Читать книгу Трясина Ульт-Ягуна. Роман - Петр Алешкин - Страница 8

– Матцев к Анюте присоседился! – услышал Анохин насмешливые слова Михаила Чиркунова. Говорил он, обращаясь к шахматистам. – И ее охмурять начал… Гад буду, уломает!

Бригадир Ломакин посмотрел в сторону Владика и Анюты и ответил негромко и вяло:

– Она вроде строгая…

Звягин не пожелал отвлекаться от игры, вытянул одну фигурку из гнезда, подержал над доской и воткнул в другую клеточку. Маленькая доска дорожных шахмат свободно умещалась на широкой ладони бригадира.

Борис Иванович Ломакин был ростом невысок, но широкоплеч, крепок, длиннорук. Прозвище у него было Медведь. А сына его, Сашку, такого же крепыша, похожего на молодого бычка, Звягин в шутку называл Маленький Медведь или Большая Ондатра. Сашка по-прежнему сидел спиной к Андрею и смотрел в иллюминатор.

Слова Чиркунова о Владике и Анюте неприятно кольнули Андрея, но он снова подумал о Наташе, усмехнулся над своей тревогой и стал исподтишка наблюдать за Михаилом. Обычно вялый, замкнутый и печальный, Чиркунов сегодня еще до отлета был возбужден, диковинно говорлив, даже попытался засмеяться однажды. Анохин впервые здесь увидел, как Михаил смеется, и поразился, услышав странно хриплые, рыдающие звуки. Раньше, в деревне, он смеялся по-иному, задорно, добродушно, заразительно. Правду, говорят, если хочешь узнать человека, посмотри, как он смеется. Раньше Михаил смеялся хорошо, всем хотелось поддержать его смех. А теперь, вероятно, Чиркунов сам почувствовал необычность своего смеха, резко умолк и сконфузился. Андрей по-прежнему чувствовал себя рядом с молчаливым и угрюмым Михаилом неловко, неспокойно, виновато, как с инвалидом, и всегда искал предлог отойти от него. Слишком Чиркунов был теперь загадочен и непонятен в своем всегдашнем одиночестве.

Михаил Чиркунов, худой, костлявый, сутулый и длиннолицый, теперь иногда напоминал Анохину старую, с ввалившимися боками лошадь. Была такая в деревне. Ее уже не брали на работу. Она часами стояла одиноко на лугу, понуро упустив голову, задумчиво высматривала что-то в траве, не слыша, как мальчишки подкрадываются к ней сзади, чтобы выдернуть из хвоста волос для кнута. Кнут со свистом рассекал воздух и резко хлопал, если за конец ремня была привязана сплетенная туго и тонко волосянка. Лошадь вздрагивала, когда ее дергали за хвост, и оглядывалась, вздыхая. «Ну-ка, Чувырла, улыбнись!» – кричал, шепелявя, Васька, суетливый и озорной мальчишка. Лошадь смотрела на него добрыми глазами, потом показывала зубы, опуская мягкую нижнюю губу, улыбаясь и усмехаясь, словно говоря: «Тешься, дурачок, тешься! Не догадываешься ты пока, что и тебе не миновать старости!» Однажды Андрей заинтересовался, что так пристально высматривает лошадь в траве, но, как ни вглядывался, ничего не смог разглядеть.

Чиркунов, когда на работе не было материалов, и плотники играли в карты, тоже мог часами сидеть в вагончике, облокотившись на колени, согнувшись и морща лоб, не обращать внимания на стук и выкрики приятелей. Иногда губы его шевелились, словно он беззвучно разговаривал с кем-то. Владик Матцев тихонько толкал Анохина и, усмехаясь, молча указывал на Михаила. Владик однажды сказал Андрею, что Чиркунов, вероятно, скоро умрет: его то ли рак ест, то ли начинается белая горячка. Изредка Михаил оживлялся, шутил, но даже тогда не улыбался. Светлело немного лицо, серые складки на лбу разглаживались, и все! Чиркунов с Иваном Звягиным одногодки, но усатый плотненький и благополучный гриб-боровичок Звягин выглядел рядом с ним совсем молодым человеком. Анохин сразу же заметил, что над Иваном плотники подтрунивают довольно часто, а Чиркунова не трогают, относятся к нему как-то снисходительно. Пусть, мол, сидит тихонько, никому не мешает.

Если обращались к нему шутливо, то совсем безобидно. Андрей слышал однажды, как Звягин спросил у Михаила:

– Ты чего сидишь как в водку опущенный?

– Я из нее не вылезал, – вяло отмахнулся Чиркунов.

Разве можно поверить, что этот человек был любимцем деревни, да что там деревни, если верить Звягину, весь Тамбов ему поклонялся, земляки убеждены были, что он прославит их город на весь Советский Союз, что когда-нибудь, как Есенину в Рязани, поставят ему памятник посреди Тамбова в Центральном парке. Помнится, когда он появлялся в Масловке, высокий, ловкий, в ослепительно белой сорочке, в расклешенных брюках, все масловские ребятишки бросали свои игры и следовали за ним, куда бы он ни направлялся. И первыми среди них были Андрей со своим братом Митей. Сердце замирало томительно, когда Чиркунов под гитару пел свои песни. Пел он обычно на своем крыльце, где собирались его деревенские друзья, а ребятишки сидели на траве в саду, в отдалении. Взрослые ребята их не трогали, не прогоняли, если они не шумели, не баловались.

Михаил был совсем не похож на деревенских парней. Не верилось, что он учился с ними в одной школе, в одном классе, играл с ними в одни игры. Он был, как молодой бог, изредка спускающийся на землю. Когда мать Андрея поминала Христа, мальчик представлял его в образе Михаила Чиркунова. И пожилые односельчане рядом с Чиркуновым становились спокойными, вежливыми, какими-то осанистыми, называли его Михаилом Николаевичем, хотя ему было чуть больше двадцати лет. А он был со всеми открыт, добродушен, улыбчив. Кажется, улыбка никогда не сходила с его губ, с кем бы он ни разговаривал. Андрей не видел его ни разу сердитым или грустным. Казалось, что он любит всех без исключения, и все односельчане отвечали ему такой же любовью.

Помнится, один раз кто-то из мужиков спросил у Михаила, кем он работает. «Плотником», – спокойно, как всегда с улыбкой, добродушно ответил он. «Ну да, рассказывай… – не поверил мужик, а потом, когда Чиркунов отошел от него, сказал другому мужику. – Скромничает». «А чего перед нами заноситься, мы и так видим, кто он!» – с похвалой в голосе ответил тот.

Только дед Андрея, Егор Игнатьевич, почему-то неодобрительно относился к Михаилу Чиркунову, хотя разговаривал дед с ним всегда уважительно, сдержанно, а после разговора, оставшись один, хмурился тревожно, а однажды Андрей услышал, как он пробормотал как-то горестно, скорбно: «Чую, начудит еще Мишка, немало начудит. От крови далеко не прыгнешь, не спрячешься. В деда характером. На виду всегда охота быть! А коли не получится, чудить зачнет!» Андрей тогда не понял деда, но тревожные слова его запали в душу, ведь о божестве его говорилось.

Брат Митя признался однажды Андрею, что когда он вырастет, он тоже станет таким же, как Чиркунов, тоже будет ходить в белой сорочке, расклешенных штанах, писать стихи и играть на гитаре. Дед Егор, несмотря на то, что не любил Михаила, мечту Мити одобрил, потрепал, погладил его по голове, сказал: «Молодец, ты непременно переплюнешь его. Мы, Анохины, упрямые, упремся в землю, но своего добьемся». И купил гитару Мите. Андрей тоже пытался тренькать на ней, но у него не получалось так ладно, как у старшего брата. Гармошка в его руках чувствовала себя уверенней.

Разве мог тогда представить себе Андрюшка, что этот его кумир, его бог сыграет в судьбе его первой любви такую роковую роль? Разве мог предположить, что через несколько лет он встретит Михаила Чиркунова в таком состоянии? И все же, несмотря на то, что с виду Михаил казался здесь опустившимся человеком, бичем, его почему-то уважали. В прошлое воскресенье вечером в коридоре общежития подрались ребята. Анохин выскочил на шум из своей комнаты и замер возле двери, растерявшись. В конце коридора, возле окна, возились, цеплялись друг за друга, махали кулаками несколько человек. В шумном клубке тел, то распадающемся, то вновь сжимающемся, выделялся местный драчун Мишка Калган. Гибкий, злой, он бил приятелей особенно расчетливо, ловко уворачивался от ответных ударов. Ребята, наверное, не помнили уже, кто с кем дерется, и кто кого защищает: кто ближе оказывался, тот и получал. Вдруг хлопнула входная дверь барака, и в коридор влетел Чиркунов. Он ринулся к дерущимся и легко выкинул из свалки одного парня, потом другого, третьего. Делал он это молча, быстро и как-то легко и беззлобно, словно выбрасывал из кузова машины мешки с мякиной. В одно мгновение он расшвырял ребят. И они, странное дело, не сопротивлялись, не кидались обратно, будто и ожидали такого завершения, молча приводили себя в порядок, застегивали пуговицы сорочек, отряхивали пыль с брюк. Потом все вместе направились к выходу, а Чиркунов, не глядя на них, ушел в свою комнату.

Закрывая за собой дверь, Андрей услышал, как один из парней упрекнул другого:

– А мне ты за что скулу свернул?

– Я нечаянно… Ты как-то под руку подвернулся!

Андрей тогда был взволнован, оглушен дракой.

Особенно тягостно было думать о своей растерянности. Это он должен был кинуться к дерущимся! Он! Струсил! Потом пришло в голову: так ли бы повели себя ребята, если бы бросился их разнимать не Чиркунов, а он? Вряд ли бы они утихомирились! Влетело бы и ему под горячую руку. Почему же парни даже попытки не сделали воспротивиться Михаилу? Почему?

Сейчас Чиркунов безучастно смотрел на шахматную доску. Анохин искоса наблюдал за ним и одновременно старался понять, о чем разговаривают Матцев и Анюта. «Самолет… рассыплется… кореш… вместе…» – долетали до него слова. Потом Владик придвинулся ближе к девушке и стал говорить ей почти на ухо. «Болтают просто так. Лишь бы время шло!» – решил Анохин.