Читать книгу Герой наших дней. Роман - Петр Алешкин - Страница 10

Ждали с полчаса, может, чуть больше. Они с меня глаз не спускали. Чуть шевельнусь, как псы напрягаются, в стойку встают. Слышим, дверь открылась. Шаги. Спускаются двое. Сам Михалыч входит, за ним – худощавый, жилистый, седой мужик. Волосы на голове сплошь белые, одет хорошо: костюм, галстук, но очень странный на вид. Я потом его разглядел, а сразу не понял, почему от него тревогой, чуть ли не ужасом веет. Левая половина лица у него, как мертвая, неподвижная, кажется, левый глаз не моргает совсем. И большой след от шрама. Смотришь слева на него – не по себе становится, смотришь справа, нормальный мужик, бизнесмен или менеджер крупный. Но вначале он ко мне все левой стороной держался. Вошел, глянул на меня своим жутким глазом и говорит амбалу:

– Развяжи.

– Он бешеный! – не тронулся с места амбал.

– Хотел бы я глянуть на тебя, если бы ты два месяца бетон таскал, а тебе бы ни копейки не заплатили, – спокойно и негромко проговорил седой. – Не от хорошей жизни он на стройку приехал. Развяжи.

Амбал стал развязывать меня, а я думаю, сейчас развяжет, ох и врежу я орлу, другой глаз выбью, пусть убивают потом. Орел как чувствует, держится подальше от кресла. Только освободили меня, я вскочил и к орлу, а седой каким-то образом, я и заметить не успел, вмиг подсек меня, и я полетел к ногам орла. Амбал и орел навалились на меня, снова скрутили.

– Видал, я говорю, бешеный, – пыхтел амбал.

– Отпустите! – строго приказал им седой, и мне: – Сядь!

Они отпустили, я сел. Седой повернулся к директору.

– Ну, все, Михалыч, можете идти наверх. Ребят тоже забери. Я один поговорю…

– А как же… – начал Михалыч.

– Ничего, он успокоился… Двадцать тысяч приготовьте ему.

Они ушли. Седой сел напротив. Смотрел он на меня слева, искоса, сверлил своим жутким глазом, потом усмехнулся:

– Хорошо обработали? Больно?

– Терпимо, – буркнул я.

С амбалом и орлом я только злость и ненависть чувствовал, а тут понял, что не только отпустят, но и зарплату получу, расслабился, и вдруг жутковато стало. Будто передо мной сам черт сидит. Умом я понимал, что это он меня спас, но почему, зачем, что ему от меня надо. Не за душой ли моей пришел. Не по себе стало рядом с ним.

– Ребята у Михалыча тренированные, стреляют, не задумываясь, а ты к нему в кабинет живой вошел. Где научился? – спрашивает седой.

– В армии.

– Где служил?

– В Чечне.

– Спецназ?

– Снайпер.

– Вот как? И много уложил?

– Не считал.

– Не честолюбивый, значит?

– Не к чему считать было.

– И все же, человек двадцать упокоил за два года?

– За год. Первый год меня учили… За три месяца поболе двадцати набралось, а потом я по особо важным ходил.

– Интересно… И часто мазал?

– Я не мажу.

– Это ты врешь, все мажут.

– Я не мажу.

– Может, проверим? – в жутком глазу горела искра интереса.

– Давай пистолет, – расхрабрился я.

– Это потом, поговорим сначала. Значит, ты из Масловки, Протасов. Кто у тебя отец-мать, братья-сестры, расскажи поподробней.

Я стал рассказывать, он останавливал, уточнял. Когда я сказал, что мать у меня Анохина, он как-то странно хмыкнул:

– Не может быть?

– Как это не может, точно, – удивился я.

– Ну ладно, ладно, дальше…

– Ты так и не узнал, кто это был? – перебила Наташа. – Может, это какой-нибудь родственник Анохиных.

– Я потом его только два раза видел…

– Давай дальше… Я представить не могла, что ты такое пережил.

– Расспросил он меня обо всем. Даже о разных, непонятно для чего ему нужных, мелочах выспрашивал, потом говорит с усмешкой:

– Не передумал стрелять? Руки не дрожат после побоев?

– Ничего, постреляю с удовольствием, – отвечаю, хорохорюсь.

Вывел он меня из подвала, в туалет отправил умыться, привести себя в порядок, а сам ушел в кабинет к Михалычу. О чем они говорили, не знаю, но когда я вернулся из туалета, две сторублевых пачки ждали меня на столе. Седой кивнул на них, бери, и протянул руку Михалычу, прощаясь. Мы сели в джип с темными стеклами, водитель ждал его в машине. Седой сел рядом с ним, я – сзади.

– Куда сейчас? – спрашиваю я.

– В тир.

– Меня брат ждет на вокзале.

– Подождет. До поезда еще три часа. Успеем.

Больше он ничего не говорил, ни о чем не спрашивал. Только фанты налил в стакан, дал напиться. Я обнаглел, буркнул:

– Водочки бы сейчас.

– Балуешься? – оглянулся седой.

– Сейчас не отказался бы…

В тире он протянул мне пистолет Макарова, спросил:

– Знаком?

– Стрелял.

– Покажи мне, как ты не мажешь, – подвел он меня к стойке. – Видишь площадку. Сейчас в разных местах, на разных расстояниях с интервалов в одну секунду одна за другой будут подниматься мишени, и подниматься всего на секунду. В пистолете пять патронов, попробуй их всех поразить!

Площадка была небольшая, шириной метров двадцать всего.

– Секунда – это вечность! – храбрюсь я, а сам не уверен, что хоть в одну попаду. Раньше-то я и не такое вытворял, с двух рук стрелял.

– Я скидку сделал на то, что ты сейчас возбужден от недавних потрясений да на то, что четыре месяца не тренировался, – хмыкнул седой в ответ на мою самоуверенность. – Что ж, готовься! Поехали!

Я напрягся, вперился в площадку, сжал пистолет, и потом тюк-тюк-тюк! отстрелялся. Седой осмотрел мишени, удивления не выказал. Он, видно, крайне выдержанный человек. Только сказал:

– В третью чуть не промазал, плечо царапнул.

– Не промазал же, – нагло заявил я, не веря в неожиданный успех. – Талант не пропьешь!

– То, что не промазал, не спорю, а пропить все что угодно можно.

Мы поехали на вокзал. Когда меня держали в подвале, я боялся, что бандюки и брата заметут. Начальничек укажет. Но, слава Богу, обошлось. Седой остановил джип возле вокзала и обернулся ко мне:

– Хочешь, оставайся в Москве. Таким, как ты, тут работы много. Можешь всю жизнь охранником сидеть в тихой меняльной конторе. На покойную жизнь денег хватит. Захочешь, будет много денег, но покоя не будет. Хочешь, возвращайся в Масловку… Выбирай, только прямо сейчас, мне некогда, – глянул он на часы.

Я подумал, что мне делать в Масловке? Спиваться, пропадать, а за деньгами снова в Москву ползти. Дома не заработаешь. И сказал:

– Остаюсь!

– Бегом к брату. Отдай ему все деньги. Тысчонку оставь себе на первое время, и бегом назад. Времени нет.

Я нашел брата, отдал деньги, а сам вернулся. Седой привез меня в пустую квартиру, сказал:

– Отсыпайся, зализывай раны, тебе позвонят, – и уехал, исчез на месяц.

А мне позвонили на другой день, сказали, куда подъехать с паспортом. Там меня ждет работа. Я приехал, это оказался пункт обмена валюты. Работа не бей лежачего. Сиди себе за железной дверью с девчонкой. Она через окошко деньги меняет, а я газетки да книги почитываю, а зарплата больше, чем у бетонщика. Только на стройке весь день пахать надо, а тут весь день от скуки маяться. Жить я стал у одного инвалида, ветерана войны, тоже бывшего снайпера. Он, как я понял, был давним знакомым седого. Никто меня не тревожил, не звонил целый месяц. Только один разок кто-то позвонил, спросил, нет ли у меня желания потренироваться, пострелять, а то в тире на меня пропуск выписан. Я помчался туда, думал седого увижу. Не было его там. Встретили меня хорошо. Оружие на выбор, патронов – сколько душе требуется. И я стрелял, отводил душу.

Через месяц снова звонок.

– Как работается? – спрашивает незнакомый голос.

– Скучновато, – говорю.

– Скучновато или скучно? Это разные вещи!

– Скучно! – отвечаю. – Очень скучно, не по натуре. Но выбора нет. Выбор у меня такой: либо с голоду подыхать, либо в конторе со скуки. Лучше я буду со скуки подыхать.

– Выбор всегда есть, – говорит незнакомец.

– У вас есть, у меня нет.

– А хочешь?

– Предлагай.

– Приезжай туда-то, – называет адрес. – Поговори с Волком. Может быть, он тебе даст шанс.

– С каким Волком? – не понял я.

– С Тамбовским, – смеется незнакомец.

– Это седой, что ли? – догадался я.

Еду, лечу. Встречает седой. Такой же неулыбчивый, суровый.

– Пойдем, – говорит, – пройдемся…

Вышли мы в парк, стали гулять по дорожкам. Лето в разгаре, июнь заканчивается. Тихо, жара, солнце печет, а в парке прохладно. Липовый дурман в воздухе стоит, пьянит. Все располагает к душевному разговору. Он стал расспрашивать о брате, как доехал, все ли благополучно? Не нашел ли работу в Уварово? Чем живут другие люди у нас? Я рассказывал, он слушал внимательно, душевно, уточнял, сочувствовал. Потом сам заговорил, тихо, с горечью, заговорил, что ограбили народ, опустили ниже некуда. Раньше жили худо-бедно, но не голодали. Каждый свои угол имел, крышу над головой, каждый кое-какие сбережения имел на черный день. Не было бомжей, не было нищих. А теперь на каждом углу либо бомж, либо нищий. И все это живые люди. Жизнь им один раз дана, другой не будет. И все они рождены были для счастья, мечтали о хорошей жизни, но появились Ельцины, Гайдары, Чубайсы и кучка негодяев вокруг них и разом поломали судьбы миллионов людей, опустили в нищету, в дикую грязь. А сколько беспризорников наплодили? Миллионы раздавленных, искореженных судеб. Детей, невинных детей не пожалели, растоптали, за копейку выкинули на улицу, в подвалы, в канализационные ямы, лишили самого светлого в человеческой жизни: детства. Им бы жить да жить, учиться, играть в свои детские игры, а их лишили малейшей радости, малейшего житейского счастья! Откуда появились эти несчастные бомжи, нищие, беспризорные? Откуда они взялись? Ведь реформы затевались для блага народа, мол, народ плохо живет, счастлив только потому, что сам не знает, как он несчастлив, как свистели телевизионные лакеи. После реформ жизнь будет лучше. Так почему же народ обнищал, опустился от этих реформ? Телевизионные лакеи знали, хорошо знали, что жизнь станет лучше для кучки негодяев, столпившихся у трона. И эти негодяи платили им за то, чтобы они народу голову морочили. Кто баснословно разбогател за эти годы? Только тот, кто был близок к Ельцину, к его дочке. И как горько, что нет в России мужчин, некому постоять за свой униженный народ, за свою поруганную растоптанную землю, за свое Отечество! Некому остановить разжиревших на крови народа преступников, некому их уничтожить, все они под покровительством власти. Арабы – молодцы! Вот там мужчины, там настоящие люди, а не слизняки под каблуком у негодяев. Они за свой народ, за свою Родину с гордостью идут на смерть, с гордостью считают: пусть я умру, но и враг моего народа умрет. Взрывают себя вместе с врагами. Вот это люди, вот это мужчины!.. Не может сын смотреть спокойно на горе матери родной! Не может гражданин достойный к Отчизне холоден душой! А нашу Отчизну захватили воры и бандиты, ограбили ее, распяли, растлили, унизили, превратили Кремль в воровскую «малину». Разве можно смотреть на это спокойно? Разве не переворачивается душа у каждого нормального человека?.. Не обливается сердце жгучей кровью только у бездушного ничтожного человека! У большинства людей онемели души от такой беспримерной наглости, оцепенели от страха. Кто встряхнет их? Кто разбудит? Кто придаст силы, уверенности? Кто, кроме нас? Мы должны! Мы! Мы обязаны уничтожить в себе страх, распрямиться, развернуть плечи, зажечь огонь в глазах своих и уничтожать, уничтожать, уничтожать преступников, которые по горло в крови людской, но которым служит наше правосудие. Пусть они не знают покоя ни днем, ни ночью, пусть, прячась в бронированных Мерседесах, в каждом встречном видят народного мстителя. Мы не должны жалеть себя, не должны жалеть своей жизни для своего народа, для защиты своей поруганной, распятой Отчизны. Жизнь дается только один раз, и прожить ее надо не в погоне за долларом, не обжираясь за пьяным столом (пусть живут для брюха мелкие трусливые ничтожества), прожить надо жизнь в любви к своей земле, к своему народу, к своей Отчизне! А оскорбленная земля наша, униженный народ, распятая Отчизна нуждаются в нашей защите. Пусть мы погибнем, но народ никогда не забудет своих заступников, о нас будут петь песни!

Слушал я его спокойную вроде, но такую жгучую, берущую за сердце речь, слушал и возбуждался, горел. Он говорил о том, о чем я думал часто, но я был один. Не знал, что делать! И я не выдержал, воскликнул с жаром, воскликнул, что меня мучает, часто мучает, почему мы, русские, не сопротивляемся, терпим все издевательства криминальной власти, почему утратили волю! Почему наши офицеры стреляются от безысходности? Почему они не могут унести с собой в землю хоть одного высокопоставленного негодяя, очистить от него Родину, хоть на капельку улучшить этим жизнь своего народа. Если ты твердо решил покончить с собой, умереть, бери пистолет, иди, стреляй, а потом сам стреляйся. Умри героем, а не жалким трусом! Если ты командуешь танком, садись в танк и кати на Москву! Чего ты боишься, ведь ты все равно решил умереть! Хуже смерти не будет! На миру и смерть красна! А вдруг вслед за тобой поднимутся, пойдут другие униженные, оскорбленные криминальной властью офицеры, воинские части и снесут воровскую кремлевскую малину, сделают жизнь лучше. Если ты командуешь танковой частью, поднимай всю часть! Кто тебя остановит? Чего ты трусишь? Убей воровскую сволочь, помоги своему народу, и народ тебя никогда не забудет, навсегда ты останешься в его памяти героем.