактически неграмотен, но девушка приведена, бутылка стоит – пойдет в дело! Перед тем, как бабушку подпоить, а самому взбодриться, он спросил у бабушки, что по ее мнению в бутылку налито, и она, призвав знания и смекалку, объявила, что в ней настойка корня женьшеня. Весьма неслабая, как они после опробования уяснили.

Градусов сорок? – спросил Ферастулос.

ВСЕ СЕМЬДЕСЯТ, ответил Куперидис.

Для преодоления женской застенчивости, промолвил Ферастулос, самое то. Наша-то не стесняется, но если девушка жива, стеснение ее придерживает.

А нас, мужчин, не стеснение? – отвлекаясь от покойницы, спросил Саполодис. – Бутылка-то у кого была? У уролога.

У уролога из нее пили, не чтобы стеснение сбросить, сказал Ферастулос. Возможно, для успокоения. Ну или сексуальные силы вселить.

Пациент рыдает, и уролог ему наливает, пробормотал Онисифор. Мужчине ничем не поможешь, и расстроившийся доктор привлекает его к себе, сожалеюще обнимает, встает и приносит бутылку. В ресторане сюрприз от шеф-повара. А здесь СТАКАН ОТ УРОЛОГА. Ты, горемыка, обожрись, с уровня сознания в бессознательное забытье подлети… но почему я бедственное положение пациенту, а не урологу приписываю? Не он ли, не уролог, в одиночестве женьшеневую настойку глушит?

У него могла найтись супруга, промолвил Ферастулос.

И поэтому такая печаль, что он с нее напивается? – спросил Онисифор. – Не жизненно. Настолько не переносить жену все-таки не из жизни, а из юмористических программ.

А разве доказано, что повод для выпивки у него непременно грустный? – вопросил Ферастулос. – Жена какое-то время нигде не просматривалась, и тут она нашлась! Если он ее любит, женьшеневой он на радостях принял. Я-то свою обожал…

Про твою жену ты еще нам поведаешь, сказал Куперидис, но заканчивая с урологом, я вытряхну из мешочка вариант без жены и вообще без женщины. С мужчиной он бухал! С коллегой-врачом. В кабинете уролога из-за того не было никого, что уролог и его собутыльник в кабинет ко второму переместились. В кабинет, скажем, лора.

А женьшеневую настойку они почему с собой не захватили? – разрываясь между влечением к покойнице и интересной беседой, спросил свинарь.

У себя в кабинете угощать будет лор, сказал Куперидис. Женьшеневой он попил, а теперь ему выставлять. «Бифитером» он на женьшеневую достойно ответит? МНЕНИЕ ВЫСКАЖИ и давай про твою жену говори.

Женьшеневую я не пил, пробормотал Ферастулос, а «Бифитер» мы с женой пробовали на рождественском обеде у заведующего мастерской Сосия Димаса, к которому я жену приревновывал. Она к нему не платье до пола – коротенькое напялила. В Иисуса и Рождество веры у нас нет, но конспирацию соблюдать надо, а она, идя на рождественский обед, словно проститутка на ночную смену нарядилась. Димаса этим не покоробить, но из нашей мастерской к нему на обед и верующие были званы. Их возмутишь, и на работе потом проблем не оберешься…

ВЕРОВАТЬ В ХРИСТА ОЧЕНЬ ПРАВИЛЬНО, с уверенностью заметил Онисифор.

А для волка правильно овец резать, проворчал Ферастулос. А что некоторые христиане свирепее волков, я бы вам… с невероятной убедительностью. Семья умершего сварщика Трипоса отпевать его не собиралась, но из нашей мастерской к ним явилась делегация и от ее напора папа сварщика упал без чувств.

Он сокрушенный, изнеможденный, а него надвигаются и орут про ад, про то, что если тебя не отпоют, с крючка утаскивающих в ад тебе не сорваться, сваривал же ваш мужик отлично! Досадно будет знать, что в преисподнюю из-за вашей бестолковости он отправился.

Очнитесь!

Ужаснитесь!

Переиграйте!

Отца их крики выключили, мать до истерики довели, жена, догадываясь, что они и ее достанут, на отпевание обреченно согласилась.

На нем я не был, а на кладбище, на церемонию погребения, пришел. Кроме меня, у гроба присутствовали все наши христиане – наша мастерская представительство выдала внушительное.

Почетно это весьма для тебя, СВАРЩИК ТРИПОС!

С одной семьей многолюдности бы не сделалось, но рабочий коллектив ее сотворил!

Заболев, сварщик Трипос месяца полтора на работе не появлялся, однако в коллективе его не забыли.

Отпевание за деньги, похороны, само собой, тоже, я, сколько мог, материально его семье подсобил.

А наши христиане ничем ее залезание в долги не ослабили.

В наставлениях мощны, в вере прочны, а бумажники на задвижке. Семья хоронит того, кто ее содержал, а мы его от ада оградили и будет с нас.

Пренебрежительно преуменьшать их заслугу вам бы не надо, сказал Онисифор. Похоронные хлопоты связаны с большими расходами, но СПАСЕНИЕ…

Семья и за отпевание заплатила, перебил его Ферастулос. Не закладывалась, но христиане уговорили. Для малоимущих в нашей сердобольной церкви скидка положена?

О церковных расценках, пробормотал Онисифор, мне вам, наверно, и нечего…

Расценки я выяснил, сказал Ферастулос. За клочок кладбищенской земли, за копание могилы… и батюшке. Я не говорю, что тот батюшка нечист на руку, но затребовал он с меня хорошо.

За церковные процедуры такса у них разорительная, кивнул Куперидис. А решишь без них обойтись, гомонят, что перед Богом ты очернишься. Ими воображается, что по ту сторону божье к тебе расположение им на откуп дано. Но это же, господа, не так.

В Библии написано, что так, механически сказал Онисифор.

Ясно, БЕЗ ПОДТВЕРЖДЕНИЯ В БИБЛИИ народ бы не повелся и занятие у них было бы неприбыльное, промолвил Ферастулос.

У вас незрелость, и мне вас… да и нужно ли мне вас… мудрости вы не нажили, но со сварщиком дружили и его семье от вас прок. Низкооплачиваемый, обреченный на поражение сварщик… смерть он от чего принял?

От нарывов, отвечая Онисифору, сказал Ферастулос. В атмосферу выпустили кожно-нарывные отравляющие вещества, и сварщик Трипос вскоре окочурился.

Какая-то ВОЕННАЯ УТЕЧКА что ли? – поинтересовался Онисифор.

Специально травануть сварщика, не думаю, что кто-то намеревался, промолвил Куперидис.

Я бы об этом и не помыслил, сказал Ферастулос, но у сварщика Трипоса был недруг из подразделения химзащиты.

Трещина между ними из-за женщины пролегла? – спросил Куперидис.

Того, из химзащиты, сварщик Трипос в любительскую баскетбольную команду не взял. Сварщик ее организовал, всем в ней запралял, мужички после работы на площадке сойдутся и, носясь, в кольца накидывают. А тот из химзащиты у площадки в спортивное переоделся, а сварщик ему сказал, что у нас тут баскетбольный матч, а не РАЙ ДЛЯ ГОМОСЕКОВ.

Гость из химзащиты ладно скроенный, дорогим парфюмом отдающий… комплект для игры – трусы и майка.

На майке у него загорающий у океана юноша.

На трусах он же, но поменьше.

Юноша, кстати, голый.

Но тот из химзащиты ведь в армии служит, пробормотал Онисифор.

Голос у него армейский, кивнул Ферастулос. На сварщика он, как на пьяного, помочившегося ему на штаны рядового, заорал. Объяснений, заорал, жду.

Трипос ему про одежду, про юношу, что на ней у него, а он выпаливает, что он носит погоны и данная форма таких же американцев дар: приплыли на СОВМЕСТНЫЕ УЧЕНИЯ и расщедрились на подарочный трикотаж.

Юнец, что нагишом, из Калифорнии, как выясняется, протянул Куперидис.

А не из Флориды? – спросил Онисифор.

Наше солнце никакому не уступит, промолвил Куперидис. И некрепкие мозги под ним растекаются… американцы, когда спортивную форму передавали, уже самим вручением издевались, а наш дурак ее еще и надел.

Французам они бы педерастическую форму не подсунули, а нам извольте, процедил Ферастулос.

Уяснив, что у него за форма, господина из химзащиты до игры допустили? – осведомился Онисифор.

Сварщик Трипос ему сказал, что про армейские учения он лишь языком болтает. Лучше сразу признайся, что из Штатов к тебе знакомые геи пожаловали! Если у тебя и учения, то с ними. Чему-то в постели друг друга научите и, хохоча, под душ набиваетесь! Палец в задницу любовника всунете и совсем яркость накроет. С ними ОТ ОРГАЗМА СОТРЯСАЕШЬСЯ, с ними и в баскетбол играй! В спущенных трусах, чтобы задницей светить и товарищей подзаряжать.

Химзащитный воин пришел постучать и побросать, но все пошло кувырком, промолвил Куперидис. Со сварщиком его кодла, и на Трипоса ему не рыпнуться, но гей он или не гей, обиду, которая кровью смывается, с площадки он унес. Непосредственно здесь не разрядил, однако патроны не вытряс, новые к ним докупил, я, разумеется, о средствах не стрелковых, а отравляющих.

Черт возьми, как же он рисковал… как же осмотрительно проводить операцию был обязан…

Конечно, помимо обидчика, и никоим образом его не задевшие могли быть зацеплены, сказал Онисифор.

ДА ПОРЕШИЛ БЫ ИХ И ПЛЕВАТЬ, отмахнулся Куперидис. Доказательство осмотрительности не в том, что кого-то постороннего не прикончил, а в том, что ты полиции не попался.

Полицию о нем и о сварщике Трипосе известили?

Трипос загибался, а следствие не шло, сказал Ферастулос. Мечется, помирает – заболел, вероятно… ознакомившись с трупом, полицейские поняли, что произошло преступление.

Врачи у сварщика бывали, но при всей очевидности вмешательства извне полицию не привлекали. Врачи-то, небось, без лицензии – чего им перед полицией проявляться. На ответственных, высококлассных лекарей денег у него не нашлось, а те, у кого лицензию отобрали, что-то ему прикладывали.

Кожа у него словно бы медвежьими когтями разодранная и отборной щелочью посыпанная, а они ему на нее детскую присыпку от воспаления. Не в точности ее, а приблизительно – нередко и СОБСТВЕННОЙ СМЕСЬЮ его нарывы засыпая. Порошки подешевле намешают и говорят, что произведение авторское, в аптеки не поступающее, свойства у него беспрецедентные, но без взятки не запатентовать.

Трипосу бы кулак об их морды разбить, но он их слушает, зароптавшую семью к послушанию призывает, чем конкретно они его обрабатывали, могила уже скрыла. Лечился сварщик Трипос незаконно, но в могилу он по закону, с составлением акта о смерти – тут-то полицию и вызвали.

У Трипоса такой вид, что, естественно, понеслось разбирательство, после опроса приятелей всплыла ссора с человеком из химзащиты, полицейские, видя, что сталось с Трипосом, за нее уцепились, но сколько они к ГОСПОДИНУ ИЗ ХИМЗАЩИТЫ не подкатывали, ничего из него не вытрясли.

Он стоял на том, что доступа к смертоносным веществам у него нет. Где они хранятся, он не знает, о способе применения не читал и не слышал, просочись он на секретный склад и что-нибудь оттуда стащи, он бы все равно компоненты не состыковал.

Или они думают, что химическое оружие в аэрозолях на военных полках выставлено?

Думаете, укради, пшикни и готово? Технические приемы нужны! А я ими, говорит, не владею.

Что он на баскетбольной площадке говорил, он сам потом на баскетбольной площадке пересказывал. Наша полиция, потужившись, была вынуждена его отпустить, и он вновь пришел играть в баскетбол.

В тех же трусах и майке? – спросил Онисифор.

В них. Парни понуро переговаривались, кто же теперь, когда Трипос умер, ВО ГЛАВЕ ЛЮБИТЕЛЬСКОГО БАСКЕТБОЛЬНОГО ДВИЖЕНИЯ на их улице встанет, ну а он ввинчивается в середину и без промедления игроков на две команды делит. А парни, что недавно вместе со сварщиком Трипосом гомосексуальной грязью под ногами его считали, они молчок. С Трипосом-то, они в курсе, что получилось…

На баскетбольный борт они химзащиту приняли и сразу капитаном, промолвил Куперидис. Спецсредства – это вещь… И не дымновато, и запах не резкий, а заденет тебя и в мучениях сдохнешь. Господин из химзащиты, он вам не госпожа Гунь… кто-то из вас про нее послушать хотел.

Я хотел, сказал Онисифор. Кроме нее, вы мне еще про мертвую девушку не рассказали.

ХУЖЕ И БЫТЬ НЕ МОЖЕТ, усмехнулся Куперидис. Рветесь про покойницу разузнать, а я, скрытный тип, умалчиваю. А ненасытный свинарь на покойнице придремнул. Грудки ей сжал и лбом ей в животик. Мертвее ее он выглядит. При взоре на них прохладное ощущении временности всех и всего в меня входит. Если говорить объективно, чувствую я себя ничего.

А если необъективно? – проворчал Онисифор.

То великолепно. Ладно, сейчас не обо мне, а о высокородной госпоже Гунь. Как и многие из ее сословия, она была сумасбродкой. Мужа у моей бабушки отбила, бесподобным сексом с ним упилась и жизнерадостность из нее утекла. Закрома у тебя набиты, мужик тебя дерет, для какой женщины это ПОЗИТИВНОСТЬЮ НЕ ПОСЛУЖИТ? Но госпожу Гунь взяла в оборот неотгоняемая грусть.

Обзаведись моя бабушка кем-нибудь взамен мужа, госпожу Гунь, наверно бы, отпустило, но соглядатаи доносили ей, что моя бабушка одна. Она покинута, глаза у нее всегда на мокром месте, развеселись она, и госпожи Гунь настроение бы подскочило, но здесь-то хмурь чем выполешь…

Клоуна бы ей на дом заказала, промолвил Ферастулос.

Госпожа Гунь моей бабушке? – процедил Куперидис. – Мужа я у вас забрала, и вы плачете, но вот вам клоун, и вы, пожалуйста, смейтесь? В сознании у тебя деформация… неисправимая.

А в Китае приглашенные на дом клоуны лишь попыткой вызвать смех ограничиваются? – осведомился Ферастулос.

А где-нибудь их обязанности простираются дальше? – переспросил Куперидис.

В Келокедаре. У тебя в Келокедаре никого?

С КЕМ-ТО ИЗ КЕЛОКЕДАРА жизнь меня сводила, пробормотал Куперидис. Вспомнил, с кем! Помиримся с ним мы нескоро.

Буйно, похоже, рассорились, промолвил Ферастулос. Ты-то хоть навешал ему не меньше, чем он тебе?

Мы в Перистероне, за столиком кафе с ним сошлись, сказал Куперидис. Поддали и языки развязались. Каждый пил свое, но затем он рюмку мне, я ему, он мне сказал, что он из Келокедара, а я ему, что в банке работаю.

Из кафе мы на дискотеку, с нее на какую-то тусовку, гульнули мы с ним угарно. Ему силы часов в пять утра изменили, а я бы в пять дерево вырвал, настолько они меня переполняли.

В ШЕСТЬ ПОПЛЫЛ И Я. В части города мы не моей, на горизонте никакие привычные черты не маячат, а мне и его куда-нибудь довести надо и на службу через час поспеть.

Я ему втолковываю, что таскать его до полудня я не смогу и поэтому ты, друг, оглядись: на что ты в состоянии рассчитывать там, где мы с тобой находимся? У тебя тут рядом квартира твоя, твоего брата, твоей любовницы, кому мне здесь тебя сбросить удастся?

Деньги мы прокутили и следовательно в такси мы садиться не будем, но если ты мне не скажешь, к кому нам с тобой направляться, на лавку в скверу ты сядешь.

Название улицы, номер дома, пробормочи он это, мы бы туда пошли, но он пробормотал, что я дырявый презерватив.

Сразу же осекся и уважительно сказал, что он хотел мне сказать, что у меня память дырявая. Разве он мне не говорил, что он из Келокедара? И что за братья с любовницами? откуда они у него в здешних краях возьмутся? И что у меня за банк? Какой банк к семи утра своих специалистов собирает?

Я ему поведал, что начальники отделов прибывают к десяти, всякие операционистки к девяти, ну а я к семи.

УБОРЩИК Я В БАНКЕ.

Когда сказал тебе, что в банке работаю, я сказал тебе, как оно есть. Не по-королевски устроился, но не стыжусь и… и на меня ливануло! Да с кем я, мать твою, пил, заверещал он, моим положением оскорбясь, да с уборщиком я бы хрен бы, наша с тобой встреча научит меня быть осторожнее и конкретнее вызнавать, с кем я бокалами чокаюсь и в компании появляюсь, для народа же не тайна, что ты уборщик, а я был с тобой и про меня безусловно подумают что-нибудь от меня отваживающее: что я вожусь с плебсом, что у меня… или что я сам плебс! Что и с меня ручьи пота в низкой производственной сфере сходят. Невозможно представить! Больно даже попытаться вообразить!

Он с Келокедара, будто с Олимпа, и ему больно. А с носка по яйцам не больно?

Ты ему что ли туда наварил? – поинтересовался Ферастулос.

Дурновкусие, но пробить мне захотелось ниже пояса. Когда я еще не ударил, но уже знал, что ударю, у меня относительно себя самого пришла мысль, что я, глядите-ка, БЕЗ ТОРМОЗОВ. Знаю, что кого-либо бить нехорошо, знаю, что подобного удара он в принципе не заслужил, но так же знаю, что по яйцам он у меня огребет. Мой ботинок – самолет, а его пах – гора, и сейчас самолет в гору врежется. И скорость полета моего самолета будет предельной!

В каменную гору вы бы его столь смело не направили, промолвил Онисифор. Надеюсь, беззащитно согнувшегося вы не добивали?

Пить не умеешь – не оперируй, усмехнулся Куперидис.

Это хирургов шуточное высказывание? – спросил Онисифор.

Оно к тому, что нет мастерства под хмельком резать – с алкоголем сдержись. А не то оперируемому кончина, тебе тюремная кручина, о заключении меня под стражу подумалось и мне. И я не разошелся.

Но мы же от тебя слышали, что ты без тормозов, сказал Ферастулос.

В гневе да, но гнев после результативного попадания по яйцам у меня прошел. ШИКАРНАЯ МЕРА ВОЗДЕЙСТВИЯ вышла! Его для его же будущей пользы осадил, а сам чудесно преобразился и не каким-нибудь уставшим ничтожеством, а гордым, освежившимся человеком убираться в банк двинулся.

В банке страны Китай вы были архивариусом, промолвил Онисифор. А в банке Кипра с помойным ведром. Произошло так, что квалификацию вы набрали или потеряли?

Что до уборщика, сказал Куперидис, то им я работал перед тем, как не работать нигде. Расчет за подметание и вытирание получил и в нынешнюю вольницу выдвинулся. Китайский банк имел место задолго до этого. В Китай я с бабушкой поехал.

Не втроем? – спросил Ферастулос.

С кем втроем?

Ты, бабушка и госпожа Гунь.

Достопочтенная госпожа Гунь свой грех чувствовала. Все годы, что она с уведенным у бабушки мужем прожила – бабушка давно на Кипре, отобранный у нее супруг ею уже порядком подзабыт, а для госпожи Гунь тяжесть содеянного нарастает, В ТРЯСИНУ ВИНЫ ЗАТЯГИВАЕТ, от китайской диаспоры на Кипре она узнает, что бабушка замуж больше не вышла.

Через год новый запрос.

Нет, отвечают, официально она ни с кем, да и внебрачно, кажется, тоже. Видимо, говорят, замены мужа Небеса для нее не предполагают.

Они говорят, а госпоже Гунь передаваемое ими идет лишь в доказательство того, что она сама думает. У бывшего мужа о моей бабушке, наверно, и мыслей вскользь не бывает, а в уме госпожи Гунь она держится, никуда не вываливаясь.

Если извилины – паутина, то бабушка – ползающий по ней паук.

Мужчину любишь, от его члена млеешь, но в тебе кричит, что ОН НЕ ТВОЙ! Началось с нашептывания, а затем словно регулятор громкости стали подкручивать.

Каждый год, проходя, на миллиметр вправо.

Вытолкать мужика назад к твоей бабке она не порывалась? – спросил Ферастулос.

В Китае он в номенклатуру пробился, а на Кипре ему что, в порту рыбу сортировать? Его бы и не выпустили. А госпоже Гунь он выездные документы справил и впитывать кипрские впечатления ее отпустил. Первостепенная задача у тебя – УСПОКОЕНИЕ СОВЕСТИ, ну и катись. Выпрашивай свое прощение.

Прощение выпрашивают, кивнул Онисифор. Можно выбить показания, но не прощение.

Чтобы из уст вырвалось: «Я тебя прощаю», промолвил Куперидис, пойдет и молоток, и дубинка, но сказано будет не от души. К желаемому не приведет и подкуп. Царь Филипп, отец Александра Македонского, говорил, что «осел, нагруженный золотом, возьмет любую крепость», но если бы госпожа Гунь дала бабушке сто долларов, и бабушка бы залепетала, что все былое это полностью искупает, госпожа Гунь за чистую монету ее слова бы не приняла.

Сто долларов – не разговор, сказал Ферастулос. А сто не долларов, а тысяч долларов, а?

ЗА ТАКУЮ СУММУ, протянул Куперидис, прощение моей бабушки, думаю, было бы искренним. Но госпожа Гунь денег нам не привезла. К колоссальному изумлению бабушки поселиться она захотела у нас. Бабушка ее впустила, но с госпожой Гунь сосуществовала молчком. А потом меня на госпожу Гунь бросила и дней на шесть запропала.

Возвратилась с синяками и перегаром разя? – спросил Ферастулос.

Когда напоминающей о всем плохом женщине предлагаешь съехать, а та лишь головой мотает, уезжать надо самой. Вместе со мной. В Никосии бабушка обходила разных китайцев насчет работы где-то, помимо Кипра. В Китае она заручилась гарантией получения места на Кипре, а на Кипре ей подкинули Грецию. В Мьянму или Лаос мы бы не поехали, но в Грецию НА ПАРОХОДЕ ВЫПЛЫЛИ.

А ваша бабушка, я забыл, по специальности кто? – спросил Онисифор.

На кого-то конкретно она не училась, но из того, чем зарабатывают необразованные женщины, проституцию вы вычеркните, а остальное относите к ней смело. Вышивать, стирать, готовить, на стройке тачки возить, в ветеринарной лечебнице вырывающегося добермана удерживать, в прибрежном магазине товары маркировать – в Греции она устроилась в магазин. Мы с судна сошли и после таможни сразу в магазин.

Сорок метров прошли, и бабушка уже при деле.

Бабушка занялась вкалыванием, а вы чем? – поинтересовался Онисифор.

Тем летом в Греции я резвился вовсю. Босиком по песочку, а за мной ВЗБЕШЕННЫЕ ФИЛИППИНЦЫ С ТОПОРАМИ!

Я неважно знаю филиппинский нрав, промолвил Онисифор, но мне не верится, что вас, ребенка, они с топорами преследовали.

Ну придумал я топоры… но толпа филиппинцев следовала за мной накатисто – догони они меня, без топоров бы урыли. Что на Филиппинах полно китайцев, вы слышали?

Их везде – не протолкнешься, хмыкнул Ферастулос.

Независимая Филиппинская республика была провозглашена в результате национально-освободительной филиппинской революции. За ее проведением стояли филиппинцы. Филиппинцы или китайцы?

Мне не думается, что это китайцы для филиппинцев свободу отвоевали, промолвил Онисифор.

Бились-то филиппинцы, но в штабах-то кто заседал?

Если китайцы, сказал Онисифор, картина будет такова, что китайцы планировали и решали, а филиппинцы каштаны из огня таскали.

А как им еще в своей революции поучаствовать? – вопросил Куперидис. – ХОРОШИХ МОЗГОВ НЕ ДОСТАЛОСЬ, значит, давайте, братья и сестры, под пули полезем.

Я уверен, что ваше принижение филиппинского мышления не на исторических фактах основано, сказал Онисифор.

Да уж, усмехнулся Куперидис. В филиппинском ресторане я гнал полную лажу. Людей иных кровей она со стульев не подняла, а филиппинцы повскакивали и попытались до меня дотянуться. Не задействуй я мои молодые ноги, наша с бабушкой семья кого-нибудь бы точно недосчиталась.

ВЫ С БАБКОЙ свалили из Греции из-за этого, из-за твоих неладов с филиппинцами? – спросил Ферастулос.

Не догнав меня тогда, филиппинцы меня впоследствии не трогали. Я вновь зашел в их ресторан, не дожидаясь пока у них относительно меня все уляжется, но вы думаете, что я одиноким мальчишкой в него зашел? Хрена с два!

Ты что же, твою бабку в разборки с филиппинцами впутал? – поинтересовался Ферастулос.

В Греции мы с ней жили на острове Милос. А на Милосе о ком из его жителей вопросы не принято задавать? О Картерии Лимбасе, чья кличка «Передок» и на чьих пальцах всегда есть следы пороха от недавней стрельбы.

С «Передком» ты вошел, за его мелкого подручного себя выдавая? – спросил Ферастулос.

Накануне сборная Греция играла в футбол с австрийцами. До меня донеслось, что «Передок» поставил в тотализаторе на своих и проиграл на этом СЕРЬЕЗНУЮ ПАЧКУ ДРАХМ. Он угрюмо брел отобедать, а я у дверей в филиппинский ресторан сел и глаза кулачками растираю. Пройди он в него без внимания ко мне, механизм плаксивости я бы не запустил, но он за плечо меня дернул.

Я руки от глаз не убираю.

Затрясся, озвучку рыданиям поддал, «Передок» осведомляется у меня, из-за чего я тут, а я ему, что из-за вчерашнего футбола.

Он глухо заявляет, что он, мол, меня понимает. Зайдем, говорит, я пучеро тебя накормлю.

А пучеро, промолвил Ферастулос, оно типа…

Типа супа. Но «Передок» к филиппинцам не за пучеро ходил. Во вкусовую зависимость он впал из-за балюта. От утиного яйца.

Деликатесность утиного яйца, фыркнул Ферастулос, мне, как его ни отваривай, не видна.

Балют является яйцом с уже сформировавшимся плодом. У которого перья, хрящи и клюв.

И это, пробормотал Онисифор, употребляется кем-то в пищу?

Совершенно сознательно.

А в виде подается…

В сыром.

БОГ ТЫ МОЙ, СОЗДАТЕЛЬ ТЫ НАШ, кого же Ты насоздавал-то… лишенных твоего управления. В сыром… вдумайтесь все вы, в сыром!

Можно и в жареном, сказал Куперидис.

Не смягчайте, процедил Онисифор. «Передок» заказал в сыром?

Да.

Ну и прочие, вероятно, в сыром берут. Ох, не вырулит человечество, куда нам! «Передок» ел балют, а вы подле него, предъявляя близость с ним филиппинцам, продолжали из-за футбола хандрить?

Австрия выиграла три-один. Счет матча я, разумеется, знал, а вот ход нисколько. Греция ли вела, а затем напускала или австрийцы сразу греков выносить стали, я без малейшего предствления. А «Передок» все об игре да об игре. Ты вспомни, говорит, что на шестой минуте случилось! Я горько вздыхаю, а он меня спрашивает, ЧТО БЫ Я НА МЕСТЕ ГЕОРГАТОСА СДЕЛАЛ.

Какого, думаю, Георгатоса – вратаря, нападающего, пенку ли он запустил, пенальти ли не забил… и на его месте мне что: не рукой, а ногой мяч отбивать? пенальти не в верхний, а в нижний исполнять?

«Передок» относительно Георгатоса от меня не отстает, я отчаянно ищу, как мне вывернуться, а пожилой мужик с зигзагообразным пробором идет с газетой в туалет.

Туалетная бумага в филиппинском ресторане отсутствует? – осведомился Ферастулос.

Возможно, он ее почитать. Что меня никак не устраивает.

Для чего ему его газета, вас разве касается? – спросил Онисифор.

Когда я увидел газету, меня прошибло соображение о напечанном в ней отчете об игре – мне бы на секундочку в него заглянуть, и что говорить «Передку» я бы понял!

А если газета не сегодняшняя? – спросил Ферастулос.

Мужик с газетой под мышкой прошел вплотную к нам, и число я на ней углядел. Она сегодняшняя, но помещен ли в ней отчет? Закончись матч около полуночи, рассказ о нем будет в газете завтрашней. В сегодняшнюю попасть не успеет.

Я, сказал Ферастулос, ОДНАЖДЫ ИСКАЛ. Спортивные новости в утренней газете. Вечером смотрел телевизор, набрел на показ бадминтона и приник. Ирландская мужская пара боролась с китайской.

Ирландцы с китайцами? – усмехнулся Куперидис. – В бадминтон? А рядом с площадкой медведь с тушканчиком канат не перетягивали? Их противоборство отличалось бы непредсказуемостью гораздо большей.

Что китайцы безусловные фавориты, промолвил Ферастулос, и комментатор говорил, но первая партия осталась за ирландцами.

Это выдумка тебя недостойная, пробормотал Куперидис. Ирландцы, бадминтон, победа на китайцами – АБСУРДНОЕ СОЧЕТАНИЕ. Уверяю тебя, что ты просто не разобрался.

Ирландцы народ странноватый, но проиграв, они бы не обнимались и руки вверх не вскидывали. И комментатор сказал, что на наших глазах сенсация произошла. И очков на экране под китайским флагом было меньше, чем под ирландским. В бадминтоне победа за теми, у кого очков меньше?

Очки у них не штрафные, пробурчал Куперидис.

Тогда твои китайцы ирландцам слили.

Партия-то ничто… отдав партию, разозленные китайцы зеленых выскочек разнесли. Правильно?

Я из-за резкого перехода в сон не досмотрел. Почему, ты думаешь, мне газета с колонкой спорта наутро понадобилась?

Ну говори мне результат из газеты. ПОБЕДА В МАТЧЕ ЗА КИТАЙЦАМИ?

В газете его итоги не напечатали. Из всех спортивных событий она лишь для фигурного катания место выделила.

Кто-нибудь из киприотов на мировом первенстве прогремел? – поинтересовался Онисифор. – Умопомрачительно притягательная красавица-одиночница?

Одиночник у нас. На европейском чемпионате он в финальную группу не отобрался.

Туда, кажется, человек двадцать проходят, промолвил Куперидис.

А он не прошел. Газета писала, что его засудили. Португалец был еще хуже, но португальца судьи в финал пропихнули. И наш, и португалец одинаково попадали на всех прыжках, но наш, писала газета, катался НАМНОГО ЭЛЕГАНТНЕЕ.

Газета, пробормотал Куперидис. И элегантность. Когда с газетой идут в туалет, тут уж элегантность повествования вам не предложишь. Он идет мимо меня, а я, твердо решив, что эта газета мне нужна, думаю, для чего же она ему: вместо туалетной бумаги? для скрашивающего потуги перелистывания на толчке? если для перелистывания, в туалете я завязну и «Передка» напрягу, а если он ее для задницы приготовил, всю он ее не использует, и я, едва он выйдет, в кабинку войду, из корзинки остатки газеты выну и, возможно, обрадуюсь тому, что страница с футбольным отчетом в унитаз не спущена. Я уже открыл рот, чтобы сказать «Передку», что меня приперло, а сказав, за мужиком с газетой не медля направиться, но я удержал себя, подумав, что помедлить-то можно. Судя по газете, он в туалете по-любому какие-то минуты побудет, так что в туалет я не потороплюсь, в него я попозже… но «Передок, пока я не отвечу насчет Георгатоса, тему не сменит, и что же мне… поскорее за мужиком выдвигаться – в газету, прежде, чем он закроется в кабинке, заглянуть! Здорово меня осенило?

Ознакомиться с газетой до того, как с ней скроются в туалетной кабинке, сказал Онисифор, видится мне в сто крат ПРАКТИЧНЕЙ И ГИГИЕНИЧНЕЙ.

И мне, кивнул Ферастулос.

Надумай я подобное раньше, я бы и сам, господа, к кабинке, где навалили, приближаться не собирался. Я же это не как удовольствие, а как выход из положения в намерение возвел. В общем, отправляюсь я за мужиком и в туалете, у кабинки, поворачиваю его к себе просьбой газету для просмотра мне одолжить.

Он цедит, что туалет – не английский клуб, в котором джентльмены сигары смолят и газетами обмениваются. Вы, сэр Роберт, мне «Морнинг Пост», а вы мне «Дейли Ньюс», вы же о замене формы регбийного мяча с овальной на грушевидную прочитать хотите?

А сэр Роберт родом из того самого ГОРОДКА РЕГБИ, откуда все пошло.

Сэр Роберт касательно регби пламенный фанат и закостенелый консерватор. И чувства юмора у сэра Роберта нет.

Ему о видоизменении регбийного мяча, и он, дернувшись, с кресла сполз.

Конфуз для английского клуба неизгладимый.

Вы полагаете, что джентльменам в нем плохо не становится? – спросил Онисифор. – Кризисов и конвульсий у джентльменов в их клубе не бывает?

Я в его стенах кожаные диваны не протирал, пробурчал Куперидис. Для постоянных членов у них, наверное, кресла, а для приглашенных диван. Ход времени на нем был бы не быстротекущим.

Ласковую девушку они бы к тебе на него не подсадили, усмехнулся Ферастулос.

Клубы у них мужские. Женский пол снаружи они оставляют. В клубе ЧОПОРНО поприсутствуют, выйдут и на них заждавшиеся их бабы виснут.

Супругам джентльменов по повадкам надлежит быть леди, сказал Онисифор.

Леди у них дома, а возле клуба их отвязные подружки толпятся. В клубе уважаемые джентльмены для общественного статуса показались, и теперь свободный отрыв! Чтобы иметь энергию на коробящие добропорядочных граждан непотребства, сначала надо поесть.

Высококачественное объедание наисвежайшим, мечтательно пробормотал Ферастулос. Повар подскакивает узнать, хорошо ли ему все удалось, а ему не слова, а рыгание.

Сытое рыгание звучит для кулинара БЛАГОДАРСТВЕННО, сказал Куперидис. Моя бабушка на Миносе с семьей никарагуанцев сдружилась, и после дня бабушкиной зарплаты их ждал у нас накрытый стол. Нас с бабушкой двое и их семеро, но в нашей комнатке мы как-то размещались. Мануэль, его жена Флорес, ее неадекватный брат Даниэль и четверо детишек.

Флорес не работала из-за сидения с ними, Даниэль по своим причинам, а Мануэль в городском парке на гитаре играл.

САЛЬСУ ОН ИГРАЛ? – спросил Ферастулос.

Угу.

А блюз?

Он все играл.

Я думаю, для вашей бабушки он сыграл что-то, ее зацепившее, промолвил Онисифор.

Он попытался исполнить мелодию народной китайской песни «Причуды нежной Хэ». Бабушка ему похлопала, и он на бис повторил. Играя вторично, ноты переврал он уже по-другому и от нежной Хэ практически к дегенератке Вэ мотив увел.

У вас и про дегенератку Вэ песня сложена? – осведомился Онисифор.

Любить так, как она, нельзя. Ей по песне пятьдесят годов миновало, а ВЫЗВАВШЕМУ ЕЕ ЛЮБОВЬ ГОРШЕЧНИКУ и до двадцати не дошло, и у него ровестница-невеста, активно собирающие деньги на их свадьбу папа и мама, перед гостями им скудостью мероприятия опозориться не след, и они…

А что же горшечник сам на свою свадьбу не заработает? – перебил рассказчика Ферастулос. – Об этом в песне что-нибудь поется?

Молодой горшечник в ней не штамповщик, а творец. Он не потоки глиняного дерьма выдает, а к созданию произведения искусства примеривается. Пока продвижение идет едва ли заметное, но родители его не подгоняют и упреками не заедают: от имени отца в песне говорится, что ты, сынок, в противоположность нам с матерью не бездарен, а от материнского добавляется, что из-за дара ты наша будущая гордость и слава!

От парня в доме никакого прибытка, но от папы и мамы ему не облаивание в две глотки, а поддерживающие и успокаивающие поцелуи в две пары губ. ЕГО РАЗОЧАРОВАНИЕ В СЕБЕ приостановили они слаженно.

Но его периоды неверия в себя удлинялись, промолвил Ферастулос, и для переключения на плотские утехи родители подтащили ему девку – проститутка подешевле невесты им бы обошлась.

Приличным родителям, сказал Онисифор, приводить сыну шлюху, вы должны согласиться, отвратительно.

К тому же невеста, она окупится, сказал Куперидис. Траты на свадьбу и последующее содержание безусловно будут, но регулярно вызывать проституток еще менее экономично. Из-за прекрасного мнения о сыне родители убеждены, что с женщиной сыну понравится, и им, если практика с привлечением проституток им не по средствам, реальнее всего обеспечить его сексом путем семейной жизни. Поискав, они бы, наверно, и простую, не разоряющую на свадьбу сожительницу ему откопали, но тут вновь проблема ее моральной состоятельности встает.

Живущая с мужчиной НЕВЕНЧАННОЙ та же шлюха, кивнул Онисифор.

А его родителям нужно, чтобы их сын трахал достойную, усмехнулся Ферастулос.

Мы же о таинстве супружеской спальни, поморщился Онисифор. Где ваши манеры?

Я потерял их в толпе, ответил Ферастулос. Она меня толкала, сдавливала, сбивала, и они из меня вылетели. Их потоптали, обесценили, я их не подобрал, а без них огрубел. Столкновение с людьми лишениями у меня сопроводилось.

Ты еще с дегенераткой Вэ не сталкивался, промолвил Куперидис. На память я не надеюсь, но к горшечнику ее вроде бы в СНЕЖНЫЙ ДЕНЬ занесло. Из-за скованности холодом она еле шла, а снег валит, ее заваливает, она для спасения организма подковыляла к ближайшей двери и, повалившись на нее всем телом, издала шум, на который вышел горшечник.

Продрогшую до бесчувствия женщину он втянул в помещение, избавил от обледеневшей одежды, вдавливающим растиранием восстановил кровопоток.

А она, неблагодарная, очнувшись, его совратила.

ДЕГЕНЕРАТИВНОСТЬ на нее навесили не зря, констатировал Онисифор.

Вы ее всерьез обвиняете? – поразился Ферастулос. – Но он же ее возбудил! Ее реакция была продиктована состоянием, из-за него ее охватившим! Мужчина ее раздел, он ее энергично трогал, вы представляете ее состояние?

Попав в подобный переплет, заявил Онисифор, приличная женщина находилась бы в состоянии шока, а не похоти. Вы относительно вашего мнения со мной?

И с вами, и с ним, ответил Куперидис. В здравом смысле не откажешь ни вашей позиции, ни его, но поскольку в песне она закреплена, как дегенератка, в моем последующем повествовании дегенераткой она и останется.

Брависсимо! – воскликнул Ферастулос. – Но из этого не следует, что дегенераткой считаю ее лично я.

Ладно, ладно, отмахнулся Онисифор. Давайте поведайте нам, каким же образом дегенератка Вэ за осквернение того юноши поплатилась. Не он ли сам, выйдя из-под ее чар, БЕЗ ОДЕЖДЫ НА МОРОЗ ЕЕ ВЫТОЛКАЛ?

Он ушел вместе с ней. Собрал свои вещи и под руку с дегенераткой Вэ удалился в тревожную неизвестность. Он к ней воспылал, но она ему не папа и не мама, кормить она его и в голове не держала. О неотделимой от его сути непривычки заботиться о хлебе насущном он ей, разумеется, сказал, но ее не растрогал. Под крыло она его не взяла и хуже того – от себя совсем отделила.

Говоря без прикрас, послала она его.

Он побирался, сколько-то от голода этим спасался, но до следующей зимы, чтобы от обморожения умереть, не дожил. В облетающих осенних кустах смерть от истощения принял.

А В КУСТАХ ПРЯТАЛСЯ СЛОН, пробормотал Ферастулос.

А кустами, способными скрыть слона, природа разве богата? – осведомился Онисифор.

Слон у меня вылетел из-за грандиозности произошедшей с горшечником трагедии. Слоновий масштаб… не оторвавшись от родителей, он бы в защищенности от невзгод драл молодую жену, осуществлял бы в минуты отдыха от секса плавное продвижение к задуманному им произведению искусства, а тут ЛЮБОВЬ, КРАХ И ПОГИБЕЛЬ. Из белого в черное… размазывающей переброской. Любовью и судьбой.

5

Не для позитивной подпитки данная песня, вздохнул Куперидис. История обоюдной симпатии моей бабушки и никарагуанского гитариста Мануэля пободрее. О ходившем с гитаристом в парк БОЛЕЗНЕННОМ БРАТЕ упоминание я уже делал?

Что-то о брате было, промолвил Онисифор.

Но о том, что когда Мануэль играл, его брат Даниэль распугивал слушателей, я вам точно не говорил. Мануэль, сидя на короткой принесенной скамеечке, выдавал многочисленные аккорды, а его брат к остановившемуся послушать метнется и в глаза ему вперится.

А во взгляде чума.

Слушатель бочком удаляется, монету Мануэлю не кидает, пальцы он об струны стирает, а поживиться из положенной шляпы гитаристу почти нечем. Кто мимоходом пройдет и со взглядом Даниэля не встретится, монеты в нее, бывало, опустят, но кто вставал и действительно его слушал, те, сойдясь взорами с Даниэлем, заплатить Мануэлю забывали.

И вот в парке ОКОЛО ГИТАРИСТА и моя бабушка. Мануэль для нее играет, а Даниэль, едва гитарист первую песню повел, подлетает к нам и взглядом, от которого бы и победивший всякое волнение йог к коробочке с успокоительными потянулся, находит глаза моей бабушки.

Она от Даниэля не отворачивается.

Смотрит. Выдерживает. В сумочку к себе лезет.

За наточенным складным ножичком? – спросил Ферастулос.

За связкой ключей.

Поместив ее в кулак, челюсть при ударе до положения сдвинутой встрепенешь, ухмыльнулся Ферастулос.

По моим представлениям о человеческих характерах удара в челюсть от его бабушки не последовало, промолвил Онисифор.

С Даниэлем она обошлась безударно. Схватила его за руку, повернула ее ладонью вверх и вложила в нее ключи. Он на них, на бабушку, в забегавших глазах паника, от чего ключи-то? – спросил он взволнованно.

ОТ САДА НЕОПИСУЕМЫХ НАСЛАЖДЕНИЙ, ответила ему бабушка.

Ну на меня и свалилось, восторженно пробормотал Даниэль.

В этом саду, сказала бабушка, вас незабываемо ублажат, а затем станут обмахивать опахалом из перьев божественной девушки-страуса.

А девушку-страуса потрахать мне дадут? – осведомился у бабушки Даниэль.

Ее для вас ощипали, сказала бабушка, и ее же для вас нагнут. Вы можете ее вашим пенисом или чем вам угодно – в саду наслаждений свобода ваших действий самим его названием гарантируется.

Обалденно!!! – вскричал Даниэль.

Но если в саду наслаждений прознают, что ключи у вас от меня, вы столкнетесь там с неприязнью. Когда я в нем была, я чего только там не пожгла.

Перед моим приходом от вас требовалось отношения с ними не портить, хмуро сказал Даниэль. А как поджигали?

Своим дыханием, ответила бабушка. Оно у меня огненное.

СОЛНЦЕ ЗАШЛО ЗА МАРС, прошептал Даниэль.

Такую тенденцию мне поощрять ни к чему, сказала бабушка. Консистенция выдаваемых вами глупостей густеет и подводит меня к решению ключи от сада наслаждений у вас изъять. Рискнете их отстаивать, мое дыхание на вас выпущу. Кожу на вашей физиономии вы цените?

Вы сейчас со мной говорите, на меня дышите, но язычки пламени у вас изо рта не показываются. Когда выдыхать пламя, а когда воздух, вы что же, регулируете? Надумали – и пламя; живот поджали, себе в груди вцепились – и не пламя… в данную секунду вы, не вцепляясь, без пламени выдыхаете, но вашу методу я ведь лишь предположил. Но черт побери, скажите мне откровенно, ОГНЕННЫМ ДЫХАНИЕМ вы и вправду располагаете?

Ну естественно, я им не одарена, улыбнулась бабушка.

А я-то не идиот, я верно в вас усомнился! – крикнул Даниэль.

Если в вас светится сомнение, промолвила бабушка, предлагаю вам озарить манящий вас сад наслаждений. Реальность его существования принимается вами безоговорочно?

По мере укрепления во мне неожиданного сомнения я ее… отрицаю я ее. За ключи от сада наслаждений я с вами не схвачусь. Отказываюсь я из-за них вас атаковать. Наотрез! Ключи от ниоткуда, а мне за них дерись и…

Под огненное дыхание подставляйся?

Это та же небылица, что и сад наслаждений – полудурки уши развесят, но у кого сомнение проклюнулось, тех на подобное не купишь. Вот они, ваши ключи. Забирайте. От вашей квартиры они, наверное?

От нее, кивнула бабушка.

А в моей квартире, задумчиво промолвил Даниэль, жена моего брата и его дети. Уборку ей что ли помочь сделать. Живем мы не в грязи и не в объедках, но следя за чистотой, она почти падает, а у нее маленькие дети, нуждающийся во внимании муж – помощь по хозяйству стартует у меня с раковины. Она ее трет, но у женщины разве нажим? А я губку злым мылом намылю и как пойду протирать, всем весом надавливая! И пусть раковина только вздумает добела не отмыться! Губку на КУВАЛДУ ДЛЯ СОПРИКОСНОВЕНИЯ С НЕЙ я легко поменяю!

Поправка психики у него вроде бы наметилась, сказал Онисифор, но, смотрю, снова заклинило.

Гитаристу он больше не мешал, а что у них дома творилось, Мануэль нам с бабушкой не докладывал. В туалет, где я пытался газету себе добыть, мне возвращаться?

Рассказывай, сказал Ферастулос. Однако у меня есть убеждение, что рассказывать тебе нечего. Пожилой мужик не тебе ее сунул, а в кабинке с ней заперся, точно?

Он даже из своих рук поглядеть мне не дал. Меня, мальчишку, проигнорировал, в кабинку занырнул и сидит! Про игру я ничего не узнал, а к «Передку» идти пора… а не спросить ли мне про игру у мужика, что в кабинке? не сказать ли, что игру я вчера не видел, а узнать ее ход и течение умереть, как хочу? Я к кабинке и у него, у ЗИГЗАГООБРАЗНОГО ПРОБОРА, интересуюсь, не футбольным ли болельщиком он является.

Из кабинки мне сдавленно говорят, что да, футбол, случается, не пропускаем.

А вчерашняя Греция-Австрия личным просмотром для вас ознаменовалась?

Он говорит, что в начале первого тайма у экрана он объявился.

А счет тогда какой был? – поинтересовался у него я.

По нулям играли. Наши от обороны, австрийцы поживей, у тех и у других взгляду зацепиться не за кого, и канал я переключил.

На фильм какой-нибудь? – упавшим голосом спросил я.

На Италия-Голландия. Какие в их отборочной группе они занимают места, я не в курсе, но футбол они демонстрировали классный! О нашем матче с Австрией я и помнить забыл – планировал держать под контролем, но оторваться от итальянцев с голландцами не смог. Такие охрененные перипетии! Тебе любопытно?

Знаете, нет… гадьте себе спокойно.

Нанюхавшись, НИЧЕМ ПОЛЕЗНЫМ НЕ ПОПОЛНИВШИСЬ, в моей голове я собираю военный совет, с чем мне на глаза «Передка»? ради сокрытия моего незнания футбол мне следует чем-нибудь перебить – вывалиться и об икоте, о куросе, об Орхане Вели Каныке, на проведенном мною совете темы отвлечения подбросили мне беспроигрышные.

Про икоту можно сказать, что я сейчас заикаю, а не мне ли быть осведомленным о том, что икота о заболевании брюшины свидетельствует.

«Передок» беспечно молвит, что икота – пустяк, что все вокруг без всяких заболеваний икают, а я ему про врачей, про рак, мой родственник, скажу, икал, и значения этому не придавал, а потом от врачей узнал, что икота находила на него, знаменуя образование чего-то ужасного.

Если «Передок» от икоты полностью не избавлен, волнение в нем, думаю, поселится. Не часто ли я икаю, станет он мыслить, не с ПОДОЗРИТЕЛЬНЫМИ ЛИ СПАЗМАМИ икание произвожу…

Заяви я ему про мою готовность позировать для куроса, «Передка» не слабее тряхнет.

В древнем греческом искусстве куросом наименовалась статуя.

Статуя юноши.

Обычно обнаженного юноши.

«Передок» – не скульптур, и мое предложение, вероятно, истолкуется им, как приглашение…

Голый мальчик жаждет, чтобы на него смотрели. К изготовлению из бронзы можете не приступать, но смотрите и член себе теребите.

У меня, «Передка», все бы внутри закипело – не из-за разрывающего меня влечения к юной попке, а из-за прогноза того, что же обо мне в КРИМИНАЛЬНОМ СООБЩЕСТВЕ скажут.

«Передок» с мальчиком, у «Передка» стоит на мальчишку, «Передок» четырех баб за одну ночь отдирал! Так поизносился, что какую-то эрекцию исключительно с мальчиком набирает.

Ниже карманника-гомосека Купелоса в нашем мире свалюсь.

От раздумий о куросе и последствиях сердцебиение у «Передка» участится, упор на игру Греция-Австрия пройдет, но не шагну ли я туда, где мне окажется не по себе – про курос скажу и в восторг «Передка» приведу.

Идем, мальчик, конечно же идем, препоны между нами сотрем! БЫТЬ САМИМИ СОБОЙ НАКОНЕЦ-ТО НАЧНЕМ!

Неосторожно взболтнув о куросе, мне, пожалуй, не отвертеться.

Говорить про курос остерегусь – об Орхане Вели Каныке «Передку» нашепчу.

У этого турецкого поэта я читал сборник «Вопреки», но я «Передку» не о поэзии: о турке и греке. Мужик в туалетной кабинке, скажу я «Передку», стихотворными строчками с выражением там стреляет. Я у него спросил, чьи они, и он ответил что турецкие. Я презрительно поджал губы, а он добавил, что мною были услышаны стихи Орхана Вели Каныка, который доподлинно поэтическая махина, да и вообще – ТУРКИ В ПОЭЗИИ СРЕДИ ВСЕХ ВЫШЕ ВСЕХ.

Будучи оповещенным о том, что здесь, на острове Миносе, кто-то преклоняется перед турками, «Передок» словно бы в лицо кирпичом получит – национальная рознь между греками и турками всколыхнет его процедить: а в туалете кто? не турок ли на унитазе разглагольствует?

Выговор у него типично греческий, ответил бы я.

Турку восхищение своими я бы простил, но нашего нужно порезать. Шагай за мной.

Зачем?

За дверьми приглядишь, чтобы какого-нибудь свидетеля не допустить.

Но я же его не задержу, проблеял бы я. Какими мне словами пытаться? На чем нежелательность его входа основывать?

На наркоманские забавы кивай, вероятно, ответил бы мне «Передок».

А что наркоманы? – спросил бы я. – Если у них забавы, они не просто себе тихонько ширяются? НАРКОТИК ВКОЛОЛИ, шприцы не убрали, входящих шприцами искалывают?

Болезнь, суки, переносят, ахнул бы «Передок».

Влететь и их обезвредить пришедший мужчина бы не вздумал? – осведомился бы я.

Все бы переплелось, пробормотал бы «Передок». Я в туалете турецкого прихвостня гашу, а он разрывать наркоманов вносится…

И никого, кроме вас, не узрев, считает, что наркоманы – ЭТО ВЫ ДВОЕ.

А что, похоже, сказал бы «Передок». Дозу не поделили и в махач вступили. Ты знаешь что – про наркоманов идущему в туалет не заикайся.

Про любовную парочку ему, подмигнув, поведать?

Они, допустим, там трахаются, промолвил бы «Передок», а тебя чего здесь поставили? Ты кому их них кто?

Давайте, я ему скажу, что я им одноклассник. Нет, не то, разумеется, у меня же возраст еще не подростковый, и секс моих сверстников, если и возможен, для взрослых возмутителен.

Очень даже, хмуро кивнул бы «Передок».

Поэтому из одноклассника я перерождаюсь в школьника-молокососа, чье задание смотреть, чтобы старших не запалили. Я за ними повсюду хожу. На автостоянке за машину посношаться забьются – я у бампера машины замру и подходы взором окидываю. На пляже за скалу отойдут – мне у скалы ГУЛЯЙ И ВОЛЧИЙ ВОЙ ПРИ ОПАСНОСТИ ИЗДАВАЙ. Свихнувшийся мальчик-волк, мальчик-маугли – шедшие за скалу моим случаем бы увлеклись.

Буржуа бы тебя пожалели, сказал бы «Передок», но рыбаки бы на тебя с сетью бросились. Что в их стереотипы не вписывается, то для них уродство, а его душа велит ликвидировать. Лодка под рукой, море под боком, вывезли бы и скинули.

Противник убийства чокнутого мальчика среди них обязательно бы объявился, заявил бы я. Перед большинством он бы поначалу прогнулся, но уже в море за меня бы голос подал.

Попрет, глупец, на коллектив, за тобой к рыбкам последует.

Здоровяка, что половину из них за собой утянет, они бы исключать из своей компании не отважились, убежденно сказал бы я.

По малолетству ты фантазируешь, усмехнулся бы «Передок». Мне-то, пожившему, понятно, что за тебя способен подняться человек не с избытком здоровья, а с недостатком – не квадратный здоровяк-витамин, а битый-перебитый доходяга. Он ВСЕГДА ОТСТАИВАЕТ ЧЕСТНУЮ И БЛАГОРОДНУЮ ТОЧКУ ЗРЕНИЯ, и его обкладывают, колотят, процентами с улова обделяют, но на воздвигнутые где-нибудь баррикады он не раздумывая отправится! Вырви он тебя из их рук, на баррикады ты бы с ним?

А поинтересоваться историей приведшего к баррикадам конфликта разрешено мне будет?

Доходяга величественно воскликнет: «Вперед, дружок, на баррикады!», а ты, как крыса, что и почему вынюхивать начнешь? Кровь в тебе молодая, горячая или изнутри старостью ты смердишь?!

Но самую приблизительную причину выхода на баррикады мне знать ведь нужно, пропищал бы я. Они сооружены чинить препятствия передвижениям войск?

Наверняка.

А вдруг они машинам скорой помощи отъехать от их местосодержания не позволяют?

Логику я, кажется, уловил, глубокомысленно протянул бы «Передок». Сказать тебе, кто баррикадами «скорые» не выпускает?

Кто?

ГРОБОВЩИКИ! Из-за блестящей работы врачебных бригад наплыв народа к ним спал, и они поступили экстраординарно, но объяснимо. Впрочем, скорые помощи не из одного какого-то места к больным выезжают.

Но и баррикад может быть несколько.

По канонам уличных столкновений, промолвил бы «Передок», баррикады следует оборонять, а численность гробовщиков, чтобы на каждую из них по пять-шесть отрядить….

Не договорил я за «Передка», поскольку в туалет, где я, надеясь выкрутиться, раздумывал, САМ «ПЕРЕДОК» ВОШЕЛ. Мое времяпребывание в туалете перешло все границы, и он почувствовал неладное, пропотел от волнения, двинулся туда же, куда и я; со мной, он видит, порядок. При внешних повреждениях немилую мне беседу о Греции и Австрии он бы не возобновил, но на мне ни пореза. В туалете на меня не напали, бритвой не исполосовали, погрузившись в мысленный диалог с «Передком», я не заметил – тот, у кого я спрашивал газету, из кабинки еще не выбрался?

Дверь в нее открыта. Сейчас во всем трехкабинном туалете я, «Передок» и…

Я и «Передок».

Прилипчивый футбольный микоз, этот «Передок». Крикну ему, что меня минуту назад душил семирукий змей и пусть хоть голову сломает!

Змеиным ли туловищем он меня душил, руками ли на жизнь мою покушался, ЗМЕЯ С РУКАМИ СМАХИВАЕТ НА ГУСЕНИЦУ, но у гусеницы, у сороконожки, конечности вроде бы парные, а парнишка говорит, что на него семирукий…

Седьмая, вероятно, фаллос.

Не иначе как с пальцевидными отростками – ими-то он в удушении участие и принимал.

Ими бы он мальчика задушил, но со всей плотностью на шее, видимо, не сомкнул. Прочие конечности фатальному захвату воспрепятствовали?

Приелось гегемонию терпеть – точку в удушении постоянно ставят те пальцы, что на фаллосе, и вся слава приканчивающих душителей достается им, а прочим, без которых совершение удушения было бы нереально, приходится довольствоваться статусом ДУШИТЕЛЕЙ АССИСТИРУЮЩИХ.

Устоявшаяся система будет пущена нами на слом! Твои пальцы, магистр фаллос, мы тебе оторвем!

А за пальцами и тебя самого.

За угрозу себя оскопить семирукому змею курс лечения бы пройти. Ужаснувшись, он шокированно убрался через унитаз в канализацию, но он здесь был, и «Передку» я о нем скажу. «Передок» снова станет вопрошать меня про футбол, а я ему…

Но «Передок» меня ни о чем не спрашивает. К писсуару подошел, пуговицы на штанах расстегнул и малую нужду молча справляет.

А я на «Передка» гляжу и некоторую странность в своем поведении ощущаю. Я от «Передка» вопросов, относящихся к Греции и Австрии жду, но если этого не знать, обо мне не очень хорошо подумать можно…

И «Передок», скосившись на меня, что-то такое подумал.

Ты, приятель, куда вперился-то? – поинтересовался он у меня.

На вас смотрю…

На меня, как на ПРОСТОГО ЗНАКОМОГО, или на то, как я отливаю?

Я думал, что вы меня…

Что я тебя?!

Спросите меня.

О чем спрошу?

Вы меня не спросили и спрашивать меня вам, думаю, ни к чему…. удачного вам дня, а у меня еще дела.

Постоянное и переменное, ЗАСОХШЕЕ И ПЕННОЕ, я-то тревожился, что «Передок», изводя футбольными вопросами, будет меня медленно обгладывать, а у него Греция с Австрией уже затерлись чем-то совершенно иным.

Возможно, он сколотил банду, промолвил Ферастулос, и его мысли были о том, чем бы таким ее вооружить.

На острове Минос, сказал Куперидис, оружие покупается и продается на оружейном развале: если твой дробовик замучил тебя осечками, ты его туда неси и сколько-нибудь точно выручишь. Но когда станешь торговаться, СТВОЛ ДРОБОВИКА НЕ ВСКИДЫВАЙ. За столь напористую манеру стоять на своем в тебя сразу много чего разрядят.

Данный рассадник насилия властям надо взять на контроль, промолвил Онисифор. Они туда, опасаясь вооруженного противостояния, не суются?

На кладбище кому охота, усмехнулся Куперидис.

Умирая, обаяние мы теряем, вздохнул Ферастулос.

Вам, сказал Купередис, вероятно, будет интересно узнать, что на кладбище не только могилы, но и… и… и…

Узнать бы мы узнали, сказал Онисифор, но с чего вы подумали, что нам будет интересно это предполагать? Говорите или в себе держите, но мы с жестянщиком в кладбищенскую угадайку не игроки! Вы с собственным мнением, надеюсь, не влезете?

Я, пробормотал Ферастулос, насчет кладбища бы… а почему вы угадывать отказываетесь? Откройте мне, и я, может быть, тоже тогда откажусь.

Угадывайте хоть КАКОГО ЦВЕТА У ДЬЯВОЛА ГЛАЗА, а меня оставьте, пробурчал Онисифор.

Ну если оснований поостыть вы мне не называете, промолвил Ферастулос, я скажу, что кроме могил на кладбище птички.

На ветках птички, кивнул Куперидис. А на дорожках?

И на дорожках птички. На ветках дремят, а на дорожках упавшее с веток клюют. Семена клюют, а тех птичек, что во сне с веток упали, не клюют. Мясное не для них.

Великая новость, проворчал Онисифор. Мясное не для птиц… а беркуты и ястребы, по-вашему, не птицы? Двуногие, к полету приспособленные и не птицы? Потому что зернышкам и хлебным крошкам мясо предпочитают? Заявил он тут… никакой критики ваше заявление не выдерживает.

Он, сказал Куперидис, подразумевал птиц из отрядов голубеобразных, кукушкообразных, ГУСЕОБРАЗНЫХ, а вы из отряда хищных особей нам привели. Они, разумеется, мясо употребляют. Свежего не поймают – мертвечину в пищу пускают. А на кладбище ее в изобилии.

Но она же в гробах, сказал Онисифор. Клювами деревянную крышку они не пробьют.

А хоронили бы без гробов? – спросил Куперидис. – Около двух метров земли они бы до трупов прокопали?

Гипотетически вполне возможно, промолвил Онисифор.

Отрицать гипотетический шанс было бы глупо, сказал Куперидис, но время!

Времени бы ушло порядочно, сказал Онисифор. Но до трупа они бы добрались!

Да, но какого трупа?

Ну как до какого… до того, что в могиле лежит.

Из могилы он никуда не денется, но пока птицы к нему прорвутся, он до костей весь сгниет. А птицам с него что надо?

МЯСО, пробормотал Ферастулос.

Ага! За мясом наши птички в могилу вбурились. А им не мясо, а нихиль! Мыльный пузырь!

Перед вашим, неутешительным для них заключением, голову я не склоню, сказал Онисифор.

И в чем же для вас недочеты в нем выпирают? – осведомился Куперидис.

Период, за который мясо слезает с костей, вы, уважаемый, уж слишком укоротили. Для обращения в бесполезный для птиц скелет требуются не дни – месяцы, а то и годы. Когорта крупных птиц, если клювами и лапками заодно, гораздо быстрее управится!

А объединится в подчиненную единой цели группу они по своей УМСТВЕННОЙ ОРГАНИЗАЦИИ потянут? – усомнился Ферастулос.

Но для дальних перелетов в стаю же они группируются, сказал Онисифор.

Летать, махая крыльями, у них в крови, а раскапывать труп, наверно, не заложено… волки стаей охотятся, но той же стаей смогли бы они овец охранять?

Их первооснова возразила бы, думаю, промолвил Онисифор. У животных ее строение простейшими слоями напластано. Утолить голод, избежать опасности, найти возможность для размножения. Разрывающих могилу птиц вел бы голод. А волков аналогичный мотив толкал бы не к охране овец, а к поеданию оных. В такой степени, чтобы животные настолько пошли против инстинктов, их не перекуешь.

В течении утомительной эпопеи докапывания до трупа птицы бы многократно от голода сдохли, проворчал Куперидис. Снабжение этих тружеников восстановливающей их силы кормежкой на себя кто возьмет?

Я подозреваю, что ехидна, промолвил Ферастулос.

Сдвиг, развел руками Куперидис. У тебя КОЛОССАЛЬНЫЙ СДВИГ!

В фантомную ирреальность я не ударился. Ехидна – это муравьед, а поблизости от проводимых ими раскопок внушительный муравейник. Побродив возле отощавших, взъерошенных птиц, ехидна спросила у них, голодны ли они, а когда они ответили, что голод их скоро свалит, предложила им муравьями полакомиться.

Ехидна, усмехнулся Куперидис. Любит она недобрые шутки.

Червяков же птицы из земли вытаскивают, очень серьезно сказал Онисифор. Зачем им червяки? На рыбалку с ними идти?

Извлеченных из земли червяков птицы кушают, осторожно ответил Куперидис.

А почему кое-кого веселит, что они муравьев могут жрать?

Не меня, пробормотал Ферастулос. Вы ведь помните, что я говорил? О том, что ехидна приблизилась к птицам и дала им мысль подкрепить себя муравьями – я говорил и совершенно при этом не смеялся. Он усмехаться вздумал!

Я, согласился Куперидис. И несмотря на ваши враждебные взоры, мне предствляется, что ситуацией я владею по-прежнему. Ничем, помимо взоров, вы НА МОЕ СПОКОЙСТВИЕ ПОКУШЕНИЕ НЕ СДЕЛАЕТЕ?

Посмотрим, процедил Онисифор.

Ну смотрите. Если я скажу, что муравьи для птичьих желудков вполне годятся, агрессивность с вас схлынет?

При признании вами вашей ошибки перспективы у вас самые оптимистичные, промолвил Онисифор.

Ошибка тут не моя. Вы посчитали, что я усмехнулся, поскольку не верю, что беркуты и ястребы в состоянии есть муравьев? Но я по-другому поводу усмешкой вас разозлил! Мы втягиваемся в долгие выяснения… знай вы, чему я усмехаюсь, вы бы не взбеленились. Мне что показалось смешным? Не муравьи на птичий обед, а невозможная в животном мире щедрость, ехидной продемонстрированная. Ну невозможна она! Поэтому и смешна. Ехидна с муравейника, как говорится, живет, так какого хрена ей источник своего существования измельчать? Птицы же ее обожрут! А ехидна их клювами в муравейник ткнет и скажет, насыщайтесь до отвала славные птицы? Смешно подумать!

Ехидна любит недобрые шутки, промолвил Онисифор. Я ВАС СЕЙЧАС ПРОЦИТИРОВАЛ?

Меня.

Товарищ сказал, что ехидна птицам муравьев предложила, и вы усмехнулись. Затем про недобрые шутки обмолвились.

Шутки – издевки, вставил в разговор Ферастулос.

Естественно, издевательские. Ехидна над птицами издевалась, и вы, одобрительно усмехнувшись, признали ее мастерство. Но издевка или нет, нужен показатель – им для вас что стало? А то, что вы решили! А решили вы, что муравьи для птиц не пища! Отсюда и предложение ехидны для вас чистая издевка. Оно, именно оно вас рассмешило, не что-то еще. А позже вы, видимо, поразмыслили и переиграли. Но НАС ВАМ НЕ ЗАПУТАТЬ!

Мы тебе не пустоголовые! – в унисон с Онисифором прокричал Ферастулос.

На редкость вы, друзья, дестабилизированы, сказал Куперидис. Из-за трупов, конечно. У трупа девушки стоим и о трупе, к которому птицы прут, разговариваем. Ничего странного, что в вас истеричность загрохотала.

Мы, сказал Ферастулос, говорили о птицах, о ехидне, но не о трупе, что птиц привлек. Чье это тело, мы нашим обсуждением обошли. Ну, что начнем обсуждать?

Хмм, бодро хмыкнул Куперидис.

Что? – спросил Ферастулос.

Если я абсолютно бездоказательно заявлю, что он был тестомесом, вам меня аргументированно не опровергнуть. ЧУДАКОВАТЫМ ТЕСТОМЕСОМ КИПРИЧОЛИСОМ, закрывшим перед смертью лицо!

Чтобы не зреть что-то ужасное, руками лицо прикрывший? – осведомился Онисифор.

Он месил тесто при трапезной генерального церковного учреждения. Прибывающие к нам по линии церкви делегации там принимали, пути сотрудничества обговаривали, выражение удовлетворения, взаимные обвинения, после народ шел откушать. Неприглядный акт чревоугодия заканчивался выпечкой, а без тестомеса ее не приготовить.

И без пекаря, добавил Ферастулос.

По важности они безусловно сравнимы.

Кто тесто месит, тот его обычно и выпекает, сказал Онисифор.

Там пекарь и тестомес в разных лицах были – в связи с чуть не погубившей всех шалостью тестомеса Кипричолиса к плите не подпускали.

И что же он под теми сводами учинил? – поинтересовался Ферастулос.

Он с подрывниками, что на карьере работали, знакомство свел и, РАЗДОБЫВ У НИХ ВЗРЫВЧАТКУ, в духовку ее положил. Что нужно повернул, и раскаливание духовки пошло.

Взрывчатка не рванула от того, что она не та, которая взрывом на нагрев реагирует? – спросил Ферастулос.

Та или не та, эскпериментально не вызнали. Кто-то зашел, через стеклянную дверцу в духовку глянул, а на противене не курица и не сдоба. В боевых условиях соображать надо мгновенно!

Тут же выключить плиту и я бы на месте вошедшего поторопился, промолвил Онисифор. А тестомеса Кипричолиса не рассусоливая В ЦЕРКОВНУЮ СЛУЖБУ ДОЗНАНИЯ. В ней бы его потрясли, и если бы руками хорошо постарались, чем-то новым, из его признаний пришедшим, головы бы пополнили.

В пыточных застенках душу бы из него вынули, пробормотал Ферастулос. С темных веков ничего не изменилось? От вырывания ногтей церковь не ушла?

Как представляющий ситуацию изнутри, сказал Онисифор, я вам заявлю, что подобные факты давно не отмечены. Важно понять, что церковь теперь действует иначе! Но не менее важно понять и то, что…

Горбатого могила исправит? – усмехнулся Куперидис.

Факты не зафиксированы, но пальцы тисками сжимаются.

Человек заглянул помолиться, а его куда-то затащили и изуродовали? – пораженно выдохнул Ферастулос.

Вы чего-то маньячно-психопатское здесь рисуете… кого ни попадя хватать и пальцы ломать – это НЕ ДЛЯ РЕСПЕКТАБЕЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ. А церковью сейчас они правят.

Резкому, вдохновенному, горячо верующему, в боссы никак не выбиться? – спросил Куперидис.

Его богоугодной экзальтированности применение найдется свое… миссионерское.

Неохваченных пигмеев вразумлять спровадят?

Придерживающихся католицизма перуанцев.

Католические миссионеры отбили их у индейских богов, а наши православные хотят у католиков отбить?

В порту Чиклайо высадка нашего миссионера ожидалась. Но телеграмма о прибытии от него не пришла. Потом выяснилось, что он даже на корабль не сел.

Отступил, перед грядущими трудностями задрожав? – поинтересовался Ферастулос.

На борт он не взошел из-за отсутствия у него билета. Продал он билет! И ВСЕ ДЕНЬГИ НА ПОЕЗДКУ РАСТРАТИЛ.

Ну и как же он, спонтанно или согласно плану, церковь нагрел? – спросил Куперидис. – Несомненно продуманно или его в последний момент кольнуло, что деньги себе забрать можно?

Не такой уж он идиот, чтобы вынашивать идею умыкнуть и в целости себя сохранить. Импульсивно он, не пораскинув.

А без мыслительной подготовки на дело идти, поступок не идиотский? – спросил Ферастулос. – Подумал – ОСОЗНАЛ, ЧТО БЕЗНАДЕЖНО – пошел – идиот. Ничего не обдумал – опять же пошел – и вновь, что он идиот, у нас с вами выходит. В обмене идеями я бы сказал ему, что украденные у церкви деньги счастье ему не составят. Кто не идиот, на это не пойдет! И то, что он пошел, просто поражает мое воображение! Но если он идиот, мне, господа, поражаться нечему, и я с холодной головой осведомляюсь у того, кто в курсе, насколько скоро его схватили. Сутки он в бегах продержался?

Он-то идиот, пробормотал Онисифор, но и вы, позвольте заметить, жидковаты.

А я-то чего? Я-то вам ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО ЧЕМ НЕ УГОДИЛ?!

Его хватились, когда он в Перу не приплыл, а вы про какие-то сутки говорите… с Кипра в Перу корабли за сутки доплывают?

За сутки нет.

И за пять нет, хмыкнул Куперидис.

А вы про двадцать четыре зачем-то заикнулись, о его поимке говоря. Находиться в бегах времени у него было вагон! Если только время, в которое тебя не ищут, засчитывается.

Не отвечаю, что да, промолвил Куперидис. Непосредственно искали его сколько времени?

Около суток.

Столько я ему и отвел! – вскричал Ферастулос. – О сутках я сказал, расклад весьма чувствуя! А в бега он вообще подался? Летучий церковный отряд не у него дома его схватил?

Прикарманенные им деньги у него дома они обнаружили.

Деньги-то ладно, сказал Ферастулос, дома их, может, и я бы припрятал, но сам бы я дома год не показывался. Деньги бы меня к нему, разумеется, приманивали, но я бы твердил себе, что я за ними не рвану, что я пощупаю их попозже, СУМЕЮ УПЕРЕТЬСЯ и мое самоуважение повысится, себе бы я угодил! я бы полагал себя кем-то таким волевым… преследовавшей меня мыслью о деньгах я был бы, как лошадь, загнан! Какого черта я их не взял, а дома оставил? А он? Почему он их с собой не унес? Ряса у него без карманов? Потаенные в ней обязательно есть!

Деньги он, естественно, забрал бы с собой, промолвил Онисифор. Кое-кому представляется, что он подобным образом и поступил.

А деньги, что у него дома нашли? – спросил Куперидис.

Это его деньги. Его честно заработанные.

Фантасмагоричным нисколько не кажется, пробормотал Куперидис. А сумма похищенных и обнаруженных что, совпала?

Совпадение полностью нулевое, покачал головой Онисифор. У него дома наскребли в четыре с половиной раза больше того, чем он предположительно украл.

Очень на накопления смахивает, промолвил Куперидис.

Ворье, гневно фыркнул Ферастулос. Он жулик, но и они ворье.

А вас не смущает, что низкопоставленный церковнослужащий со своей зарплаты таких денег никогда бы не скопил? – осведомился Онисифор.

То, что здесь что-то не сходится, ВЫСМАТРИВАНИЮ ПОДДАЕТСЯ, пробормотал Куперидис. О происхождении денег пораспрашивать бы его надо.

Будьте уверены, что этим они и занялись, сказал Онисифор.

Крепость его пальцев щипцами проверяя? – спросил Куперидис.

Если он раз украл, красть он мог и раньше. А какие деньги, на что отпущенные, из каких фондов и благодаря каким технологиям: ты, сучья гнида, все нам расскажешь!

Крик из церковных застенков воспроизведен вами дословно? – дрожащим голосом спросил Ферастулос.

Я нафантазировал, но ОТТАЛКИВАЛСЯ Я НЕ ОТ ФАНТАЗИЙ, А ОТ ЗНАНИЙ.

А взяли они вора как? – спросил Куперидис. – Где он им попался?

Ему надомник приют предоставил. Изготовитель церковной и сувенирной продукции. Для туристов безделушки выделывал, а по договору с церковью и для нее начал. Они бы к нему скорее всего не зашли, но шумовая окраска яростного спора повлекла вызов полиции, а вслед за ее отъездом, у надомника появились они. Не желая порочить свою организацию, полиции они о хищении не сказали, но сказали, что некоторое лицо их интересует, и если полицейские его увидят, просьба с нами связаться. Вы в полиции гады известные, но, выполнив согласно наказанному, «обратитесь от тьмы к свету, и от власти сатаны к Богу, и верою в Него получите прощение грехов и жребий с освященными!».

Под пытки мужика слили и им, ага, прощение и классный жребий, пробормотал Ферастулос. Обещанное церковниками Бог, разумеется, проигнорирует?

По Его зафиксированному в Библии заверению их обещания для Него закон.

ОБЕСКУРАЖИВАЮЩИЙ ОТВЕТ…

А ты об этом не слышал? – спросил Куперидис.

Слышал, конечно.

А что же обескураживающего?

Да все! Вороватый миссионер, беспредельные церковники, подчиняющийся им Господь… кустарь приютил и местонахождение руганью раскрыл… до мощнейших децибелов они с миссионером из-за чего взметнулись?

Кустаря сказанное о гейшах взбеленило. Он отказался в них хотя бы частичных проституток признавать.

Наследие японское культуры обширно, промолвил Куперидис, а гейши в ней не за ширмой виновато сидят. Даже после ознакомительного захода в ее берега становится ясно, что преимущественное развитие песнопения, музицирования, танцев было за гейшами. А наш доморощенный, обобравший свою епархию эксперт обыкновенными шлюхами их назвал?

Гейши прислуживают на приемах. Подадут, потанцуют и, опрокинувшись на пол, ЗАДРАННЫЕ НОГИ РАЗДВИГАЮТ.

Данный вертеп миссионером самолично в Японии наблюдался? – спросил Ферастулос. – Он и по привилегированным странам ездил?

Падение гейш, промолвил Онисифор, в просмотренном им спектакле случилось. В японском спектакле.

Японцы бы собственные традиции в позорящем их свете не перевирали, заметил Куперидис.

Автором и постановщиком спектакля являлся Саюмото. Не привечаемой почтенной публикой Саюмото Хирано, а его однофамилец Хииро.

Ох ты! – воскликнул Куперидис. – Чувствовал я, что здесь не без подвоха. НЕ ХИРАНО, А ХИИРО! Только вы их имена произнесло, как нас будто бы осенило. Мы же великолепно понимаем, что Хирано то, Хииро это, что где Хирано, там никакого Хииро, и если Хииро дышит, Хирано его не слышит, и когда Хирано на пятиколесном велосипеде куда-то подъезжает, Хииро на надувном гусе оттуда улетает и в полете выстраивает зубодробительый звукоряд, ведь помимо пьес у них есть нотные тетради – Хирано пишет синтоисткие гимны, Хииро музыку для порнофильмов и изрываемые им в клочки партитуры…

О протиположной музыке ПО СМЫСЛУ ВЕРНО, перебил его Онисифор. Музыку они не сочиняют, но в театре творят в направлениях противоположных: Хирано – рутинный консерватор, Хииро – желчный ниспровергатель, у Хирано Саюмото гейши утонченно чинными были бы, а громящий устои Хииро до хохочущих шалав их низвел. В нашей телевизионной программе автора пьесы напечатали, как Х. Саюмото, но знакомый с ее содержанием предположение авторства Хирано не раздумывая отбросит.

Рядом с вами я буквально несколько неотесанный, промолвил Куперидис. О театре Кабуки я бы что-нибудь брякнул, но вы вот и о современном их театре глубокие разговоры ведете… из моей памяти сотрутся они нескоро.

А я, наверно, и часа не удержу, вздохнул Ферастулос. Если я о японском театре все забуду, где мне о нем подчитать? Вы о нем где информацию берете? Чтобы ни от чего не отстать, вам же на постоянной основе получать ее надо.

ТЕАТР ЯПОНИИ, сказал Онисифор, притянул меня в феврале. В том феврале, когда кустарь с миссионером из-за гейш не поладили. Разобравшись в их вопросе, удовольствия вникать в Японию театральную себя я лишил.

Сейчас мы с театра соскочим и на кухню, угу?

К тестомесу Кипричолису.

Его порешили, поскольку его тесто контроль качества не прошло?

Тесто он месил превосходное, сказал Куперидис, но благодарности не видел. Пекарю похлопать могли, а тестомесу ни звучно, ни беззвучно никакого спасибо. Ему и пекарь Салгунис, что из его теста похвальные крендели сооружал, показа БОЛЬШОГО ПАЛЬЦА не проводил. Пекаря на эту кухню после взрывчатки в плите перебросили, а взрывчатку, что общеизвестно, подложил Кипричолис. И чего же, думал пекарь, он тут со мной? Как же так, что за уголовную выходку Кипричолиса лишь к плите не подпускают? Короче, при работе в связке с тестомесом Кипричолисом у пекаря Салгуниса были терзания.

А выдворить тестомеса с кухни он пробовал? – спросил Ферастулос. – Без согласования с верхами – за передник хвать и за дверь.

Тестомеса с глаз долой он бы вышиб, но тестомес за дверью от тестомеса под боком ничем кардинально не отличается. ТЕМНОЙ ЗАГАДКОЙ казался, ею казаться и будет. Почему взрывчатку ему практически с рук спустили? Не потому ли, что помериться с ним силами ни у кого доблести не хватило? Ты ему приказ об увольнении, а он тебе взрывчатку под дом!