Читать книгу «Малая кровь» - Петр Альшевский - Страница 2

«И Эш»

В ТИХОМ переулке двухэтажное старое здание, снаружи которого, набычившись, стоит серьезный мужчина, чьи глаза сверляще осматривают подходящего к дверям Олега Аринина. Олегу около тридцати, при внешней безукоризненности его существования доволен он мало чем, наружный мужчина Аринина не удивил, но внутри здания строгих мужчин уже множество; двое из них, Шмелев и Мурыгин, выдвигаются на Олега.

– Столько тут у нас посетителей, – промолвил Аринин. – К студентам факультета литературоведения я бы вас не отнес.

– Представьтесь, – сказал Шмелев.

– Если вы из органов, расскажите о себе первым.

– Я, – сказал Шмелев, – могу назвать любую фамилию, и мне это с рук сойдет, а вы обязаны говорить нам правду и только правду. Выкладывать все как на духу с самой однозначной конкретностью.

– Я – Олег Алексеевич Аринин.

– Муж здешней заведующей? – спросил Мурыгин.

– В данном музее-квартире старше ее по положению нет, – промолвил Аринин. – Когда в дело вступают правоохранительные органы, власть, естественно, переходит к ним. Моя жена еще не арестована?

– Закон пришел сюда не для того, чтобы преследовать вашу супругу, – ответил Шмелев. – Что-то вскроется – возьмемся и за нее, но пока ее досье ничем противоправным не помечено.

– В семейной жизни она столь же чиста? – поинтересовался Мурыгин.

– А она вам что, приглянулась? – переспросил Олег. – Легко ли она идет на супружескую измену, непосредственно у ее мужа хотите узнать?

– Мне ваша жена неинтересна, – пробормотал Мурыгин. – Я не люблю женщин с такими умными лицами.

– Наверное, вы не женаты, – сказал Аринин.

– Женат.

– Тогда я смею сказать, что вы либо женились на нелюбимой, либо у вашей жены лицо дуры. На подобный вывод вы сами меня навели.

– Я и не бешусь, – процедил Мурыгин. – У вас же не оскорбление… вы логично выводите одно из другого, и чего же мне за пистолет-то хвататься.

– Ты, Дима, расслабься, – сказал Шмелев.

– Пожалуй, я расслаблюсь, – кивнул Мурыгин.

– Он не расслаблен, – сказал Олег.

– А нечего было его поддевать, – заметил Шмелев. – Жена у него, между прочим, нисколько не дебилка. Прелестная, сексуальная женщина.

– Сексуальная? – вперившись в Шмелева, спросил Мурыгин.

– Для тебя.

– А для тебя? О сексе с ней ты случайно не подумывал?

– Я смотрел на нее взглядом твоего друга. В твоем присутствии я разве глядел на нее как-нибудь по-иному?

– Но я же не всегда рядом с ней присутствую…

– Олег!

Объявившаяся на краю прихожей Вера Аринина носит очки, раздается в щеках и в талии, но ум и обаяние при ней; Олега она окликнула, и он к ней подошел.

– Что у вас происходит? – осведомился Олег.

– Рейд, облава, засада, они не объясняют. Понаехали, все заполонили, я им говорю, что тут музей-квартира баснописца Вермищева. Никакой криминал у нас не объявляется, никогда к нам не заглядывает, но они себе на уме. Сорвали с мест весь персонал и допрашивают.

– Тебя не мытарили?

– У меня лишь спросили, знаю ли я Антона Квачко по кличке «Доза». Я, разумеется, ответила, что не знаю. С театром-то у нас сегодня что?

– Посетим, – промолвил Аринин. – Тебя же вроде не задерживают.

– Ну а мои люди? С ними полнейшая неопределенность, а я их брошу и на спектакль с тобой укачу? Я так не умею.

– До спектакля еще полтора часа, – сказал Олег. – Я заехал за тобой раньше, чем планировал. Минут за сорок костер тут не угаснет?

– Думаю, что и часа за три не потухнет, – вздохнула Вера. – Раз настроился, сходи в театр без меня. Девчонки мне натрещали, что постановка выдающаяся.

– Пустых кресел она не заслуживает… я пойду. Целую.

– И я тебя.

Обменявшись с женой прохладными воздушными поцелуями и пройдя мимо скосившихся на него Мурыгина и Шмелева, Олег выходит на улицу, где ему мигом перекрывает дорогу наружный мужчина Судобин.

– Вернитесь в помещение, – сказал Судобин.

– Я в нем свои вопросы уладил. А вопросов ваших коллег ко мне не возникло. Свяжитесь с ними по рации и убедитесь.

– Ступайте назад.

– А чего мне назад? Кто вам сказал, что мне туда нужно?

– Ваши предпочтения мною не учитываются. У меня есть предписание никого не выпускать, и я его выполняю.

– Вы меня буквально доводите…

Разъяренный Аринин, ринувшись в здание, вырастает перед Шмелевым и Мурыгиным.

– Я к вам, чтобы вас побеспокоить, – процедил Олег. – Выведите меня наружу!

– Но вы же и без нас выйти смогли, – промолвил Шмелев.

– Я и трех шагов не прошел, как меня повернули. Для вашей оперативной деятельности я сейчас необходим?

– Не особо, – ответил Шмелев.

– Ну и что же мне не дают удалиться? Тот, с улицы, он у вас в подчинении?

– В несомненном, – кивнул Шмелев.

– Так отдайте ему распоряжение меня не останавливать. Или вместе со мной ему покажитесь и прикажите впрямую.

– Добропорядочному члену общества чего бы не посодействовать.

Подержав Олега в ожидании, Шмелев наконец идет к двери; Аринин за ним.

РАЗВИНЧЕННЫЙ Олег Аринин прохаживается по театральному фойе с загорелой жердью Людмилой Клюгиной.

– Этот театр не пафосный, – промолвила Клюгина. – В моем виде оно для меня самое то. Для чего-то светского я не одета. Когда ты меня вызвонил, я была на работе, а вечерних платьев я на ней не держу, мои три у меня дома. Белесое с глубоким декольте ты мне подарил. Ты из-за той облавы слегка не в себе?

– Если я намерен выйти, а мне говорят: «нельзя», я закипаю. Это у меня со школы пошло. Вопрос классу не задан, отвечать не на что, а я тяну руку, и учителя с ухмылкой меня выпускают. В туалет мне хотелось не всегда – когда и сидеть надоедало, и в буфете хотелось что-то поесть, ну выйду я, не хулиганить же выйду, чего вам допытываться, куда я иду? Ирина Максимовна Васильева, учительница алгебры и геометрии, без обсуждений того, куда же мне надо, покинуть мне класс не дозволяла. Тебе, Олежка, куда? – интересовалась эта мымра ехидно. И между нами начинался обмен репликами, становившийся с моей стороны все наглее и, как бы сказать, физиологичнее. Я хамил, класс ухохатывался, а Ирина Максимовна, я подозреваю, получала от моих грязных словечек удовольствие нездорового толка.

– Твою жену ты на тягу к ним не испытывал? – спросила Клюгина.

– Супруга у меня млеет не от похабщины, а от велеречивого стиля баснописца Вермищева.

– Об этом я наслышанностью не обделена, – усмехнулась Клюгина. – У баснописца с любовницами как было? Раскройся то, что у тебя есть я, наличие таковых у Вермищева чем-то смягчающим для тебя выступит?

– Я думаю, что… скорее да, чем нет.

ПРИШЕДШИЙ домой Аринин заглядывает в комнату, в которой между разложенными на газетах яблоками спит питбуль.

В спальне жена – Вера лежит в кровати, рядом с Верой раскрытая и перевернутая книга, состояние у Веры тоскливое.

– А что у нас там за собака в яблоках? – осведомился Олег.

– С Тимофеем я погуляла.

– Никого на улице не разорвали?

– Обошлось.

– Состарился наш боец, – промолвил Олег. – Из-за таких пустяков, как мой приход домой, уже не просыпается. Что читала?

– Критику, – ответила Вера. – Современные баснописцу Вермищеву критики среди остальных пишут и о нем.

– Положительно?

– Дураков во все время хватало. Ругают, высмеивают, ретрограды… спектакль тебя не разочаровал?

– Прошел ровно. А ты с милицией на чем рассталась?

– Мне они, уходя, даже не кивнули.

– В наручниках никого не увели?

– День испоганили, но задержаний не произвели, – промолвила Вера. – Я приехала вся раздерганная, и мне сразу же добавили – Сергей к нам с дачи заехал. Мешок яблок нам приволок. Девать их, говорит, некуда, поэтому я и вам для пирогов и компотов доставил. Только он ушел, телефонный звонок раздался. От твоего отчима.

– А ему-то чего нужно? – нахмурился Олег.

– Он отец твоего младшего брата-теннисиста. Пашка одолел весьма крутого конкурента, и отчим с твоей мамой устраивают для него домашнее пиршество, на котором они мечтают увидеть и тебя.

– К матери, не говоря об отчиме, я бы не пошел, но к Пашке зайду, – сказал Олег. – Козявка он невинная. На шестнадцать лет моложе… брат.

ОСТРИЖЕННЫЙ почти до обнуления Паша черпает ложкой окрошку. Сделавшая себе высокую прическу Ксения Романовна смотрит на него радетельно – на старшего сына она не глядит, но носастый, сверкающий лысиной Виктор Ильич Желтков взгляд с Аринина не сводит.

– Ты, Олег, братишкой-то возгордись, – промолвил Желтков. – В двух партиях он сделал парня незаурядного, наиболее перспективным в их возрасте проходящего. В первой они решали на тай-бреке, ну а во второй Пашенька того Егора порвал! То, что Егор переболел гриппом, Пашину победу не обесценивает. В большом спорте на болезни внимания не обращают. Вышел на корт – выигрывай! Не можешь – сливай!

– До большого спорта мне надо еще добраться, – сказал Паша. – Я туда, конечно, стремлюсь, но Егору я до его заболевания двенадцать матчей из двенадцати проиграл.

– И во всех двенадцати ты имел шансы выиграть! – заявил Желтков. – Шестнадцатого июня, в пятом гейме, при счете четыре ноль в его пользу ты на своей подаче лидировал, но позволил себе расслабиться, и он взял и этот гейм! Но сам ли он взял или ты ему отдал? Ты, Паша, не упирался! Бейся ты в каждом розыгрыше насмерть, он бы, не выдержав, посыпался, и победу была бы не его! Каким бы быстрым и умелым он бы тебе ни казался. Упрямство, Паша! Он лупит – ты бежишь и достаешь, он долбит – ты достаешь и перекидываешь, и он выдыхается. Он попадает в сетку. И очко твое!

– Бегая, устаешь сильнее, чем когда лупишь, – промолвил Паша. – И при том это пассивная тактика – весь матч на ней не продержишься. Твои советы я стараюсь усваивать, но я и брата хочу послушать.

– Касательно тенниса? – уточнил Олег.

– О теннисе мы и без тебя нескончаемо разговариваем, – сказал Паша. – О самом себе расскажи, какие у тебя увлечения… мы же видимся лишь по праздникам. Мама говорит, что зовет тебе чаще, но ты отчего-то нас избегаешь. Ваш мир с мамой, он чем может достигнуться?

– Пока не знаю, – ответил Олег.

– А я, – сказала Ксения Романовна, – уповаю на то, что мы с Олегом друг друга поймем. Он меня простит, а я прижму его к груди и скажу, что злиться ему на меня было не за что.

– Ты глядишь на ситуацию по-своему, ну а я по-своему, – процедил Олег.

ОСТАВШИСЬ за столом без сыновей, но вместе с хрустящим вафельным тортом Желтковым, Ксения Романовна предается раздумиям, ее сердце особо не рвущим.

– Он ко мне не смягчится, – промолвила она. – И в последний путь провожая, крыситься будет. Это мне за мое распутство.

– Когда его отец скончался, тебе что, век во вдовах куковать было? – спросил Желтков.

– С его позиций, да. Носи на кладбище цветочки и все, что ни есть в тебе плотского, в память об отце укокошь. А как мы с его отцом жили, стоил ли он для меня того, чтобы посвятить остаток дней его оплакиванию, Олегу не первично. При нем мы не грызлись, и он, вероятно, подумал, что мы супруги формата мыльных опер, где между мужем и женой что-то пусть и встревает, но любовь и взаимоуважение ими верховодят, и всем понятно, что друг от друга они не отвалятся. У нас с Михаилом ощущения долговечности нашей семьи не было. К разводу у нас с ним клонилось.

– Ты и со мной развелась, – промолвил Желтков. – До тебя мне никакая баба на дверь не указывала.

– А я тебя погнала. Самого Виктора Ильича! С его Болтом Болтовичем! Аппарат у тебя, Витенька, величины и прыти редчайшей, но за вычетом его ты представляешь из себя немного. Для меня десятилетней давности ты был вариантом нехудшим… как только я почувствовала, что в постели я особенно ни в чем не нуждаюсь, терпеть твои недостатки мне стало не для чего. Ты необразованный, чавкающий, малоимущий…

– А теннис Пашке кто оплачивает? – гневно вопросил Желтков.

– Меня в моей конторе перевели на полставки, – пробормотала Ксения Романовна. – От меня ему одежка и кормежка, а теннис на тебе.

– На мне! На курьере! На комплектовщике-упаковщике! В теннис его отдал не я, а ты, но ты скуксилась, а я кручусь и за его тренировки выкладываю! На пределе изыскиваю. Почему я Олега сегодня позвал? Он при таможне, капиталы у него моим не чета, и я лелеял, что мое бремя разделить он возьмется. Но до него не дошло. В дверях на дороговизну тренировок я пожаловался впрямую, но Олег мне сказал, что сейчас и бобслей накладен.

– На брату Олегу начхать, – промолвила Ксения Романовна. – Ты уезжать-то от меня думаешь?

– Поеду.

– Твоя сожительница тебя за поздний приезд не отругает?

– Она меня и в три ночи душевно встретит.

СТРАДАЮЩАЯ от нехватки сил Лидия Шикина, глядя на усаживающего в прихожей Желткова, укоризненно морщит свое доброе, идущее пятнами лицо.

– Ты деньги из моего кошелька не брал? – спросила она.

– А что, пропали?

– На работе сегодня полезла, а в нем гораздо меньше, чем я помнила.

– Всего не упомнишь, – промолвил Желтков. – А к чему тебе на работе в кошелек было лазить?

– На подарок скидывались, – ответила Шикина. – У сотрудницы близится день рождения, и мы порешили насобирать ей на что-нибудь, что ей пригодится.

– А каких она лет?

– Лет двадцать восемь.

– С детьми?

– Пятилетняя дочь.

– Купите для дочери хорошую теннисную ракетку, – сказал Желтков. – Девочка с ней побалуется, а когда подрастет, попросится на корт. Возможно, еще с моим сыном микст сыграет. А что, это многообещающе…

– Поставить его в пару? В одиночниках-то, я знаю, он у тебя… всех не рвет.

– Он пока не раскрылся, – заявил Желтков. – По кому-то и в десять лет скажешь, что он талантище, а кто-то в четырнадцать мертвый, в семнадцать еще мертвее, а в двадцать заблистал. А кто в него до двадцати лет верил? Папа верил. Купюры его тренеру от папочки шли.

– Деньги из моего кошелька ты взял на его тренировки?

– Пойдем-ка, родимая, в кровать, – промолвил Желтков. – За разговорами у нас ничего толкового не выгорит.

ТЕМНОТА оглашается женскими стонами. Прерывистые увенчиваются протяжным.

Загорается свет. Вставшая Лидия Шикина, заглотнув таблетку, запивает ее водой.

– Давление? – осведомился Желтков.

– Я девушка слабенькая.

– Я твое здоровье не ухудшаю?

– Без тебя я бы только о здоровье и задумывалась. О том, какое оно у меня неважное, и чего же мне из-за него ждать.

– Все там будем, – промолвил Желтков.

– Мне бы тебя одернуть и сказать, чтобы ты не пустозвонил, но я волнуюсь, что мы поссоримся. Сережку где можно починить?

– А что с ней?

– Застежка сломалась.

– Это сережка из тех, что с камешками? – поинтересовался Желтков.

– Мне их преподнесли на привале. Когда наши чувства с моим однокурсником Рябовым взяли паузу и мы после года юношеской нежности пришли к насыщению… и раздумиям, куда же нам двигать. Он определился раньше меня и приехал ко меня с сережками.

– А почему не с обручальным кольцом?

– Было и кольцо, – сказала Шикина. – Когда мы потом рассобачились, кольцо я вернула, а сережки как-то завалялись.

– Он с кем-то загулял? – спросил Желтков.

– Его и на меня-то не хватало, – фыркнула Шикина. – Для серьезной сексуальной жизни он оказался непригоден. Потанцевать, пообжиматься, иногда слегка суметь он мог, но… прожитая с ним неделя меня от него отвадила. С сережкой-то чего?

– К кому надо я ее отнесу.

ПРОШЕДШИМ через открытую железную дверь туда, что обозначено вывеской над входом, как «Ремонт ювелирных изделий», Виктор Желтков спускается по лестнице и взирает через стекло на длинноволосого, поседевшего, увлекшегося лежащим журналом Михаила Карпунина.

– Да, Геннадьич, – протянул Желтков, – до пота ты на твоем стуле не урабатываешься. С журнальчиком-то.

– Чей это у нас голос, – не отрываясь от журнала, промолвил Карпунин. – С такими завистливыми модуляциями. Никак Виктор Петрович к нам погундосить пожаловал. А в руке у него сережка его крали. Ты протелофонировал мне, что с сережкой придешь.

– Мне кинуть ее тебе на журнал?

– Журнал «Твой дом», – пояснил Карпунин. – Он с картинками того, что предлагается. Штора римская Gardinia, коврик Velcoc Sparta, декоративная занавеска Home Deco. Аэрозольный освежитель воздуха Ambipur. Набор посуды – вятская керамика. Velcoc, Deco, Ambipur, а здесь вятская… делая свой выбор, ты бы руководствовался целесообразностью или патриотизмом?

– Из керамической посуды я не ем, – ответил Желтков.

– А освежитель воздуха в хозяйстве пригодится, – кивнул Карпунин. – Но он же забугорный!

– Это не патриотично.

– Что не патриотично? Прыснуть аэрозоли для рассеивания вони, не патриотично, а без продыха в ней сидеть, патриотично?

– Ты мне… чего не следует, не приписывай. И довольно с нас всего непредметного. Сережку осмотри.

ОСНАСТИВ глаз крупно увеличивающим приспособлением, Михаил Карпунин рассматривает сережку в деталях. Виктор Желтков с журналом перед носом сидит подле него.

– Стоящая вещичка, – промолвил Карпунин. – Украшения такого размаха ко мне заносят нерегулярно. Что в журнале?

– Электролобзик, – ответил Желтков.

– А под лобзиком?

– Аккумуляторная дрель-шуруповерт. Производства Японии. Их полицией для дознания, небось, применяется. Шуруп за шурупом вворачивается и слово за словом вытягивается. После четвертого шурупа я бы, Геннадьич, сдал тебя подчистую.

– А чего я натворил-то? – спросил Карпунин.

– В сговор со мной вошел. Нашептал мне, что тебе для подремонтирования оправы доставлен немеренный бриллиантовый кулонище, и ты, Виктор Петрович, в удобное время ко мне подъезжай и твое фальшивое ограбление совершай. Полагаешь, это я не всерьез?

– Какой же не всерьез, если мы вместе об этом задумывались, – сказал Карпунин.

– И почему же до сих пор не решились?

– А ты будто не знаешь.

– Чего же не знать-то, – пробормотал Желтков. – Знаю.

– Взаимовыгодно меня грабануть было бы можно, но к чему нам проворачивать столь рисковое дело, если мы награбим лишь бижутерию? Алмазные диадемы через мои руки не проходят.

– А что-нибудь рубиновое? – осведомился Желтков.

– Навроде скипетра российских государей? Девяносто шесть рубинов на нем. А на державе тех же царей рубинов уже сто двадцать три. В едином заказе на починку мне принесут, в неведении тебя не оставлю. Ты, как ветер, на автобусе ко мне – меня свяжешь, реликвии заграбастаешь… державу заберешь себя. Я обойдусь скипетром.

– Ты прибедняешься, – проворчал Желтков. – Не приносят ему почти ничего, ничего драгоценного никогда не приносят… я ведь сережку принес. Да и прочий народ, я убежден, что-то соответствующее подтаскивает. Неспроста же у тебя броши пропадают.

– Ты о той броши, которая у меня затерялась?

– Угу, затерялась…

– Я ее не украл! – вскричал Карпунин.

– Но с работы тебя выкинули! – крикнул Желтков. – Устроиться по профессии у тебя два года не получалось! У меня кризисные периоды идут нескончаемой чередой, но он, кризис, и тебя, Геннадьич, прижимал. Не встать перед тобой вопрос выживания, поехал бы ты со мной под Воронеж!

– Грибы и ягоды собирать, – усмехнулся Карпунин. – В сборщиках мы не ленились… наберем, сельскому оптовику ссыпем и на очередную ходку. С муравьиной заданностью.

ИМЕЮЩИМИ на брата по паре XXXL-корзин, Желтков и Карпунин в резиновых сапогах и нахлобученных кепках идут по сырому лесу – Карпунину идти несладко.

– Мы с тобой, как ссыльные, – пробормотал Карпунин.

– Как Ленин с Троцким? – спросил Желтков.

– У Троцкого была статья, – промолвил Карпунин. – В газете.

– У него и уголовная была. Он отбывал не уголовником, а политическим, но статья-то, наверное, из уголовного кодекса. А газетная статья, что тебе запомнилась, она о чем?

– О водке, церкви и кинематографе.

– Охватил он не узко… а название для статьи он какое подобрал?

– «О водке, церкви и кинематографе», – ответил Карпунин. – Это и есть название. Саму статью я не читал, но читал о том, что такая статья Троцким написана. Из вынесенного в заголовок лично тебе чего сегодня не достает?

– Водку я не пью.

– Ну, не об одной водке-то речь! – воскликнул Карпунин.

– В кино не хожу, в церкви не появляюсь, – сказал Желтков. – За что себе кланяюсь. Нажившие привычку посещать службы и премьеры, жизни в этой дыре не выдержат. Растоскуются и запьют.

– Вновь у нас водочка… выплывает она у нас, лебедочка. Водка русская, водка спасительная. Ты меня, Виктор Петрович, напоминаниями о ней не дразни.

– Ты что же, наклюкаться собрался? – поинтересовался Желтков.

– Приостановить нервический подъем, – кивнул Карпунин. – К кратеру вулкана.

– Но ты же спокоен.

– Спокойствие у меня не олимпийское… девятый день по двенадцать часов в день шататься по лесам и болотам даже с таким добрым знакомым, как ты, меня подрубает.

– С ног ты не валишься, – промолвил Желтков.

– А психологический надрыв? В нем, на твой взгляд, есть какая-то особая прелесть?

– Работу сборщика лесных даров я тебе не навязывал.

– Ребячество, – пробормотал Карпунин.

– Что?

– Да то! То, что с тобой я поехал. Напридумывав себе, что я чуть ли не активным туризмом заниматься еду. Параллельно и подработаю – не шахтером, чьи легкие забиваются, не облученным оператором АЭС, а в обстановке чистейшей. На воздухе!

– На воздухе ты сейчас часто бываешь.

– Я-то не без того, я…

Перед мужчинам проявляется вышагивающая к ним селянка в косынке и с корзинкой.

– Клавочка, – промолвил Карпунин. – Найдя нас в лесу, на вознаграждение рассчитывает.

– Искать нас ее не уполномочивали, – сказал Желтков.

– А она захотела.

– Она нас не разыскивала. Мы ей попались, как и кто-то поклыкастей мог бы попасться.

– Настучи мне дятел, что вы тут, – сказала подошедшая Клавдия, – я тропку бы поменяла. Туда пройдете – крупняк нахапаете, двинетесь назад – мелочовку доберете, так для Сашки-оптовика прочешете, что мне для компотных и суповых нужд хоть в район за продуктом езжай. В лесу-то после вас и белка себе на ужин не насобирает. Почем у вас Сашка кило белых берет?

– Цена всем известная, – пробурчал Карпунин.

– С того года не поднялась? – поинтересовалась Клавдия у Желткова.

– Чтобы не доставлять Геннадьичу огорчений, я скажу, что она осталась прежней.

– А по факту упала? – спросил Карпунин.

– В прошлом году Александр платит пощедрее, – ответил Желтков.

– Ууу-уу, скот, – процедил Карпунин. – До меня давал цену отличную, а я приехал, и он снизил. Ну я-то ему не молчаливый раб… права перед ним я покачаю!

– Попрешь на него быком, меж рогов от него схватишь, – сказала Клавдия. – С шибко желающими справедливости Сашка не канителится. Он такой бойкий, что и ни за что ударит.

– Ты поэтому на него не работаешь? – спросил Желтков.

– Его у нас все не выносят, – ответила Клавдия. – Только на приезжих и выезжает.

– У тебя с ним чего интимное было? – осведомился Желтков.

– Было, да мхом поросло, – вздохнула Клавдия. – Поросло, заросло – у баб мужики, а у меня заросло. Едва ли не буквально.

Клавдия уходит, и Желтков, показав Карпунину, чтобы тот за ним не шел, направляется за ней.

У ЖЕЛТКОВА две корзины, у Клавдии одна, идущий сбоку от нее мужчина навевает на Клавдию украдчивый восторг.

– К чему ты со мной пошел-то? – спросила она.

– Для тебя же самой и пошел, – ответил Желтков.

– Что, завалить меня думаешь?

– Когда созреешь, скажи.

– А ты сам-то что нам нужно в себе уже ощущаешь?

– Штаны он мне распирает немеренно, – кивнул Желтков.

– Ну тогда откладывать незачем, а то я боюсь, что сейчас он готов, но потом, если мы заболтается, он пожухнет, и я ничем не…

– В нем будь уверена, – перебил женщину Желтков. – Он свою приподнятость не растеряет. А что у тебя? Ты-то готова?

– Всем телом… настолько готова, что дальше некуда.

Поставив свои корзины, Желтков подходит к Клавдии: берет у нее корзинку, ставит и, не разгибаясь, стягивает с Клавдии рейтузы, хватает за лодыжку и по-борцовски валит на травку; женщина задыхается от возбуждения, ее ноги в резиновых сапогах у Виктора на плечах.

ВИКТОР Желтков и Михаил Карпунин продолжают сидеть в «Ремонте ювелирных изделий».

– Под Воронежем мы с тобой не скисли, – бодро промолвил Карпунин.

– От повторяющихся нагрузок и пейзажей ты там, допустимо сказать, одурел.

– А на чем это сказалось? Я там ни дня не отлеживался – грибки срезал, ягодки срывал, дотаскивал до Сашки и с топаньем ног восклицал: «деньги на бочку!». Бабка Наталья, у которой мы там жили, от того, как я с ним разговариваю, ахала и моим пересказам не верила. Но твое подтверждение ее убеждало.

– Сказанное двумя поосновательней сказанного одним, – заявил Желтков. – Если второй – человек, доверия заслуживающий.

– В доверие втирающийся, – хмыкнул Карпунин.

– Это я-то втирающийся?

– Бабка Наталья мне отписала, что Клавдия родила.

– От меня? – спросил Желтков.

– А от кого же?

– А кого? – поинтересовался Желтков.

– Сына. Тебе, Виктор Петрович, будет приятно узнать, что Клавдия назвала его Витей.

– Черт, – процедил Желтков. – А я и в этом году думал туда съездить.

– На подработку ты бы поехал, а посмотреть на Витеньку нет? – нахмурился Карпунин.

– Витеньку? Чтобы я вконец спекся? Мне и Пашку вытягивать проблематично, а ты мне о Витеньке говоришь? Им, Витенькой, я не озабочусь… у меня Пашка.

ПРИКЛАДЫВАЯСЬ ракеткой по подбрасываемым мячам, Паша Желтков работает над подачей. Стоящий у сетки Виктор осуществляет контроль за тем, куда же мячи ложатся.

– Неглубоко подаешь! – крикнул Виктор. – Подавать в середину квадрата бесполезно – удобнее для противника не придумать. Пробуй класть мяч или к боковым линиям, или к задней.

– Я целюсь в заднюю, – сказал Паша.

– Целится он… в заднюю! Корт тебе не женщина, чтобы к ее задней части прицеливаться. В него надо не целится, а попадать! Женщины бывают разнообразные, а корты одинаковые – если с одной женщиной не вышло, выйдет с другой, но если ты порешь на этом корте, налажаешь ты на любом!

– А разность покрытий? На Уимблдоне трава, на «Ролан Гарросе» грунт… на траве я еще не играл.

– А где тебе на ней играть? – спросил Виктор.

– В Англии, – ответил Паша.

– Но ты же не в Англии.

– Мне сказали, что меня на детский турнир в Бирмингем послать можно. Но необходимо оплатить перелет и проживание. Мне отказываться?

– С наскока-то что ответишь, – пробормотал Виктор. – Тебя зовут в Англию персонально? За заслуги?

– У английского клуба, что все это проводит, с нашей секцией давние связи. Пока весна или лето от нас в Англию всегда кто-то летает. В июне Вася Никитин слетал.

– Его отец – аудитор, – промолвил Виктор. – Ему отправить сына в Англию, как мне тебя в метро прокатить…. престиж вашей школы Василий не уронил?

– Его в полуфинале расчехвостили. Мальчишка из Боливии. Очень бедной страны.

– Ты хочешь уязвить меня тем, что чей-то небогатый папа расстарался, а я для тебя карманы не вывернул? На мировую арену тебя не выпустил, твой спортивный рост задержал, на международных состязаниях собираются игроки отовсюду, и ты бы в соперничестве с ними увидел, в чем ты отстаешь, подтянул бы твою корявенькую технику… ты ее и здесь, если постараешься, улучшишь! Без Бирмингемов! Чего тебе соваться в Англию, когда ты и дома… редко кого одолеваешь.

– У нас конкуренция, – сказал Паша. – Маргарита Семеновна слабаков не готовит. И в прочих секциях пацаны не хилые. Вот ведь как… а вот и Маргарита Семеновна.

К корту, едва касающейся земли былинкой, подпархивает Маргарита Корнеева.

– Нам, Виктор Ильич, надлежит с вами переговорить, – сказала она.

– Без Паши? – спросил Желтков.

– Было бы грамотнее, чтобы без него.

– О его игре? Вы намерены подвергнуть ее вашему тренерскому разбору? Уничижительному?

– У Паши имеется недостатки, но говорить о них у него за спиной в мою идеологию, как тренера, не входит. Указывать и выправлять! – в этом моя созидательность. Когда спортсмен не дорабатывает, я покрикиванием вальяжность с него сбиваю. Когда он бестолково бегает по корту ошпаренной курицей, я вкрадчиво до него доношу, что теннис – это не в последнюю очередь поединок умов и без помощи разума в нем не преуспеешь. Соединять физподготовку с интеллектом у Паши стало получаться. Воз с места сдвинулся.

– Он разгоняется поступательно или он прополз и встал? – осведомился Виктор.

– Соревнования покажут, – ответила Корнеева.

– Считаете, победы придут? – спросил Виктор.

– Теннис никому ничего не дарит, – сказала Корнеева. – В футболе какой-нибудь дурной запихнешь и на везении счет удержишь, а в теннисе одним позитивным действием не выиграешь – и единственный-то гейм не возьмешь. А их количество, для победы минимально достаточное – двенадцать!

– Америку вы для меня не открыли, – проворчал Виктор. – Зная, что складывать, я и без вас сложу.

– Вы, Виктор Ильич, складывайте, вычитайте, а у меня уже все подсчитано. Попрошу вас пройти в мой офис.

– И о чем мы будем говорить?

– О деньгах.

– А-ааа…

– О задолженности за тренировки, – сказал Паша.

– Я, Пашенька, уяснил… я же не растение. Не животное. Животные тоже соображают, но у меня серое вещество посерее.

ВОШЕДШАЯ в тренерскую комнату Маргарита, резво пройдя к столу, открывает оставленный на нем ежедневник. Виктор Желтков беспардонно плюхается на диванчик.

– Оговоренной платой за мои занятия с вашим сыном вы

обделяете меня шесть недель, – сказала Маргарита. – Сколько у

нас тренировок в неделю вы помните, стоимость каждой

представляете…

– Вкупе у нас набежало значительно.

– Это так, – не понимая, куда он клонит, сказала она.

– Вы, Маргарита, у меня на крючке, – усмехнулся Желтков.

– От чего же я-то?

– А я вам за те тренировки не заплачу. А для новых тренировок уведу Пашку к другому тренеру. Проделать подобный финт что мне препятствует? Скажу Пашке, что Маргарита Семеновна тренер неэффективный, впереди нас ждет плодотворный союз с наставником подобротней, и плакали ваши денежки! Вы что думали? Что я буду перед вами заискивать и заклинать, чтобы вы надо мной сжалились и с требованием денег слегка повременили? Вы бы высокомерно промолвили: «нет», и я бы повалился… придвинулся бы к вам. Взялся бы за ваши ножки, потянулся к коленкам, между ними бы проник и применил руки для расстегивания пуговиц… для оглаживания груди. Я бы вас увлажнил. Ну и с сознанием того, что покидать вас на полпути не по-мужски, благородно бы засадил.

– Меня вы тут брали трижды, и я на это охотно шла, но о деньгах вы говорили тогда иначе. Стоило мне сказать вам о долге, как вы помещали меня под себя и мысли мои переключали… добивались отсрочки. Но затем-то выплачивали! А сейчас, по-видимому, не собираетесь! Я их честно заработала, а вы мне беззастенчиво заявляете, что дулю мне, а не деньги… кинуть тренера по дзюдо вы бы и не подумали! За ваш кидок он вас не на татами – он бы с крыши спорткомплекса вас кинул! Обманывать его вы бы побоялись…

– Я и вас не обману, – промолвил Желтков.

– Вы мне заплатите?

– Изыщу и рассчитаюсь.

– А турнир в Бирмингеме? – спросила Маргарита. – Вам Паша про него рассказывал?

– На Бирмингем мне не нацедить… у меня же не струя лупит! Деньги у меня трудовые – приходящие тяжело и по-малу. Жизнь я не взнуздал… верхом на женщинах бываю, но если женщин вычесть, я, Маргарита Семеновна, ковыляю в пешем строю.

ЗА ЗАБОРОМ, пунктом охраны и шлагбаумом, во дворе офисного здания, встав в ряд, в дорогих костюмах принужденно стоят Олег Аринин и трое его сослуживцев: дородный Сергей Малетин, непривлекательный Николай Тарцев, кичливый Петр Петрович Краюшкин.

– Назначь нам в директора не Бомбольцева, а Краюшкина, – сказал Петр Петрович, – он бы вас сюда не поставил.

– Краюшкина Петра Петровича? – спросил Тарцев.

– Я говорю о нем, – кивнул Краюшкин.

– Говорить о себе в третьем лице, – сказал Тарцев, – это, Петр Петрович, претенциозно. С короной на голове еще бы ничего, но вы железо на голове не носите. И при этом так выражаетесь.

– Утонченно? – осведомился Краюшкин.

– Сказанное вами походило на идиотизм, – промолвил Тарцев.

– Со мной ты слов не подбираешь, – проворчал Краюшкин. – А нашему директору Бомбольцеву ты бы на его придурь столь явственно указал? Когда он с полковником Яшиным перед нами покажется, что нам приказано сделать?

– Выстроиться, – сказал Аринин.

– По стойке смирно! – воскликнул Краюшкин. – Мы-то встанем, от распрямления спин от нас не убудет, но вы догадываетесь, какая о нас мысль у полковника промелькнет? До этого он никого из нас, кроме Бомбольцева не видел, ну и увидел. Приехал, что называется, познакомиться! Вести с нами бизнес он не расхочет?

– То, что это юмор, он поймет, – ответил Аринин. – Причем, юмор со смыслом – Бомбольцев же не просто кривляться нас поставил. Денис Сергеевич Бомбольцев в гротескной форме желает донести до полковника, что люди мы организованные, по-военному вышколенные, из-за расхлябанности или невнимательности дело мы не облажаем. Поручи он нам при полковника хором его поприветствовать, он бы перестарался. Но гаркнуть он нас не просил.

– А если мы проорем по собственной инициативе? – спросил Малетин.

– Что проорем? – спросил Аринин.

– Без обдумывания не скажу, но если надо, буду обдумывать, – промолвил Малетин.

– Разработанную Бомбольцевым программу наша отсебятина может приукрасить, но может и вредительством в нее вклиниться, – заметил Аринин. – К обдумыванию ты уже приступил?

– У меня завертелось…

– И что на подходе?

– Пока похвалиться нечем… но что-нибудь сформулирую. Он – полковник. По значению и возможностям повыше большинства генералов. Он в таможне, мы при таможне… и мы бы… прокричали бы ему…

– Всем в линию, – прошипел Краюшкин.

Пройдя через пункт охраны, к замеревшим навытяжку товарищам вперевалочку подступают весь из себя толерантный Денис Сергеевич Бомбольцев и разбитной, одетый в штатское полковник Яшин.

– Твои? – поинтересовался Яшин.

– Командный состав, – ответил Бомбольцев.

– Они-то?

– Клерков я бы перед тобой не выставил. Это сотрудники с бивнями… проломившись через внутренних конкурентов, они теперь внешних на бивни насаживают.

– Тебя-то не продырявят? – спросил Яшин. – Меня подлянки в вашей фирме напрягают – устроят тебе, а на мне аукнется. К твоей печати кто-то из них тянется? Тот, кто всех повзрослее?

– Он, Петр Петрович, о тебе, – сказал Бомбольцев.

– Я слышу, – пробормотал Краюшкин.

– Наш друг полковник видит в вас интригана, – признался Бомбольцев. – Ошибочность его мнения вы как-то аргументируете?

– А что я… чего мне сказать-то…

– Я, Петр Петрович, в вас больше не сомневаюсь, – промолвил Яшин. – Затевающий хитрую интригу затопил бы меня рекой оправданий, а вы замялись, забубнились… шотландского виски с нами выпьете?

– А вы его принесли?

– Виски у нас в конторе, – напомнил Аринин.

– Ах да, на столе, – пробормотал Краюшкин.

– Вы и о виски подзабыли? – спросил Яшин. – Вы ошарашены! Безвинны… вы в хандре?

– Ну я…

– Имидж хандрой не улучшишь!

СИДЯЩИЙ со всеми за овальным столом Петр Петрович Краюшкин в накатившей на него вялости налитый в его восьмигранный стакан виски не пьет. Полковник Яшин, сально осклабившись, отпивает из своего залихватски.

– Форсированным маршем к зеленым островам! – воскликнул Яшин. – Где не тоска, а девственность! Природная и девичья! По перекинутому через океан мосту наших желаний мы гоним себя к истомившимся по нам девственницам! Женатые среди вас есть?

– Я женат, – ответил Бомбольцев. – И Олег женат.

– И какими до вас дошли ваши жены? – спросил Яшин. – Непорочными?

– Я у моей первым не был, – ответил Бомбольцев.

– А ты у твоей? – осведомился полковник у Олега. – Ее до тебя кто-нибудь употреблял?

– Я, господин полковник, осознаю, что вы для нас человек важный и мне злиться на вас не положено, но позволять себе хамство в отношении моей жены вам бы впредь не стоило. Она моя жена. Уменьшительно она меня никак не зовет. К Олегу-то что уменьшительное подберешь. Ооо-лег, ооо-ол-ооо-я… Оля. Олег – Оля. Ну так я не Оля. Я, господин полковник, мужчина, жена которого вполне может быть уверена в том, что я способен за нее заступиться.

– А Олю-то он не сейчас придумал, – сказал Яшин. – И раньше, небось, применял… а разъярился-то как! Не состоящим в официальном браке и не понять, от чего он настолько челюстями расскрипелся… для вас, молодые люди, его поведение объяснимо?

– У меня жены нет, – ответил Малетин.

– И я не обзавелся, – сказал Тарцев. – У Петра Петровича и того семейное положение равно ему самому и снова ему самому.

– Без примесей? – спросил у Краюшкина полковник.

– Я в самоуспокоенности, – ответил Краюшкин. – Перепалкам с усыхающей супругой я менее травмоопасные занятия предпочитаю. Кто при жене, кто при сожительнице, я а ни при ком, я на прогулке.

– На молоденьких, прогуливаясь, посматриваешь? – поинтересовался Яшин.

– Скосить на них глаз мне доводится.

– А позвать на кофеек? – спросил Яшин. – Сказав, что она такая нежная, чистая, что ты чувство голода до таких не утратил… взять ее ладошку и положить себе на сердце – в нем стук волнения, к ней неравнодушия. А вторую ее ручку положить себе на член, чтобы она ощутила, что к ней и там симпатией пропитались. К ее сочным губам! К ее плотному заду! Когда к нам из учебных заведений девчоночек на практику присылают, меня тянет петь!

В КОНЦЕ коридора место для курения, и Сергей Малетин там курит, а Олег Аринин просто стоит – при том, что в успокоении сигаретой нуждается как раз Олег.

– Его бы к амазонкам, – процедил Аринин. – К тем злющим бабам, что без мужиков хозяйство вели. Вот бы он притянул к своим яйцам какую-нибудь из их рук! Было бы замечательно! Сдавили бы да и рванули. Без любви он живет – не тужит, а без своего мужского комплекта он почувствует себя обделенным. Дубарь он трехзвездный…

– Но какая энергия, – промолвил Сергей.

– А чего ему – выпил и выделывается.

– Девок он имел, думаю, бессчетно.

– Бредни подвыпившего дегенерата, – сказал Олег. – Отодрал ли он за всю жизнь с пяток девок, я не поручусь, но за нахождения в пьяном виде раз семьсот его забирали.

– И отпускали, – усмехнулся Сергей.

– Когда он был в состоянии куда-то идти. Его доставят, документы изучат – человек серьезный, полагается отпускать, а как его отпустишь, если он на ногах не держится? Вывести за дверь и пусть будет, что будет? Но он с таможни, у него связи… найдутся свидетели, что из отделения он вышел враскачку и на соседней улице был при гоп-стопе порезан. И к ментам из отделения выплывет претензия: что же вы, гады, видя, что он беспомощен, при себе его не удержали?

– Следовало удержать.

– И наслушаться уже от него! С утра-то он проспится и понесет, что сучары вы, чихуны кукурузные, как вы осмелились меня задержать и всю ночь продержать, за ваш опрометчивый поступок я вызову на разговор вашего генерала Гену, и он шкурки-то с вас посдирает. Сочтет уместным!

– Крупная ссора с таможней генералу Гене ни к чему, – кивнул Сергей.

– У наших генералов заинтересованность повсюду… им одновременно телефона на четыре звонят. Не люблю громких слов, но я бы все мои телефоны отключил и к тебе в деревню. И оказался бы в выигрыше.

– В субботу давай и поедем, – сказал Сергей.

– Придется брать жену…

– Тебе бы хотелось выехать на выходные не с ней, а с Людой?

– Угу…

– Ну, Олег! – восторженно воскликнул Сергей. – Из-за твоей жены ты поцапался с полковником почти до драки. А отдыхать с любовницей хочешь. Парадокс?

Олег Аринин отрицательно качает головой.

ДОМА ногой в тапочке покачивает; босой ногой он крутит перед глазами лежащего питбуля: псу начхать. Жене забавно.

– У нас кое-кто скоро будет, – сказала Вера.

– Ничего себе, – пробормотал Олег.

– Он не родится, а прибудет, – улыбнулась жена.

– Это ты откуда? Из басни твоего Вермищева?

– В бурелом его басен я вторгаюсь без провожатых, но такая я не одна – читатели его филигранных текстов у нас, Олежка, по всей стране разбросаны. И Верхняя Пышма не исключение. Если человек из дальних мест увлекается Вермищевым и приезжает в Москву, чтобы посмотреть на оригиналы его творений, он у кого остановиться?

– На гостиницу у него нет? – спросил Олег.

– Да о чем ты, Олежка, говоришь! Московские отели для гуманитария из Верхней Пышмы не предназначены. Они функционируют для тех, у кого достаток немножко увесистей… почему из Верхней Пышмы он едет к нам именно сейчас? В нашем общении по интернету вероятность своего приезда он упоминал неизменно, но без сроков и дат: к конкретике его подвиг «Лосось-горлопан». Легендарнейшая вермищевская басня, чей полуторастраничный оригинал был обнаружен мною в запасниках центральной медицинской библиотеки. В прошлый вторник.

– И как же мы это не отметили, – промолвил Олег.

– На работе мы бокалы подняли. Выпили с девочками по чуточке красненького.

– Мы с мальчиками налегали на виски, – процедил Олег. – Продолжение наших деловых возлияний пойдет в загородном доме Сергея Малетина.

– В его деревенской развалюхе?

– Его дом, моя милая, еще не разваливается, – уверенно сказал Олег.

– Но для переговоров-то не годится.

– Кому что по вкусу, – протянул Олег. – Твой визитер из Верхней Пышмы, он двадцатипятилетнего голубоглазого красавца не напоминает?

– Годов ему побольше, чем двадцать пять, – ответила Вера.

– Вдвое?

– Если не втрое… ты думаешь уехать за город и предоставить мне побыть с ним наедине?

– Я тебе доверяю, – сказал Олег.

– На все сто? – улыбнулась Вера.

– С баснописцем Вермищевым я бы тебя не оставил. Уж с ним бы ты рога мне наставила! Или бы не решилась?

– Зарекаться не могу.

Серьезность Веры Арининой относительна серьезна.

НА ЧЕЛЕ ведущего белый «опель» Олега она серьезна всецело. На заднем сидении Николай Тарцев, на переднем Людмила Клюгина, впереди машины Аринина городская загазованность рассекается синей «хондой» с Сергеем Малетиным и его томной любовницей Юлией Шпаер.

Поглядев на «хонду», Клюгина поворачивает голову к Тарцеву.

– В открытом море слышатся крики, – промолвила она.

– Кто-то тонет? – спросил Тарцев.

– Занимаются любовью на яхте, – ответила Клюгина. – Не пойми, Коленька, превратно.

– Мы едем не к морю, – пробурчал Тарцев.

– Без девушки и в деревне тягостно, – сказала Клюгина. – Ты, Николай, мученик!

– Репорез, – пробормотал Тарцев.

– Репу режешь? А что ты подразумеваешь под репой? Ты мне расскажи, а то я раздумиями себя затерзаю.

– На твои страдания я буду глядеть, посмеиваясь.

– Бессердечный Николай! Какая же женщина тебя выдержит – с твоей изощренной коварностью счастье для женщины тебе не составить. Что с репой-то?

– Репа растет.

– Простая репа?

– Репа, как овощная культура, – кивнул Тарцев.

– И чем она тебе мешает? – поинтересовалась Клюгина. – Что заставляет тебя ее резать?

– Твоими вопросами ты из меня ничего не вытянешь.

– А мне не скажешь? – спросил Аринин.

– Тебе непременно. Скажу о Николае, но не обо мне, а о Святом Николае, мученик не фальшивом, а всеми признанном – его-то Репорезом и прозвали.

– Не очень-то почетно для святого, – промолвил Аринин.

– К его личностным характеристикам его прозвище отношения не имеет. Оно прилипло к нему из-за того, что начиная со для его памяти на Руси начиналась уборка репы.

– Ею что, целые поля засаживали? – осведомилась Клюгина.

– Или поля, или в масштабах огорода, старый порядок вещей я вам досконально не обрисую. Чего с меня требовать? С последнего-то… впереди нас машина Малетина. В ней он и его девица. За машиной Малетина идет твоя – в ней ты и она. В ней и я, но вы-то на переднем, а я здесь… и из наших за мной никого. Из нас пятерых в деревню я еду последним.

– Ты мунгу из себя не корчь, – сказал Аринин.

– Какого мунгу?

– Монгольскую монетку номиналом в одну сотую тугрика.

– Хы, – усмехнулся Тарцев. – Хы-хы… хы-хы-хы.

НИКОЛАЙ Тарцев тоскливо глядит на подходящие к проселочной дороге поля. Обремененный одеревенелостью взгляд Людмилы Клюгиной на скачущей перед ней «хонде».

– Сережа ведет машину темпераментней тебя, – сказала она Олегу.

– И что он выгадывает? В разгон и по тормозам, газанул и осекся… что выиграл при разгоне, потерял при торможении. А мы катим равномерно. Без тормозов.

– Ты без тормозов, – улыбнулась Людмила.

– Получается, – кивнул Аринин.

– Так говорят про людей неуправляемых, а ты им противоположность, но все равно как-то получается… говорят, что яблоко еще зеленое. Но зелеными бывают и дозревшие яблоки. Яблоко такого сорта, сколько на ветки ни провиси, не покраснеет.

– А если всю зиму? – спросил Тарцев. – Вместе с обморожением оно, пожалуй, слегка и зарумянится.

– Оно – не щеки, – сказал Аринин. – И гниль не румянится. До зимы оно на ветке тысячу раз сгниет.

– Не на ветке, – заявил Тарцев. – Загниет, может, и на ней, но догнивать будет под деревом. У Сереги с яблоками в этом году урожайно?

– Мне он мешок привез.

– А меня и кульком не угостил…

– У меня семья, – сказал Аринин.

– Она у тебя не многодетная, – проворчал Тарцев. – Ртов в ней всего два – твой и твоей жены… ты знаешь, что у него жена?

– Знаю, знаю, – промолвила Клюгина.

– И недовольство тебя не захлестывает?

– Это тебя захлестнуло, – процедила Людмила.

– Им на двоих мешок, а мне и не возмутись? Серега-то и мне приятель! И что же мы за приятели, если кому-то мешок, а кому-то дырку от бублика? И впечатление, что будто бы пыльным мешком отхватил.

– О мешках ты неси все, что тебе вздумается, – сказала Клюгина, – но ничьих жен ты в твою болтовню не вставляй. К нам подъезжает комбайн, обрати твою мысль к нему… припомни репу.

– У них здесь уборочная, – протянул Тарцев. – Убирают они, разумеется, не репу.

– Турнепс, – сказал Аринин.

– А турнепс что, не репа? – спросил Тарцев.

– Репа, но кормовая. Не та, что… а комбайн-то что, что он выделывает?!

Комбайн, внезапно взяв влево, таранит синюю «хонду» и тащит ее на «опель»; Олег Аринин дает задний ход, на трехметровом отдалении от толкаемой на него «хонды» проезжает метров семьдесят, комбайн тормозит. Выскочившие из легковых машин его окружают. Царственный комбайнер Апаликов пьян. Он величаво курит.

– У меня папироса, – промолвил Апаликов. – У нее на конце огонек. Вы заглянули ко мне на огонек?

– Ты, пьянь, ополоумел! – вскричал Малетин. – Ты мне передок покорежил!

– А ты чего, из машины? – спросил Апаликов. – Я не видел, чтобы ты из нее вылезал.

– Ох, ублюдок, набрался-то, – процедил Малетин. – Я ждал от него каких-нибудь путаных объяснений, а он держится, не как виноватый – сидит высоко и глядит падишахом… я не могу с ним разговаривать! Ты, Юля, за меня ему скажи и… скажи ему, скажи!

– К покаянию его призвать? – поинтересовалась Юлия Шпаер. – Деньги на автосервис с него не получить, так пусть хоть извинится?

– Да, – промолвил Малетин. – Вытряси из него извинения!

– Я испробую вкрадчивое вытягивание, – сказала Шпаер. – Господин комбайнер! Вы сами посудите, что вышло – мы едем на отдых, занимательно переговариваемся, например мы с Сережей обсуждали документальный фильм Би-Би-Си «От рождения к смерти». Наша разумная беседа создала у нас в машине праздничную обстановку, но вы… вы на нас накатили. Помяли передок…

– И ты о нем? – спросил Апаликов. – Тебя-то, женщина, что выступать понуждает?! Ну точно, встретишь бабу – все наперекосяк пойдет… я что, с твоим передком что-то ужасное учинил?

– Вы грубиян, – пробормотала Шпаер.

– А я очаровывать собеседников не стремлюсь! – крикнул Апаликов. – Я перед вами, как я есть – я неприкрыт. Не городской я! Что во мне притворного? А что подхалимского? Если кто что разглядит, объявляйте мне прямо в лицо! Прямиком в рожу мне говорите! Ну и кто из вас, мажорчиков, в рожу мне чего вякнет?

– Этот комбайнер – угроза для общества, – промолвил Олег Аринин, стоящий с Клюгиной и Тарцевым на заднем плане.

– Скандалист и дебошир, – кивнула Клюгина.

– У него поствоенный синдром, – сказал Тарцев.

– И где он воевал? – спросил Аринин.

– На поле, – ответил Тарцев. – Приняв на завтрак самогонки, комбайнеры на комбайнах съезжаются туда на баталию – часть сходится в лоб, часть маневрирует на флангах. Гоняются, сшибаются… чем человек темнее, тем он подвижней.

В АНТИКВАРНО меблированном кабинете музея-квартиры баснописца Вермищева над столом без движения зависли Вера Аринина и изъеденный временем сморчок Игорь Валентинович Кауров, чьи взоры притянуты двумя заключенными в прозрачные папки листами.

– Колоссально, – пробормотал Кауров.

– Недоверие развеялось? – спросила Вера.

– Это «Лосось-горлопан». В считавшемся утерянном оригинале! Меня бы от его разглядывания и сирена воздушной тревоги не оттянула. Забрать его для вашего музея было непросто?

– Легко, – ответила Вера. – Конфликта интересов с администрацией медицинской библиотеки у нас не возникло. По мере того, как я поясняла им, кто же такой баснописец Вермищев, из неведения они выходили, но без предыхания. Резюмировали они мой рассказ, сказав, что в запасниках у них чего только ни навалено.

– Пиетета к Вермищеву в этом не заметно.

– Inde irae, – промолвила Вера.

– Отсюда гнев, – кивнул Кауров. – Но вы, Вера, на них не гневайтесь – помните, кто они и кто вы.

– Я лай на них не подняла.

– А чего их облаивать? К ним надо относиться со здоровой долей презрения. Как к гражданам. Маловато смыслящим в большой литературе.

– Распоряжающаяся там девица обмолвилась, что она любит Кафку.

– Кафку? Ганса Христиана Кафку?

Вера улыбается.

ОТГОРОДИВШИЙСЯ своей мрачностью от Олега, Сергей Малетин тяжело взирает на синюю, преобразованную комбайном «хонду», стоящую у деревенского дома рядом с целехоньким «опелем».

– До Москвы она дотянет, – сказал Аринин.

– Поздравления с этим я принимать не в настрое, – пробормотал Малетин. – Чем смотреть на свежие вмятины, я бы охотнее взглянул на свежую могилу того подонка… нам было бы неплохо взять его с собой – выпить за мировую.

– Теми несколькими бутылками вина, что мы привезли, мы бы его в летальную усмерть не напоили.

– У нас вино из винограда «Совиньон». А комбайнер с малолетства хлебает самогон – здесь возможна несостыковочка… как при переливании крови неподходящей группы. К чему это скорее всего приведет?

– К переклину, – ответил Аринин.

– К немедленному?

– К проносящемуся шквалом, – кивнул Аринин. – Пригубил роскошного вина и с копыт…

– Фокус-покус!

– Злобный ты фокусник, – промолвил Аринин. – Злобных клоунов я видел, но фокусников… к тебе некто над забором.

Голова над забором видная, габаритная, ушастая, волосы у Федора Васильевича Макагонова ежиком, губы бантиком, в глазах прорывающиеся сквозь пелену проблески разума.

– Тебе, Васильич, от меня чего? – спросил Малетин. – По каким ты ко мне делам, по общественным?

– Я, Сереж, перво-наперво с Олегом перетрясу, – промолвил Макагонов. – Ты по имени или отчеству почему меня не назвал? Зачем сказал, что я некто? Ты ли это, Олег?

– Поведай я тебе, что я не Олег, твое мнение обо мне будет скорректировано? – поинтересовался Аринин.

– Считать тебя Олегом я не прекращу, а мнение, да… его изменю. Но не обязательно в худшую сторону.

– Васильич, – усмехнулся Аринин. – Теперь ты заставил меня поверить, что ты не некто, ты – Васильич.

– Я-то Васильич, – сказал Маканонов, – но и тот некто, о котором ты говорил, а потом противопоставлял, он тоже Васильич. В бесповоротное затруднение я тебя не ввел?

– Оно не критического характера, – ответил Аринин.

– Дай Бог, дай Бог… к тебе я, Сереж, насчет листьев опавших. Тебе их всосать?

– Чем? – не понял Малетин.

– Моим механизмом, что я тут по образцу пылесоса собрал. Он у меня с трубой.

– От дров что ли работает? – спросил Аринин.

– Пашет он на бензине, – ответил Макагонов, – а через трубу он втягивает – к листику ее подведешь, и он его заглотнет.

– С грохотом? – осведомился Малетин.

– Бесшумно он, конечно, не действует. Рык у него, что надо! По всасывающей силе маломощный, а голосина раскатистая… мне бы, Сереж, твою листву повтягивать, пока дождь не пошел. К мокрым же утяжеление прибавится, прилипание – их от земли он может не оторвать.

– Мне моя лежащая листва трудностей не создает, – сказал Малетин.

– И что же мне, домой идти? – спросил Макагонов.

– Желаешь – зайди ко мне.

– А что у тебя?

– Женщины, – ответил Малетин.

– Углы в меня под углами! – воскликнул Макагонов. – Посмотреть на женщин я зайду.

ЖЕНЩИНЫ заняты приготовлением обеда, мужчины сидением на тахте и стульях, на женщин обращает внимание лишь Федор Макагонов. Он берет со стола баклажан. Ставит его на ладонь и к изумлению Людмилы Клюгиной самозабвенно водит по нему рукой, как при мастурбации.

– Он у вас не с грядки? – спросил Макагонов.

– А вам не фиолетово? – огрызнулась Клюгина.

– Ну что за шаблонность…. фиолетово и баклажан. Пышно, но свежо… фиолетовый баклажан!

– Вы кричите о нем, потому что знаете, о чем? – поинтересовалась Юлия Шпаер.

– Знаю, наверное, – пробормотал Макагонов.

– Я замечаю другое, – сказала Шпаер.

– Да и я в себе сомневаюсь… как всегда по субботам, если в пятницу допоздна с курительной трубочкой просижу. Набиваю ее, пополняю… а табачок-то забористый! Чебаркульский! Тяг шесть сделаешь, и все уже задвигалось. Тучи, облака – они-то ничего, но и стулья, и цветы в кувшине… чтобы движение остановилось, нужно дальше курить.

– До затемнения? – спросил Тарцев.

– До абсолютного исчезновения всего, – кивнул Макагонов.

– Экстремальное средство, – промолвила Шпаер.

– Приходится на крайние меры идти. Видениям я не потакаю! Фиолетовый баклажан, к которому вы прицепились, он вам, женщина, чего, что о нем можно знать?

– То, что в европейской живописи он означал раскаяние, – ответила Шпаер.

– Я бы и не подумал…

– В дороге о репе, по прибытию о баклажанах, – проворчал Аринин. – Включение в беседу патиссонов пойдет уже во вред.

– Я скажу вам о девушке, – промолвила Клюгина.

– Какой? – спросил Аринин.

– Ее фамилия Кабачкова. Что ты на меня глядишь?

– Грань дозволенного ты определила для себя неточно, – процедил Аринин.

– Варька Кабачкова, она из моей конторы, – сказал Клюгина. – Ее фамилия Варьку естественно не греет, и я ей всегда говорю: смени ее. На Цукини. Из Варьки Кабачковой в Варвару Цукини! Даже не преображение, а перерождение! На столь однотипную фамилию ее, вероятно, запросто перерегистрируют. В записях актов гражданского состояния у вас свой человечек не посиживает?

– Который бы Варвару и без ее ведома переписал? – спросил Тарцев.

– Ну и, – пробормотала Клюгина, – чего бы и… она не решается, а мы проделаем. Переделаем ее в Цукини! Внесем изящество.

ИГОРЬ Валентинович Кауров, знакомясь в присутствии Веры с квартирой Арининых, снимает с полки морскую раковину с кучкой приклеенных к ней ракушек, на верхней из которых, черным по бежевому, написано «Сахалин».

– Безвкусная поделочка, – промолвил Кауров. – Вы не возражаете, что я о ней так, без утайки?

– Ее туда не я положила, – сказала Вера.

– Мужу на Сахалине преподнесли?

– Она ему в Москве перепала. Фирма моего Олега взаимодействует с таможней, и эта раковина ему или за услуги или из таможенных изъятий она. Одна из наклеенных на нее ракушек под ракушку только подкрашена. Расположенным около нее та ракушка не сестра. Поводив пальцем, вы ее нащупаете.

– Одна, кажется, из железа…

– Из золота.

– Е-еех… приклеена, как приварена.

– Хотите ее отковырять? – поинтересовалась Вера.

– Вермищевскую басню «Вор и лютня» я помню, – промолвил Кауров.

– Вор забрался в нищую избушку, – улыбнулась Вера, – стянул за отсутствием прочего тоненькую свирельку, едва вышел за порог, как свирелька обратилась в лютню и переломала ему все кости… басня датирована 1862-м. Сахалин тогда чьим был?

– И нашим, и японским, – ответил Кауров. – В общем владении. Потом он стал нашим, затем японским, потом вновь нашим… Чехов ездил на наш.

В комнату заходит питбуль.

– Каштанка в творчестве Чехова на особом положении, – промолвил Игорь Кауров. – У Вермищева басня «Конь и пес» менее сентиментальна, но она позакрученней.

– Конем в ней звали собаку, а псом лошадь, – кивнула Вера Аринина.

– Лошадь из-за данной ей клички не лаяла, собака не ржала… по их именам выходило, что конь сторожит, пес возит телегу, и в нас, читателей, проникала мысль автора, что имена ничто. Подкожную сущность не выражают. У вашего-то с именем как обстоит?

– Оно у него Тимофей.

– Человеческое, – пробормотал Кауров.

– С Тимофеем пора гулять.

– А вы с ним где придется ходите или водите его на собачью площадку?

– Мы выбираемся с ним из подъезда и… с газона на газон.

– Выгулять его во дворе и я могу, – заявил Кауров.

– Ну…

– «Я не знаю, что собаке подарить на Новый Год. Эх, куплю ей козинаки, пускай их она жует!».

– Козинаки не для его стертых зубов, – улыбнулась Вера. – Но частушка забавная.

– Ее моя тетка Наталья сочинила. Задорная женщина! И овчарка у нее была не рохля. Что они не поделили, теперь не выяснишь, но у овчарки в боку смертельные ножевые, у тетки по всему организму рваные раны, с жизнью не совместимые… у нас в Верхней Пышме без всякого удивления говорили, что тетка сама себя искусала, а после и на собаку перекинулась, однако я эту версию не принимаю. Тетка Наталья, она бы… взбесилась не она. Она защищалась. Ее разрывали, а она не смирялась… когда я пацаненком спал с ней в одной комнате, она просыпалась от урчания в собственном животе и, вскочив, вопрошала: «Откуда шум?! Кто-то пришел?!». Подобные отклонения комично нарастали, но не до того же, чтобы погрызть себя и собаку зарезать. Не будь криминалистическое оборудование у нас разворовано, экспертиза авторство укусов бы прояснила. И указала бы не на собаку… что в теории вероятно и что меня бы уязвило с лихвой.

ПОНУРЫЙ Игорь Валентинович Кауров с питбулем у ног едет в маленьком лифте.

– Старый хрыч Тимофей, – промямлил Кауров. – Уж ты-то немотивированно не набросишься. Тебе бы до улицы доплестись… а это что? Чего же ты, Тимофей, не дотерпел-то! Ну ты лить-то заканчивай, ну, Тимофей… мы же тут утонем!

Питбуль, не останавливаясь, опорожняет мочевой пузырь. Лифт встает, Кауров пугается, вошедшая гранд-дама Екатерина Испольская ласково глядит на пса и, увидев, в чем она стоит, отжимается к закрывшимся дверям.

– Это не ваша? – спросила Испольская.

– Нет.

– Собака я знаю, что не ваша. Кличку ее знаю, сколько ей лет, в его годы Тимофей может и оконфузиться.

– За этого кобеля я ручаюсь, – сказал Кауров. – Напрудил не он. Сучка какая-нибудь.

– На собачек женского пола вину вы перекладываете…

– В лифтах и люди мочатся, – перебил ее Кауров.

– Ах, вы говорили не о собаке, а о женщине, – выдохнула Испольская.

– Просто я ситуацию не упрощаю. А не то, как что, сразу мужики… голословно!

ТЯЖЕЛОВЕСНЫМ мужским шагом Федор Макагонов и Олег Аринин прогуливают себя по деревне. Макагонов недовольно щурит дальний от Олега глаз.

– Недушевные у тебя приятели, – пробормотал Макагонов. – Что ни скажут, то лишь для того, чтобы меня выкурить.

– Спроваживать тебя они начали не раньше, чем часа через полтора, – промолвил Аринин. – Без их поддевок ты бы промаячил перед ними до завтра, а они на это не подписывались.

– Ты бы, Олег, им не подпевал, – сказал Макагонов. – Не говорил, что мне пора уходить, потому что дома мне будет порадостней…

– Оральный секс, – усмехнулся Аринин.

– Я собирал мой механизм листья всасывать, а не самому в его трубу всовывать. Врубай, вставляй и постанывай… в ублажающем тебя воздухе не обойдется без витающих в нем фей – они-то тебя и обслужат.

– Николай смешно сказал, – промолвил Аринин.

– Женщины захихикали. Я, весь дрожа, очистил помещение и за забором увидел, что за мной идешь ты. Если тебя привлекли скрытые возможности моего механизма, он к твоим услугам.

– У меня для этого Люда.

– Я углядел, что ты с ней не шибко близок.

– Люду я не люблю.

– Любовниц-то кто любит, – промолвил Макагонов. – При живой-то жене. Она-то в тебе любовь вызывает?

– Крайне скромную.

– А бескрайняя и необозримая любовь у тебя к кому-нибудь есть?

– Отца любил.

– А из женщин?

– Женечку Васильеву, – прошептал Олег. – На было по шестнадцать, когда ее сбил мотоцикл.

– Несчастная Женечка и несчастный ты, – пробормотал Макагонов. – Мотоциклиста посадили?

– Суд принял во внимание, что он отпрыск высокочтимого зампрефекта, – ответил Аринин. – У них с карающим законом навечно мировое соглашение заключено.

По дорожке, подкатываясь к Олегу и Федору, переваливается машина «скорой помощи».

– Кому-то из ваших нездоровится, – сказал Олег.

– По мелочам наши в «скорую» не звонят. Заради пилюльки для поддержания тонуса мы на эти две кнопки не жмем… коли он прикатили, у кого-то, небось, что-то нешуточно из берегов вышло.

В остановившейся машине «Скорой помощи» возле небритого шофера Зварыкина сидит облаченный в белый халат Сергей Шуховцов.

– Дом шестнадцать где? – спросил Шуховцов у Макагонова.

– А кто в нем живет? – переспросил Макагонов.

– Нумерация в деревнях, конечно, не в ходу, – проворчал Шуховцов. – И свой-то номер не каждый знает.

– Таковы уж устои, – промолвил Зварыкин.

– В былые время было приемлемо, – сказал Шуховцов, – но сейчас это архаично. Жить, не зная собственного адреса, не интересоваться его выяснением… как так жить?

– Амвросий Оптинский, – сказал Зварыкин, – на вопрос «как жить?» ответил: «жить не тужить, никого не осуждать, никому не досаждать и всем мое почтение».

– И ему за добрый совет от нас наше, – пробормотал Шуховцов. – Ты никак оптинских старцев штудируешь?

– Мне моя деревенская бабка говорила, – ответил Зварыкин.

– В деревнях не только дураки с дурами, да… мы, герр селянин, в шестнадцатый дом к вашему многоуважаемому односельчанину и, полагаю, мастеру на все руки Алексею Воскобойникову приехали.

– К Константиновичу? – удивился Макагонов. – А что с ним?

– Падение с крыши, – ответил Шуховцов.

– А я не в шоке, – сказал Макагонов. – Подлатать крышу он намеревался. Его зеленый дом по правой стороне дома через четыре.

– Отыщем, – кивнул Шуховцов.

«Скорая» с перегазовкой срывается и отъезжает.

– Когда же он упал-то, – пробормотал Макагонов.

– Пыль от его падения уже осела, – сказал Олег.

– Не утром. «Скорые» у нас не настолько неспешны… вечером он полез. День у него был чем-то занят, а вечер убить нечем. И он его убил.

– Жестоко убил.

– Это Воскобойникову за детишек его голодных. Константиныч у нас – алиментов неплательщик злостнейший. В деревне, что рядом с нами, у него трое, а в деревне, что в тридцати верстах от той, еще двое.

– КПД у него высочайший, – промолвил Олег.

– С нынешней он бездетен. Свету жаль, как же жаль… выходила за самца, а жить будет с калекой.

– Ничего, налево походит.

– Да к кому ей здесь…

– К тебе, – сказал Олег.

– Я к ней… не горю. Поинтересоваться и, если понадобится, успокоить, считаю нужным. Ты со мной?

– Знакомство с тем, кто упал с крыши, меня влечет.

АРИНИН и Макагонов, вытерев ноги о вышитый ландышами половик, заходят в дом и обнаруживают на террасе присевшую, просевшую, втоптанную в печаль Светлану Нуйдину.

– Здорово, Светлана, – сказал Макагонов. – Ну как тут твой? Ноги-то работают

– До комнаты мы дошли, – пробормотала Нуйдина.

– Великолепно, – промолвил Макагонов. – Поломайся он совершенно, он бы дожидался врача там, где упал. Чтобы встретить доктора, как полагается, в кровати, Константиныч встал, прошелся… споткнется – жена поддержит. Ты его за талию держала?

– Я его вела, – ответила Нуйдина. – Ноги у него не подгибались, но куда идти, он не понимал. Узковато все передо мной, говорил – словно линия…

– А разрез глаз у вашего мужа какой? – спросил Аринин. – Не корейский?

– Это Олег, – промолвил Макагонов. – Из дома Сергея Малетина. Про Корею он сказал для веселья. Он осведомлен, что твоего супруга зовут Алексеем Константиновичем Воскобойниковым, и корейских глаз у него быть не может.

– В выданном тобой заключение допущен произвол, – заметил Аринин. – Ты отмел влияние матери. При отце Воскобойникове и матери-кореянке выглядеть корейцем ему было бы не противоестественно. С русской мамой он бы на него не смахивал, а с какой-нибудь Дунь Лунь Пак пожалуй.

– Ты адски смышлен, – пробурчала Нуйдина.

– Отсюда и результат, – сказал Олег. – В целом по жизни несомненно мною желанный…

– У вас слова, у нас дела, – промолвила Нуйдина. – Вы сотрясаете воздух, а мы землю… с крыши падая. Прибавляя сложностей к тому, что и без того не в склад и не лад. Всесильна судьба. Для нас с ним общая…

На террасу выходит врач Щуховцов.

– Ну и что же, доктор, как он там? – вопросила у врача Светлана. – Что показал осмотр?

– У него деменция, – ответил Шуховцов.

– Господи Боже мой…

– Shame on you, доктор, – процедил Аринин. – Стыд на вас и позор! Кто вам эту полуграмотную женщину стращать позволил? Низко, доктор, низко… слушайте, Светлана, меня. Деменция – это слабоумие.

– Всего-то? – обрадовалась она.

– Теперь она не причитает, – промолвил Шуховцов.

– Да Господи, подумаешь, – хмыкнула Нуйдина. – Он и до падения умом не поражал. Говорил-то он с вами, доктор, членораздельно?

– От вблизи от смерти побывал, – пробормотал Шуховцов. – Применительно к оному я спросил у него, размышлял ли он хоть чуть-чуть о том, для чего он пришел в этот мир, и он внятно произнес: «киски». Я не смекнул, что он о бабах. Решил, что он, хлопнувшись, лишился рассудка, но он добавил: «бабьи киски», и я понял, что мозг у него не покорежен, а беден. Распроклятые полудурки… у меня к ним давняя неприязнь.

– А что вы скажете о посетителях? – осведомился Макагонов. – Они ему не возбраняются?

– Поинтересуйтесь у его жены, – пробубнил Шуховцов. – Я бы к Алексею Константиновичу и мокрушника пустил. Напутственно по плечу постучав.

– Я бы вас за это заклевала, – процедила Нуйдина. – Чем ни попадя бы вас мордовала…

– Чтобы вы не помешали мокрушнику, я бы потерпел, – сказал Шуховцов.

– И ей бы не вломили? – спросил Аринин.

– Мог бы и вмазать, – кивнул Шуховцов. – Кому из нас, мужчин, когда его лупит женщина, нокаутировать ее не захочется? Она меня охаживает, а мне ее приголубить стараться?

– Мы бы с Олегом, – пробормотал Макагонов, – мы… мы посоветуемся с Константинычем.

Макагонов, а за ним и Аринин, проходят в комнату, где на красном покрывале, сдвинув к переносице зрачки, в расстегнутой рубахе, с ладонью на бугристой груди, лежит Алексей Константинович Воскобойников.

– Вот он Константиныч, – прошептал Макагонов. – Наш многодетный силач. Он и шатаясь, ногами, как конь, топает. Ты, Константиныч, больше с крыши не падай! Гляди, подражатели появятся.

– У них моего хребта нет, – пробормотал Воскобойников. – Кто это с тобой?

– Он москвич, – сказал Макагонов.

– Со «Скорой» что ли приехал?

– Он со мной по деревне шляется. От того, что ему его любовница надоела.

– Мне твоего товарища не понять, – сказал Воскобойников. – У него баба, а он с тобой… наверно, баба у него несносная. Сварливые бабищи и в койке на чем надо не сосредотачиваются! Моя первая жена меня этим давила… я от нее отгреб, без нервотрепки покумекал и в лоно семьи не возвратился.

– У меня и жена, и любовница, женщины не ворчливые, – сказал Аринин. – Прямого повода к разрыву они мне не предоставляют.

– У тебя, москвича, деньжищи, – промолвил Воскобойников. – Когда бабу содержат обильно, она свое нутро может и попридержать. Я такими средствами не обладаю.

– Мне думалось, – сказал Макагонов, – что Светлана-то, он… тебя не доводит.

– Я ее избранник, – кивнул Воскобойников. – Дерьмо из-под меня выносить она будет, но позудеть она тоже мастерица. Твоя любовница на тебя не шипит?

– Не припомню, – ответил Аринин.

– И не гавкает?

– Я ей гавкну…

– А в постели она что выделывает? Что-то из того, что нравится не ей, а тебе, она совершает?

– В постели мне с ней тепло.

– Ну и летел бы к ней, – сказал Воскобойников. – Она в Москве осталась?

– Она в вашей деревне.

– И ты к ней не торопишься… да. Она тебе реально надоела.

В ТЕМНОЙ комнатушке скучный Олег Аринин на кровати с Людмилой Клюгиной – она в лифчике. Клюгина жаждет, чтобы ее приласкали.

– Прослушай мое сердце, – попросила она.

– Необходимого прибора я не привез.

– Он всегда с тобой. Прижмешься к груди ухом, потом туда руку… когда-то это у нас проходило.

– Мы и сегодня переспим.

– Неэмоционально сказал. Волнения в голосе я не требую, но у тебя… предвкушения ты не чувствуешь. Легли и как-то там совокупились? А если кто по ходу дела уснул, то дело житейское? Любовниц не для этого заводят.

– Мы с тобой уже около года, – промолвил Аринин.

– И ты ко мне остыл?

– Доподлинно не знаю, к тебе или вообще. С женой черствею, к тебе холодею… ненастье. Погода чудесная, но я не погодозависимый.

– Пока ты где-то пропадал, Николай общался со мной фривольно, – сказала Клюгина.

– Николашка…

– К другу ты неуважителен.

– Николашка – это по-царски. Так народ последнего из Романовых звал.

– Ну ты и вспомнил, – пробормотала Клюгина.

– У нас на работе сравнения с царями регулярны, – сказал Аринин. – Из-за понтов. У Николая они не зашкаливают, а у господина Петра Петровича, что трудится вместе с нами, они тараканьими усами к солнцу лезут. Тот же Николай никогда не упустит, чтобы его не подколоть. Ты пойдешь к Николаю или все же со мной?

– В кровати мне нужен родной человек, – ответила Клюгина.

– Свой человек, – протянул Аринин. – Я бы не отказался от своего человека на том свете. Он бы мне периодически сообщал, какие у них поветрия, какие новые развлечения… у нас развлечения те же. Моя вишенка сейчас ко мне прильнет.

Людмила Клюгина смотрит на Олега с детским незнанием того, что же ей делать.

ВЕРА Аринина, как завороженная, глядит на Игоря Валентиновича Каурова, борющегося у нее в квартире с зевотой.

Игорь Валентинович скрывает зевок рукой. Вера идентичным жестом прячет усмешку.

– В вашей Верхней Пышме вы за кем-нибудь прихлестываете? – поинтересовалась она.

– След женщины, что создана для меня, я еще не взял, – ответил Кауров.

– Вами что-то замалчивается, – улыбнулась Вера.

– Спина сгорбилась, руки опустились, букет волочится по земле… от той, которую я вроде бы уговорил прийти на свидание, ни ответа ни привета. К телефону она не подошла. При случайной встрече ухмыльнулась и эффектно, враскачку ушагала.

– Для Верхней Пышмы это характерно?

– Подыскать захудалого, но мужичонку, и к нему прибиться – наши девушки этим не живут. Они у нас эмансипированные. Работают на «Уралэлектромеди». Стоят на автомагистрали Екатеринбург – Нижний Тагил. Зарабатывают рубль нелегкий, но свой. Как верно подметил Вермищев: «солнце жарит и закатывается. Восходит луна и наступает черед для происходящих под ее леденящим светом кошмаров». Узнали?

– «Ее косые лучи», – кивнула Вера.

– Басня о преступлении, – промолвил Кауров. – Для того века неслыханная.

– Дедушка Крылов об изнасилованиях не писал.

– А Вермищев посмел. В закручивании сюжетной неординарности он лишь с собой и соревновался. Кролик, крольчиха и зайцы – ну кто, помимо Вермищева, разовьет это во что-нибудь сногсшибательное? У заштатного сочинителя они бы погрызлись из-за морковки, у баснописца потоньше они бы перед сдиранием с них шкурок погрязли в выяснении, у кого из них она шелковистей, а у Вермищева кролик пригласил крольчиху на стаканчик вина, и когда глиняный горшочек она осушила, стал уговаривать ее остаться у него на ночь. Владеющий французским кролик ее куртуазно упрашивал, но она ни в какую – не сегодня, не мечтай, у меня разыгралась мигрень, будь паинькой, и я о тебе на днях, возможно, вспомню… возбуждающе махнув ему хвостиком, крольчиха из его домишки направилась к свой, дорога к которому лежала через поле.

– А над полем луна, – пробормотала Вера.

– Она озаряет сцену насилия. На крольчиху накидываются три бродячих зайца, и наша фифочка принужденно с ними сношается. Жалея всей своей сущностью, что с ней сейчас они, а не кролик. Учтивый, знающий галантное обхождение, покинутый ею насмешливо и непредусмотрительно. Без меня он, видимо, в понурости, вздохи у него печальные… зайцы на мне приподнято дышат во всю грудь. Один кричит другому: «По второму разу не лезь, соблюдай очередность!»… качественно они ее отдолбили. Не шаляй-валяй.

– Женщине данная басня утехой не послужит, – промолвила Вера.

– Но она и писалась Вермищевым не для получения читателями удовольствия, – сказал Кауров. – Он в ней назидательно предостерегал.

– Читательниц.

– По большей части они адресована женщинам, – кивнул Кауров. – Ваших подружек вам бы надлежало с ней ознакомить.

ЛЮДМИЛА Клюгина, огибая в ранний утренний час угол деревенского дома, подходит к «хонде» и «опелю» – у машин Аринин и Малетин. Лица мужчин сведены напряжением.

– Про вас, мальчики, не подумаешь, что вы премило беседовали, – сказала Клюгина. – Без мудрого женского наставления вы никуда. Говорите, что вас поссорило.

– Комбайн, – ответил Аринин. – На обратном пути Сергей рвется заехать в фермерское правление и кого-нибудь в нем пропесочить. Я говорю ему, что за ругань его покроют еще хлеще, но он стоит на своем.

– Я не подвинусь, – процедил Малетин. – Меня им не перекричать.

– Накануне ехать на склоку ты не планировал, – сказала Клюгина.

– Желание у меня сегодняшнее.

– Он встал, посмотрел – вмятины на месте, – промолвил Аринин. – Сергей уповал, что севшая на них роса их разгладит и пробегающий с ведерком краски эльф все замажет, как было, но эльф, если и пробегал, то заходить на участок заробел. Нюх-то у него удивительный. Трупный запах в секунду учует. На какую глубину ни закопай.

– Ты, кажется, нам тут подбрасываешь, что в моей земле покойничек есть? – поинтересовался Малетин.

– Его мог не ты, – сказал Аринин.

– Ну а кто же его мог? – спросил Малетин.

– Кто угодно, – ответил Аринин. – Перекинули труп через забор, перелезли сами и захоронили. Тебе же не отследить, кто здесь у тебя бывает, когда ты не здесь. На участке постоянного жителя подпольное кладбище делать не станут, но с твоими двухмесячными перерывами между приездами ты буквально напрашиваешься.

– Насчет двухмесячных ты загнул, – пробормотал Малетин. – В феврале и марте я, приболев, не был здесь шесть недель, а так я каждую вторую или вообще каждую. В воскресенье уеду, в субботу уже здесь, перекуроченную почву на моем участке я бы из виду не упустил.

– К твоему возвращению она травой зарастает, – сказал Аринин.

– Не глупи, Олег, – отмахнулся Малетин. – То, что трава столь шустро не растет, ты, как ни крути, знаешь.

– Трава, созданная Богом, она заторможенная, – промолвил Аринин.

– И покурившие ее тоже, – добавила Клюгина.

– Я не курю, но тайным знанием обладаю, – сказал Аринин. – В состязании по созданию трав Господь Бог повержен спецслужбами. Их генетики вывели сорт, вырастающий в полный травяной рост за… думаешь, за сколько?

– За десять минут? – предположил Малетин.

– За сутки, – ответил Аринин. – Технология, разумеется, попала к бандитам и сокрытие им облегчило.

– Закопают, набросают семян и через двадцать четыре часа будто бы и не рыли, – промолвила Клюгина. – При всматривании найдешь, а глянув мельком, не заметишь.

– Для нахождения погребений полугодичной давности глаза не сработают, – сказал Аринин. – Выход в том, чтобы брать лопату и тщательно перекапывать весь участок. От переднего забора к заднему пропахать. Избыток сил ты берег для скандала в правлении, но потрать-ка ты его здесь. Намашись лопатой до кровавых мозолей, до неразгибающейся спины, и на подвиги тебя не потянет, что нами, переживающими за тебя мужчиной и женщиной, за благоразумность твоего поведения зачтется.

– О трупах ты хорошо, – пробормотал Малетин. – И базу подвел… на вашем участке, в ваших угодьях трупы – такая светская шутка. Перебранку в правлении она не отменит. Наших дам мы в то помещение не возьмем… чтобы ушки у них не привяли.

У АДМИНИСТРАТИВНОГО здания сельского размаха две машины и две женщины. Юлия Шпаер посиживает в «Хонде». Людмила Клюгина нервически ходит.

– Ты тут на годы вперед нашагаешься, – промолвила Шпаер. – Что за мысль тебя мучает?

– Я провожу сравнение, – ответила Клюгина. – Между нашими мужчинами и местным неотесанным мужичьем… как бы они нашим урок не преподали. Трагический.

– В правлении сидят люди, которые все же не совсем дикая деревенщина. Бухгалтеры, администраторы, они за обоснованные претензии наших с ног не собьют.

– Из всех комнат не сбегутся, – усмехнулась Клюгина.

– И со стульев-то не встанут.

– А освободить стул, чтобы на него кто-то из наших присел? – поинтересовалась Клюгина.

– Это бы меня насторожило, – промолвила Шпаер. – Подобная обходительность столь нетипична, что ловушкой подванивает. А если стулья предложат для всех троих, то им хоть через окна выпрыгивай. Не додумаются – не спасутся. Стулья друг к другу впритык, плечи сидящих на них соприкасаются, всех троих быстро обмотают липкой лентой и за их приезд, за расшатывание обстановки, прикажут им выбирать. То, кем им стать. Мертвыми или инвалидами.

– Я бы попросила оставить мне жизнь, – пробормотала Клюгина.

– У тебя не та ситуация. Тебе не утратить того, что может быть отнято у мужчины. Наша с тобой анатомия от мужской отличается.

– А заменить это отрезанием ноги, им не вымолить?

– Отпиливать ногу упаришься, – ответила Шпаер. – Кто же столько трудиться захочет… и дилеммы нормальной не будет – смерть или жизнь без ноги! Ну конечно, жизнь без ноги. Ты бы еще о пальце на ноге сказала – или он, или жизнь. Не забирайте его! Лучше заберите жизнь! – крикни такое мой Сергей, я бы посчитала, что я насчет него заблуждалась. Делила кров и постель с психически нездоровым.

– Занимайся он спортом номер один, без пальца на ноге ему было бы не очень.

– Иронизируешь?

– И не собиралась, – удивилась Клюгина.

– Но… для спорта номер один ему другой палец нужен.

– Я не сексе, – сказала Клюгина. – Спорт номер один – это футбол.

– О футболе я… на трибунах, знаю, беспорядки. Внутри этого здания они же. Ожесточенное столкновение.

ПОД ПОРТРЕТОМ Столыпина, за сановитым столом, украшенным статуэткой крестьянина-сеятеля, греет стул непоколебимый Иван Стубчак; пронизывающие взоры Малетина, Аринина и Тарцева его не пронимают.

– Из-за вашего навета я моего комбайнера через мясорубку не пропущу, – заявил Стубчак. – Или вы предъявите мне нечто неопровержимое, или я вам посочувствую и скажу, что жизнь подкладывает свинью и пожирнее. Вы говорите, что он наехал на вашу машину. Помял ее, в цене опустил, на вминающийся комбайн через лобовое стекло смотреть тревожно, он чудовищная громадина, он мнет вашу машину и сближается с вашим сжавшимся тельцем… но вы в машине! Вы в ней, как в капсуле! А наехай он на вас, когда бы вы были без машины? Пришли бы вы тогда ко мне моего комбайнера охаивать? Да и не убедили вы меня вашими описаниями, что он мой. Кроме того, что он пьяный хам, какие черты вы в нем усмотрели? Сросшиеся брови, дергающийся глаз, толстые африканские губы, изъеденные проказой щеки, что-нибудь из этого вы в нем заприметили?

– Выглядит он заурядно, – процедил Малетин.

– Заурядно выглядящий пьяный хам, – хмыкнул Стубчак. – Под данное определение любой комбайнер подойдет. Укажи вы на то, что у него сросшиеся брови и уши торчком, я бы без всякой дезориентации признал в нем Григория Берестова, комбайнера из нашего хозяйства. Въехай в вас он, мы бы досконально поговорили, кто из вас кому не уступил, кто что нарушил, я бы настаивал, что вина больше ваша.

– Вы идиот? – процедил Малетин.

– Разговор об этом незачем и начинать, – пробурчал Стубчак. – Откуда тот комбайнер приехал и за каким хозяйством он закреплен, для нас с вами не открылось, и это для вас сигнал. До вас он дошел?

– Вы предлагаете нам удалиться? – осведомился Тарцев.

– А в чем у вас есть резоны не уходить? – спросил Стубчак. – Ну разъясните мне, в чем они. Только вы знайте – на попятный я не пойду. Не то что какие-то выплаты, я комбайнера, чья принадлежность не установлена, и моральным порицанием не взгрею. Не могу же я чужого работника песочить.

– Поля в окресностях ваши, – промолвил Аринин.

– И что же? Комбайнер ведь пьяный! На дорогу, где вы ему подвернулись, его могло занести с таких полей, что от наших весьма вдалеке. Что ему, поддатому, стоит на его комбайне восемьдесят или девяносто верст сделать? Он принял и поехал. Это мы десять раз подумаем, прежде чем в подобную авантюру пускаться, но комбайнеры излишне не анализируют – их охватывает порыв и они едут. Во всю силу их не взрослеющих душ. Нам бы вот настолько сохраниться… вы сожалеете, что нам этого не дано?

Сергей Малетин злится. Олег Аринин задумывается.

ЕГО БРАТ Павел томится у себя комнате: плафоны в ней под теннисные мячи, паркетный пол расчертен, как корт, на шторах ракетки, на стенах постеры игроков.

С Пашей отец.

– Тебе мою уверенность не поколебать, – сказал Виктор Желтков. – С моим надлежащим участием эта комната оформлена в цельном ключе. Кто зайдет, с первого взгляда поймет, что здесь живет теннисист.

– Для маленького мальчика весь этот дизайн был бы не помехой, но я расту… мне нравятся девушки. А сюда девушку не пригласишь. Она в юбочке, в колготочках, духами от нее пахнет, как от взрослой женщины, в ее пятнадцать-шестнадцать она и размышляет, как зрелая. И если я задумал с ней что-то интересное, дурашливым петрушкой мне лучше не казаться. Без твоего согласия я обстановку здесь не сменю, но мое мнение ты услышал. За теннис ты не бойся – девушки моим занятиям не помешают.

– Добро я тебе не даю, – промолвил Желтков. – Твое предложение о переменах в твоей комнате ко мне поступило и было мною отвергнуто.

– Ты, отец, меня не порадовал, – пробормотал Паша.

– До тех пор, пока ты не станешь самостоятельным, здесь все будет так, как есть. Во имя тебя же! Какой, по-твоему, я желаю тебе судьбы? Моей собственной? Этого греха на мне, Пашенька, нет.

– Твоя судьба представляется тебе жуткой?

– Умеренно жуткой, – ответил Виктор. – Умеренно я добавляю, потому что у меня ты. Мечтаешь превратиться в моего товарища по несчастью, забрасывай спорт, учебу и по девкам! По следам твоего отца, который не доучился, но налюбился превелико! Покоритель женщин я завидный… а в глазах у меня поражение. Ты наматываешь?

– Аппетит у меня уже проснулся, – промолвил Паша. – Девушку я к себе позову!

– Пиши пропало, – пробормотал отец.

ВИКТОР Желтков, стоящий за ограждением корта с разлившейся по лицу безнадежностью, смотрит за нескладной игрой своего сына Павла. К Желткову подступаются мужеподобная, перекинувшая через плечо спортивную сумку Елена Кайгородова и ее несовершеннолетняя дочь Галя.

– Вы Пашин папа? – поинтересовалась у него Елена. – Вы с беспокойством на меня не глядите – я к вам не с чем-нибудь плохим.

– Мы и раньше виделись, но вы ко мне не обращались, – сказал Виктор. – В лицо я и вашу дочь знаю.

– Мою Галечку, – улыбнулась Елена. – У нее с вашим Пашей образовались приятельские отношения, и мне подумалось, что и нам с вами нужно как-то друг другу приоткрыться. Порассказывать о всякого рода жизненных интересах… у меня на первом месте дочь. А у вас? Сын?

– Паша занимает у меня весь пьедестал, – ответил Желтков.

– И первое, и второе, и третье, – промолвила Елена. – Таких отцов, как вы, поди сыщи. Для вас тут есть неудобство – если ничего, помимо сына, вас к жизни не привязывает, вы над ним должны трястись и что его успехи, что неудачи, воспринимать преувеличенно. Во время, когда Паша не на корте, радость он вам приносит? Поскольку в теннисе он… в лидеры мирового рейтинга его не пророчат. Тому, чтобы он дружил с моей Галечкой, я не противлюсь.

– Кого-то поталантливей вам для нее не надо? – спросил Желтков.

– Как играют ее друзья, для меня менее важно. Мне важно, как она. Что о твоей игре ты нам, Галенька, скажешь?

– После знакомства с Пашей я ее улучшила, – ответила Галя.

– Не без приятности для матери, – улыбнулась Елена. – Тренировочные матчи у Галечки и Паши часто проходят параллельно, но по их завершению они друг с другом сходятся и спрашивают, кто как сыграл, у кого какой счет, моей девочке ваш мальчик симпатичен, и ей, конечно, хочется ему сказать, что она победила. Это подгоняет ее к победам.

– Процесс у них не обоюдный, – пробормотал Желтков. – Паша ее мобилизует, а она его ничуть. Сейчас вот он Гаврилову два-пять во втором сете сливает. В первом четыре гейма взял, а втором, пожалуй, и трех не наберет.

– Паша силен, – серьезно сказала Галя.

– В теннисе? – спросил Желтков.

– Он у него совершенствуется. Сегодня наши матчи начинались в одиннадцать, и я рассчитала, что мы оба уложимся. Я выиграю, а Паша проиграет… соперница у меня была удобная, я с ней, как и думала, долго не провозилась, к Пашиному корту я шла, предполагая, что и он уже отыграл. Против него же Володя Гаврилов… гавриловский форхэнд наш тренер как окрестил?

– Инквизиторским, – ответила Елена. – Володя и прочие удары исполняет – залюбуешься.

– Но Паша борьбу ему навязал, – промолвила Галя. – Геймы он ему без боя не отдает. Вы говорите, что взял он немного, но сражается-то он в каждом. Шаг за шагом он в такие игроки выбьется… видели, как он по линии положил?!

– Это аут, – процедил Желтков.

– Всего чуточку мазанул, – сказала Галя. – Сантиметром бы левее, и розыгрыш его.

– У Гаврилова матч-бол, – сказал Желтков.

– После столь досадного промаха Паша может его не отыграть, – вздохнула Галя. – Паша! Мы с тобой!

Паша на корте улыбается, помахивает ракеткой…

СЦЕПИВШИСЬ мизинцами, очарованные друг другом Паша и Галя идут между кортами к солнцу. Несущие их сумки предки бредут за ними.

– Наши ребятишки будто ангелки, – промолвила Елена. – Только ангелы бесполые, а у нас с вами мальчик и девочка. Как бы они чего не наворотили.

– Паша мне сказал, что они собираются погулять.

– Оставлять их наедине, по-вашему, не опасно?

– А что нам, за ними ходить? – спросил Желтков.

– Посадить в машину и повести туда, где они будут под нашим присмотром. Всегда держать их под контролем нереально, но в данный конкретный сегодняшний день…

– С траектории мы их собьем, – кивнул Желтков. – А на чьей машине и куда мы поедем?

– На моей и ко мне, – ответила Еелна.

– К вашему мужу?

– Я живу с дочерью. Ее отец пробыл моим мужем всего шесть недель и запомнился мне лишь тем, что бесконечно просил мозги ему на ужин приготовить.

– С горошком? – поинтересовался Желтков.

– Он без гарнира их жрал, – процедила Елена. – Обваленные в муке… и глядеть-то мерзко.

ПАША с Галей в комнате, в соприкосновении коленей они, сидя на диване, трутся щеками; в смежной комнате Виктор Желтков и Елена Кайгородова.

Виктор у серванта. Его глаза Кайгородову не ищут. Ее по мужчине прохаживаются.

– Вы выложили мобильный на сервант, – сказал Виктор. – Он у вас, когда звонит, не очень вибрирует?

– Нет, – ответила Елена. – Говоря о вибрировании, вы что-то хотите во мне всколыхнуть?

– Телефон зазвонит, затрепыхается, и сервант зашатается, как кровать при… я говорю не для того, чтобы вызвать в вас отвращение.

– А что тут отвратительного? Там же у меня и бокалы стоят. А звон бокалов, вы понимаете, чем отдает…

– Сидящей за столом компанией.

– А если людей всего двое? – спросила Елена. – И не двое алкашей, а он и она. Как мы с вами.

– Мне перед сексом пить не обязательно, – сказал Желтков.

– Я вам и не наливаю, – сладострастно промолвила Елена.

– Вы, женщина, о чем?

– Да ни о чем… когда у меня бывает настроение, я себя не останавливаю. То, что мне может потребоваться, у вас работает?

– Безотказно, – ответил Желтков.

– Вы не хвастаетесь?

– Я огонь.

НЕ РАЗЖИМАЯ губ, Галя водит носом по Пашиному лицу, а он порывисто залезает носом ей в волосы.

ВИКТОР Желтков и Елена Кайгородова не быстро, но неотступно сокращают лежавшее между ними двухметровое расстояние.

– Дверь у вас закрывается? – спросил Желтков.

– С щелчком, – ответила Елена. – То, что мы закрылись, от слуха наших детей не укроется. Закрываться нельзя. Но дверь у нас и без того не настежь.

– Чтобы направиться к нам, нашим детям должно стать скучно друг с другом, а это едва ли.

– При такой взаимности, как у них, они не заскучают, – кивнула Елена. – Они там случаем не согрешат?

– Когда в соседней комнате мы? Зеленоваты они для этого… с нами им не потягаться. Они лишь хотят, а мы сделаем.

– Для постели мы знакомы не слишком мало?

– В самый аккурат, – промолвил Желтков.

– Не думаю… в постель я с вами не лягу. В ней подразумеваются какие-то ласки, чувственность… разлеживаться в кровати у нас с вами ни чувств, ни времени. Сделаем стоя.

– Сказано – сделаем.

Елена Кайгородова идет к столу, ставит на него руки, Виктор Желтков в блеклой обыденности ощущений пристраивается к ней сзади.

ПАША с Галей трепетно целуются.

ВЫЙДЯ с отцом из подъезда, Паша машет кому-то в окне.

– На душе у тебя, похоже, не гадко, – пробормотал Виктор.

– После того, что было, я на облаках! – воскликнул Паша. – Пятикилометровый кросс сейчас бы пробежал – и его бы завершил, улыбаясь.

– Судя по твоему энтузиазму, Галя тебе что-то позволила, – промолвил Виктор.

– Мы с ней целовались. Прежде она губы от меня отводила, но у нее дома, в привычной обстановке, она растеклась и ее губы от меня не ушли… своими губами я в них попал и не выпускал.

– С почином вас.

– Засиживаться на этой стадии мы не будем, – сказал Паша. – От начала до конца спуртом пройдем. От начала отношений до конца, что в штанах!

– Сам придумал?

– А что, по-моему, складно получилось. Говорить Гале, наверно, не след…

– Подобное умалчивается, – промолвил Виктор.

– К твоему опыту я прислушаюсь. Когда мы с Галей целовались, вы-то чем с ее матерью чем занимались?

– О вас беспокоились.

– Старички, – усмехнулся Паша.

– Развалины, – кивнул Виктор.

НАКРЫВШИЙ собой свою сожительницу Шикину, Виктор Желтков ей воинственно вгоняет. После случки, порадовавшей ее, но не его, Виктор и Лидия рядом.

– Развлечемся еще или спать будем? – спросил Желтков.

– Я за повторение, – сказала Шикина. – Знаешь, какой ты? Спортивный! Не тренировками окрепший, а имеющий это в себе, как данность.

– У нас на роду написано это иметь, – пробурчал Желтков. – Это и в моем Паше словно напасть развивается.

– Теннис собой забивая?

– Могучим таким сорняком, толстенным…

– Фаллоообразным.

– Его ни с чем не перепутаешь, – промолвил Желтков. – Ой, предвижу я, что промается мой Пашенька со своим теннисом лет до семнадцати и примется за девок уже без отвлечений на игру и карьеру. Куда папаша, туда и сынишка. Я этому не потворствую, но что тут я… чтобы он закончил с теннисом, мне достаточно не давать ему денег, но от девок-то его как оттянешь? Если бы он им платил, я бы ему на подобные траты не выдавал, а так… мы, Желтковы, женщинам не платим.

– Вы вашими возможностями в радостное изумление нас приводите, – сказала Лидия. – Я ни минуты не жалею, что мы с тобой повстречались. То свидание на Гоголевском ты помнишь?

– Ты предложила пойти в ресторан.

– А ты сказал, что пойти к тебе и практичней, и романтичней. Не дав мне поразмыслить, ты промолвил, что и против моей квартиры не возражаешь, а поскольку у тебя не прибрано, посмешим-ка мы, моя дорогая, к тебе. Ко мне мы и поехали.

– И тебе стало плохо.

– Со моим давлением я всегда по краю пропасти хожу, – вздохнула Лидия. – Оно у меня и в нормальные для меня дни предельное, а когда вдобавок поднимается, хотя вроде бы некуда подниматься, голова у меня болит и настолько гудит, что помимо этого гула, мне что-нибудь услышать нелегко… как-то раз после Нового Года мне звонит сестра и говорит, что-то говорит, я сквозь гудение слышу только: али, вали… Рому что ли забрали. Рома – муж сестры. Я спрашиваю у нее: что, Рому забрали? Она орет: не Рому забрали, а елку разобрали! У них искусственная – они ее в коробку и на антресоль. До следующего Нового Года. До которого большинству дотянуть выпадет. А кому-то почему-то в гроб.

Дух Лидии Шикиной порабощается мглистой замогильностью.

ОНА же заполонила и квартиру Арининых – в упор не видя приунывшую Веру, Олег Аринин грызет яблоко.

– Апчхи, – сказала Вера.

– Будь здорова, – промолвил Олег.

– Я не чихнула – я просто сказала: апчхи. Чтобы не было такого, что у нас с тобой за весь вечер без единого слова обошлись.

– Если бы мы поссорились, молчание бы на нас давило, но мы же не цапались, – заявил Олег. – Мирные супруги уважительно молчат. С мыслей друг друга не сбивают. У жены они о баснописце, у мужа о неприглядной правде бытия… мои меня едят заживо.

– Это ты ими обжираешься, – сказала Вера. – Тебе требуется диетолог.

– Определенно. А кто им для меня может стать?

– Твое собственное сознание, – ответила Вера. – Черные мысли в тебе кто рождает?

– Оно.

– А ограничить их рождаемость кому под силу?

– Ему же, – ответил Олег. – Но само оно на уступки мне не пойдет.

– А ты на него волевым образом поднажми, – сказала Вера. – Расслабься и помедитируй. Или книгу разумную почитай. Платона, Монтеня…

– А Вермищева? – вставил Олег.

– Не стоит пренебрегать и Вермищевым, но не тебе. Ты его и в хорошем настроении не открывал, а в унынии-то что залезать… ты же знаешь, сколь часто я говорила тебе: почитай Вермищева, поинтересуйся, что он за творец, и даже не для себя – для меня, я же отдала ему годы, а тебе совершенно параллельно, как и о чем он пишет. Я тебе говорила, говорила… потом дергать тебя Вермищевым мне приелось.

– Ты устала или нужда исчезла? – осведомился Олег.

– Когда ты зовешь человека, а он, при том, что он в метре от тебя, не отзывается, ты его не понимаешь, но ты за ним замужем, ты вышла за него добровольно… поковырявшись в былом, мы, Олег, расшевелим и распалим угольки не для согрева. Для пожара.

Заполыхавший горячностью взгляд жены защищенного безразличием Олега не обжигает.

НАКРУЧЕННЫЙ за день Желтков с пакетом в руке входит в здание и встает перед сидящим у телевизора охранником Котишевским.

– У меня пакет к директору фирмы «Крепмаш», – пробурчал Желтков.

– Леонид Семенович в отъезде, – промолвил Котишевский.

– В дальнем?

– В черте города. Вы что, курьер?

– А чем курьер ниже охранника? – процедил Желтков.

– Тем, что ты перемещаешься, а я сижу. В ящик гляжу. Сесть около меня негде, но на ногах ты этот фильм посмотри. Тебе же все равно Леонида Семеновича дожидаться.

– А фильм-то про что?

– Боевые единоборства, – ответил Котишевский. – Мне оно в тему.

– Занимался?

– Собирался. До армии подходящей секции не нашел, но служить меня направили в десант, и я думал, что там-то меня поднатаскают. Но и там ничему не выучили. Ты кино смотреть будешь?

– Смотря с середины, я что к чему, не разберусь, – сказал Желтков.

– Оно всего минут семь, как идет. В нем пока лишь завязка. Ты подходи, не тушуйся!

Виктор Желтков идти не хочет, но, покривившись, идет и без желания помещает взгляд на экран.

ЭМОЦИОНАЛЬНО распаленный Виктор распахивает дверь в комнату прилегшего сына.

– Ты фильм «Не отступать и не сдаваться» видел? – спросил он у Паши.

– Чего-то не вспоминается, – ответил сын. – Ты ко мне из-за фильма?

– Он о парне, который страждал стать каратистом, но это ему не давалось. Его избивали! И он воззвал к духу Брюса Ли. О Брюсе Ли ты знаешь?

– Дрался он круто.

– Брюс и учить умел! Давно умерев, он явился к тому парню, как наяву, и натренировал его до того, что парень превратился в кого-то всепобеждающего! Для нас с тобой тут шанса ты не улавливаешь?

– Ты о вызове духа какого-нибудь великого теннисиста? – спросил Паша.

– Угу! – воскликнул Виктор. – И один из них у меня уже на примете. Артур Эш.

– А он…. он великий?

– Он негр.

– Негр-чемпион?

– Нет, обыкновенный негр! Работал в пиццерии, выходил во внутренний двор мячиком об стенку постучать… Артур Эш выигрывал турниры Большого Шлема! Ты осознаешь, через что в прошлом веке надо было пройти негру, чтобы настолько преуспеть? Мне кажется, что если какой дух вызывать, то его. И не заклинаниями. Искренне попроси, и он придет.

– В мою квартиру? – спросил Паша.

– Он проявится исключительно перед тобой, – сказал Виктор. – Твоя мама с ним в твоей комнате не столкнется. Теннисные успехи тебе нужны? Свою жизнь ты без них не представляешь?

– Его имя я запомнил, – кивнул Паша.

– Артур Эш! Когда я покину твою комнату, ты, сынок, не сквозь зубы, а взывающе молви: Артур Эш… приди. Артур Эш… наставь. Артур Эш… ш-шш…

Чуть слышно шипящий Виктор вроде бы уже чувствует чье-то бестелесное присутствие.

НА РАБОТЕ у Олега Аринина базарные крики – в рассчитанном на Аринина и Малетина словоизвержении связки напрягает Петр Петрович Краюшкин.

– И это меня! – крикнул он. – Меня обвинять в нечистоплотности! Говорить, что я в обход компании дела веду! Никто бы не поверил, но наш приболевший шеф в эту клевету вцепился и меня ею третировал, думая, что я весь сникну и себя изобличу. Но я дяденька ершистый! С искаженным лицом я пошел прямо на него.

– А шеф? – спросил Малетин.

– Отпрыгнул от меня, как от змеи лягушка, – ответил Краюшкин. – Других вариантов у шефа не было. Улик, он сказал, у него нет, беседа между нами состоялась профилактическая, на вашем месте, Петр Петрович, мог быть и Олег, и Сергей… а чего же он вызвал не вас, а меня? Он болтает о профилактике, но по-моему ему на меня все же кто-то стукнул. Свистящим шепотом я осведомлюсь – не ты, Сергей?

– Левых делишек я за тобой не подмечал, – промолвил Малетин. – К тому же поймай я тебя на чем-то запретном, я бы двинул не к шефу, а к тебе. Повелительно сказать, чтобы ты мне отстегнул.

– Как бы ты поступил, будь я нечист на руку, мы выяснили, – кивнул Краюшкин. – А если я чист? Тогда-то тебе не ко мне, а к шефу… из расчета меня перед ним очернить и перехватить у меня мои направления – меня он с них снимет, тебя на них поставит, это же сладкий сон! Но сном, Сереженька, кличут и смерть… крепкий сон. Глубокий сон. Непробудный сон.

– Кубинский сон, – промолвил Аринин.

– Кубинский? – удивился Краюшкин.

– Песенно-танцевальный.

– Когда трупы поют и танцуют?

– Я не о том жанре, – сказал Олег. – Жена мне говорила, что на Кубе распространен песенно-танцевальный жанр, имеющий название «Сон». Такие уж языковые особенности.

– Выдал ты, Олег, – промолвил Краюшкин. – Сон! Песни и танцы! Сказав, что ты сидишь здесь сонной мухой, я выскажусь обширнее, чем я думал. Но где бы ты внутри себя ни плясал и ни спивал, ты на работе, и происходящее на ней тебя, куда бы ты ни заныривал, затрагивает. Обо мне ты что полагаешь? Химичу я или нет?

– Мне… да плевать мне. Наплевать и растереть. Растирать я не буду – плевать, что не растерто.

С ОСЛОЖНЕНИЕМ в понимании собственного места в мироздании Олег Аринин заходит в пивной бар.

Привалившаяся к стойке официантка Щеглова кокетливо глядит на бармена Янбаева.

Перейдя взглядом на вставшего рядом с официанткой Олега Аринина, бармен в благодушии не теряет.

– Кружку «Альтмюллера», – промолвил Аринин.

– Зажевать что-нибудь возьмете? – осведомился бармен.

– Я волью чистяком.

– Вы проходите в зал, пиво вам принесут, – любезно сказал Янбаев.

НА ТЕЛЕВИЗИОННОЙ панели, занимающей немалую часть стены, громкий отечественный клип.

Сев к нему спиной, глохнущий Олег не скрывает своего омерзения.

Официантка Щеглова несет Аринину пиво.

– А вырубить это можно? – спросил он.

– Никак, – ответила официантка.

– А переключить на другой канал?

– У нас лишь этот.

– На весь телевизор один канал? Что вы тут говорите? По-вашему, перед вами кто? Чабан?

– Многоканальность у телевизора, конечно, есть, – сказала Щеглова, – но для публики канал у нас один – этот. По нему клипы.

– Пиво под ваши клипы в меня не полезет, – промолвил Аринин. – Приятно было у вас побывать.

ПО УЛИЦЕ Олег Аринин шагом, без спешки, его никто никуда не гонит,

в мозгу Аринина нет ничего из того, что давало бы ему хоть какую-нибудь подсветку, на Олега Аринина смотрит бомжеватый, заросший Хароновский – в драных ботинках и вещмешком за плечом он выдвигается на Аринина.

– Бездомному панку на алкогольное отдохновение не подадите? – спросил Хароновский.

– А что, – пробормотал Аринин. – Сам не пьешь – дай выпить кому-то еще… у меня в баре не пошло, но всех собак я на бар не вешаю. Войди я в него в настроении позитивном, меня бы игравшая в нем музыка назад бы не выдавила. Ты-то на грудь где принять думаешь?

– Ну не в баре же, – сказал Хароновский.

– Тебя из него, и к стойке подойти не успеешь, как попросят, – кивнул Олег. – А под синим небом, если будешь легавых остерегаться, условия для тебя сложатся. «Пью, курю, но предохраняюсь!». Живший в нашем дворе Димка Судачев так говорил. В двадцать три года у него были уже такие тени под глазами, будто бы он подкрашивается… в двадцать шесть он помер. Но ничем венерическим не болел. И женский пол необдуманно не брюхатил. Тебе на выпивку сколько выделить?

– Мне на банку.

– Полбанки – это водки поллитра, а банка, что, литр? Ты, ковбой, не перехлестываешь?

– Да я-то, – пробормотал Хароновский, – я белую-то не жалую – избранница она не моя. Мне бы подкрашенной бурды. Банку коктейля.

– Коктейля? – скривился Аринин. – Не по-ковбойски, дружок…. дохловато.

ЗАПРОКИНУВ голову, Олег Аринин на аллее, на скамейке, в угнетенности, к Аринину подсаживается попивающий коктейль Хароновский.

– Панк, – промолвил Аринин. – Параноидально-привязчивый. Мне уже не сказать, что ты взялся ниоткуда. Сейчас ты оттуда, где выпивку продают. Эту скамейку я застолбил за собой.

– Смазливой девчонке вы бы такое не заявили.

– Я бы и ее возле себя не потерпел. С чего бы мне рядом с ней рассиживать? На неделе я здесь проходил и думал, сяду-ка я, передохну, а скамейки забиты, на каждой по трое и больше, три молодые женщины сидят и о чем-то смешливо воркуют – мне бы подсесть к ним, но я не сел. Прошагав чуть вперед, уселся на скамейку с тремя угрюмыми бабками.

– И вместе с ними охать стали? – поинтересовался Хароновский.

– А какая у меня причина? Моя жизнь наполнена смыслом. У меня жена, работа, любовница, друзья… брат…

– Ну а дети?

– Иметь детей мы с женой не можем, – ответил Аринин. – Кто конкретно из нас неспособен, мы не уточняли. В спокойном ключе, по молчаливому соглашению, тема была закрыта. Жена потребности в детях не испытывает, а я и того пуще. Не кривя душой говорю.

– Супругам без детей свойственно посвящать себя друг другу. У вас с женой так?

– Наш брак прогнил.

– А ваша любовная интрижка? – спросил Хароновский. – С любовницей-то вы воодушевляетесь?

– Сердце у меня при ее появлении не екает. Что до возбуждения, то оно… запаздывает… а то и вовсе не приходит. Мы с ней в койку заваливаемся и, обнявшись, кучей хлама лежим. Она для меня никак не луч света в темном царстве. Как и мои друзья, как и мой брат, как и моя работа… мрак на мраке. Черный квадрат на черном квадрате.

– Основа для незамутненного ликования в вас уже создана, – заключил Хароновский. – Да. Да. Да. «Протекала тут речка, да речка огненная, от востока и до запада, от запада и до севера, по той по речке, да по огненной, ездит Михайло-архангел – перевозит он души, души праведных, праведные души, души радуются, песнь эту поют херувимскую, гласы те гласят серафимские…

Под напевное бормотание Олег Аринин, не закрывая глаз, входит в прострацию.

ПО ВЫХОДУ из нее Олег обнаруживает, что он в пустыне – под навесом в кресле сидит. Возле кресла произрастает увешанное плодами апельсиновое дерево.

– И как же меня сюда забросило? – выдохнул Аринин. – Я, наверно, заснул. По здравому размышлению, засыпать было не с чего. Я сидел на скамейке. И не выпив ни глотка, отрубился? Похоже, нужно бить тревогу… и почему пустыня? Она что, для меня какой-то дорогой мне образ? Если она в ближайшие мгновения ни во что не преобразуется, то помутнение у меня стойкое… он говорил о чем-то незамутненном. О ликовании. Я весь в нем, в ликовании, подойдите и поглядите. В зеркало мне тут не поглядеться, но я думаю, что взгляд у меня неживой. Цветочки, полянки или водопады в турпоездках меня не волновали, чувство природы у меня никчемное, однако пустыню я равнодушно не принимаю. Надвигающейся катастрофой она во мне отзывается. Перед тем, как к ужасному исходу готовиться, надо бы к ней прикоснуться. Пощупать, из чего она сделана. Окажись она не пустыней по сути, а трехмерной картинкой пустыни, для меня это будет… информативно.

Выбравшись из-под навеса, нагнувшийся Олег Аринин водит по песку ладонью, мнет его пальцами, поднимает глаза и видит около себя шестнадцатилетнюю девушку в платье ниже колен.

– Постой, – пробормотал Олег, – ты же… ты Женечка Васильева. Но тебя же сбил мотоцикл.

– Мне не воскреснуть, – улыбнулась Женя.

– Ну получается, что остается то, что ты мне снишься.

– Не снюсь.

– Если ты говоришь чистосердечно, я в непонимании… давай голову пока не забивать! Когда мы вновь вместе, чего нам причины доискиваться? Быть в мыслях, как в угрях. Твое славненькое личико угри не обошли… я тебя и с твоими угрями любил. Сейчас я от всего этого далек.

– Ты уже в годах, – промолвила Женя.

– Не в слишком больших, но от того меня, что любил и надеялся, ушагал я далече. Категории любви и надежды во мне теперь в состоянии безнадежном.

– А во мне они цветут, – сказала Женя. – Я же не повзрослела. Ничего не растеряла, ни в чем не изверилась – я и тебя к тому прежнему жизнелюбивому парню приведу.

– Ты сможешь?

– Я все могу, – ответила Женя. – Иди, Олежка, за мной.

Олег Аринин за Женей Васильевой по пустыне с улыбкой.

НА ВТОРОМ этапе своего хождения за девицей Олег уже усталый, перегревшийся, отвернувшийся от бьющего в лицо солнца и движущийся за Женечкой боком.

Смотрит – она исчезла.

– Что же ты меня, Женя, кинула… в жарко натопленном пространстве. Я же вышел в него не побродяжничать – я за тобой пошагал. Твой Олежка шел за тобой… Олежка, с которого сошло семь потов. Соленая жидкость выступала и стекала в песок пустыни… или испарялась. Она и сейчас из меня выделяется. Мне самому для меня самого она нужна позарез, но уходит прочь. И как помешать? Не прикажешь же себе не потеть… ко мне из меня тревожные донесения приходят. О внутриклеточных процессах. Предлагается прилечь и от обезвоживания подыхать тихонько. С душой доведенной… до доминирования в ней миролюбивой предсмертной дремоты. Любовь зла, огонь горяч, девушки не надежны… she smiles sweetly and says: don`t worry… она мило улыбнулась и сказала: не волнуйся… и я за ней потянулся. Не в лимонную рощу – в центр пустыни. Безводной и безвозвратной. Лимонная роща… ага… под навесом у меня были апельсины. Всеми усилиями всего, во мне еще не перегоревшего, мне следует рвать к ним.

СОВЕРШИВ заползание под навес, Олег дотягивается до апельсина. Лежа поедает его вместе с кожурой.

ОЛЕГ Аринин возродился. Сидит в кресле, ест очередной апельсин, справа от Олега материально образуется профессорского вида мужчина.

– В детстве ты свинтусом не был, – процедил Владимир Андреевич.

– Папа?

– Как твой папа, я спрошу тебя без обиняков: что же ты, сынок, шкурки-то нашвырял? Отнес бы их в пустыню и песком бы присыпал. Кто же у себя в доме свинячит?

– Ты, папа, факты не передергивай, – сказал Олег. – Какой это дом? Лет в пять, помнишь, мне от тебя здорово попало, когда я снял с диванов подушки и сложил из них дом, куда забрался и прилег.

– С моей сигарой в зубах, – промолвил Владимир Андреевич.

– Я взял ее у тебя не курить. Она мне потребовалась, чтобы представлять себя взрослым мужчиной… космонавтом.

– Тем космонавтом, что еще на земле? Чей полет отменен? И он, ничуть не огорчившись, лежит и курит сигару?

– Он с собой в гармонии, – прошептал Олег. – Он ведь уже не на нашей планете. Он на той, что его собственная. Он без скафандра. Кислорода на его планете вдосталь, домик у него на ней премилый – намотавшись по Вселенной, он нашел, что искал.

– А что бы он подумал, прилети к нему на планету его папа? Он бы ради отца потеснился?

– Мой навес – твой навес, – сказал Олег. – Кресло для тебя освободить?

– Присутствие твоего отца требуется не возле тебя, – сказал Владимир Андреевич. – Я обязан быть возле Михея… ты о Радонежском знаешь?

– О Сергии?

– И ты о Сергии! – воскликнул Владимир Андреевич. – О Сергии Радонежском наслышан почти любой, а о жившем с ним в одной келье Михее Радонежском осведомленность у народа не та. А он тоже не кто-то, а преподобный – удостоившийся явление Пречистой Девы Марии узреть. Строго говоря, она приходила исключительно к Сергию. Михею выпало на нее посмотреть не по заслугам, а по счастливой случайности, всю благодатность которой он уяснил для себя по-своему: с перепугу повалился на пол и, как мертвый, на нем отлеживался.

– Надо же так Богородицы испугаться.

– А ты прикинь, что стало бы с ним, покажись перед ним не Она, а песчаные демоны с колами и топорами. Кстати, моего Михея, Михея, что никакой не Радонежский, именно демоны-то стороной и не обойдут.

– Михей, это от Михаила? – спросил Олег.

– От Казимира. Естественно, он Михаил – Михаил Зыров. В Москве он работал в торговой компании «Ашан». В отделе по предотвращению внештатных ситуаций. Тут, в пустыне, он около меня обитается. У нас в поселении наши с ним глиняные строения окно в окно. Я к нему в гости не заходил, и он порог моего жилища не переступал, однако, сидя у окна, друг на друга мы пялились.

– Пялились, о чем-то переговариваясь?

– Как воды в рот набрав, – ответил Владимир Андреевич. – Я или он присядем посидеть у окошка, а в окне напротив он… или я… и он от окна, пока часа полтора не высидит, не отойдет, и мне, если в настроении посидеть, менять мое решение претит… и мы сидим. Не плюясь и не гримасничая.

– А демоны? – поинтересовался Олег. – Как твой Михей их допек?

– Юные хулиганистые демонята заскакивают к нам в поселение посвистеть, поухать, на двери у кого-нибудь что-то неприличное написать – ребятня! Пишут они шилом. Михей услышал у себя за дверью чьи-то смешки, вышел и видит, что на ней накарябано слово «Руслан».

– А в чем здесь… хитрость?

– Михей не знал. Но если такое пишут, в чем-то она есть! Михею втемяшилось разузнать. Он схватил подвернувшегося ему бесенка и вытряс из него, что на их арго «Руслан» значит «гомик».

– Остроумно, – промолвил Олег.

– Стой, гляди и усмехайся, – кивнул Владимир Андреевич. – Созерцай! «Для людей самой высокой культуры созерцание всегда было единственно достойным человека занятием». Оскар Уайльд. Тебе написали, что ты гомик, а ты смотри… на предложенную твоему вниманию надпись. Чего тебе с нее? Зачем тебе ее закрашивать, зацарапывать, для чего тебе трудиться? «В трудолюбии таится зародыш всякого уродства». Тот же Уайльд.

– Уайльд был гомиком, – сказал Олег.

– Оскар? Оскар был франтом, щеголем… ну и гомиком. Но того, что в ответ на «Руслана» учинил Михей, он бы не стал творить не потому, что прозвание «гомик» для него справедливо – Уайльда бы удержала его культурность. В Михее ее не с гаком и Михей переборщил. В курточке пойманного бесенка он нащупал шило и в возгласом: «Гомик среди нас не я, а ты!» в задний проход ему шило загнал.

– Бедный малыш, – пробормотал Олег. – Но страшно мне отчего-то за Михея.

– Истерично ревя, бесенок убежал в пустыню, и четверть часа спустя наше поселение зашевелилось. Весть о случившемся дом за домом черным вороном облетала. Предвидя, что демоны вскоре придут вершить свое беспредельное отмщение, люди покидали дома и в спешке удалялись куда-нибудь схорониться, где-нибудь закопаться, Михей засобирался за остальными, но ему сказали: «Сиди! И жди! Козел!». Михей сейчас у себя.

– От меня ты пойдешь к нему? – спросил Олег.

– Надеюсь, что с тобой.

– Из-за садиста Михея мне под палящим солнцем на рубку со свирепыми демонами идти? В добровольцы ты, папочка, пришел записывать не того.

– Михей Зыров мне не друг и не родня, – сказал Владимир Андреевич. – Он человек, попросивший меня о помощи. И я сказал ему, что в трудные, смертельно опасные минуты я буду с ним. С тем, кто мне не брат, не сват… но я ему это сказал.

– И с какой нужды ты ему это сказал?

– Сказал и сказал. Вспять не обернешь. Я, Олег, откликнулся на мольбу постороннего, а к тебе обращается твой отец. Без крепкого сыновьего плеча и его разящей руки ты меня в бою не оставишь?

– Отца надлежит уважить, – промолвил Олег.

– Мне понимать тебя так, что твое согласие получено? – осведомился Владимир Андреевич.

– Только так.

– Отлично, сынок! – крикнул Владимир Андреевич. – Я тобой буквально любуюсь! Твое отношение заслуживает поощрения. Винтовку со штыком мы передадим тебе! Другого оружия у нас нет, и тот, у кого винтовка, тот ясно что, не рядовой и не на подхвате – винтовка, сынок, твоя.

– Она стреляет?

– Штык у нее колет.

– Отсюда следует, что она не стреляет…

– С этими нахрапистыми тварями мы, сынок, без единого выстрела управимся, – заявил Владимир Андреевич. – Нам это проще простого! Да, Олежка… час небывалой разборки пробил!

Владимир Андреевич Аринин со вскинутым кулаком уходит, Олег в сомнениях выступает следом.

ПЕРЕСЕКАЮЩИЙ пустыню Владимир Андреевич к вращающему головой сыну не оборачивается.

Мгновенная песчаная буря.

Олег весь в песке. Отца нигде не видно.

– Разыскивать, папа, я тебя не пойду, – сказал Олег. – Дам себе поблажку. Шагали к песчаным демонам, попали в песчаную бурю, она никем не предполагалась или я объектом злого розыгрыша я стал? Что если демонов вместе с Михеем Зыровым не существует, и отец вытащил меня из-под навеса, чтобы меня всего лишь исхлестало песком? Или он, мой покойный папа, меня пожалел… и ушел драться с демонами без меня. Схватившись с ними, костей не соберешь, а я жив, мне есть, что терять, и папе возжелалось меня уберечь. А зачем было меня с собой звать? Проверить, отправлюсь ли с ним в бой или сыновний долг проигнорирую? Я отправился, и тут буря. И кто же ее поднял? Демоны? Засекли наше приближение и, сообразив, какая мы с ними сила, постановили нас разъединить… их задумка удалась. То поселение, где мне, отцу и Михею предстояло их погонять, мне самостоятельно не отыскать. А к моему навесу мне дорога известна. Он не бог весть что, но меня устраивает. Черта с два я еще когда-нибудь из-под него выйду.

ВЫДАВЛИВАЯ в рот апельсиновый сок, Олег Аринин под навесом. К Олегу скачут три оленя. Они везут в упряжке пышущего здоровьем Дмитрия Судачева – к навесу он подъехал, едва под него не въехав.

– Мой олений транспорт! – воскликнул Судачев. – На них принято гонять в снегах, ну а я в песках! Я Дмитрий Судачев. Тот, что «пью, курю, но предохраняюсь».

– Вид у тебя здоровый, – промолвил Олег.

– Лицо у меня посвежело. В пустыне я преобразовался! В любителя активного отдыха. Не во хмелю на тахте с девкой и цигаркой, а на оленях, а если олени спят, то прохаживания, подпрыгивания, наклоны – придерживайся я прежде такой системы упражнений, я бы в двадцать шесть кони не двинул. Тебе-то разогреть мышцы нужным не кажется?

– Я из кресла не встану.

– Пожалуйста, не вставай, – сказал Судачев. – Тебе бы к твоему креслу журнальный столик. Не заметки на нем строчить – копыта на него положить. Я могу привезти тебе столик из фернамбука.

– В Фернамбуке у вас магазин? – спросил Аринин.

– Бук! – взывая к догадливости, улыбнулся Судачев. – Бук!

– Книжный магазин? Воровать для меня столик из книжного магазина тебе не стоит.

– Столик мой, – сказал Судачев. – Он из дерева фернамбук – из ценной бразильской породы. От себя его оторву и тебе привезу. Везти?

– Вези.

– На оленях я обернусь мигом… а поехали со мной. Что тебе, Олег, твой навес? Что ты под ним имеешь?

– Покой, – ответил Аринин.

– А какие удовольствия покой может дать? – удивился Судачев.

– Он сам по себе удовольствие. Несоленый, малокалорийный, растительный покой… блюдо для гурманов. Чем бы ты, Судачев, меня ни прельщал, из-под навеса я ни ногой.

– Столик, как видно, приманка не надлежащая, – пробормотал Судачев. – А девочка? Продрать стройненькую девочку тебе будет в охотку? Семнадцатилетняя милашка у меня для тебя заготовлена! К ней-то ты проедешься?

– Я нет, – ответил Олег. – Я просветленная китайца. Моя никуда не едет.

ЗАБУРЕВШИЙ, вылезший из «кадиллака» Александр Кулагин у перекрывающего въезд во двор бетонного кубика.

Мимо шагает Желтков.

– Ты, дядя, мне не ответишь, откуда он здесь взялся? – поинтересовался у него Кулагин.

– С грузовика, наверно, сгрузили, – молвил Виктор.

– Когда я в том месяце приезжал, его здесь не было, – пробурчал Кулагин. – Домоуправление распорядилось, работяги приняли к исполнению, пешеходы воспряли духом, для задабривания маленького человечка дорожка общего пользования сделана исключительно пешеходной. Кто отдал приказ? Кто-то из домоуправления, но кто?

– Вы хотите с ним разобраться?

– Там у них бабы…

– И что им от вас будет? – спросил Желтков.

– Мою Тамарочку я солдатским ремнем не выпорю, – ответил Кулагин. – Сюда я прикатил к ней на чаек. И трюфелечки… но это уже наше сокровенное, разъяснению не подлежащее. Скажи я тебе, что мы с ней без стеснения выделываем, тебя удар хватит. Я и сам-то едва выдерживаю. Потом такой осадок, что примерно месяц не отпускает чувство, словно бы в помоях извалялся. Месяц пройдет, и я вновь с новыми силами у Тамарочки. У нее омерзение проходит быстрее. Она из домоуправления. Но она там ничего не решает. Бетонный кубик тут установила не она. Из-за него мне к ее подъезду не подъехать!

– К ее подъезду есть другой подъезд, – сказал Желтков.

– Другой подъезд есть и около ее подъезда… у нее второй, а рядом с ним первый. Но у меня-то запланировано войти во второй. А проехать здесь!

– Здесь кубик.

– А мы с тобой его откатим, – сказал Кулагин. – Твою кандидатуру мне в помощники я себе предложил и санкционировал. Без оплаты ты как, впряжешься?

– Все стоит денег, – промолвил Желтков.

– А ты по духу, гляжу, не верх совершенства, – хмыкнул Кулагин. – Деньги, так деньги! Я тебе заплачу.

– Сколько?

– Не обижу! Сколько усилий по моей оценке потратишь, столько и денег загребешь – чтобы не получилось, что ты или с меня многовато содрал, или себе в убыток корячился. Давай ко мне. С моей стороны приподнимать его станем.

Кулагин и подошедший к нему Желтков сгибаются и колено к колену пытаются, надрываются, Александр Кулагин распрямляется. Виктор Желтков не сдается.

– Вдвоем его не спихнуть, – промолвил Кулагин. – Кого-нибудь на подмогу тебе вызвать неоткуда? Твоя квартира в каком доме? Из тех, что рядом?

– Вблизи, – одышливо ответил Желтков.

– И кто у тебя сейчас в квартире? Кого-то навроде бугая в ней нет?

– А что за бугай, скажите мне на милость, может у меня в ней быть? – спросил Желтков.

– Сын хотя бы.

– Паша у меня еще ребенок… и он не в этой квартире. В ней у меня женщина.

– Плечистая здоровущая бабища? – поинтересовался Кулагин. – Грудь до девяноста сантиметров не выросла, а веса в килограммах все сто! Наш камешек она с нами подвигает?

– С ее давлением ей только бетонные кубики ворочать, – пробормотал Желтков. – Мои усилия были тщетны, но сколько-то я ими заработал?

– Половину одного американского доллара я тебе по сегодняшнему курсу мелочишкой отсчитаю.

– Вы прижимистый, – процедил Желтков.

– Это основа моего благополучия.

Александр Кулагин усмехается, Виктор Желтков поворачивается и ушагивает…

НЕДОБРО глядя во двор, Виктор Желтков на кухне – с трубкой у уха.

– Привет, сынок, – сказал Виктор. – Как потренировался? М-мм… ты ответил мне формально. Да, я хочу подробно тебя расспросить. Игру у сетки ты подтягивал? А рывки? Чего? Ты с кем так разговариваешь? Отец тебе всего себя посвящает, а у тебя к нему такое чувство враждебности… тебя что, тренировка чем-то расстроила? А-ааа… а-ааа… с девушкой поругался. Мне грустно это слышать. И не менее грустно говорить. Что говорить? Что с девушками как расстаешься, так и встречаешься – какая-то от тебя отбилась, значит, какая-то к тебе прибьется. Подобное развитие событий я тебе гарантирую. От этого, сынок, не укроешься… на прочих девушек? Ты? Не можешь даже смотреть? Великолепно. Скоро ты опять развяжешь, но пока твой зверь загнан в клетку, вложись-ка ты, мой Пашенька, в теннис! Вработайся в него телом, подчини ему мысли, почитай его будто он твое божество! Ты с духом того чернокожего чемпиона, Артура Эша, контактировать попытался? Угу… угу… ты меня порадовал. Проси его и дальше. Подпусти в голос жалостливости! Сумеешь его растрогать, он тебе в твоей теннисной борьбе верой и правдой послужит. Это почему? Быть честной она не перестанет.

Разговаривающий с сыном Желтков движется в комнату – на диване раскинувшаяся Лидия Шикина.

На подергивание платья глаз она не открывает.

– Чего, сынок? – пробормотал Виктор. – Бесчестно? А твоим соперникам, ты думаешь, никакие субстанции из иных миров одерживать победы не содействуют? То-то они выигрывают, а кто-то, к примеру ты, запах победы и не нюхал. Что они, какие-то сверхдаровитые? Не нашего поля ягоды? Ну и я… я о том же. Теперь ты с ними уравняешься. Слышь, сынок, у меня тут возникла небольшая неотложность – я тебе через часок перезвоню. Завтра? Хочешь завтра, позвоню завтра. Угу… бывай, сынок.

Желтков щупает Лидин лоб, пульс на Лидиной шее ищет; спиной вперед от нее отдаляется, деловито оглядывает комнату и набирает номер.

– Здорово, Михаил, – сказал Виктор. – Желтков говорит. Все свое бросай и мчись ко мне на Красноказарменную. Что случилось, Миша, то случилось – приедешь, тут же поймешь. Приезжай непременно на машине. Без нее твой приезд мне нынче на хрен не сдался! Грублю, потому что психую! Что ты сейчас перед собой видишь? Нет, ты мне расскажи. Хмм… хмм-хмм… смешно сравнивать! А вот то! Сам увидишь! На машине ты подъезжай к дому не там, где до этого проезжал, а в объезд – у магазина свернешь и вниз. Чуток повиляешь. Тот проезд бетонным кубиком перегорожен. Я старался его откатить, но он неподъемный. Для кого старался? Разумеется, не для тебя. Я тогда и предположения не имел, что оно сюда повернется. Что я на дрожащий ногах говорить с тобой буду. С товарищем моим по грибам… что? Отложить до вечера не пойдет. Ботинки на педали, руки на руль и ко мне. Стремглав! Разудалым полудурком, да… давай.

Виктор Желтков тяжело присаживается рядом с Лидией.

ПРИЕХАВШИЙ Карпунин зреет Желткова бродящим по комнате и неподалеко от лежащей Лидии Шикиной размышляющим о том, что бы еще доложить к образовавшемуся на полу скоплению из бытовой техники, одежды, фарфора и всего остального.

– Мышление у тебя продуктивное, – промолвил Карпунин.

– Я в миноре, – пробурчал Желтков.

– Потерю ты понес, но она твою сообразительность не укоротила. Все эти вещи, как мне видится, покойной принадлежали?

– Совместно нажитые, – ответил Желтков.

– Ну и что же из приготовленного к вывозу куплено конкретно тобой?

– Покупала она. Но покупки совершались и на мои деньги.

– Их ты тратишь на сына, – сказал Карпунин. – Транжирить их на обустройство квартиры твоей сожительницы не твой стиль. Ты квартиру ни блюдечком, ни лампочкой не пополнил, но Лидия на тебя взором очарованным. И ты вертел ей, как хотел.

– Я был с ней вежлив.

– Но роман с тобой стал для нее фатальным. Ты куда надо уже сообщил?

– От тебя приеду и позвоню, – сказал Желтков.

– А где ты намерен краденое разместить? – спросил Карпунин. – На мой дом или гараж ты не рассчитывай – туда ты ничего не положишь. Я и отсюда не повезу. Вызову у тебя сожаление, но перед могучим штырем закона зад не отклячу. О-е, о-е… коленкор не по мне. Ты мне мне это «о-е» не раскодируешь?

– Я… хмм… порой женщинами овладевает возбуждение и они стонут: о-е, о-е.

– «О» и «Е», – улыбнулся Карпунин. – Огромная Елда.

– Ты не впустую смолол, – кивнул Желтков. – К этому, Михаил Геннадьич, я и подведу. От нашей сексуальной жизни Лидия наполучала удовольствие куда значительней, чем я, и мне требуется компенсация. Вещественная. Вещи продам – станет денежной. С каким-нибудь заслуживающим доверия барыгой ты меня не сведешь?

– Толкнуть ювелирный предмет я бы тебе помог, но ширпотреб… а чего бы вместе с прочим и ее драгоценностями не поживиться? Камень преткновения тут в чем?

– В ее сестре, – ответил Желтков. – Квартира перейдет от сестры к сестре – не ко мне же… сестра Ольга сюда обязательно придет. И в засаду не попадет! Я бесконфликтно отдам ей ключи и мы друг с другом навсегда раскланяемся. Но если Ольга полезет в шкатулку и никаких драгоценностей в ней не обнаружит, она начнет встречи со мной искать – через мою бывшую жену, через сына… она меня разыщет и, вероятно, упечет. Она бы и без кражи в тюрьме меня сгноила. За сестру. Как будто я ей смерти желал.

Глаза Лидии закрыты и польстивший бы ей взгляд Виктора Желткова она не видит.

ОЛЕГ Аринин на скамейке с Хароновским – глаза у Олега открыты, но в них оледенение.

Хароновский постукивает Олега по щеке. Лед в глазах Аринина тает.

– Я спал? – спросил Олег.

– Вы не храпели, – ответил Хароновский. – Объективней будет сказать, что вас поглотил не сон, а видение.

– С акцентом на пустыню, – пробормотал Аринин.

– Вы в ней не тосковали?

– В кресле под навесом жизнью я был доволен. Когда меня из-под него уводили, в моем счастье появлялись червоточины. Солнце… густой налетающий песок…

– Легко представить.

– Я шел не за кем-то пес знает кем – за своим отцом, за девушкой, которую я любил: прошелся и убедился, что мне с ними лучше быть врозь. Без них и без всех сидеть под моим навесом с апельсином и впечатлением, что я состоялся… мне бы впечатление закрепить. Для закрепления применяется цементация, битумизация, силикатизация… для меня наиболее подходяще вынырнуть там, в пустыне, повторно. Под моим навесом я еще побываю?

– Похожий навес несложно и в реальности соорудить, – сказал Хароновский.

– Верный ориентир я ухватил, – кивнул Аринин. – Удобно обособиться я постараюсь и здесь, но пока мне бы в пустыню. Она меня, знаешь, на мажорный лад настраивает – я бы в нее и под артобстрелом со всех ног припустил. Ты меня в нее отошлешь?

– Сообща мы что-нибудь придумаем, – промолвил Хароновский. – Тебе кажется, что пустыню выбрал для тебя я? Отправить я тебя отправил, но выбор, куда отправиться, он твой. Ты мог бы очнуться на дворцовой балюстраде, на карнавале, в центре управления полетами, на ледоколе в спасательной экспедиции, на пышногрудой боярыне в полном экстазе… ты склонился к пустыне.

– К навесу в пустыне, – поправил Аринин.

– К нему, да. Жевать под навесом апельсины для разумной личности не мелковато?

– За жар-птицей я больше не гонюсь, – ответил Олег.

– Что умно, то умно, – вздохнул Хароновский. – «На море, на окияне, на острове на Буяне, сидит птица, птица жар-птица. Она хвалится-выхваляется, что все видела, всего много едала: и царя в Москве, короля в Литве, старца в келье, дитя в колыбели…».

ОЛЕГ Аринин под навесом. Рассевшимся, постепенно набирает радужность чувств. И разом ее утрачивает – к навесу скачут олени. В упряжке Дмитрий Судачев и некто полуодетый, сердитый, духовный; слегка не доехав, Судачев оставляет упряжку и доходит до Олега пешком.

– Человеку под навесом мое здравия желаем! – воскликнул Судачев. – Ну и что тут у тебя? Лишений не терпишь?

– Не бедствую, – процедил Олег.

– А чего хмури в глаза нагнал?

– Из-за тебя, – ответил Аринин.

– Насколько у меня отложилось, наведывания к тебе под навес не под запретом, – сказал Судачев. – Кому нужно к тебе, тот по работе или из спортивного азарта направляется как раз к тебе. С визитом.

– Твоим правом на визиты ты, Дима, злоупотребляешь, – промолвил Аринин.

– Повод представился, и я приехал. Доставку святого Николая тебе произвел.

– Репореза?

– Свою плоть он умертвлял, но резал ли и что резал, я не осведомлен, – пробормотал Судачев. – О подробностях его самоистязаний ты у него самого вопросами повыпытывай. Но помни – он товарищ твоего склада… не компанейский.

– Если он такой замкнутый, что же он ездит ко всем кому ни попадя? – поинтересовался Аринин. – В упряжку ты посадил его силой?

– Запрыгнул он в нее сам. И сказал, что вези-ка ты меня, ямщик, к Олегу. Я сказал, что Олег то там, то не там, его местопребывание переменчиво, но он рявкнул: «Ты тень на плетень не наводи! Олег под навесом! Сдергивай оленей твоих горячих и к Олегу!».

– Он говорил эмоционально, – промолвил Аринин. – Чтобы ко мне подойти, ему особое приглашение необходимо?

– Кто его разберет. Со мной он был без комплексов, а тебя стесняется что ли… я к нему подскочу и уточню.

Судачев вышагивает к святому Николаю и, удостоившись от него каких-то слов и назидательных покачиваний указательного перста, шагает назад к Олегу.

– И что тебе передали? – спросил Аринин.

– То, что не он к тебе, а ты к нему, – ответил Судачев. – Идти к нему должен ты.

– Из-под навеса я не выйду.

– В какую бы позу ты ни вставал, по ранжиру святой Николай тебя превосходит, – сказал Судачев. – Как более низшему, проявить уступчивость тебе не зазорно. Ты, Олег, пораскинь, кому ты уступишь – не дьяволу, а святому! Мне ему сказать, что ты сейчас подойдешь?

– Я дал обет из-под навеса не выходить. Он для меня сдерживающий фактор, что ты святому и скажи. Святой обязан меня понять. Заявит, что на обеты он клал – свою репутацию уничтожит.

– Святой Николай способен сказать, что у тебя не обет, а уловка, – промолвил Судачев. – Обет – это религиозная клятва. А в твоем сидении под навесом какая религиозность?

– Нисколько меня не выматывающая. Святым, конечно, себя помучить – хлебом не корми. Морят себя, корежат, хлестают, Богу и приблизиться к ним боязно. Ко мне под навес Он бы и то вошел охотнее.

– Вошел бы или уже входил?

– Увидеться с Богом было бы хорошим опытом, – усмехнулся Аринин.

– Но ты-то… ты-то с Богом пока не виделся?

– Ты, Дмитрий, на меня слишком давишь, – сказал Олег. – Отвечать я тебе не желаю. В Москве я тебя и о женщинах-то, которые к тебе приходили, не спрашивал, а ты меня о Боге… такта в тебе с мышиный хер. Чего ты не уходишь? Для передачи святому Николаю я достаточно тебе сказал.

По-военному крутанувшись на пятках, Судачев марширует к тому, кто его выслушивает, отрицательно мотает головой и, не прекращая мотаний, извлекает свое тело из упряжки.

Дмитрий Судачев садится и уезжает.

Святой Николай без любезности и охоты подгребает к навесу.

– Ты его не морочил? – спросил он у Аринина.

– В эту игру могут играть и семеро, – промолвил Олег.

– Семеро лгунов? Тягающиеся в составлении вранья о том, где каждый из них видел Бога? Лгун Виссарион скажет, что в харчевне, а лгун Олег, что под навесом! И на лжи никого из вас не поймаешь! Только самому Богу под силу вас в ней изобличить – не показывался Я перед ними, трубно из-за туч воскликнуть, не достойны они этого! Миряне греховодные!

– Вы, святой Николай, взгляд-то смените, – порекомендовал Аринин.

– А чем он тебе не в масть?

– Если вы будете на меня смотреть, как армейский дед на салагу, мы с вами не поладим.

– Ума не приложу, с чего бы мне с тобой ладить, – проворчал святой Николай. – С тем, с кем случилось непредвиденное – Бога он узрел! Обтирал об штаны липкие после апельсина руки, а тут Бог… на последнем издыхании за витаминами приковылявший! Он, да не он! Базы, чтобы увидеть Творца, в тебе, Олег, нет. Чем она создается? Молитвами. Постами. Еженощными убиениями начала плотского. На всем этом я много здоровья оставил… а Его так и не увидел.

– А вы убедите себя, что видели, – сказал Олег. – Примите нестандартное решение. Когда вас везли ко мне на оленях, ваши глаза что-нибудь углядели?

– Зебру, – ответил святой Николай.

– Не в стаде?

– Она от него, наверное, отбилась.

– А возможно, она нестадной и живет, – сказал Аринин. – Равно, как и Он… Бог.

– Бог в звериной шкуре? Я, Олег, чисто случайно знаю, что это полный бред.

– О-ооо, не скажите, – протянул Аринин. – Шкура у зебры такова, что сходство прослеживается четко. Шкура у нее черно-белая. Его цвета. В Боге же есть и белое, и черное.

– Черное от дьявола! – вскричал святой Николай.

– Не думаю. На двойственной божественной природе до меня никто не настаивал?

– Имели глупость, имели… и в количестве, зашкаливающем за миллионное. Он еще спрашивает! Надеется, что никто… да полно кто!

– Братский им от меня привет, – промолвил Аринин.

– Проклятия им, а не привет, – процедил святой Николай. – Стружку с них Господь снимет!

– По-злому?

– Ну уж понятно, что не цацкаясь!

– Причинение боли, – сказал Олег. – Дарование удовольствий. Светлое и темное. Его неотъемлемые черты.

– Зебра и ее уподобление Создателю, – пробормотал святой Николай, – в моей памяти свежи… но зебру и Творца я, не взирая ни что, разграничиваю! Она – не Он, Он… не она, я всеми правдами и неправдами буду доказывать, что Он – не она.

– А я возражу, – заявил Аринин. – Если Он – это все, то Он – это и она.

– Да как же Он – это она, ну… не она… та зебра была какая-то чудаковатая! От нашей упряжки до нее полверсты, ближе нас к ней никого, ей ничего не грозит, а она, будто бы от кого-то обороняясь, копытами взбрыкивает. Удары плотны настолько, что воздух и за сотни метры от зебры шевелением шел… удар и пошел поток.

– Продувка.

– Моих мозгов? – спросил святой Николай.

– Их самых. Что, помешает?

– Нет.

– И кем же, вы полагаете, ваши мозги продуты? Зеброй обыкновенной или зеброй-богом?

– Почетнее, чтобы Богом… если она – Бог, ты, Олег, мне ответь, с чего она психует. Кого ей опасаться? От кого обороняться? Почему бы в добронравии и умудренности ангельски не пастись. Чего она копытами размахалась?

– Богатырские забавы, – промолвил Аринин. – Устраивает же Бог тайфуны, смерчи, землетрясения.

– С незапамятных времен, – кивнул святой Николай. – Это нам за наше непослушание и отступление от заповедей.

– А по мне, на Него просто находит, – сказал Олег. – Как бы идеально мы себя ни вели, запускать цунами Он продолжит, ох, продолжит. Да, святой Николай? Для признания очевидного духу вам не хватает. Я вижу, что оленями правит Димитрий, а вы кого видите?

– Его же, – заметив возвращающуюся упряжку, промолвил святой Николай. – Нового седока он взял.

– Посещение моего навеса на убыль не идет.

Высадив около навеса безбрового атлета в перетянутом веревкой сюртуке, Судачев отъехал, но не уехал.

Атлет пошел к людям.

– Подпорхну к тебе в избушку, захвачу с собой чекушку, – промолвил он. – Это из того редкого, что я зарифмовал. Из басни «Странник и брадобрей».

– А я догадываюсь, кто вы есть, – сказал Аринин.

– Жена вас поднатаскала. Про «Замоскворецкий кружок гуманистов» она вам не говорила?

– Она жужжала мне лишь о Вермищеве.

– О ком? – спросил святой Николай.

– О нем, – указав на атлета, сказал Олег. – Вас я определил безошибочно?

– Способности для данного рода определений у вас налицо, – ответил атлет. – Перед вами действительно Игорь Иванович Вермищев, передовые басни писавший и членов означенного кружка у себя принимавший.

– На правах председателя? – поинтересовался Олег.

– Разговорным процессом рулил я, – кивнул Вермищев. – Заложив для беседы magistralis, магистральное направление, я его удерживал – при моем намерении побеседовать о Шарле Монтескье соскока на Прудона не происходило. Переустройство общества путем получения кредита… прудонова мыслишка. В нашем кружке проводились дни Пьера Абеляра или Пьетро Помпонацци, но не Пьера Жозефа Прудона. Как владелец помещения и хранитель традиций, я разговора о нем не допускал, а о Данте, Фичино, Джордано Бруно пожалуйста беседуйте. Но когда это в тему! Если нет, то ни-ни, а не то состоится перебранка, а за ней и исключение. Вылететь из «Замоскворецкого кружка гуманистов» желающих не находилось. Восемь входивших в него интеллигентов со мной, девятым, не пререкались и беседовали о том, о чем им скажут. Нередко я беседовал один… беседовал с ними.

– Умолкнувшими в знак протеста против вашего гнета? – спросил святой Николай.

– Не углубляйтесь, – пробормотал Вермищев.

– А я говорю, что хочу, – сказал святой Николай. – В вашем кружке вы надо всеми довлели, но мы не в нем, и я вам не ваши мозгляки. В отношениях со мной тебе гайки не закрутить!

– Вам бы погрезить что ли, – промолвил Вермищев. – «Золотой сон до обеда, а после обеда серебряный»… ходовая в нашем кружке пословица. Запоминайте! Из беседы со мной моих товарищей выводили не протестные настроения, а введенное ими в обычай употребление камфарной настойки опия. Они внутрь принимали и грезили. Просто и удобно.

– А вы, Вермищев? – спросил Аринин. – И вы своего не упускали?

– Мои басенки-побасенки написаны без стимулирующих воображение веществ, – ответил Вермищев. – Как и книги духовного писателя Николая, бывшего в миру господином Адоратским. Вы, святой Николай, что-нибудь из Николая читали?

– Ты знаешь, кто я? – удивился святой Николай.

– Кто же вас, святой Николай, не знает!

– Среди нынешней поросли землян моя популярность не столь однозначна… ну и чего он накропал? Ваш духовный собрат по писательской ниве.

– Ему принадлежит труд «Настоящее положение и современная деятельность православной миссии в Китае», – ответил Вермищев.

– А чего-то более известное? – спросил святой Николай.

– «Православная миссия в Китае за двести лет ее существования». Вы и эту работу пропустили?

– К Китаю у меня интерес вялый…

– Но он же писал не о танъцзинях и чжудзянях, а о православии, – сказал Вермищев. – Оно-то вам близко.

– Окончательно я пока во всем не разобрался, – пробормотал святой Николай. – Духовность в нем проснулась до Китая или уже в Китае? Не от тамошнего ли Дао она у него? Он наверняка был под Дао… как поддатый. Всяческим китайским до изнеможения восторгался, а православие для отвода глаз приплел.

– Вы говорите, словно бы пасквиль на него сочиняете, – промолвил Аринин.

– Корю я его с натугой, – сказал святой Николай. – Ну Дао у него, у отступника, ну да, у меня, святого, нет, а у него да, Дао… к Богу и кривыми путями приходят. Я к тебе, Олег, что прикатил-то? К Богу тебя обращать! А с тобой переговорил, о зебре от тебя наслушался, и симметричность моих воззрений у меня перекосилась… бумажные колокольчики скомкались. Но чугунный колокол не сомнешь! Над устранением перекоса я под его звон потружусь… попытка будет не робкой. Ты-то, Вермищев, здесь для чего? Генеалогия твого приезда к Олегу под навес, она какова?

– Я у Олега, чтобы сказать ему, что моя квартира, преобразованная его супругой в музей, провоняла мошенничеством. Ты, Олег, там бывал?

– Заходил, – кивнул Аринин.

– На жену поглядеть или в музее побывать? – осведомился Вермищев.

– На вас и ваш музей мне…

– А на жену?

– В определенном смысле и на нее, – ответил Олег.

– И на жену ему, и на музей – для культурного семейного человека недурно!

– А что с мошенничеством? – спросил святой Николай. – Под его жену ты, Вермищев, никак копаешь?

– Смотрительница же она. Моего музея, храма моих муз, но его меблировка, картины, гардины – это все не мое. Той же эпохи, но не мое.

– Хуже, чем у вас? – поинтересовался Олег.

– Интерьер она подменила для меня лестно. Мою потертую, невзрачную мебель куда-то дела, а взамен нее поднатаскала словно бы из княжеского особняка. Из хранилищ других музеев при запросе или знакомстве перевод мебели осуществим – ее ко мне, мою на свалку, относительно этого я к твоей жене не острокритичен, но почему со стены «Фрукты и попугаи» исчезли? Картина фламанца Фейта!

– Натюрморт? – спросил святой Николай.

– Без попугаев был бы он, – ответил Вермищев. – Натюрмортом является изображение неодушевленных предметов. Новослободский художник Илья Сергеевич Блушин мне так говорил. Рисуя при мне зардевшуюся молочницу… что вила веревки из немолодых искателей плоти. Если откровенно, «Фруктами и попугаями» я владел не фейтовскими, а блушинскими – его копией с Фейта. Но мне-то и копия глаз услаждала! Зачем твоя жена ее из комнаты унесла?

– Масляные краски со временем темнеют, – промолвил Олег. – Через столько лет ночь, которой ни конца и ни края, накрыла и фрукты, и попугая… реставраторы с потемнением борются, но моей жене что, вашу никчемную копию на реставрацию нести?

– Восстановлению она подлежала, – процедил Вермищев. – За что ее в утиль?!

– Да не трещите вы, – сказал Аринин. – Взирайте, куда все взирают.

К навесу едет чернокожий.

Он на зебре, на нем белая теннисная форма; проезжая мимо оленей, он и его зебра вызывают у них волнение.

– А правда, что церковь в старину утверждала, что негры почернели от грехов? – спросил Олег.

– Угу, – кивнул святой Николай.

– А этот чернокожий субъект на зебре, – промолвил Олег. – На той, что, возможно, Бог.

– Это всякое понимание превосходит, – пробормотал святой Николай.

– Если он нам чем-то не покажется, – сказал Аринин, – назад в пустыню его вышвырнем. Как вам мое предложение?

– Конструктивное, – ответил святой Николай.

– На за ним отсюда и вы с Вермищевым уберетесь. Мои надоедливые компанейро, занесенные сюда тем же ветром, что и он.

– А мы-то обедню тебе чем портим? – спросил Вермищев.

– Под моим навесом, на стоянке моей якорной, одиночество и удовольствие для меня нераздельны. Какие бы премилые люди ко мне ни приезжали, это мне не изжить. Вам, господин из Магриба, чего от меня возжелалось? – поинтересовался Олег у слезшего с зебры негра. – По состоянию мышления вы у нас кто? Из рабов или из вольнодумцев?

– На могилу свиньи желудь следует класть, – веско сказал чернокожий.

– Хмм, – хмыкнул Олег.

– А на мою теннисный мячик.

– Так вы теннисист, – протянул Аринин.

– Я – Артур Эш.

– Теннисист? – спросил Олег.

– Именитый теннисист! – воскликнул Эш. – Ваш родной брат занимается теннисом, а вы к теннису столь равнодушны, что и об Артуре Эше не слышали?

– Марс от Солнца планета по расстоянию четвертая, – промолвил Аринин. – Устройством нашей солнечной системы я не интересуюсь, но кое-что кое-где слухом подцепил.

– О раскидистых галактиках и прочем мега-внушительном услышишь, конечно, скорее, чем обо мне, – проворчал Артур Эш.

– Вас это задевает? – спросил святой Николай.

– По величине я себя с космосом не сопоставляю, – ответил Артур Эш.

– Иной ваш ответ мог бы на лопатки меня положить, – сказал святой Николай. – Но я бы, вероятно, вывернулся. И бросил бы вас через бедро.

– А я бы вскочил и швырнул вас через плечо, – сказал Артур Эш. – После моего шикарного броска вы ушибетесь. Выражение для вашего лица выберете мрачное… за мою резкость я здесь у вас под самосуд не попаду?

– Брать ответственность на себя мы любим, – ответил святой Николай. – Что истинно, то истинно, да, Вермищев?

– Я бы его не кончал, – сказал Вермищев.

– Но какая-нибудь кара должна же последовать! – вскричал святой Николай.

– Мне подумалось о писателе Мопассане, – промолвил Вермищев.

– О фривольном Ги? – нахмурил брови святой Николай.

– Убедившись в том, что он неадекватен, Ги Мопассан попросил своего слугу смирительную рубашку ему принести, – сказал Вермищев.

– Упаковывать меня я не позволю, – сказал Артур Эш. – О чем собирался, вас проинформирую и отвалю. С планами я определился. Мотивацию, чтобы не задерживаться, отыскал. Не растормоши меня вам братик Паша, я бы возле вас не замаячил. Его кто-то научил выйти по мою душу в астрал и начать меня уговаривать перенести в него, в бесперспективного белого мальчика, мой теннисный гений. Скажите вашему брату, что я ему отказываю.

– Вы расист? – поинтересовался Аринин.

– Все цвета кожи для меня одинаковы! Если я хоть на дюйм приврал, пусть меня рыбам скормят!

– В пустыне? – спросил святой Николай.

– Ну замените рыб на… на кого вам вздумается. Я не придам Паше сил не из-за его белизны, а из-за отсутствия в нем трудолюбия. Тому, кто шланг, тому, кто только о девках и мыслит, поддержки от величайшего трудяги Артура Эша не последует! А теперь я на зебру. Я и зебра, мы с ней вам, сеньоры, откланиваемся.

– Что до зебры, – пробормотал святой Николай, – то вы ее… к рукам-то как прибрали?

– Она ко мне приблизилась и передние копыта передо мной склонила.

– Навроде цирковой лошади? – спросил святой Николай.

– В точности, да, – ответил Артур Эш. – Ничего не прикладывая, я ее каким-то образом к себе расположил.

– Не тем ли, что грозились ее на мясо пустить? – осведомился святой Николай.

– Я не мясник! – вскричал Артур Эш. – Я даже не мясоед! Я куроед! Ем не мясо, а курицу… а он мне, мясник! Рискнувшему на меня это навешивать, я не просто навешаю, а на клочки разорву!

– Вы, Артур, полегче, – промолвил Вермищев. – Что вы из-за мясника-то? При подходящих обстоятельствах мясник способен быть героем.

– Кто, мясник? – удивился святой Николай.

– Кузьма Минин был мясником, – сказал Вермищев. – Тот Кузьма. Вдохновитель.

– Освободительного движения русского народа против польских интервентов, – дополнил Артур Эш.

– Ну наш Артур и подкован, – протянул святой Николай. – Ты, Олег, слышал, что он отколол?

– Подоплеку его исторических познаний вы выясните без меня, – сказал Аринин. – В параллельной езде на оленях и зебре повыспрашиваете, попризнаетесь, целевую аудиторию для его сокровенных выбалтываний он обретет и в святом, и в баснописце, а меня извините. Куда вам идти, вы понимаете?

– До свидания, – сказал Вермищев.

– Угу. В гости не жду.

– Грубо, Олег, – промолвил ушагивающий из-под навеса святой Николай.

– Воспитание подкачало, – кивнул Артур Эш.

Артур Эш садится на зебру, Вермищев и святой Николай забираются в упряжку, всеобщий исход вводит Олега Аринина в праздничную умиротворенность.

ТРУП Лидии Шикиной из квартиры увезли, но взамен нее там ее огненная, смотрящая на Желткова кровожадной зверюгой, сестра Дарья.

– Ты это идеально в подкорку врубил? – спросила она. – Дважды я повторять не буду!

– Все вещи я верну, – пробормотал Желтков.

– И без затяжек! Чтобы уже до вечера все здесь были!

– А что ты меня поджимаешь? Я же ни за чьи спины не прячусь. Брал я! И мне же тащить их обратно… ну и памятливая же ты, Дарья. К сестре фактически не ходила, а ни единой пропажи из ее квартиры не упустила. Люди про таких говорят, глаз-алмаз. У разных зараз…

– Ты мне там не бурчи, – разглядывая книжные полки, сказала Дарья. – Проходимец ты исполинский… но верно и то, что ты мелкий. Воришка. У Лиды тут медалька лежала.

– Я ее не уносил. Лишь из любознательности спрошу, что за медаль-то? Из каких металлов?

– Из железо-жестяных, – ответила Дарья. – Она у нас еще от отца. Была вручена ему не как награда, а как сувенир. На одной стороне написано: «Краснознаменная Ленинградская Военно-Морская база». На другой: «Подводная лодка Комсомолец Казахстана». Я подозреваю, что ты ее слизнул.

– Это наглость, – промолвил Желтков. – Предполагать, что я позарюсь на кругляш жестяной. На «Комсомольца Казахстана»! Твоя сестра его куда-то положила, а ты за него уцепилась и для усиления натиска применяешь… когда меня из квартиры изгонишь, сдавать ее станешь?

– Дочь в нее пущу. Девке двадцать два года! Парень у нее постоянный, и я считаю, что хватит им уже любиться, бог знает где. Знание, что они занимаются любовью в квартире, утешение мне принесет.

– А они, как правило, где? – спросил Желтков. – В туалетных кабинках?

– Может, и в них…

– Дочь у тебя до сношений охочая, – протянул Желтков. – Кровь у нее твоя?

– Я гораздо холоднее.

– На слово я женщинам в этих вопросах не верю. Полагаю нужным убедиться в их холодности экспериментально.

– Я тебя, Желтков, к себе не подпущу, – сказала Дарья. – От сестры я слышала, что ты в кровати не промах, но у меня есть приличия… я…

– Ты в состоянии, наиболее для женщин распространенном. В тебе фонтанирует похоть, но этические ограничения придерживают тебя на поводке. Ты разбалансирована. Искривлена. Я твое искривление исправлю.

– Меня ты не… ты не по мне… ты…

– Отвергнешь меня – прогадаешь!

Дарья обмирает, в ее хлопающих глазах сотворяется рождение вожделения…

ОДЕВАЯСЬ после секса, на Виктора Желткова она поглядывает подобострастно.

– В чьем твоя изюминка, я ощутила, – промолвила она. – Из квартиры ты пока не выселяйся.

– Станем встречи в ней проводить?

– Передо мной открылось будущее, которое мне по вкусу. Но других женщин чтобы здесь не было!

– За это я ручаюсь, – сказал Желтков. – Я и медицинскую работницу сюда не впущу – умирать буду, а не впущу. Ни такой, ни какой-то иной вольности себе не позволю. Дочери ты как объяснишь, что квартиры ей не видать? О квартире ты ей уже говорила?

– Она с младых ногтей знает, что если тетя Лида скончается незамужней и бездетной, квартиру займет она.

– И на чем ты построишь стратегию объяснения ей того, что она в пролете?

– У меня нет ответа, – пробормотала Дарья.

– А твоя дочь, она у тебя дрянь или славная девушка? – спросил Желтков. – Пожертвовать своими интересами ради кого-то еще она способна?

– Ради меня? «Ты, доченька, не обижайся, но квартиру для собственных интимных свиданий твоя мамочка забирает». Мне так ей сказать?

– Скажи ей обо мне. О сиром и убогом сожителе сестры твоей, к Богу отошедшей. У него малокровие, трясучка, угла для проживания у него нет, денег для съема жилплощади тоже, мыкаясь бродягой, ему о себе не позаботиться – его убьет воспаление легких, забьют ногами хулиганы… слезящиеся глаза угасают. У меня больное воображение. Но твоей дочери ты должна втереть, что больное у меня все, и выгнать меня из квартиры – значит, меня похоронить. Ей что, это побоку?

– Она у меня не сучка, – промолвила Дарья. – За какие ниточки ее подергать, ты определил выверено.

Виктор Желтков собой крайне доволен.

ПОХОЖУЮ степень самолюбования он удерживает и в квартире своей бывшей жены.

Ксения Романовна к Виктору Ильичу стабильно для нее нерасположена.

– Ты иди, у Паши посиди, – сказала она.

– Да он по телефону с девчонкой треплется. «Цыпочка! Ласточка! Не подремать ли нам в одной кроватке?». Пристрастие к шаблонам у Пашки не от меня. Когда я в юношестве хотел кому-то понравиться, я налегал не на фразы, а на обхватывания и обжимания.

– Лапать – это оригинально, – процедила Ксения Романовна.

– Сына я этому не учу, – пробормотал Желтков. – Я бы с чем только ни расстался, чтобы он стал не трахарем, а адвокатом или бизнесменом.

– Мой старший им стал.

– Олег у тебя удачный, – вздохнул Желтков.

– Ко мне приходила его жена, – промолвила Ксения Романовна. – Женщина в смятении.

– С кем-то его застала?

– Она была не в огорчении – в недоумении гнетущем. Как если бы увидела его что-то вытворяющим с их питбулем… это бы изумило ее где-то в тех же размерах, что муж без собаки, но с речами. О намерении все поменять, от всего отказаться, забыть дорогу в рабочий офис, ни с кем не общаться… себя он превзошел.

– Естественное следствие разыгравшегося слабоумия, – проворчал Желтков. – С такой работой порывать! Я на своих работах, считай, каждый рубль зубами из огня тащу, а у него на работе денег залежи, бери – не хочу, а он… ну он и глупый. Я плету комбинации, вывожу из квартиры чужие вещи, а ему и плывущее к нему не надобно… он глупый. Кто, как не он…

Он ли? Не я ли? Под соответствующим взглядом бывшей супруги Виктор Ильич Желтков против собственного желания допускает и горькое второе.

В СПАРТАНСКОЙ простоте своего кабинета любящий, но не очень умеющий думать полковник полиции Иван Сергеевич Тепляков ведет важнейший разговор с одетым в штатское и истомленный работой под прикрытием Дмитрием Макеевым. Отняв от лица прикрывавшую его в момент раздумий ладонь, не надумавший ничего определенного Тепляков наводит на Макеева налитые незнанием глаза.

– Но он ли это? – спросил Тепляков.

– Сагдеев мне сказал, что сегодня в том гадюшнике со мной будет говорить он – так нужный нам Шервинский.

– Он такой же Шервинский, как я Блок, – процедил Тепляков.

– Фамилия, конечно, придуманная, – кивнул Макеев.

– А у Сагдеева?

– За семь месяцев я немного о Сагдееве узнал. Если он окажется не Сагдеевым, меньше мы о нем знать не станем.

– Только на самую малость, которая, согласен, несущественна, – промолвил Тепляков. – Сколько же он, сука, тянул! Меня уже начала глодать мысль, что ты в его глазах не растешь и быть представленным Шервинскому – высота для тебя недосягаемая. Криминального бедлама вы с Сагдеевым навертели, а что на выходе?

– Доверие, – ответил Макеев.

– Сейчас-то понятно, что работал ты не зря. Преступал закон системно… чтобы войти Сагдееву в доверие, ты натворил дел лет на семьдесят тюремного заключения. Без санкции генерала Борисова я бы тебе подобную свободу действий не дал.

– Не могли бы, – кивнул Макеев.

– Нехватка полномочий бы не позволила. С одобрения генерала все задуманное мною воплотилось… ох, как мне хочется к этому так называемому Шервинскому подобраться.

– Вышли на Сагдеева, выйдем и на него.

– Сагдеев, он бандит далеко не столь призрачный и демонический… ты не забыл, через кого ты на Сагдеева вышел?

– Через Анфису, – ответил Макеев.

– Нашу сотрудницу. Она была внедрена нами за три недели до тебя.

ВОЗВРАТ в недавнее весеннее прошлое. Выделяющаяся среди разобщенных одиночек показательно влюбленная пара. Умело скрывая истинные чувства, разыгрывающая из себя саму безотказность Анфиса Баева идет по окраинной улице с горбоносым, кривоногим, паскудно ухмыляющимся и крепко обнимающую Анфису за талию Алексеем Сагдеевым. Они приближаются к аптеке.

– Зайди для меня в аптеку, – сказала Анфиса.

– Ты что, на колесах? – осведомился Сагдеев. – Или по-обычному приболела?

– Я попрошу тебя о неожиданном и для тебя неприятном. Купи мне геморроидальные свечи.

– Чего купить?

– Ради проверки твоего отношения, – сказала Анфиса. – Типа выяснения, будешь ли ты со мной и в радостях, и в горестях. В постели ты нашептывал мне немало такого обнадеживающего.

– Геморроидальные свечи я никому не покупаю, – заявил Сагдеев.

– Не пойдешь?

– Если только себя испытать. Удостовериться, что я и это потяну. По цене они отличаются? Я бы купил тебе самые роскошные.

– Я скажу, какие, – улыбнулась Анфиса.

Зашедший в аптеку Сагдеев, не обращаясь за консультацией и перекосившись от омерзения, самостоятельно высматривает требующийся ему товар. Выйдя из аптеки с пакетом, висящим у него на пальце левой руки, Сагдеев изумленно взирает на троих мужчин: все они возле Анфисы. Двое лежат, третий, он же Дмитрий Макеев, стоит.

– И что тут за событие? – спросил Сагдеев. – Кто это мужик? А эти двое кто?

– Они ко мне приставали, – ответила Анфиса. – А он проходил мимо и вмешался. Надавал им по мордам.

– Домогались? – процедил Сагдеев. – До моей тепленькой девочки? А ты, мужик, за нее заступился?

– Дело чести, – сказал Макеев.

– Они успели подгрести и приступить, – недоверчиво промолвил Сагдеев, – затем пошла драка, и все за какую-то минуту…

– Ты пробыл в магазине гораздо дольше, – сказала Анфиса. – С силами собирался?

– Кассу искал. Ну а вы чего остановились? Прохожие! Быдло любопытное… Идите! Дрянь прохожая… двух лежащих товарищей я не криками от нас отошлю.

– Я наказал их соразмерно, – обеспокоенно сказал Макеев.

– Ага! – воскликнул Сагдеев. – Нет. Вот теперь они огребут по заслугам.

Алексей Сагдеев выхватывает пистолет и стреляет в лежащих. Анфису Баеву охватывает ужас. Подобного рода ощущение продирает и Дмитрия Макеева.

– Вы их убили, – пробормотал Макеев.

– Я этого и желал, – сказал Сагдеев. – Двигаем отсюда, нечего тут торчать.

Засеменивший Сагдеев и потянувшиеся за ним Макеев с Анфисой покидают место преступления.

В СЕГОДНЯШНЕЕ время Макеев и Тепляков продолжают в том же кабинете ту же беседу.

– Твое сближение с Сагдеевым, – сказал Тепляков, – стоило нам двух жизней наших офицеров. Ну, никак мы не могли вообразить, что он будет стрелять!

– План с приставанием и незамедлительным появлением постороннего рыцаря принадлежал исключительно вам, – напомнил Макеев.

– Не скажи мне Анфиса, что он дельный, я бы на него не поставил.

– Анфису Сагдеев обожал, – промолвил Макеев.

– Боготворил, – кивнул Тепляков. – Но четыре месяца назад она пропала совершенно бесследно. Вычислил ее Сагдеев, проявил-таки ум… тебя-то он не подозревает?

– Зачем ему тогда с Шервинским меня сводить? – осведомился Макеев. – Давно бы замочил и никаких кафе.

– Встреча назначена в поганой забегаловке, – констатировал Тепляков. – Почему не в шикарном ресторане?

– Мне надо было спросить?

– Не думаю. Нам за тобой присмотреть?

– Посадить своих людей в кафе, расставить их вокруг… спугнете! Шервинский ко мне даже не подсядет.

– А если вообще придет не он? – спросил Тепляков.

– Если кто-нибудь возьмется выдавать себя за Шервинского, я вряд ли его раскушу.

– Мундштук, – сказал Тепляков. – Из старого, уже иссякшего источника я когда-то получил информацию, что Шервинский как будто бы через мундштук курит. Ты погляди. Особенность видная!

СТЫЛЫМ зимним вечером возле кафе, промерзая, стоит фактурный финансист Федор Зуев.

К нему подходит случайный мужчина.

– Сигаретой не угостите? – спросил он.

– Не курю, – ответил Зуев.

В ОККУПИРОВАННОМ неотчетливо бубнящими посетителями кафе полностью отмобилизованный Дмитрий Макеев делит стол с расплывчатым сорокалетним господином, пользующимся среди прочего и фамилией Шервинский. На Макееве куртка, на Шервинском пальто, перед мужчинами формально заказанные салаты, через несколько столиков от них притягательная и одиноко сидящая Евгения Никонова разговаривает по мобильному телефону.

– В куртке не жарко? – поинтересовался Шервинский.

– Но ведь и вы пальто не снимаете, – сказал Макеев.

– Я пришел позже вас и еще не согрелся.

– Что-нибудь для согрева возьмем?

– Пожалуй, обойдемся, – сказал Шервинский. – Для сухой беседы данное, не очень уютное кафе – заведение приемлемое, но для задушевных возлияний удачным местом оно мне не кажется. Да и контакт у нас пока не тот.

– Покурим? – спросил Макеев.

– У меня с этим трудности.

– Хотите бросить?

– В тупой форме, – ответил Шервинский. – Вся острота хотений оставлена мною там…

– Где?

– В прошлом. А вы не сообразили? Сагдеев мне докладывал, что разум у вас ничего.

– Это его мнение, – сказал Макеев. – А к его мнению вы, по словам Сагдеева, прислушиваетесь.

– Блестящее дополнение, – усмехнулся Шервинский. – Мнение. Дополнение. Мышление.

– Да, – кивнул Макеев.

– Ваше мышление не прямолинейно и его подобный склад вам неоднократно поможет. При условии, что вы в его изгибах не заплутаете. Неадекватного подручного я подле себя держать не стану. Вы в армии служили?

– Не привелось.

– Сразу в милицию пошли?

– Я абсолютно не понимаю, о чем вы говорите, – пробормотал Макеев. – Откуда у вас такие… от Сагдеева?

– Я бы покурил, – сказал Шервинский.

– Ну, курите.

– Мне будет непривычно. Я использую мундштук, а он куда-то запропал – идя в кафе, я за ним полез и не нашел. Тут в кафе мундштук мне не пропадут?

– Я спрошу.

– Заодно их отношением к ирландскому Албею поинтересуйтесь.

– Сорту пива? – спросил Макеев.

– Святому Албею из страны Ирландии, отдавшему на съедение львам табун небесных лошадей. Вы его поступок приветствуете?

– Всех обстоятельств дела я не знаю, а без этого рассуждать о виновности или невиновности не пристало.

– Кому? – осведомился Шервинский.

– Гражданину. Любому – не обязательно из органов.

– Я уразумел, – сказал Шервинский. – Поглядите, что у вас за спиной.

Обернувшийся Макеев не замечает ничего необычного; повернувшись назад, он видит направленный на него Шервинским ствол.

– Посмотрели? – спросил Шервинский.

– Всмотрелся, – пробормотал Макеев.

Шервинский, одобрительно подморгнув обеими глазами, стреляет, Макеев хватается за разодранную пулей грудь, услышавший выстрел народ разделяется на тех, кто волнуется и тех, кто от еды и общения не отвлечен; разговаривавшая по телефону Евгения Никонова окоченело сидит с открытым ртом. Шервинский прячет руку с пистолетом под пальто, оглядывает пространство кафе и степенно встает из-за стола.

– Вы, – простонал Макеев, – вы…

– Я, – промолвил Шервинский.

– Вы… вы Шервинский?

– Нет.

Шервинский поднимает воротник, выходит на улицу, проходит мимо подозрительно покосившегося на него Федора Зуева; смертельно раненый Макеев находит силы нащупать за пазухой пистолет и последовать за Шервинским; шатаясь, вывалившись за порог, Макеев падает у ног Федора Зуева. При ударе тела об асфальт пистолет из руки Макеева вылетает. После непродолжительных размышлений и озираний его подбирает Федор Зуев. Пистолет засовывается им за пояс, Зуев спешно движется прочь от кафе; у себя в квартире, поискав глазами подходящее место для тайника, Федор Зуев вперивается в экран выключенного и стоящего в нише мебельной стенки телевизора.

Изогнувшийся Зуев запихивает пистолет за телевизор.

ЗА РАБОЧИМ столом в обставленном и раскрашенном с буйной фантазией помещении финансового отдела Федор Зуев сидит с ссутулившейся спиной и устремленным в документы взором; рассерженная Елена Никонова, занимающаяся финансами усиливающегося модельного дома совместно с Федором, недовольна как сегодняшним поведением Зуева, так и вчерашним.

– Эту тему мы молчанием не обойдем, – заявила Никонова. – Я думала, ты заготовишь в свое оправдание целую речь, а ты, видите ли, настроился сделать вид, будто бы ты не убегал и не бросал меня в кафе, где стреляли.

– Всего однажды, – сказал Зуев. – И не в тебя – тот, кому досталась пуля, упал прямо у моих ног. Ты-то полиции дождалась?

– С чего мне это? – фыркнула Никонова.

– А мне с чего? Шастать по повестке свидетелем не больше твоего я стремлюсь.

– Я поспешила уйти не поэтому. Меня потащило наружу чисто эмоционально… из-за испуга.

– Ну, а я головой сработал, – сказал Зуев. – Привлек ее по необходимости, чтобы усилить свои позиции, которые были куда сомнительнее ваших. Вы-то все, когда кто-то стрелял, сидели внутри, а я отчего-то стоял на улице… суровый следователь меня бы вволю помытарил, выспрашивая, почему же я столь особенный.

– В двух словах, разумеется, не объяснишь, – усмехнулась Никонова.

– Конкретно про вчера я бы сказал, что из кафе я вышел один, потому что мы с тобой уже поели… и ты захотела поговорить по телефону. С мужчиной?

– Тебя не касается, с кем.

– Вот я и вышел. Зачем мне тебя смущать? Мерзнуть на морозе и теряться в раздумиях, с кем же ты в обход меня крутишь, с моей стороны культурнее. М-да… одному думается мощнее.

ВЫСТАВЛЯЯ вперед себя левое плечо, Федор Зуев наедине со своими мыслями протискивается сквозь создавшееся у станции метрополитена людское сборище; раздвигаемые Зуевым люди на него не смотрят, каждый из них, как и он, поглощен собой, Федор Зуев залезает в маршрутное такси, проходит вглубь салона и садиться рядом с протянувшим ему руку знакомым – приветливым наладчиком Максимом Кирюшиным.

– Хай, – сказал Кирюшин.

– Хэй-хэй, – пробормотал Зуев.

– Почему не на машине?

– Не успел зимнюю резину поставить.

– А теперь что, поздно? – спросил Кирюшин.

– Куплю новую и тогда… Горпакова из восемьдесят восьмой квартиры знаешь?

– У него вроде синяя «хонда».

– Ни хрена у него нет, – сказал Зуев. – Моя резина лежала у Горпакова в гараже, и когда гараж обокрали, мою резину единым махом с его «хондой» сперли. Этакой вишенкой на торт… сами того не ведая, воры пересадили на общественный транспорт сразу двоих.

– Но тебя-то ненадолго. Твое «рено» сегодня с утра я видел.

– У подъезда или где-нибудь на трассе? – осведомился Зуев. – Если на трассе, то его угнали.

– По дорогам прочие похожие ездят, но твой неподвижен. Настолько завален снегом, что выглядит, как ничей. Крут ты с ним. У тебя на работе ты, вероятно, белой вороной считаешься. У вас в модельном доме приветствуется мягкость, обходительность – люди же у вас утонченные. С повышенной ранимостью из-за некоторых особенностей и надобностей… творить. Изобретать фасоны.

– Я занимаюсь финансами, – промолвил Зуев. – Их творчество мне по барабану.

НА ОСНОВАТЕЛЬНОМ столе разложены плотные листы со схематичными набросками будущих одежд – в обоюдной заинтересованности над ними склонились чопорный директор модельного дома Роман Доловинин и цветасто разодетый модельер Афанасий Костенко; директор волнисто проводит пальцем по одному из листов, модельер, задействуя авторучку, тут же придает творению новые контуры, на стоящего в дверях директорского кабинета Федора Зуева директор и модельер не глядят. Терпение Зуева истощается.

– Вы будете меня слушать? – поинтересовался Зуев.

– Ты, Федя, нам не мешай, – откликнулся Костенко. – У нас тут образовалась срочность… ты погоди.

– Чего погоди? – возмутился Зуев. – Моим временем не тебе распоряжаться! Меня звал не ты, а директор, и я подозреваю, что вы, Роман Васильевич, желаете выслушать мое взвешенное суждение относительно вашей идеи сменить банк. Поданную вами мысль я обдумал. Соотнеся рейтинг надежности с предлагаемыми выгодами, я в порядке очередности вам перечислю. Надо?

– Банков мы коснемся в свой час, – сказал Доловинин. – Сейчас я позвал тебя насчет Будды.

– Кого? – не понял Зуев.

– Заказ у нас! – воскликнул Костенко. – От театрального сообщества, пожелавшего, чтобы мы для яркой мистерии о Будде костюмы смоделировали и пошили. Из-за важности данной персоны наш директор поручил проект мне, ведущему модельеру, и кое-что на суд Романа Васильевича я уже принес. Есть интерес – подойди и оцени. Роскошные намечаются наряды!

– У меня Будда с ними не ассоциируется, – пробормотал Зуев. – Он же вроде отшельника… в расползающихся лохмотьях. Не в фирменных же тряпках.

– До того, как уйти из мира, – сказал Костенко, – Будда был богатым царевичем, жившим во дворце со всеми вытекающими – девицами, тусовками, эксклюзивными одеждами, бесконечными пирами и развлечениями, об этом Будде постановка и будет. Будда будет… будто Будда… хмм. Будду—отшельника современная публика бы проигнорировала. Он бы даже на премьеру зал не собрал.

– Может быть, – кивнул Зуев.

– Я отвечаю! – заявил Костенко.

– Твоя убежденность тебе не уродует, – проворчал Зуев. – Меня-то, Роман Васильевич, вы зачем вызвали? Что я поведать вам должен?

– Тебе, – сказал Доловинин, – следует проанализировать, не оскорбит ли этот спектакль чувства верующих. Втихую пусть возмущаются сколько хотят, но активная форма чревата – помимо актеров и режиссера, гнев ведь и на нас падет. Возвращайся, Федор, к себе и поразмысли о том, какая у нас вероятность увидеть из окон разъяренных буддистов, офис нашей конторы шагающих громить.

Федор Зуев задумался. Совершив переход из директорского кабинета в финансовый отдел, он сел за стол и сковал себя столь сильным умственным напряжением, что Евгении Никоновой стало за него боязно.

– Ты бы носорогов по извилинам не слишком гонял, – сказала Никонова. – Они с топотом и хрипом там у тебя носятся, а чего-нибудь отыскать не по ним – не тот они вид. Не собаки. Тебе сказано подумать, но если ты совершенно не в теме, то что ты надумаешь? Да ноль. Что о Будде, что о… квазарах.

– Это кто? – спросил Зуев. – О квакерах я слышал, а о квазарах… с религией связано?

– Кажется, с астрономией. Я уточню в Интернете. О Будде поглядеть?

– Взять и набить «Будда»?

– Все так делают, – сказала Никонова.

– Но тут же случай особый. Все-таки Будда… имя громкое, а кто под ним скрывается я, к моему стыду, почти не знаю.

– Он – основатель буддизма.

– А что есть буддизм? – поинтересовался Зуев.

– Мне припоминается, что буддисты бережно относятся ко всем живым существам. Забравшегося в огород зайца на вилы они не поднимут. И в скачущего мимо участка павиана копье не бросят.

– Хоть я и не буддист, но и я бы не метнул.

– Ты по доброте душевной, а буддисты из-за веры в переселение душ. Разница между вами огромна. Перед тобой просто павиан бы пронесся, а буддист бы увидел перед собой своего сколовшегося героином кузена или умершего от старости прадедушку. Он мог их при жизни ненавидеть, но когда они переродились, убивать их для него непозволительно. И кстати, чертовски опасно – перерождения-то на этом убийстве не закончатся. Павиан переродится в человеческого младенца, разовьется в усатого, порочного кабальеро и придет мстить. Не посмотрит, что перед ним родственник. Как и тот не посмотрел.

– В сути буддизма, – пробормотал Зуев, – ты, по-моему, что-то напутала. Я пойду в книжный и серьезную книжку о Будде куплю – с описанием его личности и учения, им внедрявшегося. Я в него углублюсь. До отпущенных мне пределов. А они….

Вскинувший подбородок Федор Зуев оценивает собственные познавательные возможности нисколько не пренебрежительно.

В КНИЖНОМ магазине он вертит высоко поднятой головой и, углядев сплюснутую, ничем не занятую девушку в форменном одеянии, вальяжно движется к ней.

– Будда у вас в каком отделе? – спросил Зуев.

– Книги в философии, – ответила Маша. – Настенный календарь, если такой имеется, там же, где и остальные календари – развернитесь, пройдите и слева.

– И на календаре я самого Будду узрею?

– А что вас удивляет?

– То и удивляет, – промолвил Зуев.

– Не понимаю, чему тут удивлятся. Календари с православной тематикой поступают в наш магазин абсолютно точно, а страна у нас, как ее… многоконфессиональная. Глядишь, и Будду для кого-нибудь размножили. Я не в курсе. Идите к календарям и спросите у той девушки, которая при них.

– Да не нужен мне календарь, – резко заявил Зуев. – У меня и в голове его не было, пока вы мне о нем не сказали. За язык я вас не тянул.

– Вы что, скандалите? – выдохнула Маша. – За книгой о Будде он пришел!

– Именно что за книгой, а не за календарем. Календарь всплыл из-за вас!

– И из-за какого паршивого календаря вы тут на меня орете?!

– Ни к чему тебе так, – процедил Зуев. – Советую обратно на меня перевести. Календарь не трожь! Календарь с Буддой никакой не паршивый!

– Вы верите в Будду? Ну тогда, простите. И чего мы кричим… когда этот хренов календарь в продаже, может, вообще отсутствует!

– Выходит, ты продолжаешь, – грозно промолвил Зуев.

– Сам угомонись! – крикнула Маша.

– Я найду на тебя управу. Сучка! Девка магазинная с задатками вокзальными. Молчи!

– Не промолчу! Я тебе столько наговорю… столько ужасного тебе сделаю…

НА ПОЛУ уютного магазинчика эксклюзивной одежды лежат четыре трупа. Магазинчик заполнен милицией: проводится осмотр, составляется протокол, выискиваются и находятся гильзы; проницательный подполковник Севостьянов и безусый лейтенант Баляйкин уныло взирают на полковника Теплякова.

Иван Сергеевич Тепляков, наглядевшись на общую картину, склоняется над покойником, находящимся к нему ближе всех.

– Я подзабыл его фамилию, – пробормотал Тепляков.

– Старший лейтенант Зубачев, – подсказал Севостьянов. – Из группы майора Свиблова.

– Майор вон он… лежит, – кивнув на труп, сказал Тепляков. – Свиблов мне частенько с ухмылочкой говорил, что до полковника-то он по-любому дослужится и за большими звездами дальше двинет… честолюбивый был мужик. Следил за собой. Шмотки носит не с рынка.

– Его и пуля нашла в бутике, – сказал Баляйкин.

– Это, мне кажется, совпадение, – промолвил Тепляков. – Записью камеры наблюдения мы располагаем?

– Ее изъяли, – ответил Севостьянов.

– На наши?

– Полагаю, Шервинский. Видевшая перестрелку девица утверждает, что стрельба велась трое на двоих.

– Я с показаниями девицы ознакомлен, – сказал Тепляков. – Ушедшего бандита она готова опознать, но как до этого дойдет, у нее и глаза от ужаса опустятся, и еще чего-то чисто женское. Нам необходимо опираться лишь на собственные силы.

– Мы, – сказал Севостьянов, – на них и… на Свиблова мы рассчитывали.

– Совсем провально группа майора не выступила, – сказал Тепляков. – Сагдеева-то завалили. Лейтенант! Сколько они сумели дырок в нем понаделать?

– Четыре, товарищ майор, – ответил Баляйкин.

– Немало, – сказал Тепляков.

– Тем паче, если стрелять начали не они, – сказал Севостьянов.

– На мой взгляд, не они, – сказал Тепляков. – А по-твоему?

– Полагаю, Шервинский, – ответил Севостьянов.

– Склоняюсь к тому же. К следующему развитию: контролируя передвижения Сагдеева, группа Свиблова шла за ним. Безусловно врассыпную, сугубо умело – Сагдеев зашел в этот магазинчик, кто-то из группы вошел следом, а в магазинчике Шервинский. Он нашего парня и распознал. На выстрелы вбежали двое наших других, за дверью стоявших – сначала на одного больше было у Шервинского с Сагдеевым, потом стало у наших. За наших мне очень горько…

В ФИНАНСОВОМ отделе модельного дома и веселье, и вдумчивость; Евгения Никонова кокетливо смеется, сказавший ей нечто, вероятно, забавное Афанасий Костенко гротескно покручивает бедрами и поводит плечами, Федор Зуев читает за столом книгу «Жизнь Будды». Она его интригует. Внешние раздражители значительны, но Федору Зуеву удается их от себя отсекать. Кое-как.