Читать книгу «Наследник графа Цеппелина» - Петр Альшевский - Страница 2

На протяжении трех лет я заезжал к нему в Париж, и он, укрывшись в своем особняке, рассказывал мне о себе, отвечая на мои вопросы и усмехаясь над охватившей меня идеей составить из наших бесед небольшую книгу.

Он говорил, что это не нужно, но, если хочешь, работай и не отступай.

Я использовал предоставленную мне возможность и практически не выключал диктофон, вылавливая услышанные, а после и переработанные мною слова, столь долго удерживавшие меня в притяжении этого отстраненно державшегося человека.

По неведомой мне причине войдя к нему в доверие, я пытался быть раскованным и свободным, поражаясь проявляемой по отношению ко мне терпимости, не позволившей ему посоветовать мне больше у него не появляться.

Намеченное я довел почти до конца. За допущенные ошибки с меня, пожалуй, не спросят. Да здравствует рок-н-ролл и буддизм большой колесницы.

Кофе я выпил, большое спасибо, особенно за коньяк, подлитый тобой до краев в мою чашку, где кофе было на дне. Если не возражаешь, давай сначала о детстве. Великом этапе бытия, когда все еще впереди, и ты об этом не задумываешься, с наслаждением довольствуясь настоящим.

Я родился в Москве в 1967-м году, и лет с четырех, уже начиная что-то осознавать, жил в двухкомнатной квартире на Ленинском проспекте. В детский сад я не ходил, сидя дома – родители уходили на работу, оставляя меня сначала не помню с кем, а затем одного, бродящего по комнатам, думая о своем. Я смотрел в окно и играл во взрослого, ставшего лилипутом, в силу чего желающего выброситься из окна; выходя на балкон, я дышал, передо мной открывался привычный вид, и я не обращал на него никакого внимания.

В окно – из окна – мама с папой задерживаются – я не терялся, расставленных мною на балконных перилах игрушечных индейцев не сталкивал, их сдувал ветер.

Они падали, я выскальзывал из квартиры, дверь я не закрывал. Подобрав их с газона, нес обратно, включал музыку, мне очень нравилась одна отцовская пластинка. Кстати, к этому времени отец перешел на службу в МИД, и у папы появились возможности доставать недоступное остальным. В числе прочего и средства для принятия реальности, расширяющейся в моем случае вверх и вкось из-за наличия в ней той самой, кажется польской, пластинки «Rolling Stones».

Я ее ставил и ставил наравне с замечательными историями о Златовласке, бароне Мюнхгаузене, шестая перемена блюд… седьмая перемена блюд… барон наелся, и я поднимаю иглу, вынимаю из конверта наиболее значимое, песня начинается с хорового зачина, затем они расходятся, следует западающий в душу припев… You can’t always get what you want.

Что, папа, это значит?

Ты не всегда можешь получить то, что ты хочешь.

Я в курсе, совсем мало жил, но в курсе, перебегая через дорогу, стремлюсь в Нескучный Сад слушать невидимых птиц, мне хочется обнять каждое дерево, пожелав ему быть не срубленным, я расту, вскоре пора идти в школу. До страшного дня еще месяцев пять.

Мы плывем с отцом на речном трамвае, внимая шуму нашего родного единственного города, за нами с той же скоростью плывут утки. Мне так представляется, спойте и вы, ваши голоса заглушаются двигателем, непроверенные данные об идеальной погоде на завтра не препятствуют мне улыбаться сегодняшнему дождю. Отец не взял зонт. И не уводит с палубы под навес.

Взирай, говорит, промокай, у меня выходной, вернувшись на берег, зайдем в магазин и я куплю тебе лимонада.

Продрогнув под апрельским дождем, я радостно соглашаюсь. В пустынном проулке пьем, передавая, из горлышка, выбравшись на проспект, сталкиваемся с отдыхающими массами, отец не слишком восторгался людьми. Не соприкасаясь с ними, он относился к ним с уважением, но при необходимости контактировать не спешил раскрывать объятия, умело держа дистанцию. Вы сами по себе, я сам по себе, копите деньги, ловите мух, и всего вам наилучшего. На работе его ценили – спокойный, исполнительный, в политическом своемыслии не замечен, плюс крепкая семья, моя мама и я.

Какая ты красивая, любимая! Какой же ты странный, сынок! Первого сентября 1974-го я стоял на залитом бетоном плацу на муторной школьной линейке, куда они привели меня вместе – придя домой, я просил меня больше туда не посылать, но мама сказала, что это обязательно.

Став умным и образованным, добавила она, ты пойдешь по стопам отца, который тогда выбьется в серьезные начальники и посодействует тебе в карьерном продвижении.

Какая-то чушь, пробурчал я.

Ты бы желала видеть его членом Политбюро? – смущенно поинтересовался отец.

Я рожала его не просто так, веско ответила мама, готовя праздничный ужин в ознаменование моего вступления в контролируемую жизнь.

Из под контроля теперь было не выйти. На уроки ходи, уроки делай, задобренный подарками классный руководитель постоянно на проводе – как у него успехи? Негативные сдвиги не наблюдаются? Вы с ним, Ольга Ивановна, без сантиментов, обрабатывайте пожестче, в дошкольные годы мы избаловали его свободой и одиночеством, и я бы порекомендовала вам спрашивать с него поактивнее: ради исправления допущенных нами ошибок.

Душите меня, безжалостно ломайте, я с ранцем в толпе галдящих детей в одинаковой форме, возвышенный настрой пропадает, со мной покончено – не дури, Пашенька. Гляди вон туда. Чей это портрет?

Это Ленин.

Я не сомневалась, что ты знаешь. Да, это Владимир Ильич. А чем он известен?

Он, вероятно, в чем-то знаменитый хороший человек. Но я не настаиваю. Отец мне о нем не рассказывал, а телевизор я почти не смотрю.

В твоем случае смотреть телевизор довольно полезно. Полезнее, чем вести беседы с твоим отцом, не просвещающим тебя истинной роли нашего вождя и учителя. Придется позвонить в его министерство и сказать все как есть.

Не надо, не звоните. Он мне говорил – я только забыл по глупости.

Ну, это другое дело. В субботу после занятий уборка территории – не смей увиливать. Второй раз не прощу.

Бежать от диктата, прятаться в раздевалке, из куртки старшеклассника пропала мелочь, я не брал, деньгами на карманные расходы меня обеспечивали, и я проносил их обратно, у меня все есть. Небо, пластинки, луна – за луной я наблюдал украдкой, поскольку спать меня клали рано. Отоспись и наберись новых сил, в учебе без них никуда, но чему мне учиться, если по правде? Очень многому. Но в школе этого не преподают, там пресс приземленных предметов, я бы не сказал, что мне хотелось летать, однако тупо ползать меня тоже не прельщало.

You cant always get what you want… Я и не получаю. Меня давят и утрамбовывают. Ребята из нашего первого, второго, третьего, четвертого «Б» считают меня сильно задающимся, ставящим себя выше всех, гнилым надменным товарище – это не так. Когда мне не натягивали разум чем-то обязательным, я не чурался общества, с великим удовольствием выходя во двор поиграть в футбол. Без дела с рогаткой я не бродил, у подъезда со скуки не засиживался, но погонять мяч обожал, и достаточно неплохо, парни лет по пятнадцать спорили до хрипоты за право взять меня в свою команду, а над всем стоял дядя Гриша.

Ему было под пятьдесят, он лысел и неопрятно одевался, руководя на нашей площадке всем футболом. Зимой хоккеем: без коньков на расчищенным снегу в крайне редких тогда дутых сапогах или валенках, черная шайба зарывалась в сугроб, на ее поиски бросалась вся участвующая в игре детвора – швыряй точней! мы ее не найдем! будешь сам покупать! По-хозяйски улыбаясь, дядя Гриша нас успокаивал: не волнуйтесь. Я куплю. Не о чем говорить.

Часов в шесть мы собирались у поля в ожидании не идет ли он с работы. И вот слышится крик: дядя Гриша! Где?! Я здесь, чуваки. Сейчас переоденусь и выхожу.

Будучи нашим кумиром он являлся довольно самодовольным мужиком. Забьет метров с двух в пустые ворота и, возвращаясь, твердит: вы видели? Голик-то, а? Нет, вы видели? Такой супер голик.

Приехав из Штатов в Москву, я повстречался у памятника Гагарину с одним моим прежним приятелем, выросшим в том же дворе, и спросил у него насчет дяди Гриши.

Дядя Гриша зарвался, сказал он. Мы все повзрослели, а он относился к нам словно бы играющему с ним по старой памяти народу как прежде от семи до девяти. Однажды он вышел и начал по привычке нас строить – ты за меня, ты за другую команду, ты вообще отдохни… Короче, его послали. Он понурившись ушел и больше никогда не приходил.

Некрасиво сложилось. Я рад, что меня тогда уже увезли.

В Амстердам. Твой отец получил должность культурного атташе, и вы уехали: отец – трудиться в посольстве на благо родины, ты – начинать вершить путь психоделической личности. По приезду в свободный мир тебя сразу проняло? Наркоманы попадаются чаще пьяниц, на железной кровати позевывают с шариком сиреневого мороженого, продвинутому режиссеру для любовной сцены требуются 80-летний и 9-летняя, ты и моложе, и старше.

Мне тринадцать, несчастливое число и возраст под стать, Нескучный Сад мне не увидеть, какой-то я нудный, я себе неприятен. В комфортабельном лайнере меня угнетали злые предчувствия, куда я лечу? Отец знает голландский, но мне же не с кем поговорить, с кем мне говорить? зачем? я и дома предпочитал молчать, в соседнем кресле счастливая мама, она наконец-то вырвалась, папа хмур и остекленевшими глазами взирает в иллюминатор, мы пребываем с ним в схожем расположении духа, пристегните ремни. Объявляется посадка.

Папа, сынок, сынок, папа, я тебя спросил и ты мне ответь, ты и ответь, не я тебя сюда завез, а ты меня, мне, сынок, приказали отправляться в дорогу, не мог же я оставить тебя, я, папа, не напрашивался, не настаивал и ты.

Нам, сынок, завидуют миллионы сограждан.

У них, папа, наверное плохо с головой.

Давай не скажем встречающим, что и у нас с ней беда, если приземлившись, мы не восхищаемся потрясающей ухоженностью аэропорта, скривившись от приятного запаха тюльпанов, они здесь везде, а где одуванчики? В Нескучном Саду я втыкался носом в их желтизну, сдувал на тебя их старость, я громко смеялся, сынок, в ближайшем время, увы, не придется, за нами из посольства прислали автомобиль, мы бы, папа, добрели и пешком.

Мама бы, сынок, возмутилась. Она рвалась к этой жизни и я не сумел ее удержать, в моем отделе МИДа мне доверяли как непьющему семейному человеку с необходимым знанием политической обстановки, повсюду, сынок, враги.

В Москве, папа, врагов у меня не было. И у тебя я их не замечал.

Ты еще молод, абсолютно не подкован в вопросах строительства коммунизма или социализма, я что-то, сынок, запутался, мое дело выставки и музеи, организация выступлений ансамблей народного танца и прочие скромные мероприятия. В комитете госбезопасности мне наказали не влезать в насущные проблемы обороноспособности, проявляя инициативу исключительно в гуманитарной сфере.

Отлично, папа, чудесно, болтай на вернисажах, гуляй на банкетах, будь другом нетрезво галдящей элите, и я себе кого-нибудь найду.

В Амстердаме я впервые близко увидел черного. Остановившись, разглядывал, наверное, он достойный и неожиданный, у него есть сын, мой сверстник, в этом могут быть сомнения, он несколько оборван и столь же внимательно смотрит на меня, не отводя глаз, как и я от него, затем он что-то говорит, я не понимаю, но запоминаю. Произнесенные слова сложились в музыкальную фразу, поддавшуюся переводу через два месяца моей жизни в Голландии. Я ни к кому не обращался за помощью, старался перевести ее сам, и мне удалось. Тогда он сказал: «Детям не продаю».

Вероятно, он торговал наркотой. Судя по оранжевой кепке являлся патриотом. Мое праздное любопытство показалось ему заинтересованностью в срочной дозе, у него все с собой, но у него и принципы, его моральный каркас в прекрасном состоянии; почесав плечом ухо, он первым развернулся, я первым ушел. Направившись к посольству, водил пальцем по витринам дорогих магазинов, не представляя, что мой палец – стеклорез. Не представляя себе этого с громадным безразличием, я, заложив руки за спину, высоко поднимал правую ногу, протаскивал, шаркая, левую, из кофеен сочился тошнотворный сладковатый аромат, прохожие мягко отодвигали меня со своего пути, я им органически чужд, они хотят меня уничтожить. С ледяным спокойствием в чужой стране пожрут русского мальчика; да это нелепо, им не обломится, на моей стороне генетическая закалка и здоровая кровь, я маленький, но уже человек – с развитым мышлением и слабым голосом, готовым окрепнуть и не молить о пощаде, распевая в пламени костра оберегающие блюзы.

Познакомив меня с творчеством Мадди Уотерса, отец говорил: это существенно. Можешь мне доверять. Тебя зацепит и тебе повезет.

Скучая по Москве, я плохо спал, бросал тело в рывках с бока на бок, мое самообладание оставляло меня, художественные открытия оказывали посильную поддержку – в соленом, непригодном для жизни океане существования я бороздил каналы на льдине из пресной воды, попутно откусывая от нее спасительные куски, рядом восседали Мадди Уотерс с Би Би Кингом: сядьте на корточки. Не отморозьте себе ничего. Вы – супермены, я – супермен, вы чуть безумны, я чуть безумен, взобравшись на нижний этаж перевернутой башни я заснул раньше, чем думал и уже вижу сны в несерьезной позе трясущегося зародыша, добиваясь ощутимого результата, у меня такой информации нет. Задранный ковер сойдет за откинутое одеяло, лежащий на полу ребенок заслуживает уважения, ему тривиально легко совладать с накалившейся обстановкой в его юных мозгах, механики починят самолет и я полечу. Не просыпаясь. В Москву.

Ты летал, сынок?

Скоро, папа, полечу.

Мы слышали, как ты кричал прошлой ночью.

Не разобрали о чем? Для планирования дальнейших путешествий это были бы ценные сведения.

Даже так, сынок?

Если ты мне приснишься, я непременно уговорю тебя отправиться со мной.

С ним я бы пошел куда угодно, надеюсь, и он со мной, но отец постоянно занят, и я его понимаю, я не пристаю; довольствуясь малым в весенние пасмурные дни, общаюсь с улыбчивыми ребятами из посольства, привыкшими к загранице и оторванности от дома, равняясь на своих родителей, как правило людей с низменными интересами. Получше одеться, создать впечатление, побольше накупить – такими мне виделись и они, и моя собственная мама, не знаю каким образом пробившая отцу назначение а Амстердам, абсолютно не догадываясь, что там он вконец превратится в колоритного индивида.

Мне ясно. Элементарная логическая цепочка: высокодуховный человек – Амстердам – марихуана. Обнаруженный на балконе медведь. С крыльями? А иначе как бы он смог. Держа над головой газету от палящего солнца. Она загорелась, начал падать снег, болезненная неуверенность в достаточности самодостаточности растворилась в гуле танковых учений, проводимых на полигоне покинутой родины: твоего отца заела ностальгия?

Его и в Москве изводила тревога. Тот ли я, кто не сегодня-завтра помудреет? Удержусь ли я в рамках, избавляя от неудобств зависящую от меня семью? Проигрывая в уме гипотетические комбинации, папа безостановочно прогрессировал в известном только ему направлении: я сорвусь – меня осудят – поймать меня у них не выйдет; я отважусь на поступок – меня скрутят и поместят в клинику – пострадают близкие; предпочтительней на все наплевать, но не в Голландии, а заранее, никуда не уезжая, ты чего, сынок? спасибо за заботу, я с тобой, не беспокойся, воспитывая в себе готовность к борьбе, тебе не помочь мне в поднятии тяжестей, имея взволнованный вид, я говорю: давайте жить по-настоящему. Будет немного больно. Круг обязанностей строго обозначен, дело не должно пострадать, посол вызывает на разговор и стучит кулаком по столу, указывая на недостатки, наверное, это хорошо.

На отца жалко смотреть. По определенным причинам он редко мог соответствовать предъявляемым требованиям, и, мама, закусив губу, продолжала в нем разочаровываться; запланированный выезд на природу отменяется ею ради посещения нетрадиционного специалиста: подконтрольного конторе араба, занимающегося снятием порчи – отец, поругавшись, не пошел. Упрямо спорил с ней пока не сдался.

Взяв меня за руку, поехал к этому мутному целителю, но того не оказалось на месте, и мы сели в автобус, закрыли глаза, ушли в себя, отец заметно нервничал, бормоча о неслучайных ошибках, упоминал и о находящейся в опасности Кубе, подбирающейся к пупку электродрели, принесенной в посольство крысе; зачем же, сынок, ты ее припер?

Она сама подошла и, вцепившись зубами, повисла на моих брюках.

Люстры, крысы, бриллианты – сколько интересного мусора. Упакованные дамы чокаются казенным хрусталем, заглатывая фуа-гра со свежим манго, пожирают осетрину под крабовым соусом, где-то там в кастрюле дозревала крыса, конкретно на меня повар не показывал, и это не ты, это не я, я бы не подбросил: для повышения твоего престижа, я бы осмелился, а так нет, осмысленно нет, тебя не арестуют по подозрению в шпионаже?

Нет. Какой из меня шпион. Кто мне доверит секреты и поставит себя под удар… втайне от мамы я сгораю изнутри, примеряя подаренную удавку.

Сними ее, папа. Используй ее, как лассо.

Крутая мысль, сынок, но кого же арканить, кому вещать тягучим шепотом: я выпадаю из обоймы, даю запоминающиеся осечки, недели на две меня еще хватит, выбежать бы из бани на мороз – не для закалки. Мне просто жарко, ужасно душно, не затевай, сынок, мою игру и ты станешь значительнее меня. И твоей мамы. Я же любил твою маму. Попав, как сказано у Ростана в «Амура хитрую засаду», с первого взгляда понял, что у меня с ней не пойдет, однако возобладали чувства вырубающие голову, потворство маминым понятиям о счастье занесло меня на чужбину, где не нужно проявлять особых способностей, если ты в штате и на зарплате. Ничего… все путем… и в животе колики.

Я не прерывал его выступление. Дослушав, сочувственно хлопал по плечу и выходил прогуляться перед сном, с удивлением натыкаясь в парке на нашего кэгэбиста, напряженно сидевшего под фонарем, разложив на коленях рисунки с животными. У Евгения Петровича коала, бизон, альпийский козел… Вас заводят зоо-картинки? – спросил я. – Это не беда. Мы в свободной стране.

Ступай откуда пришел, Павел, – недобро прошипел он. – Уже поздно, и тебе нечего здесь расхаживать, провоцируя различных извращенцев, которых полно в капиталистическом мире. И побеседуй с отцом. Окажи на него влияние, втолковав ему истинное положение вещей; наши с ним разговоры ни к чему не приводят, и мне надоело его вялое рукопожатие и расходящийся по всему посольству запах марихуаны. Это же беспредел! Он говорит: это не я – это беспредел, но я не виноват, я выясню кто этим занимается, не надо! не берите на себя мою работу. Учти, Павел – если вас отправят обратно, приличной работы ему не найти, придется идти трудиться на какой-нибудь мопедный завод, в общей, ты на него повлияй. Твой батя дурит по-крупному, и мы будем вынуждены принять меры.

Пожалуйста, принимайте, я с удовольствием вернусь в Москву; находясь здесь я ничего не выигрываю, нет смысла отрицать, что близится голодная пора, но мама закончила институт торговли, она нас прокормит, позорный голландский эпизод не простит; из крана навязчиво капает – сочти за весеннюю капель и возрадуйся случаю порадоваться, отпихивая ногой водолазов с Лубянки, плыви и надейся, я вырос из очередных ботинок, которые мне нравятся, и хожу в них поджав пальцы. Не требуя новых, привыкаю к экономии. У Дома Рембрандта покупаю диковинные хот-доги, готовясь отказывать себе и в мелочах. Я крепкий парень. Мне это понадобится.

В Голландии принято с малолетства скрашивать обед легким алкоголем, но я не пью, табак не курю, о траве в деталях не знаю и не прошу дать попробовать, у отца и без меня море неприятностей, а обращаться к посторонним людям мне нежелательно. Общение с наркодилерами ослабляет: максимум можно спросить дорогу; тебе, мальчик, куда? Ты по виду такой молодой и увядающий, стоя на месте, тяжело дышишь, у тебя выбор между смирением и рывком, пересечь в одиночку границу ты не рискнешь.

Я бы попер, продравшись через лес с заграждениями, успокоился и разочаровался – я шел не сюда. Моя земля дальше. В посольстве о ней никто не вспоминал: мужчины в костюмах, женщины в длинных платьях, задаренные дети забыли и помнить, где они вылезли на поверхность из могил своих предков, рассказывавших им сказки; я люблю русские сказки. Я боюсь повзрослеть и запутаться, научившись открывать банку «кока-колы» с сопутствующим хрустом в висках. И вопрос не в людях. Людей я и здесь избегаю, и в Москве к ним излишне не стремился, важна некая атмосфера… наполнение воздуха… когда есть на что опереться. В Амстердаме у меня с этим худо. Не влезаю на деревья, не подхожу к оврагам, из проезжающих машин ревет популярная мерзость, глубокая музыка тоже звучит, но ее не слышно – слушающие ее ценители интеллигенты, и делают это тихо. В будущем мне бы хотелось быть как-нибудь связанным с музыкой. Уяснять сущность духа под тенью перебитого крыла.

Мысли, определившие мою дальнейшую судьбу, зародились именно в Амстердаме среди тотального засилия сытости и энергетики назревающего скандала.

Теплая, теплая, в царапинах неразгаданность, парящая неподалеку от небес, не мешай мне говорить тебе правду, обвивающуюся вокруг нас тонкими кольцами: в рукопашной схватке с пряничными человечками не обошлось без гитары, зачем-то приобретенной отцом накануне представительного фуршета с участием членов королевской семьи.

На пальцах кровь, на пальцах рук, стриг ногти на ногах, ножницы соскальзывали и протыкали пальцы, приведите аргумент, отключите защитное поле; потребовав внимания, папа выбрался на середину и ударил по струнам. Не умея играть, ударил во второй раз гораздо сильнее. Принялся лупить и лупить, негромко приговаривая: вы пришли. Вы реальны. У нас куча общего, куча фантастически большого проходит мимо над вами и нами. Вы реальны. Сатана вами доволен. Почистите мне яблоко, я опасаюсь брать нож – могу не сдержаться. Вы гости. Вы у нас, но все мы тут, тут мы гости, гости все мы, и вносим дисгармонию, полагаясь на видимость, собравшихся господ роднит неприглядная окостенелость в отношении к незримому, чуждому любой проводимой политике…

Лилась сумбурная русская речь. Голландцы изводились в попытках тактично улыбаться, наши ответственные лица захлебывались безмолвной яростью; на следующей неделе предстоит высылка. Отец примет их решение без единого вздоха. Я собираю пожитки, предвкушая долгожданную встречу с Нескучным Садом – в те дни я не мог и подумать, что окажусь в Москве только спустя одиннадцать лет.

Твой путь лежал в Париж. В небезызвестный город, куда вы прибыли в совсем ином статусе – проклинаемыми невозвращенцами. Родина на вас взъярилась и «плевала на Каина с Иудой синими болотными огнями». Цитата из Горького. Пущенный по следу комитет. Через щель в заборе собака смотрит на козла: капитан подлодки не так уж и глуп – сидит и плачет над мужской фотографией; когда же из воды появится его голова? Побег был подготовлен?

Полагаю, да. План разрабатывала мама, а она сторонится непродуманных экспромтов. Ей не свойственно смятение души: поведение отца лишь ускорило воплощение досконально просчитанного варианта расставания с советским паспортом, и мы пошли у нее на поводу – меня не спросили, папа не посмел возражать. Ему до лампы. Хотите в Москву, поедем в Москву, предлагаешь порвать с прошлым и связаться с западными спецслужбами, ладно, я с тобой, но мне нечего им сообщить, мало-мальски секретной информацией я не располагаю, в пахнущей валидолом приемной все оттенки танцующих языков пламени, мы проветривается над железнодорожным плотном, раздельно добравшись до вокзала, как с хвостом? Мне дали четкие указания. Трое плотных мужчин в шляпах беседуют на смеси голландского и французского, отец, накинув на руку легкое пальто, выразительно смотрит в никуда, мама подталкивает меня в вагон. Мы едем в пригород на всю субботу?

Мы, Паша, уезжаем навсегда.

Навсегда из Амстердама?

Я бы так не сказала. Как раз в Амстердам мы еще сможем вернуться.

А куда не сможем?

Туда, Павел, туда… Ты скоро поймешь.

Я несомненно, я вникну, нас доставляют под охраной в столицу Франции, везут по ярко освещенному Парижу, рекомендуя воодушевиться и не выглядеть столь утомленными, и ты, мальчик, не хнычь. Идиоты… Разве я когда-нибудь хныкал. Опасений в достатке, но я ношу это в себе, только и делаю, что бодрюсь, по лестнице на гору, по лестнице с горы, трусливое убожество, мне не освободиться из-под опеки, я на иждивении у отца, он теперь безработный отщепенец, едва ли нас привезли сюда нищенствовать, мама должна была все просчитать, тянущиеся из приемника мелодии вызывают во мне разноцветные вспышки, лиловый и зеленый описывают дугу над подголовником водительского кресла, коричневый и серый относятся к насупленному папе, завтра мне исполняется четырнадцать. Никаких подарков я не жду.

Мы подъезжаем к воротам, открывающимся без малейшего скрипа, кривоватая аллея идеально выстрижена, в особняка организована встреча, прислуга кланяется и сует отцу поднос с шампанским, чем мы расплатимся? Кто снял для нас подобный замок? Входи же, Паша, сказала мама. Вытри ноги, ну ты вытрешь, слава богу, ты воспитанный парень и не опозоришь меня перед твоим прадедом. Перед кем?

Вот перед ним.

Подтянутый невероятно древний старик в пушистом свитере протягивает мне морщинистую ладонь, глухо рассмеявшись, придвигает к себе и крепко целует в щеку. Я пребываю в сомнениях. Я весь обмяк. Ловлю взгляд отца, но он, почесывая подбородок, отвернулся к стене.

Добрый вечер, Павел.

Здравствуйте. Здравствуйте. Вы меня извините, однако если вы хотите начать беседу, начинайте ее сами.

Складно говоришь, мне нравится. Мы найдем с тобой контакт, я убежден. Никуда, ха-ха, не денемся. Ты заколдован совковой действительностью, но жажда свободы в тебе жива, за потуги воспрепятствовать тебе в ее обретении ты удушишь, правильно, Павел, ты пришелся мне по сердцу.

Тебя касается губами неизвестный тебе дед, ты не ропщешь и не бьешь ему в пах, родная кровь. Ее влияние всегда ощущается. Но неужели ты не знал к кому едешь? За все время тебе никто не рассказал, что в Париже доживает свой век такой родственник? С особняками, счетами в банке, с неизбывной тоской по Родине. Она вас объединяла?

Все полтора года, которые я провел в Париже, почти ежедневно ведя затяжные разговоры с моим славным прадедом Андреем Николаевичем Серковским, удивительным человеком, сохранившим и русскую удаль, и юношескую придурь, мама лгала не мне – всем.

Мой дед, писала она в анкетах, был истинным пролетарием, заслуживающим доверия выходцем из рабочей семьи. Идейным токарем, погибшим на Гражданской войне в боях с армиями генерала Юденича.

Не говоришь же ей правду: мой дед, князь Андрей Серковский, не приняв вашу революцию, отплыл из Крыма в Константинополь; поклявшись на верность царю и отечеству, не складывал оружия до осознания полной безысходности дальнейшего сопротивления; обосновавшись в Париже, поддерживал связь с дочерью, а затем со внучкой, обещая способствовать побегу – изыскивайте лазейку. Ищите возможности. Мама искала. За отца она вышла по любви, но, увидев его перспективы, подпихивала и пододвигала: уважай нужных людей, активизируйся на собраниях, почаще приглашай с нам второго секретаря райкома. Отчаянный алкоголик. Я его отлично помню.

Низкий лоб, обвислые щеки, молодая жена, бессмысленно бормотавшая: благодарю за обед. Вы мои друзья. Обретя друзей, я осуществила давнюю мечту. Могу сказать определенно. Теперь в это уже можно поверить.

А я в Париже, я не верю, слыша шаги тяжело ступающих голубей, не питаю иллюзий по поводу дружбы с престарелым князем; оледенев от непонимания происходящего, нарочито диким голосом вопрошаю: вам девяносто?

Зови меня на «ты».

Тебе сто?

Всего восемьдесят шесть. Закончив с материальной деятельностью, я покину землю отретушированной птичкой предположительно в районе «Комеди Франсез».

Вам… твой юмор по мне.

Кто поставил на мой стул блюдце с абрикосами?

Надо смотреть, куда садишься. Но тобой овладевает всесторонняя слабость. Старческие слезы капают в пустой таз, неприятным звуки раздражают дворецкого Лорана; он настолько деловой и холодный – у него бы классно получилось сыграть в кино наркомана.

Ха-ха, я ему передам, ну ты и шутишь, кхе-кхе, как же ты меня радуешь, моя суть! моя порода.

Не тот был не там, не приспособившись к переменам, пил с утра жидкий какао, от пролитого кипятка на ляжке волдырь – это не только нервы. В бездонном бассейне разные состояния мозга. Плескайся, Павел, поблескивай краснеющими глазами, князь берет на себя заботу о нашем пропитании, не сразу найдя взаимопонимание с моим осунувшимся отцом, соблюдающим особую осторожность, шаря по Латинскому кварталу в поисках травы.

Отныне ему надлежит опасаться и полиции, и агентов КГБ, еловые иголки ассоциируются с отравленными шипами, редкие ели проходят этап развоплощения, индивидуальная реакция на их исчезновение выражается в пугающей парижан тряске плечевого пояса, я хожу за ним и смотрю на небо. С моста Инвалидов на Сену. Мгновенно останавливаясь, пытаюсь догнать, мне есть чему у него поучиться, большинство цепей сорвано, но некоторые еще держат, как бы я мечтал сорваться в Москву, под персиковым деревом ни шороха.

Персиковое, папа – не ель. Персиковая ель, сынок – я въехал. Шумы и вопли, резкие перепады настроения, манящие ароматы, где-то жарят мясо или пожар и горят люди, какие быстрые светящиеся комары. Во множественном числе и они, и я, потому что со мной ты, дай мне полтора часа и я вспомню кто спровоцировал меня порвать с Родиной, эй, женщина! Вы чуть не сбили меня с ног! Прет и не глядит на кого… А мы глядим, мы осмотрительны, ты доволен, сынок?

Я давно доволен.

Будущее для тебя, прошлое для меня, я оглядываюсь назад и учащенно моргая, фокусируясь на подернутых туманом видах с набережной Нескучного Сада, тут же выступает пот, слежащиеся воспоминания кладутся на конвейер забвения, я и на следующей неделе буду в Париже.

Хозяйничающие в эфире шансонье угнетают по-черному.

Князь заказывает из ресторана филе оленя с грушей и жирного тунца в противном чае; пожуем, господа, и в преферанс: о правилах вы осведомлены, моя манера падать на мизер сулит вас немалые перспективы; что у тебя, Павел? Шесть вторых. А у твоего отца Владимира? Он снова пас.

Ты пас, Владимир? Я пас, князь.

А ты, Павел?

У меня шесть вторых.

Не повторяй – я помню. Идя на шесть третьих всего с четырьмя бубнами без туза, я совершаю опрометчивый поступок… имеется прикуп… семерка пик и восьмерка червей… вы меня, разумеется, завистуете, и я решительно подсяду, за семьдесят лет я привык. Свою дебютную пулю я расписал еще до революции в богемном салоне на Ордынке, чья хозяйка мадам Гастон носила мужское имя и предпочитала привлекать молоденьких аристократов для занятий любовью с истинно мужской безжалостностью… Тебе, Павел, знать об этом рано. Ты уже узнал, и твое время придет с той же очевидность, как ушло мое. Я тебе не лгу. Я чувствую и верю.

Князь оказался прав – невинность я действительно потерял в Париже. Незабываемая Николь Буало… пышная шатенка за сорок… В ее дом, стоявший за нашим забором, я попал вместе с мамой, пошедшей познакомиться, потащив с собой и меня.

Бонжур, добрый день, сегодня весьма тепло, погода не подкачала, для домоседов без разницы, мы ненадолго, у вас великолепный французский, я говорю на нем с детства, вы внучка русского князя? да, это так, а это мой сын, прелестно, шарман, меня поражает какой у него взрослый пронизывающий взгляд. Не смотри на нее, Павел.

Я не смотрю…

Ты пялишься на ее грудь.

Я всматривался и меня, тревожа, обволакивает, выпирая из обтягивающих шорт; багровеющая мама чуть ли не силой выпроваживает прочь мальчика-юношу, мечтателя-бойца, я сомневаюсь, прикасаясь к себе в темной комнате, лишь бы не заходили желать спокойной ночи.

Князя бы не шокировало. С ним запросто можно поговорить по душам. Не испугало бы и отца. Мама бы взбесилась. Устраивая сцену, разбудила бы полквартала, выбежав не проезжую часть плевала бы в лобовые стекла машин скорой помощи: вы не поможете мне, сволочи, мой милый мальчик превращается в мужчину, и мне его не удержать, у него скоро появятся другие женщины с накрашенными лицами, он от меня уедет, ну и ладно, пусть едет, жизнь предъявит ему волчьи клыки, я не вступлюсь раз он вырос.

Эмоционально сдержанная расплавляется в беспокойстве, изнывая под тяжестью искуса заблаговременно разорвать меня в клочья, я отдаляюсь от нее мощными движениями, подыскивая предлоги для посещений Николь Буало, разведенной попутчицы, заманивающей сосредоточенного девственника в светлую бездну. Обескураживающий рост желания пронизывает электромагнитными токами, идущими по позвоночному столбу с волнующими ответвлениями. Вулканические выбросы смущают. В пустыне выливается вода, незамедлительно не уходит, на краткий миг замерзает, я это видел, князь громко слушает Пола Саймона.

В моей голове неуклюже складываются строки, преобразованные в постели с Николь Буало в первую написанную мной песню «Ушастый Бэмби глохнет».

Неуверенно переспав с Николь, я утаил случившееся и от отца, и от князя, о маме я не говорю, ее отвлекать ни к чему; представив нашу семью политическими беженцами, она выбивает для нас французское гражданство, многочисленные знакомые князя параллельно хлопочут в инстанциях, ожидаемый знакомый застает меня за карточным столом.

Поодаль восседает отец. Мы не подходим к телефону. Полученным известием с нами делится князь, показавшийся в дверях с налитым для церемониала лафетником водки: Павел! Владимир! Я пью за вас русскую водку. Мне вредно, я пью – отныне вы французы!

Ни хрена, пробурчал отец. Трубе не хватает воздуха.

Музыкант на фабрике. Необщительный и колючий, в смысле небритый, обсасывает сладкие косточки, его поймать непросто потому что он шаман маленького роста. Лужайка под окнами усеяна осколками новогодних игрушек, вышвырнута целая коробка, некуда девать мышцы. Набухают в сторону увеличения, зимний праздник здесь – смешно.

Или расхлябанность, или чрезвычайная зажатость, лошади в цветах спят на бегу, умея издавать омерзительный свист, какая у меня аура? Ты спокоен. Я спокоен. Но все же – чем вызвана истерика? Внимательно за всем следя, я не догадывался, что я непобедим. Отец открывал рот, но молчал, за него говорил я, с некоторых пор постоянно, аппетит улучшен; удовлетворив голод, душа растекается и отдыхает. Струнная секция не фальшивит.

Полежи, а я схожу на второй этаж, где у князя книги, изданные на моем языке, «Морские рассказы» Станюковича трогают до слез, исторические труды Корнелия Тацита наслаивают затемнения, притягательная сила Рэя Бредбери совершенно не воздействует, занятия самообразованием приемлемо компенсируют преждевременно законченную учебу.

В Амстердаме я хотя бы ходил в школу при посольстве, тут для меня что-то неугомонно подбирают, рьяно ищут, проверяя мою бдительность, подсовывают неприемлемые варианты; не вдаваясь в детали, отступают, поехали на запад. Мы и так на Западе, папа.

На запад Парижа. В Версаль! Ну да, Версаль, изъеденная листва на мраморных скамейках, перекошенные физиономии скульптурных групп, фонтаны лупят выше деревьев беловатой жидкостью, везде фасады и купидоны; разойдясь в Галерее военных битв, столкнулись в салоне «Большой прибор».

Фундаментальная подноготная названий хватает за ухо и ведет вглубь, настойчиво выводя наружу под подрагивающий солнечный диск. Оттуда идет жизнь, приходящая сюда ее воплощением. С чем пирог? С макаронами. С отборными? Потом поговорим. Я же ничего не ел… Мне голодно. В метро приглашают на сдачу крови, у меня нет сил отрицательно покачать головой; выкачав до капли, поставят мумией, в музей я не пойду. Меня отнесут. Как у тебя с картинами?

Они передо мной проплывают, и я их понемногу зарисовываю на пустые листы в слипшейся книге подсознания. Что касается выставленных на общее обозрение, то с этим проще. Мы с папой наведывались и в Лувр.

Выходы случались пару раз в неделю, и перед каждым из них мне полагалось провести немалую подготовительную работу. По заданию отца, требовавшего от меня, чтобы я выбрал какое-нибудь произведение живописи и выучил сжатую биографию автора, историю создания полотна, поначалу я учил. Затем взялся придумывать. К примеру, мы подходили к «Клятве Горациев» Жака Луи Давида, и я с серьезным видом принимался рассказывать: художник скакал. Не платил за квартиру, приставал к пятилетним детям, рассчитывая на побои со стороны их родителей, да, он слыл мазохистом. Человек, передающий три меча стоящим напротив, надеется, что мечи воткнутся в него. Понурые женщины, прислонившиеся головами, сейчас отодвинутся и с размаху ударятся, вышибая мозги. Двое малышей под накидкой лелеют натянуть ее поплотнее и задохнуться, а это «Свобода, ведущая народ» Эжена Делакруа, отхаркивавшего на холст выделения, проигравшись на скачках, где он просадил семейное состояние, оставшись без средств на содержание шестерых калек-братьев. Полуобнаженная дама с флагом выступает его разъяренной матерью, мужчины с ружьем и пистолетами воплощают образы изготовившихся к мщению родственников; ступая по трупам загубленных мечтаний, не оглядываются на виднеющийся в дыму город, отец меня не перебивал. Кивал и позевывал, медленно реагируя на изменения.

Посольский работник, заметный МИДа кадр, и вдруг никто. Я рядом с ним. Мы несокрушимая команда, нахлестывающая строптивых лошадей, съезжая с трассы, не делаем из этого проблему, рассекая Пустоту, весьма полезный опыт, нам суждено жить за счет князя в призрачной империи Хрупких Фигур, не замахиваясь на что-нибудь серьезное.

Надевая майку, я просовываю руки не туда, с укором говоря себе: ты что, друг, не можешь сосредоточишься? Подвернув ногу, скрываюсь за поворотом, сова и четыре совы. Оцарапали, махнув крыльями для обеспечения своей безопасности; сжимая челюсти, я полностью осознал. Навещая покойников, явно опаздываю.

В углу русского кладбища предполагается нападение из засады. Сведущие люмпены внесут организующее начало, отвращая от прогулок затемно, закрой все двери и будь счастлив. Это бензопила. Или ревет медведь. Заглянув к Николь Буало, я застаю ее в халате в крапинках кормящей канарейку в крапинках; я переоденусь, сказала она, я отвернусь, сказал я. Ты вправе смотреть.

Я все-таки отвернусь.

Маленький наглец… Считаешь, я уродка?

Не считаю, нет, ты сошла с небес, у меня на тебя гормональная реакция, импульсивно зашториваются шторы, следуют агрессивные обнимания, если я не справлюсь, на помощь мне придут люди, ты о старом князе? я в общем. Ты восхищаешь меня, мальчик.

Как мужчина?

Тем, как ты прибавил во французском.

С чувством исполненного долга, я удаляюсь, направившись к Холму, то есть к Монмартру, не прельщаясь обедом в знаменитых бистро, высыпаю у одинокого голубя целых пакет порезанного черствого хлеба, мне далеко идти. Голова вынуждена передавать энергию ногам. Спустя непродолжительное время я попаду под астероидный ливень.

Производя впечатление человека привыкающего к этой мысли, я изображаю и зрителя, и жертву. Не лишаясь мужества, приплясываю. Вертлявым лисом в окруженном курятнике.

В одночасье меня свели с легионом отвязных бесов, напевших мне основную тему «Страстных изюмов Юмов», они закрыты для любви.

Пыльные каштаны прошептали слова для баллады-загадки «Сцены в лесу»: обнюханный под сакурой поднимает брови, пойдем со мной на кабана, ведь ни кола и ни двора в океане блажества…

Посреди белого дня у маслянистой речки всей душой рвусь поскорее уснуть, используя совокупность методов поверхностного умирания; полицейские годятся для жюльена, мы на противоположных берегах, я не хочу никого обижать; проникнув под толщу воды, ветер раскачивает водоросли. Бесследно растворяются шипящие пустышки. Садитесь за стол, будем сидеть в президиуме.

Не менее важно или более важно дорасти до необъятных размеров, оголтело хлебая минеральные отвар – он стекает по груди. Щекотно до боли, до отвращения, проскочивший клерк с физиономией запойного индивида крайне занудлив и злопамятен; ему, наверное, изменяют, его потревожил укол ревности. Зацепило крюком и тащит.

Грозный вой. Лубянский топот. Расплата со стороны органов по идее не должна была вас миновать. Неотступное давление, ночные звонки – хотя бы на этом уровне. Вы отключаете телефон, забиваетесь, покинув жилище, в массу народа, официантка в кафе достает рацию и измененным голосом бубнит: «Первый, Первый, я Шестая, они у меня. Рассевшись, молчат. Каковы ваши распоряжения? Подсыпать в кофе или пропитать круассан? Ствол у меня в подсобке. Рекомендуете взять и действовать?».

Если бы товарищи из комитета не спланировали сразу меня убивать, я бы охотно пошел с ними к трапу самолета, летящего в Москву. Мама, папа, князь – я вас люблю, оставайтесь в Париже, а мне осточертело, я возвращаюсь, где нужно подписаться? я несовершеннолетний с французским гражданством, и моя решимость пугает вас возможными неприятностями на международной арене, я вхожу в ваше положение, нет – так нет. Не похищайте, не дергайтесь.

Непоколебимая воля вновь оказаться в Союзе как-то раз сыграла со мной недобрую шутку.

Меня поманили. Подозвали жестом из машины с тонированными стеклами. Подумав, я пошел, предполагая – в ней люди с Лубянки, они наконец-то отважились увезти меня поближе к парку Горького и Нескучному Саду, в автомобиле сидел один обрюзгший, вспотевший. Я подсел к нему вторым.

Трогая меня за колени, он потянулся к моим губам – извращенец. Потерянная душа. Ударив его лбом в лицо, я без осложнений убежал, ну просто я накануне видел фильм с хмурым нигилистом, наказывающим врагов именно таким образом: для поднятия самооценки. По-моему английское кино. Я сделал господину больно, но меня это не огорчило и я двинулся к мельнице «Мулен де ла Галетт». Или «Мулен Руж» – там мы с отцом не глазели на женщин. Приходили послушать джаз.

Достойные ансамбли, прямой билет в сферу чистого удовольствия, с нами дрыгаются ухоженные месье, у которых солидный бизнес; кто-то отвечает за сбор налогов, обещая за мзду солидную скидку, некто подрабатывает сутенером, содержа три семьи на проценты с аферы, накормившей посторонних малышей просроченным детским питанием, ерничество нас не захватывает.

Не нам с папой злобствовать. Благоденствуя не относительно, материально мы обеспечены, гнойное воспаление легких, духота и тишина, неточный диагноз. Врачи ошиблись, я чувствую себя не настолько ужасно, имея виды на окончательное выздоровление, обливаясь бульоном из куриных голов, у меня жар, ничего неестественного, бездушные люди уносятся в панике, победоносно взглянув, ошалело вскричат: не занимай центр! Вырывая непрочитанные страницы, приживись в блюзовом гетто. Пиши песни и удача тебе не изменит.

То глотая целое не жуя, то разрезая на мелкие кусочки, я написал «Моток жил 8Т»: всех разгоню, осла напою и поедем же, едем, за грибами, за лесными, ты признал во мне равного, приманки-святыни, сплошь и рядом облегчают мне связь с ковыляющим стадом…

В кабаре играют в биллиард, пробираясь по узкому переулку, здесь все узко – это не Ленинский проспект; настроившись покатать шары, мы оба взяли паузу, отец практически и не пытался двигаться, подобное приходит с опытом.

Не обижайся на меня, сынок, за то, что я не работаю. Не говори глупостей. У тебя ясный ум, и я тобой горжусь, подвозя на двухколесной колеснице посмотреть на каракатицу под пальмой, укрывающуюся от движущегося потока, разбираясь не во всем, мы уязвимы. Если нас давить машинами. Сумев сменить ненависть на недоумение, я не вправе обмануть твои ожидания, ты никого не ненавидел, мне нужен новый импульс, рыбаки жгут костры, позовем к ним маму. Пообщаемся на французском.

Зная на этом языке три-четыре слова непросто говорить галантно и с иронией.

Я говорю получше, но при чтении сложности, изучение грамматики предано проклятию, жизнь не заставляет, и я не нагнетаю, сочтя неразумным корчится перед учебником.

Рассохшаяся гитара валялась у князя в подсобке. Он не откажет, я схвачу, полагаясь на его содействие в переводе купленного возле Люксембургского дворца самоучителя, начнем с азов. Предпочтительней начать с середины. Что? Как там написано? Восходящие легато, типовые мотивы с использованием пиццикато, септаккорды с баррэ в аппликатурах… Ты не путаешь, князь? Ну и дикость… Бамц-бамц, я щелкаю по струнам, не настраивая, тонкая настройка перевернула бы наши представления о ее возможностях, гитара-то хорошая, сразу видно, оглушительно вопит, позволяя мне надеяться на скорый прогресс в извлечении густых обрывков. Я полностью выкладываюсь, раздирая подушечки пальцев, расслабленность благотворна при медитации, но не в бою, прокушенная губа, проколотое колесо, мне некогда останавливаться. Внезапно у меня создается высокое мнение о своей работоспособности. Не приходило дня, чтобы я, прислушиваясь к заплутавшему в терминах князю, не продвинулся чуть дальше.

Лады и полутона, не страшно, овладеем, пункты и контрапункты примем на службу, ритмические рисунки, усвоив, разовьем, зададим нестандартный строй экспрессии вибрато, привилегированность новичка моей одержимости в неумении теряться на фоне признанных авторитетов, зрелость исполнения еще придет, вызывая у меня скуку, класс в кавычках, дешевые вещи, на глазах у князя я застонал и чуть не разрыдался, в этом редко кто признается.

Николь Буало, я вспоминал о тебе, извини… Музыка сильнее секса. Шансов для импровизации гораздо больше, что существенно, и я импровизирую, не обладая техникой игры в джазовых квадратах, расширяю общеизвестные темы угловатыми трезвонами разбуженного существа, наводняю комнату басовыми громыханиями и звенящим писком: ты меня испугал, сказал отец.

Ты вошел? Ты слышал?

Он слышал, Павел, озадаченно протянул князь. Его поздравлять не с чем, а тебя я поздравлю. Ты нашел, что искал.

Ничего я особенно не искал, но найти нашел, и это меня греет, в перемещениях по особняку я, напевая, не расстаюсь с гитарой, дворецкий Лоран мучается мигренью, но я его вылечу. Спою для него только что родившуюся «Скрутите, добейте, запомните»: типичный подросток в грязных ботфортах из ножен достанет, проткнет и отстанет, почтительно снимет тюбетейку с пером, дамам – шампанское, мне снова ром…

Мои родители не пили. Отец, конечно, курил траву, однако он с марихуаной почему-то заканчивает, а мама как не пила, так и не пьет, побаиваясь за цвет лица и настороженно относясь к своему сыну, взрывающему утекающее, простреливая переплетенное: угомонись же ты, не прорезай наше устоявшееся пространство ликующим медиатором, откуда он у тебя? Я сам вырезал.

А зачем такой большой?

Немаленький. В пол-ладони.

Последующее раскаяние не убирает препятствий. Я виноват, я пережду – в затруднительных положениях я немного лгал. Затравленно сутулясь, становился обтекаемым, сознавался в несделанных ошибках; идя в отдалении, она умудрялась наступать мне на ноги, вдруг прекратила. Ей очевидно не до меня.

Где-то пропадая, тревожила князя. Отец на замечал. У нее любовница, я убежден, мне неловко говорить об этом вслух; если и скажу, интереса не вызовет, папе нравится его нынешнее состояние, когда его словно бы нет, шумное оживление из-за вставшего ребром персика благодушно отменяется, Клеобул из Линда, сынок. Кто? Питтак Митиленский. Появилась определенность? Они входили в число семи мудрецов и не расстраивались, обходясь без женщин. Желание следовать им относится к наиболее приоритетным, призванным поспособствовать в деле выживания размягченного во мне ангела, ты вселяешь в меня надежду, мы не потеряемся, сынок, секундное замешательство и смех. Маета обвинительных приговоров, производство субъективных сигар, переходи на них, я угощаю, нас рассмешил зашедший князь. Посмотрев на себя в зеркало, он, отшатнувшись, проорал: «Такая страсть!».

Не худший вариант, сказал отец.

Моя внучка, Владимир, изменяет тебе. Я за ней следил и быстро сбился со следа, у меня одышка, знаешь… что ты от меня требуешь…

Гагарин. С положительным зарядом. В Москве на Ленинском проспекте Гагарин закружился на постаменте, уткнув руки в боки, пошел вприсядку, они с нами не справятся, да здравствуют психоневрозы, мне опостылело постоянно проживать в Париже, в Москву нам не сунуться. Спасибо вашей внучке и твоей матери. Она мне изменяет? Ну и отлично, дела идут, не утомляйте меня подробностями, я бездельничаю месяц за месяцем, но не чувствую, что отдохнул. Цианистый калий! Выпавший шанс проверить себя.

Что у нас в перспективе? У меня, у него? В перспективе отец не исключает возможность самоубийства, и я далек от беззаботности, разделяя его нравственные терзания; к моему запястью привязаны колокольчики, постукивающие по корпусу гитары, сопровождая печальную песню «Жестокая связь»: сюда меня больше не бей, сюда мне не больно, вальяжный Кощей на коленях. Перед румяной пастушкой, змеиной царицей…

Разобравшись с этим, не переживай, достойные составить твое счастье приплывут на следующем корабле, слепо положившись на капитана, выделяющегося воровской кристальностью помыслов, над ним отяжелевшее облако. И в трюме нелегалы. Сделав мне знак следовать за ними, рванулись в парк играть в шахматы, а сами пьяные, фигуры опрокидываются, расставляются как придется, допущенные просчеты поправимы, космос под надежной защитой, благая печень космонавтов навязчиво побаливает, ни за какие деньги, папа. Не соглашайся меня бросить.

Задумав улететь, бери и меня, тебе не усидеть во Франции обманутым и опозоренным содержанцем, князь не намекал. Приходящие к нам в гости рассказывали тебе о твоей жене, успевшей познакомиться со многими, ты разозлен, но не показываешь. Утрачивая позитивный настрой, занят собственными мыслями. Самородки забвения натерты мазью для знаменитостей. Я подгоняю тебя с переездом, настраиваясь на карьеру портового грузчика.

Уносимся из Парижа, прощаемся с Николь Буало, в Москву вам нельзя, в Нью-Йорке пустынно. Как бы не так. Толпы и небоскребы, убитый воздух и мутный бейсбол, разноязыкая спешащая орава вытаптывает плавящийся асфальт, обстановка убога, вид на жительство труднодоступен. К твоему отцу они обратились сами? Из Госдепартамента?

Мы же политические. А тут холодная война – если есть желание, приезжайте, формальности мы уладим, для сбежавшего представителя советского дипкорпуса двери у нас открыты, в обиде не будете. Выступите с лекциями, блеснете пространным историями об ужасах режима, вы с женой? Она не поедет. К нам, кстати, нужно лететь. Она не полетит. Я прилечу раз вы зовете, во Франции мне тоска, ни знания языка, ни работы, позволяющей отвлечься от неурядиц на личном фронте, я к вам с сынок. Правительство США не против.

Я якобы покидал ее на время, и мама отпустила меня без возражений. Слегка попричитала, крепко поцеловала, напутствовала не забывать, почаще звонить; взявшись за ум, забросить гитару, подумать о насущности образования, отца она вообще не удерживала. У нее новый мужчина, мощные чувства, нутро охвачено огнем, до свидания, Володя. До свидания.

Держа ухо востро, следи там за Пашей, не дозволяй ему распускаться.

Заметано.

С князем я обнимался подольше. Он всем сердцем сожалел о расставании, рассовывая по карманам моей куртки пачки франков – отцу не говори. Он по-своему гордый человек, и я его полюбил, а тебя… ты же видел и видишь… гнетущая печаль выдавливает из меня слезы, пригибая к земле на пару со старостью, я не ломаюсь, и ты в будущем не ломайся, помня о твоем происхождении, я завещаю тебе продолжать наше дело.

Какое дело?

Ты сам выучил ноты, но эти ноты находились в окружении французских фраз, я тебе их переводил и не морщился при проведении тобой начальных опытов по извлечению звука, я присутствовал при твоей старте. Мало того, участвовал в нем. Ты гарантируешь мне дальнейшую неуспокоенность твоих дерзаний?

Клянусь, князь.

Не клянись… Но возвращайся. Когда я умру, ты вернешься в Париж и сыграешь на моей могиле?

Блюз, князь.

Напишешь для меня свой?

Я постараюсь.

Стараясь не обременять американских налогоплательщиков, отец согласился на захудалое жилье в Квинсе, комфортом и габаритами уступавшее даже нашей московской квартире, мы здесь не надолго, поживем и устанем, в износившемся костюме меня не ограбят, я подстрахую тебя, папа, шагая за тобой, закутавшись в плащ, не дай себя обойти. Переключи обратно на тот канал.

Одну блондинку сбросили с крыши, но это не она – она, но выдававшая себя за другую, которую и сбросили, а она уцелела и повстречалась с тем, кто видел, что ее сбросили, он ее очень любил, однако, распознав обман, потащил сбрасывать, весьма тронутый мужик с боязнью высоты и летающая вниз блондинка, хороший фильм. Нездоровый.

Извлекая фисташки, я ломал ногти. Почему бы мне не помучиться, если все получается. Выясняется, у меня есть силы, кем же я становлюсь? В коротких штанах с потухшим взором топчусь под палящим солнцем, и было не холодно, обреченный не ускользнет, ему наилучшим образом удается скрывать разочарование, с цепями на шеях и с цепями в руках двадцатилетние мулаты и люди потемнее властвуют в районе у магазина подержанный грампластинок; порывшись, я приобрел две. «Long John Silver» Jefferson Airplane приоритетно, «Blood on the tracks» Боба Дилана на оставшиеся, удачные покупки, проигрывателя у нас нет. Заговорю с продавщицей.

Миловидная сутулая девушка – не просто, а чья-то, мне бы она подошла, я бы построил с ней уважительный отношения; попытавшись стать непроницаемым, я поздоровался. Раскованно улыбнулся, но, если смотреть со спины, видно как я напряжен.

На меня смотрят со спины, я это ощущаю, смотря на нее, ты откуда, парень?

Из Квинса.

Я о том, откуда ты родом.

Прибыв из Франции, я родом не оттуда. Нью-Йорк вполне заменяет мне Париж. Родину, знаешь, не заменяет. Не слишком круто быть не пойми кем не пойми где. Под вашим потолком отсутствует хрустальный вращающийся шар.

Тебе надо в клуб.

Вы не со мной?

Тебя туда не впустят, ты еще не дорос, да, мне недостаточно лет и у меня нет дохода, деньги, переданные князем отложены на крайний случай, не побеседовать ли нам о пользе буйволов в загонах? Чихающих, кашляющих и ничего не делающих. Для тебя в покое скука, для них экстаз, полновесную ограду составляет неисчислимое количество черепов с надетыми на резинке клоунскими носами: веселились мальчик с девочкой, дурачились, а потом аборт. Через трубочку-бомбилью втягиваются сливки. Пишется песня «Секретный агент Минус»: мял воду руками, ложился с ломами, пробившими бок, прости мою слабость, обретя, закрепляй…

С выступлениями на потребу ЦРУ и Пентагону у отца не сложилось. Они собирали народ, приглашали журналистов, заданные темы касались Афганистана, тоталитаризма, попрания демократических свобод – выбравшись на сцену, он говорил: добрый вечер. Если сейчас утро, то это моя вина. Как вам мой английский? Я выражаюсь на нем напрямую, рассказывая вам о колдунах фактически без акцента. Колдуны… в дебрях тайги и «Макдональдсов»… меня донимают и вас не оставят, народившись в мрачных кладовых наших съежившихся мозжечков, God bless America. Широка страна моя родная. Из нее я к вам, а у вас не продыхнуть от козней дьявола, хозяйничающего и у нас, вернемся к насущным вопросам. Сколько чего и у кого? Длина хорьков определяется по длине зубов? окурки докуриваются, корпорации насыщаются?

Спасибо за бесплатную Библию.

За хранение травы у вас, как я наслышан, сажают, но я завязал, разогнавшись, несусь, вы кто? Я прочитаю в ваших глазах, поднося к своим карманное зеркальце.

Я ношу его с собой, предлагая посмотреться всем желающим, чаще заглядываю сам. Мы едины… я восторге… от Бродвея… от отпечатанных в типографиях табличках для нищих, наглядное обучение умению делать деньги, упомянутый в Евангелиях в качестве Спасителя снимает запрет на право обогащаться, доходчиво распространяясь о нищете духа, вы нищенствуете? Мы с сыном нет. Нас снимут с довольствия, и мы с ним уедем, мы уезжаем, передавайте привет Мадди Уотерсу и Отису Спэнну, расступитесь, друзья. Пропустите, секьюрити.

Из Нью-Йорка на поезде, идущем в центральную часть поближе к прериям, едем, притормаживаем, выходим за провиантом, добираемся до конечной, выходим и пересаживаемся, выскобленные долины втыкаются в застроенные предгорья, от помоек смердит, источник в вагоне. Вы не уберете со столика недоеденное предыдущими?

Судя по униформе вы прогуливаетесь с целью, и гуляйте, почему бы вам не маячить. Чтобы доставить вам удовольствие я не пожалею десяти долларов, вылетающих через щель, окно плотно не закрывается, полностью не открывается, мы распарываем Соединенные Штаты с двумя спортивными сумками, заброшенными на багажную полку, доставай, папа, карты, их я не взял, не додумался.

Жаль, а не то бы поиграли, князь научил меня разному, о князя ты мне не напоминай, не расстраивай, мне тоже грустно, в Париже у нас хотя бы была крыша над головой, но теперь, сынок, тепло и не льет, дождь, дождь. Первая же капля пробила череп. Давай, давай, успокаивайся, какой еще дождь, это не он, во мне бродят бурные разъединяющие течения. Я не хочу показать что в них обмыто. В изумрудных формах бытия. Такие мы с тобой.

Избавлены от домашних дел, уносимся от нудных женщин, для меня в Америке не нашлось женщины, да и я ни с кем не спал, в последнюю очередь храня верность твоей маме, я с ней по-прежнему состою в браке, не подав на развод, бегу из Америки, облезлые фермерские джипы трясутся слева, справа, папа, появляется мост, вползем же на него, повернув направо, ну не налево же, ты уклончив.

Беседуй со мной откровенно. Рассветная заря договаривается с обтекающим закатом, торпедированные мальки выскакивают с возвратом из прудов, словом природа имитируют всемирность охвата, протестующе организуя бурю, ты действительно неплохо играешь в карты? Рекомендуя не применять, князь продемонстрировал мне несколько шулерских фокусов. Лично он подобных вещей избегал, предпочитая оставаться в проигрыше, но целым и невредимым, Питтсбург, Спрингфильд, второй Спрингфильд, твое мужское обаяние поможет нам при авто-стопе, не переигрывай. Литл-Рок, Даллас, Лаббок, не дай мне попасть к бушующими сектантам, кругом торчат пригибающиеся столбы; доехав, мы направимся, сынок, в игорный притон, ставя на кон всю нашу наличность, советую не увлекаться и потратиться на продукты.

Экономя на удобствах, заскочим на ранчо, вперимся в телевизор, брутальные вестерны прерываются рекламой таблеток от простатита, верхом.

Простительно бедны, нам не на ком.

На автобусах дешевле. Почесавшись, я явственно залезаю, со звериной бескомпромиссностью садясь в конце салона, в Нью-Йорке я обходился без гитары, без нее мерзли пальцы, в Нью-Мехико отогреемся, при пересечении границы состроим добропорядочные физиономии, тут говорят по-испански.

На голландском, французском, английском мы с грехом пополам объясняемся, но здесь, папа, нас с тобой не поймут.

Нас и там, сынок, не понимали.

Не форсируя вплавь Рио-Гранде, мы легально въехали на территорию Пернатого Змея, вручите нам сувениры, познакомьте с бродящими осликами и парящими орлами, на обочинах полно кактусов, могущих нас заинтересовать, Чиуауа. Название мексиканского штата, посещаемого нами, имеется факт, сомневаться не приходится, разыскивать тенистое убежище мы двинемся своим ходом. Погревшись у буровых вышек, с ночевкой на скамейке у католического собора, порываясь уйти еще выше. Из Фелиса-Гомеса в Нуэвр-Касос-Грандес – и не только – великолепно звучит, автоматически произносится, на горных дорогах забудем обиды, а кто обижался? Кто это в воде?

Здесь мелко, он не утонет. А кто это?

Тебе ни к чему знать, особенно если ты молод, священные озера пополняются сезонными ливнями; прикупив по грозди бананов, проедемся в кузове грузовичка, не путайте нас с туристами, куда его несет? попробую спросить, выстукивая кулаком по кабине с циничным расчетом, ха, спотыкаясь на языковых разногласиях, куда? Кажется в Ханос. В Ханос, так в Ханос. Оттуда видны вулканы? Обнаружив остатки ацтекских пирамид, я, забравшись, приму на них вызывающую позу. Посвящу день надменному выпячиванию челюсти. Пока не возьмет тоска.

Мячики в лунки, заезженность правил, обварившись в западной действительности, вы избираете дикое существование, полемизируя с соискателями мещанских радостей, я не о вас, вы вне. Но внутри. Не такие, как они. Бескровные, отупевшие, переступающие через себя, борясь с жарой усилиями кондиционера; в вашей новой халупе вы благородно истекали потом, не задыхаясь?

Почему в халупе? Покосившийся домик на окраине Ханоса вполне пригоден для обитания, и вдобавок арендован нами за копейки. Температура у моей кровати плюс тридцать пять, ночью плюс тридцать четыре, по ночам отец спит, мне не удается, я желаю лепить снеговика, кубарем скатившись с ледяной горки, пустое. Это мне уже не по возрасту. Мне бы лишь валяться в снегу, не поднимая лица

на тусклую луну, какая же в Мексике луна. Огромная, синяя… Шучу. Но и в правду огромная.

Ее образ запечатлелся во мне навсегда. Я на ней незримо присутствовал, призадумавшись о своем месте во Вселенной, справедливость требует сказать – мы ни в чем особенно не нуждались. Хлеб у нас был, вино я еще не пил, подбегайте же ко мне, страстные мулатки, я готов с вами встречаться.

Несостоявшиеся романы реанимировали мысли о детстве, вечерние хождения в подзабытый Нескучный Сад после посиделок на день Седьмого Ноября, жареная картошка запивалась дефицитным гранатовым соком, давивший горло пионерский галстук сдирался и отшвыривался на комод, завтра суббота, выходной, я не иду в школу, теперь у нас постоянно выходной, и мы не ходим ни в школу, ни на работу, папа напрягся. Голозадые оборванные малыши, хохоча, развлекались у колонки, дергали ручку, и текла жидкая муть, выбирайся, папа, и мы поплескаемся. Присоединившись к ним, попутно наберем ведра, у нас же ни трубопровода, ни канализации, электричество имеется, я хватаюсь за шнурок, бесчисленная мошкара торопливо слетается, их мириады, всех не перебить, рьяно жужжащая живность утверждает нас во мнении, что здесь участок земли с великолепной экологией, ты удовлетворен, ты поздно сообразил, построенные баррикады остановят местных полицейских, но не гнус, прости полицию. Проявляемый к нам интерес объективен, служителей порядка занимают вопросы, белые люди с краснеющей кожей, откуда вы здесь? что вы здесь ищете? отмолчавшись, вы соизволите ответить?

Слегка побледнев, не медли с ответом. Прояви завидную контактность, не совершив большую жизненную ошибку, к чему совать им взятку, мы тут официально, ничего не нарушая, как ваше имя? Вы сказали, Хосе? Не Хуан? Вы весьма сносно говорите по-английски и вы не думайте, у нас совещание, предлагаю обменяться поклонами и разойтись, не беспокоя друг друга понапрасну, в вашем взгляде читается раскаяние. Болтаясь по округе, вы будете сожалеть о случившемся. Двух мнений тут быть не может.

Радио в нашем домике поет голосом Брайана Ферри «It's my party» – мы с отцом отрываемся, а вы нам не нужны, уезжайте, вслух не скажу; идет суд, идем в суд, для возбуждения дела нет оснований, широкое освещение процесса принесло бы нам известность, предъявить вам нам нечего, вам нам, вам-нам, на судебном заседании сумасшедший с пеной у рта настаивает на своей вменяемости, я напишу про него песню «Сон-ком полуслон»; у отца пробивается седина.

Ему тридцать восемь лет, он хозяин положения, с бутербродом по заросшей тропинке прохаживается морща лоб, не малярия ли, колотит озноб, выпей таблетку.

А меня не срубит?

Сиди и думай.

Благодарю, сынок, за совет. Но я только этим и занимаюсь. Разбираясь с самим собой, порчу себе кровь с чередованием перенапряжения разума и ощущения пустой головы, в кишечнике от острой пищи словно бы растет злокачественный мавзолей, я схожу, папа, за доктором, метающим топоры не по адресу, глаз у него наметан, резоннее отказаться от его услуг, ты понимаешь мою позицию.

Это она… худая гимнастка с перебитым носом и ногами бегемота принесла мешок с кормом, не поверив, что мы не голодаем… там парень, папа. Ровесник твоего сына. Со светлыми волосами, в потертых джинсах, похож на русского, да брось ты, Паша.

Ты, папа, оставайся, кризис минует, а я выйду потолковать с ним о кашмирцах. Тех, тех, из Индии, и маньчжурах из Китая, не заблуждаясь насчет нашей принадлежности – мы напоминаем шведов или датчан. Меня самого приняли в Париже за датского подростка. Меня, сынок, за шведа еще не принимали; намучившись из-за затруднений личного плана, я оказался неизбывно иным, никак не машиной по засыпанию, нарушения сна испытывают нас на прочность, я выхожу, папа. Здравствуй.

Привет. Я тебя не отвлек? Ты с кем-то общался, и мне неудобно мешаться, но русские в этих местах настоящая редкость, вот я к вам и заявился, едва услышав о вашем приезде. Давно из России?

А ты кто? – опережая меня спросил выглянувший из окна отец. – Для агента спецслужб маловат, по всему облику порядочный юноша, all right again… Ты к моему сыну?

Я его не знаю, ответил Ваня. Но отнюдь не прочь, познакомившись, крепко сдружиться – мы подружились, Ваня, небеса сплавили нас на десятилетия дружбы и психоделического товарищества, бунтарский дух поведет друзей необычным путем Счастливых Чокнутых, но этом потом, возвращаемся в Ханос, здесь продаются гитары? А то у меня нет…

Можешь поиграть на моей.

Ты играешь?

Ну так… Пойдем?

К тебе?

Пошли!

Рама говорил о «трех видах музыкальных развлечений: песнях, танцах и игре на музыкальных инструментах» – говорил, как о пороках, рекомендуя избегать; под «Doors» ты неплохо танцуешь, мы оба играем и поем, у меня перед тобой преимущество, я на полгода старше, какое там преимущество, оно, если и есть, в другом – я жил в Москве, а Ваня Михайлов вообще никогда не был в Союзе, появившись на свет в Милуоки, где обосновались его бабушка с дедушкой, неким туманным образом покинувшие столицу сталинской империи и родившие в штатах дочь, которая, накатавшись и набродившись по Америке, забеременела от человека, называемого Ваней «Unknown Dreamer». Разрешившись от бремени в больнице неподалеку от родительского дома, она оставила младенца старикам, чтобы забрать его через пять лет и повсюду таскать с собой, беседуя с ним исключительно по-русски.

Дав ему имя Иван, она зарегистрировала его по своей фамилий, и он почувствовал причастность к отделенной океаном земле предков, искоса поглядывая на американцев, прорысивших на объевшихся меринах мимо декоративного салуна, все шло гладко. Змеиные зубы в идеальном порядке. Над водой летит тоскливый крик. В сводном оркестре трубят в рожок и с отрыжкой дудят в толстую дудку, мама-хиппи везет из Фриско в Ричмонд, горячо обжимаясь с полоумными лилипутами, использующими ее неустойчивую психику, как реагировал сын? Ваня мне не рассказывал. Или все же говорил, но об этом я умолчу.

В бесконечных путешествиях от побережья до побережья она заставляла его краснеть – пьянству и отвязной разгульности сопутствовали колебания настроения, вслед за разочарованием в движении цветов последовали годы труда на малооплачиваемых работах и стремительный рывок в Мексику, где они очутились за два месяца до нас: двинем в гости, папа?

К твоему новому другу?

Его мама примерно твоих лет, и он, приглашая нас на обед, полагает, что вы найдете с ней общий язык, для наведения мостов разопьете бутылку текилы, а то она понемногу пьет одна и часами гладит сиамскую кошку, очаруй ее, папа. Понравься ей, вынудив охарактеризовать тебя словами твоего любимого Сирано: «Он смел! Он горд! Он наш земляк» – пусть она так скажет о тебе. Не дословно, но по смыслу.

Ага…

Поешь ее жестких блинов.

Ну…

Ими удобно резать бумагу. Ваше восседание на стоящих рядом стульях выглядит обнадеживающе. Ты не проявляешь к ней интереса, она с мрачной улыбкой плюет на тебя, апокалиптичным фруктом между ветвями висит луна, требовательность отношений повышена дальше некуда, чего бы вам хотелось? – сухо спросил мой отец. Прижать к себе смердящего покойника и плакать, столь же сухо ответила мама Вани Михайлова.

Разбирайтесь самостоятельно, хмурьтесь, углубляя противоречия, не влезайте в нашу музыку; за гитару, купленную мною по совету Вани у местного плешивого мастера на все руки Уго Милито, я заплатил частью денег, подаренных мне князем, не нанося урон семейному бюджету, трепетно настраивается первая струна. Уго настраивал ее по пятой.

Уго Милито – продвинутый искатель, но для нас это сейчас черезчур, мы постараемся держаться хоть каких-то канонов – временная мера. Не печалься, Ваня.

Вокруг нас сплошные мексиканцы, однако нам нельзя следовать исключительно латинским ритмам, упор должен быть сделал на идущие изнутри нас, тексты я обеспечу. На русском, Ваня, я еще в Париже поклялся себе, что стану писать только на родном языке. Чтобы не отрываться. Не забывать.

В изнеможении от разлетающихся искр от соприкосновений. И варки автогеном. Я люблю смотреть на зарю, искр нам не видно, присяжных подкупили, ни на шаг не отойдем – если нас арестуют, мы возьмемся расцветить мелодию ареста подрывами в фа мажоре, отъезды пальцев по грифу подкрепляют свободную мысль, служа уроком и надеждой на обретение оригинальной состоятельности звука, ты разгоняйся, а я накачу соло. Раз-два… я чувствую в себе силы, я доведу себя до могилы… найду себе применение, истязая себя без сомнения. Слагаемые выхода из-под гнета – уверенность и честность. Я честен перед Высшими и уверен в блюзе. Разумеется, мы играли блюз, ты ждал встречи с чем-то иным?

Я, Паша, отнес бы это к психоделике.

Правильно, Ваня. Но мы совместим. Не умея торговать, мы и не научимся, денег не срубим, дух разовьем, инопланетяне довольствуются хлебом, селедкой и молоком, не отходя от космических аппаратов; зарвавшихся беспредельщиков топят в пустотных омутах придвинувшейся к нам галактики, сгустки неудовлетворенности проталкиваются по транспортной артерии для перемещения всасываемых в нее кабанов с воткнутыми перьями ободранных индюков, заупрямившихся, не соотнеся ворота с размеров мяча, в Нью-Йорке не с кем погонять в наш футбол, бейсбольной битой загоняются колья фаст-фуда, напившись пепси, не создашь приличную вещь, но в Америке сочинялись великие песни, и мы воздадим уважением нашим старшим друзьям, заучив «Boom boom», «Double trouble», «My home is the Delta», вызубрив, выдохнем и мятежно сыграем в отдаленном соответствии. Не поддерживая скомканными нотами разведенный в помойном баке огонь. Мы же не варвары.

Вы излучаете благородство. Сравнительно одухотворенные в трущобах Ханоса сметены царственным дуновением, вам не открывали, но вы ломились, качнувшихся не подхватят, вы согласны на эту жертву. Убитый почтальон был крут в попойках. У принюхавшегося к нему псу стал толще хвост. Призываю не вникать в мое отступление и не подсчитывать длину скачка в вылинявшую белесую ночь, погружаясь в молчание с микрофонной стойкой наперевес, наговорившись о гитарах, опять о гитарах, в сказанном есть система, сказал и забыл, гитары и гитары, но среди независимых меломанов Иван «Нonk» Михайлов знаменит игрой на инструментах с клавишами, а не на гитаре. Он непрост?

Весьма сложен. С заводящей в тупик тонкостью мироощущения, вступившей в свои права после его занятий на пианино у чопорной донны с безупречной репутацией. К Паулине Лопетеги Ваню Михайлова отвела мама, посоветовав не лениться и не пропускать оплачиваемых ею уроков: ходи, учись, я не научилась, ты научишься, пробравшись к церковному органу, исполнишь для меня «A whiter shade of pale», и я задрожу в необъяснимом чувстве, ведь я слушала ее по радио, когда ехала тебя рожать, висела блевотная хмарь, угнетающе моросило….

С особым пониманием репетируя у Вани, Размеренно Отходящие в падении хлопали комаров, давай без пафоса, упырь не скончался, пошла тема, пошла, притоптывал ногами страстный паж, перепуганные принцессы не впускали, дворец у бездны норовил в нее съехать; узрев на своем пороге нетерпеливого мальчика, королева подумала о неотвратимо приближающейся старости и радушно сбросила одежды, сегодня ты меня выручишь, завтра я тебя; жестче, Ваня, задай пульс и дави на педаль, ненавязчиво ведя мелодию, я поведу другую, в нужное время они сольются, освещая следы раскопок вглубь себя.

После захода солнца я отправлюсь перенимать секреты Уго Милито, вытворяющего с гитарой совершенно невероятное. Подбитый в рыгаловке глаз придает ему нечто хорошее, и, усадив меня на ветхую табуретку, он, поглаживая усы, бормочет: ты не потерял гитару. И я возьму гитару. Наши гитары вступят в мудрую беседу. Мы поговорим с их помощью, как псих с психом.

Подчерпнутое из черепа не выкинуть. Только вместе со всем остальным. Уго солирует, я заглядываюсь на мастера, следя за его пальцами; и от него, и от меня гран-угар встречным курсом, наполняющему драйву отведена одна из главнейших ролей, беспорядочно раскиданные пивные бутылки не нарушают симметрию, я выпил три. Уго одиннадцать. Его двадцатилетняя дочь Даниэла высосала семь, теперь ей видно только небо, не сбрасывая скорость, она удалилась за пополнением с высоко поднятой головой, с ней спали и я, и Ваня, нам с ним по шестнадцать, шестнадцать пива на двоих мы уже сможем, готовясь выиграть все. Приходя в возбуждение от небольшой, но мягкой, расплетавшей железные волосы, содрав железную маску, маску аля железо, Исковерканная Даниэла, я тебя разгадал и я спою.

Вместо занавесок истрепанные чехлы с автомобильных сидений, на оцарапанном животе набухший газовым баллон, ну и рванет, скажешь ты, меня укусила пчела! нет, это ты задела себя концом сигареты, в черном коридоре я посижу, попишу музыку, категорически не желая потеть у дороги с прочими торгашами; купите у меня, я уступлю со скидкой, расхватывайте курительные трубки, индейские реликвии, фирменные костюмы домашней вышивки, заговоренные кальсоны, ношение которых привлечет к вам женщин и отвадит от вас скорпионов, поля сомбреро давят мне на плечи. Подарок Уго, вот я и не снимаю, иначе он обидится; делая рамы для картин, сколачивая по ночам крупные ящики, Милито откладывает молоток, доставая гитару, ты играл или я, я не слышал? Размышляя в моем выщипанном саду, ты считаешь меня незаурядным человеком?

Считаю, Уго. А сам ты считаешь?

Ха! Мне даже смешно об этом задумываться.

Подпрыгивая на месте, будим змей, ужалят ли, не тронут, напряженная интрига, шипение все ближе ко мне, одолжите гоночный велосипед и я разгоню застоявшуюся кровь, взбираясь на холм с самым серьезным видом, стреляйте в меня, придавайте выстрелам общечеловеческое звучание в лихолетье моей живописной юности, не разыскивай меня, отец. Не тревожься обо мне, друг Ваня. Я задержался на извержении вулкана, не выпуская гитару, пытался заснуть с открытыми глазами, меня никто не хватился.

Это я. Для себя. К нам забрели и Ваня, и Уго, кому еще текилы? – выбиваясь из графика, спросил Милито.

Отец не откажется, Ване не наливают, слипшаяся туча мошкары переваливается над столом закругленным инопланетным объектом; разбирая по слогам Борхеса в оригинале, я увлечен «Циклическим временем», папа беседует с Уго: адская жара, сеньор Милито, антисанитария, непринужденность, душевные люди, мне у вас комфортно.

Вы, русские, крутой народ. Но и вы ничего, завоевали вот независимость. Нам бы добиться чего-нибудь и в футболе. У вас любят футбол? Разумеется. Сегодня в Мехико важнейший матч, наши играют с Гондурасом. Не ты ли, Уго, мне говорил, что после матча футболисты в душевой предаются групповым извращениям? Не футболисты, а регбисты.

Правда?

Не думаю.

Его душа практически чиста. Дьявол быстрой игры и монстр неторопливых переборов способен удивить моего отца наивными карточными фокусами. Отъехать, нюхнув порошка. Дай ему весло, посади в лодку и через минуту Уго исчезнет за горизонтом, уступая мне славу лучшего гитариста Ханоса. Я совершенствую мастерство, осознавая вечность из непрочных материй, на этот раз удача.

С молодой девушки не встал загнувшихся на ней старик, ее заботливый сутенер, не имевший обыкновения лицемерить на чикагском дне.

Пятна на лице, как ожоги, чуть слева сквозняк, представители экстремистских организаций, увечная охрана отсекает перебравших; мы с Ваней исполняем в клубе «Dog Days» совместную программу с канзасской командой «Туманное прозрение».

Проникнувшийся нашей перепевкой «Hello Mary Lou» Сэмми Гордец предложил нам после концерта своих девочек. Очень любезно, спасибо, но мы на них не заработали, неудобно говорить, язык застревает между зубами; не загружайтесь, ребята, они обслужат вас задаром, ну само собой, мы же рок-звезды. Кичливые, Ванечка, с придурью, отвергая лимузины, поплетемся на станцию – в неопубликованных мемуарах Сэмми Гордец написал о нас: русские парни Фист и Хонк показались мне культурными сдержанными чуваками, начинающими сходить с ума, выйдя на сцену. Побольше всего прочего меня цепляли песни со словами, но не с английскими. Ммм… мы-мы… гла-гла… класс. В моем районе Чикаго тогда уже, к сожалению, не слушали ничего, кроме рэпа, не делая исключения и для русских парней. Реальных камикадзе, однозначно понравившихся лично мне.

Отдельные страницы его рукописи передали Ване в Нью-Йорке, где мы будем играть почаще, чем в Чикаго, но пока мы в Ханосе, у нас сияющие лица и долгие репетиции, упорство одолеет нерешительность – это нам на руку. Выдергивая сорняки, делим плоды на двоих, они кислят, добавим соли, отгородившись от мексиканских подростков незнанием испанского, мы их обманываем, за непродолжительный период жизни здесь мы научились и понимать, и говорить, Ваня совершенно не контактирует с местными. Разумеется, помимо Уго и Даниэлы.

Я иногда выхожу попинать мяч, объяснясь невнятными жестами и грамотно организуя полузащиту. Матчи проходят на пустыре за продуктовым магазином Эстебана Сантильяса, жаркая погода с кочковатым полем лишают меня возможности отдавать точные передачи, поддерживая высокий темп; обменявшись потными рукопожатиями с партнерами и противниками, я направляюсь к Ване с идеями насчет новых песен о честном неозлобленном соперничестве, выставленном мною в «Наглый Густаво наказан» в превосходной степени, тест на беременность Даниэлы показал, что она не залетела, я не расстроился. А как ты, Ваня?

Я бы не заявлял права на этого ребенка. Будь он моим, меня бы мама убила. Но я бы от него не отказался – чтобы обеспечить, пошел бы работать. Из-за регулярности и непосильности ставя на музыке крест.

Нельзя. Послезавтра мы даем первый концерт. На тротуаре у ресторана «Альверде» лежит шляпа, в нее капает мелочь, работа, не работа, но нам нравится, и кое-что сыпется, натыкаясь на пренебрежение прохожих, мы исполнили девять вещей. Я не забыл. Название шести чужих забыл, а три наших помню. «Ты ее преследовал», «Бренность веселости», «Незаметный с наклонностями».

Директор ресторана послал вышибалу прояснить как там чего, и накаченный Хорхе Рамос, наш будущий фанат Хорхе, вернулся к нему сказать: необычные музыканты. Давайте позовем вовнутрь, сцена же пустует, последних вы выперли за нудность, а эти довольно самобытны, в гитарах у них есть пожар и печаль.

Для переговоров нам предложили явиться следующим утром. Мы не опоздали, нас усадили, кофе, печенье; закинув ногу на ногу бородатый хозяин сверкает начищенными штиблетами: сколько вам лет? еще нет и семнадцати? а что вы умеете? Вы не отсюда, не из Штатов – что? он из Штатов? но тоже русский? вы оба предпочитаете американские блюзы? мне более интересны мелодии сугубо для развлечения. Ну, ты и нахмурился… Павел? А он Иван? Разрешаю вам играть и свое, но не самое гиблое для пищеварения, у меня клиентура! Стабильный доход! В мой ресторан ходят мало, по субботам и то не заполняется, Хорхе я доверяю, у него вкус… У меня деньги. Платить вам много я не намерен. И вообще нанимать не собираюсь, вам же запрещено выступать допоздна, вы так молоды и с ненадежным репертуаром, однако чем черт не шутит… Сегодня вечером. Вы начинаете.

Наведаемся в парикмахерскую, перетащим сюда свои инструменты, даже и надо, здесь свои и они лучше наших, отличный синтезатор, Ваня, ты на нем устроишь им бойню, и нас мигом уволят, поэтому сдерживайся, притворяясь вменяемым. От меня зависит не меньше. С учетом вокала и больше. Скромный за на шесть столиков, барная стойка с внушительным магнитофоном среди разномастных бутылок, его бы и слушали, но нет, с живыми музыкантами престижнее; поборов смущение, изобразим Джонни Ли Хукера в латинской окантовке. С этим ударником мы не репетировали. Чувствую, у нас вечно будут проблемы с ударниками. Уловить наш ритм дано не каждому, а он к тому же с нами не сыгран, ну и разнобой, мне откровенно жаль слушателей, они жуют, выпивая. На нас простоватым обывателям, увлеченным поеданием ужина, я думаю, положить, но не дело, не дело… мы позоримся… по вине ударника. Включи на синтезаторе соответствующую функцию и скажи ему, чтобы он не вмешивался, ладно, я сам скажу: Фернандо, Энрико, амиго, я умоляю тебя отдохнуть. Долю за выступление ты получишь, авторитет сохранишь, в твоем профессионализме я не сомневаюсь – это мы любители, опирающиеся на собственные измышления, не придерживаясь стандартов.

Ты игнорируешь мои слова с идиотской улыбкой, великолепно, амиго, я тоже так могу улыбаться, чего? тебе нравится, как мы играем? Если мы введем тебя в курс, ты желал бы влиться в нашу группу, да какая у нас группа…. Никакой группы. Я и Ваня. У нас скорее дуэт. Да, дуэт. Но мы не возражаем, тебя, Хорхе, не презираем, у тебя замечательная дробь, применяемая тобой совсем не там, где нам нужно, у тебя четверо детей. Теперь ясно. Ты боишься потерять место, не ощущая в себе сил найти работу в другом кабаке. Оставайся… Мы же широкие натуры. Нам предстоит помучиться, повытаскивать из нор скрытых в тебе супер-кроликов, судя по твоему лицу ты вдумчивый и волевой человек, у тебя никак не порепетируешь, жена и дети… значит, у меня или у Вани. Попытаемся сыграться, поищем объединяющие интонации, ударную установку тебе придется таскать самостоятельно, у тебя ее не имеется, лишь та, что в ресторане, а нам позволят в нем репетировать? Безусловно позволят. Ваня договорится.

Я, Паша, не убежден. Никогда прежде я лез с инициативами к хозяевам, тем паче, когда инициативы не сулят хозяевам денег. Предстанем ли мы более сыгранными, продемонстрируем ли сегодняшний уровень – на прибылях не скажется. За всеми шестью столиками сидели люди, не аплодировавшие и не поеживавшиеся, они пришли поесть и ели, запланировали покайфовать и кайфовали… с угрюмыми рожами… ха-ха, прежде, говорят, тут зияли проплешины, аншлаг из-за нас. Мы влияем на бизнес, играя не столь плохо, как тебе представляется, ударник безрассудно сбивает, но мы его перебиваем, кстати, я на нас наговариваю, нам достаточно бурно хлопали после «Strike blues».

Такая реакция для тебя загадка. Остужая разогретые связки, ты подавился… водой… она пошла не туда – разберись с ней. Успех ненадежен, как тишина, жалобные всхлипы проголодавшейся родни Хорхе Муньоса будят в тебе сострадание, вы с Ваней Михайловым отдаете ударнику почти все зарабатываемые вами деньги, выдвигая его в самые высокооплачиваемые члены коллектива, названного тобой «Whinny». В переводе это означает «Тихое лошадиное ржание». Верой и правдой служа аборигенам закручивающихся по спирали галактик, вы реализовали свой потенциал; разыскав потайной лифт, вырезали в нем окно, голову не высовывали?

Спускаясь, лишь обдерешь кожу; поднимаясь, повредишь лобную кость, раздаются недовольные возгласы, требовательные указания играть что-нибудь полегче, в несчетный раз нас выкуривают, нудно постукивая хозяину ресторана на Ваню, на Хорхе, на меня, мы, видите ли, перебираем с громкостью, погружаем в хаос словесными перепадами, с русского на английский, по минимуму испанского, были бы немного богаче, жили бы в пансионате, эта шляпа мне не годится, подберите помощнее, бесполезно говорить.

Я говорю по-русски, отзывчивый продавец недоуменно моргает, мой завораживающий взгляд ему ничего не объяснит, меры приняты.

Ситуация меняется не без намерения сделать пребывание в Ханосе неспокойным. Опустившись на одно колено, переложи джокеры отдельно, встретимся на той платформе. У меня есть возможность спать целый день. Как у рыбы в специальных прудах, запущенной туда для безмятежности рыбаков, не отказывающихся от мысли меня поймать, я вылез и пошел.

За спиной собачий лай.

Что, Ваня, с Хорхе? Он сцепился с псами?

Это тоже опыт.

Исцарапав спичкой с двух сторон весь коробок, он ее не зажег, собранность закрепощает, любовь? я ее не жду, я ее боюсь, по пустыни ходят патрули, останавливающиеся выплакаться на сторожевых постах, вырвавшись из паучьих лап меланхолии, полетим к источнику клином, о целебная вода. Капли гнева с догоревших свечей.

Возьму на себя смелость упомянуть о планетарном строении наиболее болезненных луковиц. Выжившие тюльпаны сойдутся в схватке на кнутах. Разложив по кроваткам сытых детей, Хорхе Муньос светился счастьем в затемненной комнате.

Внеземной Корсар срывался к нему и кричал: «Нам надо увидеться!»; беседуя с Хорхе как равный с равным, бил его набалдашником трости.

Тельняшка навыпуск, непромокающие штаны с разводами и пробоинами, оцепление прорвано. Стены тряслись.

Сзади шум. Надвижение велосипедистов. Сбежавших от правосудия, рекламирующих группу «Whinny», в ресторане «Альверде» мы выступали год. Бесконечный год, всего год, к нам привыкли, освоились и мы, для нас с Ваней Хорхе Муньос превратился в великолепного ударника, разбирающегося в наших хитросплетениях с образцовым блеском. Но все это блестело лишь для нас.

Мексиканский средний исполняемая нами музыка не пробирала, они садились, подзывали официанта и ели, косо поглядывая на сцену, где мы закатывали нетривиальные феерии, задействуя гитару, синтезатор и барабаны.

За барабанами Хорхе, поблизости зачастую его семья, жена Люсинда и дети Эмилио, Николетта, Габи и сопливый Нандо, заходившие послушать нас стоя. На место за столиком у них не было денег. Увеличения заработной платы нам не обещали, но мы старались, играли, стучали, Хорхе долбил по тарелкам с одержимостью неукрощенного зверя, переходя, если нужно, на легкий пронизывающий бит; Ваня Михайлов касался носом клавиатуры, выдавая мелькавшими пальцами уникальные апокалиптичные пассажи; я свирепо пел в микрофон, тряся казенной электрогитарой в поддержание извергающегося из глубин, нас вполне могли не заметить.

Однако случайность. Воля судьбы. Серьезный независимый продюсер, приехавший погостить в родной городок – я повторю за ним сказанные им слова.

Заскочив поужинать в ресторан, Алонсо Эрнандес: «радостно охренел, напоровшись на такую команду». С трудом додержавшись до конца программы, он резво подошел к нам и взялся интересоваться: вы кто, ребята? Вы кто? вы обалденно лабаете. А поете о чем? Не лезь, Хорхе, ты тоже не понимаешь… о чем на английском я понял, тут песни известные и не ваши, а на каком остальные? На русском? Вы русские? Да не ты, ты обожди, ты мой брат латинос… попрошу не обижать нашего ударника.

Никто его не обижает! Он в порядке! Но вы… гитара и клавиши… как так у вас получается? Вы не задумывались о профессиональном менеджменте?

Вперед, «Эрни», не стесняйся, заваливай нас выгодными предложениями; говоришь, нам необходимо отсюда срочно выбираться и ехать с тобой в Мехико? мы поверили. Дернувшись покорять мегаполис, мы поедем, но без Хорхе, у которого семья и засаженный участок, при крайней надобности он с него прокормится, а мы с Ваней катим в столицу, дешевле билетов не нашлось? здесь перевозят животных и ни одного белого лица, нестерпимая жара угрожает рассудку, Ваня Михайлов напоследок взял Даниэлу, выкрикивавшую во сне имя некоего Пипино, тебя отпустили без криков?

Моя мать не задавала вопросов. Указав мне на то, что я уже взрослый, напомнила мне о том, что я русский. Броди по жизни без дрожи, возрождай традиции тех легендарных горьковских босяков, твой отец, кажется, не меньше ее уважает Горького. Он не чинил препятствий?

Литературно выражаешься, Ваня, по книгам о России и знаешь… с отцом мы побеседовали. Он вроде бы вникал. Сославшись на занятость, горячо обнял и лег на кровать. Через минуту мирно похрапывал.

Как слон? А что слон? Мрачный слон в конце времен. Безупречный перегной закрыт облаками. Взглянем фактам в лицо. Упремся же! не рухнем в Мехико плашмя, в корне неверно рассчитывать отыграть дебютный концерт на балконе президентского дворца: на площади перед ним согнанные автоматами зрители, пятиметровые динамики, суматошное поклонение, мы не напрашиваемся на заботу психиатра; субтильный «Эрни» когда-то плавал корабельным врачом, имея на это полное право, его челюсти не сводит злобой, он приверженец японской культуры и специалист по сакэ. И по бренди. И по портвейну.

Беспокойно поглядывая на взмыленных полицейских, Алонсо Эрнандес насвистывал «The idiot wind» Боба Дилана, и, разместив нас в гостинице, гарантировал оплату двухместного номера; расслабьтесь, парни, вас не выселят, неделю я вам оплачу, ну две, я же не миллионер; дайте нам площадку и мы заработаем сами. Изъявив желание совершенствоваться в подрывной утонченности, совершим поворот винта, ослабляя натяжение необратимых вещей: если нет работы, мы берем гитары и направляемся играть на улицу. Спасибо, что увезли из Ханоса. Здесь больше людей, и по закону вероятности нам будут чаще подбрасывать медь, но там мы выступали под крышей, стабильно пополняли карманы; творя несовершенную музыку с проверенным ударником, не покидали любимых родителей, вы ничего не хотите объяснить?

Будучи не в силах обеспечить нашу занятость, Алонсо Эрнандес вел себя неспокойно. Вскакивал, подскакивал, совал визитные карточки неизвестных нам людей, разрешая звонить им в любое время дня и ночи, они контролируют рынок. А я, парни, в загоне и с недавних пор не в авторитете. Доставляя в клубы некачественных товар, я подставлял доверявших мне амиго, вы, парни, просто супер, но меня даже не выслушают, и вас не прослушают, намереваетесь здесь играть? Тогда сторонитесь меня. Здравый смысл в наконечнике. Займите позицию – можно, выжидательную. Эрекция не помешает разговору.

Он и лжец, и извращенец, подвижный тритон, сторонник мира, ты предлагаешь нам начать тебя бить? Не кипятитесь, парни. Вы извлечете выгоду из приезда в Мехико. Зная правила борьбы и любви, я все же не смогу заставить вас потворствовать моим безумствам или корячиться на фабрике в интересах третьих лиц, вы бы отваливали мне часть зарплаты, я бы с небрежность принимал, разомлев на перепутье с ножом в ягодице, жизнь меня растоптала. Зло побеждено. Вы готовы записать альбом?

Хлебнув из горлышка текилы, «Эрни» импульсивно слетел по лестнице, криком подозвал такси и быстро пошел пешком. Я туда! И вы давайте за мной! В блочным дом за пальмами.

Непроветриваемая комната, оборудованная Алонсо под студию звукозаписи, располагалась на четвертом этаже.

Загораются лампочки, звенит струна, укушенный пауком задыхается, созванные Эрнандесом безработные музыканты пишут с нами наш первый альбом, заранее радуясь мизерному гонорару, Паша и Ваня. Па-ва. Мы назвали проект «Заблудшая Па-ва», а альбом «Еще одна могила», в него вошло двенадцать песен на русском языке, инженером записи выступил Алонсо, неряшливый мельник в дамской шляпке, он вызывал у нас и такие ассоциации, облизывая свое соленое плечо, потряхивал трещоткой, раздавал указания, измучившись из-за пристрастия к улучшениям, я трижды перепел «Лишний ананас», переписал гитарное соло к «Спальне общих женщин», наотрез отказался укорачивать «Языческое отопление», пульсировавший на басу мулат действительно пытался перейти в иное состояние, Ваня Михайлов обдуманно менял тональности, не предупреждая компаньонов, сколько пальцев, столько и нот, не столько, шестидесятилетний саксофонист ширнулся и шепчет о кайфе употребления ванильного мороженого, исколов себя, Пуэрто умрет титаном самодостаточности, лазутчиком в безликости, кто здесь машинист?

Где он? Я знаю машиниста. Всюду мерещатся похотливые близняшки-неваляшки, дающие суровую оценку не очень очевидным приступам слабости, каждый прошедший день – это сгоревшая спичка. Я сижу в кресле, за моей спиной стоит Ваня Михайлов, конструкция несется сквозь затемнение, одинокий всадник преследует нас, перепрыгивая через трупы посвежевших электриков, в неловком молчании мы перевариваем грохот указующего исчезновения, грубые руки с голубыми жилами перебирают куски разорванного херувима; ты, Пав-вел, плохо думаешь о мексиканских людях.

К свету нужно идти в гору.

Я выдуваю пыль из розетки.

Сосредоточившись, запишем «Мудрец Гун Джао всех достал»: в узком гробу я ем яблоко, сладкое яблоко, китайское сладкое яблоко, в Китае сладкая жизнь, ребром ладони рубят головы, лопатой отрубают головы…

Записали? Техника не подвела, настроение испорчено, передернув плечами, я безропотно принял восторженный отзыв Эрнандеса, кормившего нас с Ваней неопределенными обещаниями, рискуя быть уволенным, но его не уволишь, не прижмешь и нас, бумаг мы не подписывали, в рабство не продавались, хватит ли решимости вырваться? Безусловно. У «Эрни» дела в Нью-Йорке, и он сам нас отвезет насладиться рукопожатиями в канаве, эпилепсией в сооружениях, жаворонками на бормашине, потрепанными священниками, ставящими Колтрейна выше Паркера, приглашаем заинтересованных лиц оплатить наш проезд.

При поддержке Алонсо Эрнандеса вы доберетесь до Нью-Йорка, расчехлите гитары, но кто вас там ждет? Что ждет от вас Алонсо Эрнандес? У него доброе сердце. Он сильно пьет и переоценивает степень своего влияния в музыкальном бизнесе – удивительный «Эрни». Единственный и неповторимый, One and Only, гомосексуалист и подвижник: с вашей стороны по линии секса ему ничего не светит, но ему крайне нравится ваше творчество, и он вылезает из кожи, смущая вас педерастическим обликом; над вами не смеялись, узнав, что вы с ним?

Там не важно с кем ты. Высадив из самолета в аэропорту Кеннеди, он привез нас в обитое бежевым пластиком помещение и попросил прослушать; Ваня сел за пианино, я на инструменте Уго Милито ограничился акустической пьесой – нам похлопали, одобрительно поцокали языками, а вы поете? А вы играете громче?

Они делают все! – вскричал «Эрни».

Мы делаем не все, – строго поправил его Ваня.

Ты привез нас в клуб для голубых? – спросил у Эрнандеса я.

Нет, ты чего, тут обо мне знают!… ну не знают и не знают, мы позволим им остаться в неведении, сваливаем, Эрнандес, эти физиономии меня напрягают, пойдем в другой клуб, у нас есть варианты?

Хмм. Можно наведаться к Джону Полларду. Я к нему сюда и направлялся, чтобы поговорить о вас и… не обижайтесь… я курирую еще одно женское трио, продвижение которого попахивает солидными барышами, вы не тревожьтесь. О вас я не забуду при любом раскладе.

Мы у него для души. Телесных нужд с нами не удовлетворить, состояния на нас не сделать, вещи с гитарами брошены у знакомого мексиканца – унылого гетеросексуального книжника, пробурчавшего отмахивающемуся Эрнандесу: «я читал… и говорю о прочитанном… в Ведах говорится, что половая жизнь приносит много беспокойств», не оставляя кровавый след, к Джону Полларду мы ехали на метро, вот мы и встретились.

Усевшись на противоположных концах длинного стола, будем друг на друга орать.

Ты – денежный мешок с апартаментами в Манхэттене, а мы продвинутые музыканты с пламенем в душе, тебе ни за что не врубиться в наши песни, а нам не опуститься до твоих попсовых предпочтений, как ты нас обозвал? Да мы тебе набьем морду… без зазрений совести изувечим…

Подобного не произошло. Джон Поллард интеллигентно беседовал с Эрнандесом о ценах на Сикейроса, мы с Ваней интеллигентно курили сигары, разглядывая висевшие на стенах гравюры.

Джону под пятьдесят, у него глубокая залысина и нечеткие очертания лица, вздорный нрав и чистая совесть, на столе табличка с надписью «В Сиэтле нет правды», книжные полки заставлены оплывшими свечами, суетные мысли раскинули палатки – распахнут ли нам двери, додумаются ли платить, на небольшой высоте мы полетим далеко-далеко, при опознании трупов были сомнения, в подземном убежище без всяких отговорок возьмемся за непосильное, продолжая тянуться навстречу испытаниям; я позвонил, идите. Идите, идите!

Не орите.

В разные годы Джону Полларду сделали шесть трепанаций черепа – неправда, несерьезно.

Идите, я звонил – я серьезно. Пройдя по такой-то авеню, перейдите на такую-то стрит и шагайте до клуба с такой-то вывеской, в нем вас примут, как родных. Концерты у нас в восемь. Вам предстоит делить площадку со множеством команд, исполняющих рэгги, фанк, рокабилли, блюз-рок, дурман-кантри, вы не затеряетесь, мы не пропадем, вы выходите на охоту, мы вернемся с добычей, проживаемые в спешке дни сложатся в тихую бескрайнюю ночь; смешавшись с лавой с лавой на лужайке, мы окрепнем, больше всего о смерти Моррисона переживали члены его группы.

Конечно. Он же нарушил им весь бизнес.

Высунутый язык из пасти бегемота. Язык не бегемота. Того, кто в бегемоте, того, кто не сдается, высовывая язык; Ваня Михайлов думал купить томик стихов Джима, но в книжном нет, с зашатавшихся Гималаев посыпался снег, их подрубили в горячее время. Расслабляющие процедуры изводили. Якорь не достал до дна. Была храбрость, была и паника, несъеденное завоняло, помягче с ними, Ваня, они достойные музыканты и не их вина, что они еще живы: они и пьют, и колются, но Бог к себе не берет, менеджеры обкрадывают, бедствующие семьи проклинают, на бас-гитаре с нами согласился поиграть Тухлый Френк Чиперс, на барабанах глухо стучит испускающий дух от пневмонии Клэнси Джиллман, при подобном сопровождении нам долго не просуществовать, наша группа с новым временным названием «Temperature of tender» разваливается на выступлениях и не собирается на репетициях.

В «Пожаре на кладбище» я пел на русском, Фрэнк с Клэнси этого не замечали, унылые профессионалы, слабоактивные после слабоалкогольного, где ваша энергия? какой с вами улет? присущая им вялость повернет толпу против нас, и мы поспешно скроемся со сцены.

Can I rent a boat? Взяв напрокат лодку, мы уплывем по Гудзону без женщин, держись, Ваня. Не завидуй Тухлому Фрэнку, считающему себя лучшим любовником Северного Бронкса.

Не путай с бегством молниеносное отступление. Мы и не отступаем, карьера пойдет на лад, нам не до нее, нас тащат не клячи, а единороги, благодать мы пьем залпом, наша живая бурлящая сила питает на концертах и драках, нам доводилось драться и в Мексике, и уже здесь; мы отбивались от грабителей, отбрыкивались от психопатов, заступались за незнакомых девушек, грязно оскорбляемых подростковыми бандами, позавчера по дороге домой нас было двое. Ну трое, трое, с нами плелся и Тухлый Френк, нормально отыгравший программу и рассчитывающий на дармовую выпивку, время – два часа ночи.

Две перепуганные девушки. Шестеро невменяемых шестнадцатилетних. Фрэнк не вмешивается, он в Нью-Йорке с малых лет и прекрасно знает, что предпочтительней пройти боком, опустив плечи, мы с Ваней влезли.

Ване выбили зуб; я, вспомнив Кита Ричардса, схватил гитару обеими руками за гриф и приносился разносить им башни, стараясь не раскалывать ее как можно дольше, но особенно не жалея, это ведь не та, не любимая, не сросшийся со мной инструмент Уго Милито, девушки с воплями унеслись, разозлившийся Ваня послал в нокаут выхватившего нож паренька с прической афро, по инерции жестко срубил его долговязого говорливого друга, я уладил вопрос с остальными, Тухлый Фрэнк нудно бубнил о грядущих неприятностях: у них же организация, скверный характер, нас не простят, отыщут и отомстят, выдохни, Фрэнк. В случае чего ты всегда успеешь перейти на их сторону. Если нас возьмутся подкарауливать человек двадцать – присоединишься к ним двадцать первым.

Не надо так со мной, проворчал Фрэнк. Я присоединяюсь не к ним, а вам, в следующий раз я буду с вами, нам еще повезло, что сегодня они вышли гулять без стволов.

Ну, и нам же когда-то должно повезти, мы же достойны везения – не насилуем, не воруем, не промышляем, поклоняясь сатане, в большом бизнесе, играем музыку и радуем, и радуемся, зарабатывая копейки, насмешливо отмахиваемся; в проспиртованной пелене начинают появляться женщины, настроившиеся нам отдаться, для подобных знакомых я варю по штатской книге рецептов русские щи, напевая мой собственный блюз «Зачем вы сделали меня бездомным?».

Квартира у нас с Ваней есть, и в ней зачастую меняются женщины; я никого не удерживаю, но Ваня Михайлов приверженец стабильных отношений, ему досадно из-за подчинившей нас тирании непродолжительных связей, да не грызи ты себя. За квартиру мы платим. За женщин не платим. Квартира у нас съемная, такие у нас и женщины, не гляди на них с трепетом, поскольку и мы по ним, и они по нас проходят парадным маршем, почувствовав потребность в необременительных сношениях, не отвечающих твоим устремлениям, тебе нужно чудо? Как же оно называется… встреча со второй половиной? Это реально.

Реально, Паша?

В сумасшедшем доме. Там и первая половина, и вторая, и третья половина, третьей половины не бывает, но там запросто. Не светлячок, а самолет. Рушили застенки, разрушили обсерваторию, разломали телескоп, не приближайтесь к нам, планеты, вы вконец уменьшились – дурное предзнаменование. В помещении для гостей предпринимают действия истерзанные санитарами. Ворвавшись, испражняются, корчат рожи, вы навещаете не нас, вам интереснее потрепаться с врачами; следуя голосу совести, окружите их тесным кольцом и потребуйте у них скинуться и обеспечить нам условия! Полосните кинжалом отмахнувшегося доктора! Женщин… приведите женщин… к нам они пойдут за деньги, но лучше за деньги, чем если бы они пробрались в наши больные души, командуя нами, не отпуская нас побродить в одиночестве, из-за женщин, из-за женщины мы преимущественно и помешались, неблагосклонность… обойденность… взаимные счастливые чувства добивают не реже.

Добивают в итоге. Когда умирают. Ты только начинаешь крепнуть и что-то из себя представлять, а тут любовь, и ты хохочешь блаженным зайчиком, подзабывшим о существовании мускулисых волков и хитрых лисиц, с которыми ты оказываешься один на один, едва она ослабеет. Любовь уйдет. Уходила и всегда будет уходить. Пока она не отпустила, от нее, зная, чем это кончится, надо скрываться, если не духом, то телом – куда-нибудь съездить, яростно развеяться, вам не обязательно. Вы поехали в Ханос?

В присутствии Тухлого Фрэнка и Клэнси Джиллмана я сказал Ване: мы берем тайм-аут. На неделю, на месяц, насовсем, в последствии определимся, мы не дети. Но у нас есть родители. Я полтора года не виделся с отцом, и я уезжаю к нему; ты, Ваня, можешь не ехать, но твоя мама по тебе, вероятно, скучает и неважно спит, из ее писем, приходящих на наш адрес каждый день… ну, не каждый день, тем не менее – из них нам известно, что у нее бессонница, подогреваемая алкоголем депрессия, с моим отцом она не знается, он мне не звонит и не пишет, поехали, Ваня. Не помер ли он… не дай Бог. Он полностью в себе, я за него не беспокоюсь, мне приходятся волноваться за тебя – так я думал, но Ване не говорил.

Ему нужно выехать из Нью-Йорка и продышаться в мексиканском пекле, сейчас лето, в Ханосе стоит немыслимый зной, в Нью-Йорке жарче, Ваню Михайлова тут душит печаль; сдавай ключи от квартиры, потом мы снимем другую, в Ханосе в ознаменование нашего приезда устроят беспробудный праздник, расчувствовавшаяся Даниэла попросит исполнить «Кошмар не окончен», Уго Милито обопьется текилой, расспрашивая нас о Нью-Йорке, вы прибыли?!

Мы спешили.

Присаживайтесь и выпивайте!

Выпьем, выпьем. Здравствуй, отец.

Сынок… как дорога? Тем же маршрутом, что мы с тобой… я помню – мы ехали через всю Америку, разделяя нужду и окрыленность… вы наскребли на рейс до Мехико? К экипажу не лезли, пограничников мольбой о косячке не доставали? Верно, сынок. И я живу спокойно, ни с кем не связываясь; гляжу на небо, слушаю приемник, ваших песен, кажется, не передают. На радио засели козлы… или вы плохо играете?

Плохо, не плохо, но играем. Отдельные части механизма несколько захирели… мы выправим, папа.

Наглядевшись на мою заспанную физиономию, отец огорошил меня информацией, между делом ляпнув, что у меня имеется сестра, девочка четыре года. Мама родила ее Париже. В тридцать семь лет… ты что, мама… и ты, Ваня, тихо. Я распространялся с тобой о твоей маме, но здесь моя мама… она замужем? Муж – банковский работник?

Без нервов, отец. Как она тебя обнаружила? Ты сам ей написал. Маме на нас положить, она увлечена новым мужем и подрастающей дочкой, от нас уже столько времени ни малейшем весточки, а она не психовала, в набат не трезвонила: люди, боги, очнитесь, у меня пропали муж и сын… тайком от меня подписав бумаги перед вылетом в Штаты, ты ей не муж, но я ей по-прежнему сын, она пишет, что не находила себе места? Подключала частных детективов, обещала награду за любые сведения, ты ей веришь? Среди всей этой болтовни она не упоминала о князе? Жив… Вспоминает обо мне. Он вспоминает – я верю. И я о нем вспоминаю. Беседы, преферанс, душевное участие в гитарных начинаниях; внушительную часть послания к отцу мама отдала под просьбу, обращенную ко мне: Павел! Забывший меня Павел! Срочно лети во Францию. К любящей тебя матери… а если не хочешь к ней, лети подписывать бумаги и получать французский паспорт, я все обговорила, никаких проблем не возникнет, позвони по упомянутому мною номеру в Вашингтон, и тебе мгновенно оформят визу – они нашли друг друга: у нее с мужем связи на международном уровне.

Просто за паспортом я бы не полетел, но мной завладело желание увидеться с князем… и с младшей сестрой. Какая она… похожа ли на меня, поймет ли она кто я такой; я, Ваня, в Вашингтон, затем в Париж, будь в Нью-Йорке через неделю, я обернусь, семи дней мне хватит за глаза, вот я уже в столице, вот я снова в столице, но это не гнусный Вашингтон, а Париж, где я также не купаюсь в счастье: изумительная погода, очередь за такси, галантно поклонившись, я пропускаю томную шатенку, на машине меня не встречают, впрочем, я не говорил точно, когда прилечу, в последние дни я много летаю, Нью-Йорк – Мехико, Мехико – Вашингтон, Вашингтон – Париж, в особняке у князя отосплюсь, с усталости поваляюсь без сна, я доехал, ступени, дворецкий… Князь!

Милый Паша!

Да ты, князь, не изменился!

А ты, Паша, заматерел; являешься передо мной, отпустив бородку, я думал, не суждено! Нам с тобой повидаться…. Мы же расставались словно бы навсегда – лично меня пронзало подобное чувство. Однако ты приехал. И я тебя дождался.

Без учета прислуги князь доживал отпущенный ему век в одиночестве. Внучка вышла замуж и переехала к супругу, с прочими, нацелившимися на наследство родственниками, не желал делить кров он сам; мне он рад, но я не останусь, не взыщи на меня, я жесток и эгоистичен, меня потащило и мне не вывернуться, обратный билет куплен, двигатель разогревается, в маминой квартире ко мне подбежали.

Девочка… солнышко… не знает ни слова по-русски.

Пообщаемся взглядами, я же подзабыл французский; посадив тебя на колено, я проведу ладонью по твоим золотым волосам, ты не боишься, что я сделаю тебе больно, наша мама взирает на нас с половинчатым умилением, я ее стесняю, женившийся на ней банкир натянуто улыбается, поглядывая на меня не без опаски, шампанского за встречу? я выпью, бродягам полагается пить, окрепший шатун опрокинет бокал, закусывая этими мелкими ягодами.

Это не ягоды, а орехи.

Не страшно, зубы целы, на дантиста я у вас не попрошу, пребывание в столь теплой обстановке для меня мучительно, так как же? Допив бутылку, попрощаемся? Не роняя себя в ваших глазах, я пробегусь по министерствам и департаментам; с саднящим горлом признаюсь в верности Французской республике, представившись руководящему составу неприступным проверяющим из особого отдела по борьбе с извращенцами в высших эшелонах власти, мне не откажут, я затяну «Марсельезу», таксист втянет голову в плечи, нервно помчится в аэропорт, не останавливаясь на красный свет, браво, мужчина, не обижайся, но я проору во всю мощь: Мерси! Люби! Не покушайся на свою жизнь, рассчитывая на любовь!

Тебя полюбят. Я улетаю в Нью-Йорк.

Недостающие силы идут рядом с нами. Приподнятость взвихряет, подчеркивая энергичную лживость позитивизма. В приятном волнении я обнимаюсь с голодающими. На обрывках самой дорогой бумаги записаны их координаты – я вышлю им малость денег. Стоит учесть, что я не о том. Ради тебя и всех остальных. Это мое личное дело, прискорбное расставание со смыслом, стойкое ощущение озверевшей толпы, летящей параллельно со мной, чтобы опередить и поджидать в Нью-Йорке, не обещающим помилования слабо вовлеченным в происходящее. Тебя он не избавил от заблуждений?

От лица общества он меня, конечно, сдавливал несвободой, но за его пределами еще хуже, публики не наберешь даже на элементарное пропитание, мы с Ваней ездили. Находили и выкручивались. Бодались с посланной сверху тривиальностью, на костылях уходили в бордель; лукаво завопив, отталкивали четырех присланных женщин, закопанные по пояс подавали голос. На саунд-чек прокрались истекающие страстью поклонницы, слабые фотокамеры снимали крупный план, ну и чего мы теряем время?

Накачаемся бренди. Виляя из стороны в сторону, пойдем напролом.

С ним не пойдешь. Ему приспичило наведаться к нам с деловой инициативой.

Молодящийся блондин Тони Фингл, потухшая звезда, наш гость. Утверждают, что он записывал платиновые альбомы, присутствовал на телеэкране, утратил драйв и растратил миллионы, от безысходности выступает по клубам, не планируя восстанавливать былое величие, вы принимаете одурманивающие средства?

Я, парни, увлекался, и это меня сгубило, попутно привело к увечьям изуродованного мною тур-менеджера, теперь я вольный стрелок, не зависящий от настроя корпораций, как и вы, я за вами следил, вы мне подходите, я тут набираю мощную команду, я-яяя… вас-сс… на… нимаю… замедленное воспроизведение. Я вас разыгрываю. С дурманом я завязал, резкость мышления постепенно возвращается, мне по силам перемещаться среди посещающих меня видений со скоростью мысли, да, так медленно, мои кости крошатся, мне сорок два, но об этом никому, у меня глазная инфекция, поэтому не столь пламенный взор, песен накопилось… я же сочиняю… вместе обработаем, распоемся, помолчим, настойка опия начинает создавать проблемы…

Поработаем, нам любопытно, авторитетный торчок берет нас под свою опеку, подсовывая жеваные листы со словесными нагромождениями и простыми аккордами. Местами нацарапаны ноты. К расшифровке помимо нас привлечен необязательный гитарист Грегори Хрюпос, чистый грек, ошивающийся в Нью-Йорке, отдаленно напоминая посиневшего от возлияний Ахилла. Из его достоинств выделяется умение выноситься из магазина с тележкой неоплаченной выпивки: я нарвался на тебя, полицейский, стреляй в меня, стреляй, не имеешь права, а догнать не сумеешь, я быстр, мне сойдет с рук, не догадаетесь же вы формировать подразделение по моей поимке, в ваших рядах замешательство, меня видели и Квинсе, и в Бронксе, внимание, Хрюпос.

Я всегда внимателен.

Здесь нет полиции.

И зачем же я внимателен?

Ты невнимателен! – проорал Тони Фингл. Не трепи мне нервы, не доводи, мне не нужны с тобой психологические поединки, я тебя выпру и все, и ты… ты смеешь просить о прибавке?

Он не просит, Тони. Мы знаем о твоей жадности и не претендуем на невозможное, гроб опускается, воск со свечи капает на ее тень, не пригласить ли нам настоящего басиста? На него придется потратиться. Весьма печально. На басу ты играешь сам, играешь неплохо… слабо играешь… долины не вскипают, голодные львы не ревут… ты, парень, отвечай за себя! За конечный результат отвечу я! Я – Тони Фингл, жестокий мачо, в хлеву без окон я не задохнусь и разгляжу пикирующую на меня комету, решившую скрасить мою беспросветную жизнь, я держусь отчужденно. Тружусь ради понимания себя, обедаю в расположенных на отшибе забегаловках; заработавшие на мне кучу денег от меня отвернулись, ни ставя меня ни в грош. Плохие люди. Пластиковые души, очерствелые сердца, а я сентиментален… ну вот, навернулись слезы. Втянул в ноздри для энергетики, и чем обернулось? Хандра… Преувеличенная хилость. Серьезней бей по клавишам, ты, клоун!

Ему бы ни следовало называть Ваню клоуном. За непозволительное хамство плотный тычок в грудь и госпитализация с подозрением на перелом грудной клетки, вельможа из свиного царства нарывается, разрешение на охоту оформлено, отложим расплату, друг, воздержимся от бойни, сыграв для успокоения «Rocky road blues» и наш с тобой «Могу, могу, не смог», количество непопаданий определит степень твоего бешенства, Тони Фингл изводит и меня, гиблые моря преображаются по субботам, у нас концерт.

Сплетенные змеи кусают друг друга, разыгравшийся Хрюпос подгоняет рост эзотеричных грибов, я рьяно спуртую, Ваня Михайлов не отстает; вышептывая мерзкую балладу «Стану добрее», Тони Фингл замечает, что его игнорируют, поливают из шланга пенистым раствором: ему бы окоченеть, но Фингл, рассвирепев, бросается на меня, подскакивает для нокаутирующего удара и откатывается к невзрачному барабанщику Симмонсу, будучи насаженным на мой апперкот.

В зале аплодисменты. Тони Фингла откачивают за кулисами. Замученный жаждой спит у воды, он очень обиделся, супер-свет, райский свет, ты увидел, а я нет, короткий член не вымоешь в раковине, бормотания Тони слышны со сцены; мы доиграем, не расходитесь, среди публики знакомые лица из нашей системы, весть о моем поступке мгновенно распространится, и горбун Марко Форрестер, писавший аритмичные песни на основе картин Сальвадора Дали, скажет мне в заполненном музыкантами баре: ты герой. Отважный хрен. Вынужденно снизойдя до игры с нами на одних площадках, Тони Фингл нас не уважал; открыто насмехаясь, поплевывал на наши поиски, куда нам до него, он с вершин, а мы нетвердо держимся и на низинах, благодарю тебя, брат, твой кулак устроил мне праздник, лично для меня отныне ты – «Фист». Пьяный народ одобрительно загудел: «Фист», «Фист», такая кликуха ему по заслугам, гитаристы и саксофонисты приветствуют «Фиста»; выйдя на середину, я поклонился, не выясняя в деталях происхождение данного мне прозвища. То ли от Fist – кулак, то ли от Feast – праздник, произносится практически одинаково, нетрезвый Ваня заказывает водку, грек Хрюпос требует метаксу, угомонись, Хрюпос, тут ее нет, выпьем водки, ты с нами или с Финглом? если с ним, то уходи, паши на него никчемной пешкой, Хрюпос с нами, Ваня Михайлов восхищенно лупит его по плечу, у Фингла ты зарабатывал бы больше.

Хрюпос кивает. Он уже сомневается. Поостерегись, грек, деньги портят людей, взамен них мы гарантируем тебе беспробудный улет, выводящий перепревших ратников из ментального оцепенения; технически ты подкован, психоделически мы тебя подтянем, спившийся индеец сиу. Мне бы твою духовную силу. «Пнуть колонизатора» – припев.

За ударными промышляет никарагуанский снайпер Освальдо, на басу зудит въедливый очкарик Чарли Дубэйс, я начинают часто выпивать, Ваня Михайлов подхватывает, Хрюпос не просыхает; назвавшись «Prerogative sincerity», мы записываем «Подо льдом теплее», вероятно, наиболее слабый наш альбом за всю мою жизнь. На концертах мы выгляди получше, но неудовлетворенность терзает, Нью-Йорк угнетает, затраченные на выпуск диска средства не окупаются, нужда напирает; пройдемся, Ваня, по игорным притонам, проверим фарт.

Слив в покер полторы тысычи, я добавляю к проигрышу творческие неудачи и выношу на обсуждение идею ретироваться из города. Полноценно отдышимся, поиграем по фермам…

Ваня согласен. Ты, Хрюпос, едешь?

Еду… еду… ну, поехали. Я еду.

На том свете он вас убьет. Но на том свете нельзя убить. Очень рано, еще по росе, я вышел проанализировать эту возможность. Проведя интенсивную работу, вновь потягивался в кровати. От потягиваний меня свело и заклинило, таким я и остался, через час оклемался, в самоуверенной манере продолжил допустимо существовать, потолок облупился и не только – видна полоска неба. Всеблагой Господь, поручаю тебе позаботиться о Слишком Свесившемся. Вы знакомы? По краям ущелья тысячи горящих свечей. Ты не спешишь?

Под марихуаной, сказал он, и ему подтвердили кивком, время течет медленнее. Если постоянно курить, можно жить вечно, видя мир в непривычных красках, да тебе надоест, влекущих к разгадке тайн не останется, красивей твоей женщины нет.

Она укололась, ты нет. Мастера не ширяются. Размываются в медленно текущем времени, нет, и этого нет, нет времени следить за временем, когда она зовет тебя лечь с ней и не двигаться.

Вам одиноко, вы обнулили счет, на него поступало и перестало, не споткнись. Ты идешь к ней, я захожу к тебе и наталкиваюсь на тебя, идущего к ней, где здесь она? Не это, не это – я щупал – не она; вышагивая по периметру, расстроил все твои планы, мое молчание отозвалось в тебе отчаянием, я же говорил.

Барабаны дождя мешают отключиться.

Непогода в Сент-Луисе.

Вдруг мы не в Чикаго, в действительно там? Поразмысли, хуже на станет, не прикидывайся слепым – собака-поводырь придет и нагадит.

В нашем номере удушливый микроклимат. Под тебя не подкладывается разрыхленная не тобой религиозная девушка, шпарящая главы катехизиса в натянутой интимной обстановке.

Я корректирую огонь.

Цель задана ею, но ее не добудишься, и я проявляю к ней родственные чувства, накрывая плотнее, кладя поверх пледа стол, ну не я же, ты положил – я снял, она захрапела погромче, вот такая форма благодарности. Кстати, хороший стол. По-видимому, продается недорого. В кочевом существовании не пригодится, но способен предстать объектом медитации.

Из чего же он создан, создан ли кем-то принимающим кислоту, загоняли ли под тебя отары овец, проводили ли на тебе эротические растирания, вполне допустимо. Навязчивый стук в дверь не повод не визжания.

Попрошу покинуть гостиницу.

Мы уедем, но у нас тоже претензии – в вашем хлеву нас озадачила серьезная нехватка электричества для наших гитар.

Он играл, я настраивался, процесс завершен, сыграть для вас «Tobacco road»? Я не собираюсь для вас играть. Женщину с той кровати мы забираем с собой.

Да, она не в себе. Мы понесем ее на руках, понесу лично я, вас, разумеется, так и подмывает вызвать полицию и потом заставить меня оплатить звонок. Бесплатно, для вас все бесплатно, я привык за все платить, какие-то монеты я наскребу; засуньте их в музыкальный автомат и послушайте слащавые баллады. А мы уезжаем. Переезжаем в отель через улицу.

Потные жирафы, механические игрушки уволокли, развозя по домам, обхвативших шеи, ну же полегче, не прижимайтесь и сваливайтесь, вы разобьетесь, мы это знаем. В снежное утро произойдет подмена, вместо вас испытают судьбу отважные нелегалы, по всем фактам выходит, что переданный пузырек ими высосан; получив строительную специальность, не пропадешь.

Оповестите меня о стекловидной безвредности алмазных инициатив, летучая мышь, свойская летучая мышь, забирается через люк в крыше мерседеса, у нее неполадки, крылья машут вразнобой, лучше вообще не пользоваться. Подхватим падающую в раскрытый чемодан. Протиснув коготь, защелкнет снаружи замки, приветствуя во сне бегущих к месту ее упокоения жирафов и нелегалов, начитавшихся мифов о людях делающих много полезного.

Ради служения. Ограничивая возможности. Ударная бригада умоляет принять нахлебниками в молниеносно перемещающее шоу напомаженных альфонсов. Стабильный быт, гранулы и музицирование, отгремевшие овации в клубе глухонемых.

Вы бы постеснялись одеть мой пиджак.

Кренясь, я преподношу себя публике одурманенной намертво, приглядывающейся свирепо, и нет мне возврата, молотьба аккордов рассчитана на эстетов, не потакайте нам оплатой труда.

За городом вылезаем бродить по канавам, оттопыренный мизинец указывает на точку, откуда слетают листья, окурки с моторами, взрывающимися моторами, громадные окурки, садись ко мне на живот и поболтаем.

Ты точная копия закопанной поблизости нимфы, осуществляющей высочайший выход к живым, когда они принимают, чтобы не запутаться, спецредства, обретая облик дозревших плодов своего воображения, сосредоточенных эксцентриков чаще обычного не догадывающихся о существовании великих чувств, ко мне спускается провод. Я по нему полезу туда, вкрапленным в то, отвлекая этих, расположивших тебя к себе обещанием прокатить на харлее, по интонации их пьяного мычания ты поняла – им можно довериться. Они всю жизнь будут хранить трепетные воспоминания об одухотворенном группопом сексе.

Коренные американцы, рыгающие крепыши, судя по твоему акценту ты приехала издалека, из Восточной Европы? Как и я. Беглая чешка? Я русский. По неволе, но так же беглый, у вашего народа после пражских событий закономерная ненависть к нашему, ты правильно не соглашаешься, народ не при чем, мы приноравливаемся к действиям правительств и тоскливо вздыхаем или бежим ко всем чертям, как насчет совместного тура по штату Иллинойс? Ключевым фактором выступает наличие денег, без них, я гарантирую, мы бы пошли дальше, протыкая взорами луну, искали бы ночлег, заранее настроившись рухнуть от усталости на задворках гостеприимного населенного пункта, у вас никак? Вы нас не впустите? Я не хиппи, у меня короткая стрижка и от меня не разит, а она, да, со мной, я не в курсе чем она зарабатывает, вы спрашиваете, чем занимаюсь я? Я думаю.

Гляди, Дженни, он думает. Не поверхностный мужик, уважаю… Не то что ты, женщина. Он думает, а ты? чем ты по жизни занимаешься?

Ты и сам, Генри, туп. Определенно тупее меня.

С чего же ты взяла? Чего же так сразу?!…

Между пленниками выплат и налогов, потрепанной парой средних лет разразилась ругань, посыпавшиеся обвинения сдвинули нас с порога, нам пора расходиться, она ковыляет за мной, впившись мне в волосы, поворачивает и горячо целует на прощание; по пустынному шоссе как по канатной дороге, вибрируя и проваливаясь, впереди дерево. Мы уже на обочине.

Составляя о тебе мнение, надо полагать, что ты отпил большой глоток. Нарушая контакты, берешь на себя ответственность, поговорив с самим собой, поговоришь со мной, вполне вероятный исход, я в силах с этим смириться. Нас всех выгнали. Мы не любили электронные аранжировки. Попросив покинуть никому не нужный пустырь, посягнули на святое. Правила хорошего тона велят нам набрасываться и душить. Ты настаиваешь?

Я сдерживаюсь и смеюсь над тем фактом, что мне ни к чему сдерживаться, я умиротворен, я не претендую, законы рассаживания за гостевым столом, не обижают меня, если я не хозяин, а хозяин я только внутри себя. Временами действительно хозяин. Не слишком озабоченный прочностью связей с внешним обликом. Закисать в охладительной камере занимательно и полезно, но я потею, взбираясь без остановок, все больше мрачнею, тыкаясь в указатели предела, пребывая в равновесии, я прогрызу колею, изголодавшись по простору.

Во взгляде подозрение. В глазах не видно блеска. Подлечившись, я спасу альпиниста, чье тело исчезло, и замученная любовница вздохнула с облегчением; я верну ей и тело, и все остальное. Непосредственное общение с признанными мертвыми помешает мне нежиться в скрипящей койке, воспринимая ее как подругу непонятного альпиниста, а не как мою собственную, подцепленную в Ричмонде с инфекционным заболеванием.

Потрогай мою гитару. Подожди трогать меня. Пианино для Вани пока не подвезли, но вот он. Приехал. Закусив сигару, говорит о завтрашнем выступлении, о задыхающемся уникуме с губной гармоникой и чистой индейской кровью, да мы с подобными господами неоднократно проваливались, кого ты изыскал для восседания за ударными?

Флойд Гаст? Ленивый трансвестит из Бостона? Ну, ты и удружил. Зачем ты позволил ему прибыть в такую даль? Ничего своего мы исполнять не станем, ограничимся классическим блюзовым репертуаром, какого хрена, Ваня, он же и в нем не рубит. А Дику Хартссону ты не звонил? Обрел постоянную работу на пляже? Рельефный парень, в спасатели его примут и приняли, я догадался, с психоделикой он завязал. Нам расставание с нашей музыкой не грозит; не задерживаясь на одном месте мы собираем двигатель в ином мире, удивительное и там, и в реальности.

Помирившись с подлетающими сущностями, овладеваем ситуацией и принимаемся перечислять наименования взошедших ростков, цилиндрических настурций, меховой медведь весит две тонны, в недостроенном вольере не проходят маневры по присвоению.

Шпага с бархатной насадкой возбуждает обросшую самку, с трудом отличающую продавца от покупателя, владелец сипит о намерении вычистить склады; приведя его на наш концерт, мы бы постояли у выхода на сцену и вывалились играть в эпилептическом равнодушии.

Ты, Ваня, по клавишам. Я попаду в тон. От потрясающей сыгранности мы только теряем, розетка на груди у организатора небезопасно искрит, запекшиеся губы случайного флейтиста изголодались по засосам безотказных мексиканок, данный старик из местных?

Найден в последний момент. А зачем?

О чем ты спрашиваешь, Паша?

Я сглупил, не отрицаю. Специальных партий у нас для него не предусмотрено, но на внеплановое соло он может пойти в любое время.

Он пойдет. Когда взбредет, тогда и пойдет.

В чем же еще смысл текстов и мелодий. Их нужно глушить и перебивать, разъясняя бешеным драйвом всеобщую картину и себе самим, и упавшим в обморок зрителям, не потопчите ногами, откатывайте бережней, я разглядел под ее носом крошечную татуировку внятного квадрата, несколько похоже на усы, а она на Гитлера, среди заявившихся нас послушать главенствуют демоны, я возражаю. Обдолбанных не выводят. Они заплатили. После всех вычетов нам не хватит на ужин, рассеянно перебьемся, девушек снимем, но каких? икающих заводных, я распознал в них больных, и не переживал, отвергая.

Истончение моральных устоев не шагает в паре с похотливой тупостью, разломы в асфальте препятствуют мыслям о мега-разгоне на секс-ипподроме, без медицинской страховки нас не станут лечить, тише, Ваня.