Читать книгу Секретики - Петр Алешковский - Страница 9

За год до школы я уже умел читать и перед сном канючил “еще чуть-чуточку” или “мне только дочитать”. Это срабатывало лишь раз, по второму заходу книжку отбирали со словами: “Она никуда не убежит”. Мама была строга и непреклонна, а вот дед, забирая книгу, всегда шутил. Я, например, принимался его уговаривать: “А если ты уйдешь в свою комнату и как будто забудешь”, на что тут же следовал ответ: “Ах, если бы минога была б она двунога, была б тогда минога миногой лишь немного”. Мне нравились его присказки, шуточные стишки, он знал их очень много. Я понимал – книгу так или иначе придется отдать, но теперь, засыпая, я бормотал стишок про миногу и представлял, какой бы она стала, если бы у нее выросли две ноги, и забывал про книжку.

Читал я всё, что мне подсовывали: сказки народов мира и сказки Пушкина, “Почемучку” Бориса Житкова, “Доктора Айболита” Чуковского, “Дама сдавала в багаж” Маршака, “Маугли”, “Винни Пуха”, “Приключения барона Мюнхгаузена” в пересказе для детей, “Сказки дядюшки Римуса” (где братец Черепаха, опускаясь на дно пруда, сказал “думеркер-кумеркер”, а братец Кролик молил братца Лиса не бросать его в терновый куст и, будучи брошен, закричал: “Терновый куст – мой дом родной!”), то есть весь стандартный набор советского ребенка.

В изголовье моей кровати стояла полка, набитая книгами. С раннего детства я не помню на полках пустых мест, их просто не было. Мне непонятно, куда девались новые книги. Сейчас, положим, я отдаю книги в библиотеки или увожу на дачу. А тогда я видел только, как взрослые приносили книги домой. Кажется, приходя с работы, они каждый раз выкладывали из портфелей и сумок книги, книги и снова книги. Правда, время от времени, например в коридоре, появлялись новые полки, сужая и без того узкое пространство. В дедовом кабинете они однажды загнулись буквой “Г”, сцепившись намертво крюками из толстой проволоки, и отгородили закуток, где он спал. Теперь там сплю я, так что эту закорючку не разогнуть и по сей день.

Над моей кроватью стоял Бальзак – шеренга томов в красных переплетах. Я никак не мог взять в толк, зачем их так много, если все жалуются, что ставить книги некуда, и предложил оставить только одного. Тогда мне объяснили, что такое собрание сочинений, и я тут же нашел и другие: Толстого и Достоевского, любимого дедом Лескова, Куприна и Чехова, Томаса Манна, а еще “Очерки по истории и теории советского искусствознания” и зеленые пухлые тома “Истории русского искусства”, за ненадобностью перекочевавшие в книжный шкаф дома под Калязином.

Много позже я узнал, что собрание сочинений Бальзака – едва ли не единственное, что уцелело от папиной первой библиотеки. Он покупал книги, экономя деньги, выдаваемые на школьные обеды. Папа собирал библиотеку, а его старший брат, дядя Юз, их тырил из дома и продавал букинистам, а после кутил на вырученные деньги с уличной шпаной, с которой он тогда водился. Дядя в молодости был enfant terrible: он стащил и продал бабушкину пишущую машинку и вообще творил невесть что. Недаром спустя много лет после смерти папы, зайдя со мной на Красноармейскую и сняв с полки старую Библию, Юз сказал: “Моя. Пусть здесь стоит, я у братца много книг потаскал”. Поставил книгу на полку и деланно рассмеялся, скрывая за смехом позднее раскаяние. Бальзак и теперь стоит на Красноармейской, занимая больше половины полки, но не помню, чтобы кто-то его открывал. Я его так и не осилил.

Самая загадочная книга стояла прямо у меня над головой. Засыпая, я всегда читал название, хотя знал его наизусть, и иногда даже нашептывал: “хаволс о оволс” – словосочетание, похожее на заклинания из арабских сказок. Чего только я не нафантазировал про эту книгу, пока по прошествии, наверное, года, а может, и двух не потрудился достать ее с полки. Это оказалось “Слово о словах”, читаемое наоборот. Я полистал его, понял, что написанное там – для взрослых, и затолкал назад. И всё равно шептал перед сном “хаволс о оволс” – мою волшебную мантру.

Кроме книг, помню бесконечные игры и слоняния из комнаты в комнату. Я умудрился так всем надоесть, что мой гениальный дед придумал корабль. Маленький, но крепкий журнальный столик, живущий со мной и сегодня, переворачивался вверх ногами. К одной из ножек привязывалась швабра, к другой – черенок от лопаты. Между ножками навешивалось ограждение из веревок, чтобы не упасть за борт при сильной волне. Внутрь помещалась табуретка, а то и две, к ним приделывались мачты с флагами и парусами из полотенец. Между передними ножками, на носу, прикреплялся штурвал – крышка большой кастрюли. На корабле были фонарик, моток веревки, спасательный круг – хула-хуп, якорь, молоток с гвоздями (на всякий случай) и еще много всего полезного, что иногда улетало за борт при качке, но потом отыскивалось в разных концах комнаты и возвращалось на свои места. Корабль развлекал меня всю зиму перед школой. В нем были подушки и плед-палатка, тот самый, уже поминавшийся, зеленый в черную клетку. Случалось, я засыпал на нижней палубе, уютно устроившись под табуретками. Когда я слишком громко кричал, отдавая команды, чья-то рука закрывала дверь, но я не обращал на это внимания, комната была моим морем, где взрослым не было места. Когда играть в одиночку надоедало, я приставал к деду. Он приходил, и мы придумывали что-то новое в конструкции корабля – он был то пиратским бригом, то подводной лодкой, то эсминцем, то ледоколом, спасавшим с дрейфующей льдины папанинцев, о которых дед же мне и рассказал. Но чаще всё-таки он был парусником – читать про пиратов и играть в них я любил больше всего. Признаюсь, страсть эта осталась у меня до сих пор. Замечательную азиатскую сагу Клавелла, начиная с “Сёгуна” и “Тай-Пэна”, я перечитываю регулярно во время долгих простуд, гриппа или затяжных депрессий. Она пришла на смену выученным наизусть “Трем мушкетерам” Дюма – наверное, самой читаемой в Советском Союзе книге.

Корабль в конце концов мне надоел, но разбирать его взрослым не позволялось еще долго, пока наконец, вернувшись со двора, я не обнаружил почти забытый стол, нагруженный папиными книгами, трогать которые строго-настрого запрещалось. “Корабль пошел ко дну”, – сказал папа, и мне пришлось с этим смириться.