Читать книгу «Точка зрения Корнилова» - Петр Альшевский - Страница 3

Выйдя во владения угнетающей своей людностью улицы, Корнилов обнаружил там дождь – практически одновременно дождь обнаружил его, но Корнилов был не один: с ним не двигалась с места его новая спутница, а с ней, успевшей навести порядок в оценке своих способностей рулить, покорно соседствовал ее широкий зонт.

Устроившись так, чтобы капли не попадали ему в рот, Корнилов приготовился говорить – он не завешивал висящий у него дома маленький штурвал со встроенным в него зеркалом не из-за траура, не из-за того, чтобы не видеть свой рожи; Корнилов не думал, о чем он будет с ней говорить: «Я выросла на Гребенщикове. А вы? Я? На супе с клецками» – эта девушка, аристократка, обезьянка сейчас с ним; ослабит ли она его ремень на выходе из чебуречной пока не известно, но от молчания она избавилась еще быстрее:

– Погода несколько сужает перспективы… Что скажете?

– Что-нибудь скажу. – Проникнув мыслью за плетеную использованными жилами ограду священных рощ, Корнилов моментально одернул себя ее возвращением. – Давайте угостим друг друга вином. Вы меня белым, а я вас тем, что покраснее.

Девушка улыбнулась, повела плечами; она придвинула Корнилова еще глубже под зонт:

– Давайте наоборот.

Понимая ее намерения, Корнилов не отодвинулся:

– You say you wanna revolution…

– Чего?

– Ничего.

И дождь, как-то противоестественно вдруг и, скорее всего, от недоумения, принялся отступать и прекращаться – когда ты встанешь, там тебя уже ждут, но ты идешь, ты продираешься; и тебя ничто – тебя даже фальстарт не остановит.

Спустя несколько дней Корнилов бесцельно прогуливался во дворе: светило домашнее солнце, и вернувшиеся с юга птицы – в родных краях хорошо, в насиженных местах без перебоев отпускают прохладу – уныло напевали заученные в чужих странах мотивы. Но появление Бандерлога сделало уверенную попытку разрушить всю эту идиллию: вид у него был явно не с обложки – не учитывая издаваемого для внутреннего пользования вестника ФБР с четкими фотоснимками перепуганных инопланетян, мечтающих позабыть об увиденном на Земле и поскорее улететь восвояси – заметив рационально праздного Корнилова, Бандерлог зашагал прямо к нему. Угрожающе шмыгая носом и выражая суровую неприветливость нагнетающе-агрессивным прихрамыванием:

– Корнилов! Гад! Куда ты тогда пропал?!

– Тсс… Не говори никому.

– Не говори, говоришь?! А меня там чуть хулиганы не убили!

Корнилов уважительно изогнул брови – начиная жить, он уже видел серьезные плюсы в скорой смерти.

– Поздравляю, – сказал Корнилов.

– С чем ты меня поздравляешь?!

– С запоминающейся судьбой. Если тебе угодно, конечно. Когда в следующий раз дежурим?

– Иди ты…

На этом они и расстались: при литургии, как и прежде, прислуживают ангелы; что там? опять она? бездна? все движется к своему концу; усиливающееся замешательство, стреляющие кончики пальцев, скорый отказ мотора – поневоле отвлеченные эмоциональной беседой птицы покрутили крыльями у виска: «бывают же столь неуравновешенные люди», и безыскусно продолжили свое благотворительное выступление – in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Наше время уже на многих поставило крест. Времени ничего не подскажешь.

5

Переезжая из-за участившихся осложнений в реализации «хотя бы питаться» на новую квартиру, Корнилов ощущал себя поступающим единственно верно. Каким-то особым стяжателем перемен он не был, но, смотря в окно сыт не будешь, и так как мысль о поисках очередной работы вызывала в Корнилове вполне закономерное отторжение, маневрировать от ведомых Голодом солдат удачи Легко Забывающего обо всех Завтра становилось ему невыносимо тяжко.

«Печаль и спутанность мыслей я выражу взглядом. Сейчас. Выражу. У меня получается? Если нет, кивни. Не киваешь… понятно…» – за исключением одной мелочи, переезд прошел довольно гладко. Неприятность состояла в том, что когда Корнилов выходил на связь с агенством – лично вклеивать свое объявление в череду таких важных, как «Разъедусь с родителями. Куда угодно» или «Сдаю позиции. Срочно» казалось ему неприемлемым – он немного предрекал себе занятие его делами по-женственному приятной особой. На записную красавицу он не претендовал, Боже упаси – тут у него ни прав, ни обязанностей, призрачно нивелирующих нехватку оных, но то, что ему прислали, выглядело удручающе. Присланным был мужчина. Корнилов не имел ничего против мужчин, на пару с Клинтом Иствудом он бы с удовольствием погонял по прерии никогда не избегающих своей участи подонков, но этот перверсивно надушенный голубок буквально оскорблял его эстетический вкус: «я живу им, им, водой и хлебом, недоедание… своелико… нерассуждающие… общеполезны… мне хватает тонкости миропонимания, я настолько выдвигаюсь в последний раз; дерево, склонившись, думает о смерти, пьяный на велосипеде – сними мохнатую шубу, ты же не мохнатый, ты бледный и тощий»; прошлой ночью под балконом Корнилова кто-то полчаса орал: «Не ори на меня!» – помимо этого крика, Корнилов ничего не слышал; без учета срывающегося голоса господствовала только тишина, но в те минуты недоумение Корнилова было гораздо менее продуктивным, чем сейчас – ведь вдобавок ко всему, присланный мужчина начал выделывать очень странные вещи: смотрит, смотрит да и подмигнет. От нервов, наверное. Или еще от чего. Но дело есть дело, кушать хотелось все сильнее и, подмигнув ему в ответ, Корнилов стартовал:

– У меня две комнаты. Большие. В хорошем районе. Я хочу одну. Район значения не имеет. Это можно организовать по-быстрому?

Мягко улыбнувшись, человек из агенства провел большим пальцем правой руки по пухлым губам.

– Для хорошего клиента, – сказал он, – все можно.

– А для плохого, но с хорошей квартирой?

– Это не так интересно.

Неужели он не понимает, что будь он даже прораб на строительстве Творения, сверхурочные ему здесь не обломятся?

– Это возможно или нет? – нелицеприятно спросил Корнилов. – Главное быстро.

– Куда нам спешить?

Направленность из разговора Корнилову уже приедалась – понемногу, но все отчетливее и отчетливее.

– Вы, – сказал Корнилов, – вряд ли напоминаете кому-нибудь Клинта Иствуда, по поводу которого красивая женщина Марина призналась вашему нынешнему собеседнику: «Мне больше нравятся его старые фильмы. Поскольку в своих старых фильмах он молодой, а в новых старый». Я ей не возражал, но если бы даже возразил, я бы никогда не опустился до того, чтобы возражать ей ребром ладони в кадык – у женщин, насколько я помню, кадыка нет, у вас тоже, но вам все-таки придется или помочь мне с перездом или немедленно уйти. Я ясно выражаюсь?

Осуждающе покачав головой, Александр Духарин чуть было не поперхнулся гулким прокашливанием:

– Грубые слова говорите – вы еще так молоды, а уже ничем не обусловлено считаете, что давно и во всем определились в своих желаниях. А если ошибаетесь?

– Дверь там.

– Ладно, ладно… Так что вам нужно?

И они наконец-то занялись переездом – Корнилов сидел с Александром Духариным в разных углах комнаты, но на всем протяжении их тогдашней беседы он так и не смог разжать самопроизвольно сжавшиеся кулаки. Сколько ни уговаривал себя относиться к ситуации с привычным ему хладнокровием.

После недолгих розысков подходящий вариант оказался найденным, и уже послезавтра – дотянул он до него: в Стиксе только ноги помыл – мизинец Корнилова неамплитудно помахивал связкой ключей от выделенного ему помпезным отмиранием социальных приоритетов убежища.

Нависавших над готическими скамейками аркад квартира Корнилову не предоставила: стол, стул, да грусть, однако ее окрестности, подъезд и одиноко работающий лифт – второй тоже временами работал, но продолжая пребывать в том же положении, что и не работая: без пола – навеяли Корнилову несложную мелодию исполняемой под баян частушки о мерзости запустения, распространяющейся по подлунному миру на китах человеческих. Как там вещал сокол Чиль: «Люди покрыли землю на три дня полета! Может и больше, но мне уже надоело высматривать свободное от них место. Бесполезно это!». Окопавшись в этом зловещем своей обособленностью пристанище – ко всему, еще и звонок не исправен – Корнилов решил освежить пока еще не отобранную у него жизнь душераздирающим отказом от соприкосновений с женщинами под алкоголем. Укрепившейся за последние семь лет культ «Просто выпить – хорошо и просто» был развенчан Корниловым провозглашением невнятной доктрины «Живу один, не пью и зрею», и, стараясь откреститься от «It` s just that demon life has got me in it s sway», он неоднозначно выдохнул:

– Хрен бы…

Приобретенная накануне независимость от братства «Внешнего духа» надсадно прервалась телефоном – лучше бы Александр Белл не отвлекался от учительства глухих детей и не шастал со своей системой «видимой речи» по коктейльным заседаниям бостонского истеблишмента.

Корнилов взял трубку.

– Алло, – нехотя пробормотал он.

– Привет, цыпленочек!

Звонили не ему. Это уже хорошо.

– Привет, курочка, – сказал Корнилов.

– Курочка? Ты никогда не звал меня курочкой.

– За это я должен перед собой извиниться – как и в том случае, когда пошел дождь и я встал под дерево. Его крона защищала меня от воды, но потом дождь кончился, вместо него подул ветер, а я о чем-то задумался и из-под дерева не вышел, не успел. Вот меня и окатило – всей той водой, что не доходила до меня во время дождя. Дождь идет – я сухой. Он кончился – я вымок. После его окончания, но насквозь. А как я тебя звал?

– Ты звал меня Секси.

Похоже, полная дура – если бы вокруг него остались только такие женщины, Корнилову было бы нечего делать в своем теле.

– Привет, Секси.

– Таким ты мне нравишься… Хотя, говоря таким, я бы не смогла объяснить каким именно. Думаешь обо мне?

Ну, не кричать же ей: «Мне нравится тебе нравиться!». Но и откровенность тратить на нее не пристало.

– Всегда, – твердо сказал Корнилов. – Даже спирт разбавить некогда – выпью алюминиевую кружку и пятнадцать минут потом не дышу, думая и помышляя лишь о тебе.

– Туз ты мой… Тебе ведь приятно, когда я так тебя называю? Ну сознайся, ведь приятно?

А леди пусть тушат сигареты в молоке…

– Откуда информация? – спросил Корнилов.

– Как это откуда? – поразилась она. – Ты же сам говорил: «Бога нет, потому что его никогда и не было, а ты зови меня Тузом».

До него здесь жил дебил. И это факт, даже делая скидку на то, что он мог не знать сленга некоторой части блатных, называющих «тузом» анальное отверстие.

– Понятное дело, говорил… – негромко протянул Корнилов. – Как лошади? Как жизнь?

– Как лошади не знаю… не знаю и того, зачем ты об спросил, а жизнь все продолжается – работа, однообразное общение с сослуживцами, вечеринки. Но мне очень не хватает наших игр.

Догадываюсь – не иначе, как что-нибудь вроде смертельных схваток между тщедушными богоборцами и накаченными анаболическими облатками бого-Борцами.

– Так поиграй в них с кем-нибудь еще, – довольно искренне посоветовал Корнилов.

– Все не так просто – здесь любой не подойдет. Меня ведь возбуждают только мужчины в железе.

– Каторжники, что ли?

– Причем тут каторжники? Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю… Твои причиндалы-то не заржавели?

Сейчас это еще не всё, но, по собственной милости забиваясь в угол, Корнилов пренебрежительно забивал на искушение быть в центре.

– Не беспокойся, – сказал он, – они у меня из нержавейки.

Голос в трубке понимающе захихикал:

– Я не о том… Как там твои доспехи?

– Какие доспехи?

– Ну, те… Для секса.

Ее шипящее пришептывание вызвало у Корнилова поллюцию сознания, незамедлительно выразившуюся в воспоминании жутковатого апокрифа, касающегося случая кастрации Сатурном своего отца Юпитера, а затем и наоборот. Также он припомнил и случая из его личной жизни, когда разделявший с ним двух женщин Сергей «Чандр» Ильюшин пришел с кухни и хмуро сказал: «Ты, Корнилов, можешь продолжать их ласкать, а я уже не могу – языком подавился».

Корнилов отвлекся от женщин, уточнив у него: «Своим языком?».

Беззлобный этнолог Сергей схватился за изголовье кровати и, едва не упав, еле слышно выдавил: «Телячьим…».

– Ах, те, – возвращаясь к общению с недалекой дамой, воскликнул Корнилов, – те, которые, как я понимаю, для секса и для причинения друг другу обоюдной радости. Они?

– Да!

– Я сдал их в металлолом.

– Как?!

– Деньги были нужны.

– А как же я?! Ты обо мне подумал?

«Мы же, как споспешники, умоляем вас, чтобы благодать Божия не тщетно была принята вами» – однако хоть в Почайне их крести, хоть в принадлежащем могущественному «Угодники и компания» аквапарке, все одно не поможет: от зычного себялюбия и покойника не избавишь.

– Именно о тебе, – сказал Корнилов, – я и подумал. Хороший психиатр сейчас не дешево стоит, а тебя, Секси, наставить на путь истинный способна лишь экстренная психиатрическая помощь. Так что, лишние деньги не помешают.

– Какой, твою мать, психиатр?! – озлобленно прокричала она. – Ты что издеваешься?

Да брось ты, зачем?

– Все, моя милая Секси, – усмехнулся Корнилов, – я сдаюсь. Ты меня слушаешь?

– Слушаю.

– А зря.

– Что зря?

– Зря ты меня слушаешь.

Она возопила, она заорала: ей худо, что разум на грани обвала.

– Ты же сам сказал, – прокричала Секси, – чтобы я тебя слушала!

А вот с воображением, барышня, надо бы поосторожнее, посдержанней – не то получится, как с охотником Тихоном Ряжским, принявшим катавшегося от злости лешего за рожающую дочь своего кума лесника.

– Я не сказал, – пояснил Корнилов. – Я спросил.

– Что спросил?

– Уже не важно… Бывай. Счастья тебе.

Повесил трубку, Корнилов стал ждать повторного звонка, но его не последовало: у немалого числа африканских народов адюльтер одного из супругов приводил к рабству обоих – ты согрешила, я пострадал; ты кормила детей, я ошивался в соседней землянке с пышной звездочеткой; ты… я… нам обоим…. я, ты, вместе, до конца… в беде и радости – полгода назад Корнилов встретил на Маросейке сильно кровоточащего бизнесмена Олега Алутина. Умолявшего своих коллег не запирать его в тесной комнате со стулом и веревкой: Корнилов перевязывал ему голову и без того надорванным рукавом его пиджака; Олег Алутин заливал своей кровью сухой асфальт – ведя себя с вызывающей апатией.

У меня с моей женой, – говорил Олег, – были и праздники: для нее будни, но для меня-то праздники. Грех жаловаться! У нее просматривался ко мне интерес, и я его пообщрял! Но затем многое пошло на слом – не во мне и, вероятно, не в ней, но она стала все лучше и лучше разучивать до крайности неприемлемый для меня мотив. У меня из-за нее и рог вырос.

Изменяла? – прозорливо спросил Корнилов.

Бывало… Но сейчас, как ты видишь, рога у меня нет – его мне поклонники моей жены обратно в голову бейсбольными битами забили, чтобы я не очень расстраивался. Сердобольные ребята попались.

За стеной ее кто-то бурил – ее саму и скорее всего, прорываясь в будущее. Еще не хватало, чтобы из пролома высунулась присыпанная каменной крошкой физиономия и, не забыв отряхнуться, конспиративно сказала: «Здравствуй, жучила – слыхал обо мне?». Корнилов бы устало вздохнул, с сочувствием покачал головой: «Скучно живешь, Монте-Кристо – как был ты по разуму простым моряком, так и помрешь им. А не угомонишься, то и до юнги понизят». Но юнги же не читатели Юнга; до метаморфоз и символов либидо им и дела быть не должно – познакомятся с портовой шлюхой, развеют стеснение доброй половиной кварты кубинского рома, и вот уже ее опытное тело обучает их несложным премудростям. Вдалеке от убогой мерзости книжников.

Изогнувшись в пополамном наклоне, Корнилов заглянул под тахту – вполне вероятно, что именно здесь его предшественник держал свои доспехи. Слегка не рыцарские. Странное место эта наша земля – чего на ней только нет. И любви нет, и радости от ее отсутствия нет, и много чего еще нет и не предвидится. Но вот еда иногда попадается. Доставаясь тому, кто удостоился не быть ею. А кому не повезло, тому достаточно и спасибо – мишка-шатун, медведь-импотент; Троцкий назвал бы его «мещанской сволочью»; усыпанный гноящимися веснушками послушник с таким остервенением брякался на молитву, что дьякону Григорию приходилось его осаживать: «Ты бы колени-то пожалел».

«Колени?!»

«Ну».

«Пожалел?!»

«Ну».

«Да я же, дяденька, в наколенниках!»

Разогрел воду до кипятка, Корнилов залил ею лапшу «Доширак» – наверное, ее очень любил президент Франции. Разумеется, до того, как стал президентом. Поэтому она и называется «До-Ширак». А после своего избрания он начал любить спинку зайца «а-ля руаяль», лангустины с луком-пореем, террин из лосося со шпинатом – ну, любит и любит. Лишь бы пособие марокканским джанкам не задерживал – просидев без слезинки мрачнейшую драму, как-то глупо рыдать над ее пародией. Да и порадовать себя лапшой не каждому достижимо. Где-нибудь в племенах она бы оживленно пошла изысканным гарниром под человечину. В племенах, вообще, не очень – младенец открывает глаза, впервые смотрит на наш мир и вдруг видит огромное черное лицо с кольцом в носу. И два движущихся к нему пальца «Утю-тю…». А вокруг змеи и лихорадка. Но этот вертеп недолго вынашивать ему в голове; за уродливость родившегося из нее плода с него даже не спросишь – отдыхая от травли водяных козлов, он, конечно же, может и помечтать, но его мечты поимкой водяного козла и ограничатся. Ну, если только кабана-бородавочника зацепят.

Определив для себя опоры дальнейшего времяпрепровождения: никаких женщин – это раз, никакого алкоголя – это еще раз, Корнилов пока еще не знал, что же протянуть между ними: держась в стороне от повторов, он решил попробовать что-нибудь неизведанное. Подойдя к облагороженной светлыми обоями стене, составлявшей прямой угол с подвергаемой бурению, Корнилов повел бесконтактно агрессивный бой с тенью. Наскакивал, не паниковал, интенсивно работал на отходах; слышит, сердце обвинительно зудит: «Охренел, да? Или думаешь, я от воодушевления так стучу? Идиот…». Корнилову тоже захотелось крикнуть ему какую-нибудь гадость, что-то вроде «Само дура!», но переругиваться еще и с сердцем представлялось чрезмерно обременительным. И без него есть с кем. Ну, кто бы сомневался.

– Жизни у вас, барин, невпроворот, но вы в ней словно бы и не нуждаетесь. Не досадно?

– Ты по поводу невпроворот?

– Только не говорите, что гуляя по кладбищу, вы завидуете усопшим. Это было бы несоразмерно вашему имиджу.

– Моему имиджу в глазах кого?

– В глазах себя. Зависть одно из немногих, чем вы обделены неоднозначной по вашу голову природой. Застигнув вас при попытке завидовать…

– Да не завидую я никому, довольно чушь-то молоть.

– Никому?

– Ни на небе, ни на земле.

– Что же, допускаю… А себе?

– Себе еще меньше.

– Еще меньше, чем нет?

– Какому нет?

– Поясняю. На вопрос «Завидуете ли вы им?» вы ответили: «Нет», а на вопрос «Завидуете ли себе?», сказали: «Еще меньше, чем им», чей смысловой близнец «Еще меньше, чем нет» вас не…

– Сгинь!

Созерцательно раскрепощаясь – несохранившейся фреской Полигнота под ковшом экскаватора Геометра фантазий, заметающего своими следами все остальные – Корнилов открыл ящик комода: в нем валялась расческа без зубьев, несколько пожелтевших от невнимания листов, обкусанный карандаш, и Корнилов подумал, не приступить ли ему к написанию некоего сюрреалистического манифеста. Спать же еще рано. Да теперь уже и не с кем – Корнилов абсолютно не умел рисовать, и поэтому истощающе экзистенциальный вопрос «Что рисовать?» не замаячил перед ним даже в дымке: светотени давно задуманного шедевра «Кого не ждали больше всех» ни за что бы не открылись ему только за счет его желания. Вот тебе час на раздумья, вот тебе еще день на жизнь, юные девы орут в темноте: их не насилуют. Сталкивают с ледяной горки. Что я делаю изо всех сил? Сморкаюсь. Моя дорога вьется по змеиным норам, пьяная милиция крутит трезвого обывателя, птица Гамаюн выклевывает для гнезда чью-то бороду – попробовав изобразить прямую линию, Корнилов отодвинул листок на приличное расстояние и, оценивая достоинства не слишком-то удавшегося произведения, если и поддавался поглаживанию эйфорией, то не везде. Линия была явно кривовата. Вернее, крива до отвращения – по-видимому, для новообращенного в таинства живописи прямые линии не самое походящее направление. Будем рисовать коня. Голова, грива, тушка. Грива ничего получилась. Получше головы. Но на французский поцелуй с бессмертием все равно не тянет – такую картину надо вывешивать лицом вовнутрь. А что, оригинальный демонтаж традиций, день проходит не впустую – еще бы пивка. Зачастую приемлемого, чтобы спустить алкоголизм на тормозах. Но никаких послаблений. Хочешь пить – выпей воды, хочешь женщину – следи за тенью. Хочешь и то, и то вкупе – поразмышляй о междоусобицах в правящей династии Времени. И о неотступно приближающемся Time to say goodbuy – время же единственная жидкость в жилах Дьявола, оно свое дело знает: сейчас кто-нибудь бежит, разбивает шиповки, темпераментно перепрыгивает через барьеры потревоженным гоном сайгаком, не помышляет ни о чем плохом или херовом – на горизонте уже заметен финиш; за ним блестящая медаль, выстраданная слава и упругие бедра обходящихся без предварительных ласк малышек… батончиков… и тут, откуда-то из-за угла, голос: «Ты не очень-то нагнетай. Это шутка была. Нет там всего этого. Сейчас нет – имелось, но двадцать три года назад, для богоизбранного эфиопа…». Бегун выскакивает из себя, орет, скандалит: «Как это нет?! А какого я так напрягался?». Повернувшись к нему задом, время хладнокровно прыскает: «Ты все же преждевременно не отчаивайся, там другое есть. Впрочем, отчаивайся – другое-то для других». Однако же, врет: там и для других не зарезервировано шезлонга с видом на кущи. Главное ли участие? Воистину не уверен – подготовиться и интриговать до победы будет к себе по-милосерднее. Правда, даже самая идеальная подготовка ничего не гарантирует. Если только избавит от самобичевания – мол, сделал все, что мог и не моя вина, что не смог. Сожаления не принимаются – ни от тебя… ни от кого… Корнилову уже опостылело его продолжительное отлучение от кровати и он неуемно прилег, попав под трамвай недодуманных мыслей и эклектичных пейзажей увиденного – нельзя же сразу обниматься лечь!… то ли женщина, то ли хрю… человек маленького духовного роста… украшай себя изнутри… «Сигарету? – Я ничего твоего в рот не возьму!»… чтобы не раздражало памятью о хорошем… млею на твоем пузике… «А бар в номере есть? – И бар есть, и бармен при баре есть…»… я отталкиваю твои руки, но не отталкиваю ожидание тебя… эпатировать-импотировать… мне больше нравиться представлять, чем добиваться… что лежит под рукой, мы ногой не оттолкнем… непохмеленное сердце… греби, Ной, уходим!…

Прошло минут десять. Куда прошло, не понятно. Вероятно, куда надо. Кому надо? Для кого в окопе выросла сакура? Кто уводит меня в волчью тундру? Корнилов почувствовал, что его глаза амбициозно закрываются.

Удачи…

Пуленепробиваемая колесница неслась по огненной пустыне. На ее просмоленных железных бортах языки пламени сочетались законным браком и, при переключении передач обменивались обручальными кольцами. Скулили гризлики, разбегались мымкуны. Рвал волосы Сатанаил Хохмач. Во все встречные уши ветер вдувал благостную весть: «Они ушли! Он и она, вдвоем! Им это удалось!». Погоня их уже не достанет.

«Теперь ты счастлива, родная?»

«Да. И все благодаря тебе, милый. Ты настоящий воин».

«Все, что я сделал, я сделал для тебя. Я..».

Бум! Бум!

«Что это за стук, любимая? Что за лажа?»

«Это стук из реального мира. Из твоего – кому-то нужна твоя помощь. Я не смею тебя задерживать. Страшный грех сие потому что… Прощай, боровичок».

Бум! Бум! Люди, люди – это, наверное, люди. Гады, герои, венцы мироздания -пошатываясь от объективного раздражения, Корнилов пошел открывать.

«Я иду, ползу, спуртую – жаль не пройдет такое, что ты ко мне, я к тебе. Ты ко мне, а меня уже нет» – открыв, Корнилов увидел невысокого старика. Старик, как старик. В ночной рубашке. Посмотревший на Корнилова снизу-вверх, немного помедливший и спросивший:

– У вас есть Тибетская книга мертвых?

Он вопрошает четко, без заимствования специфичного акцента немых, но тут бы захлопали глазами и восковые изображения многочисленных Людовиков, подкармливаемые дворней в течение сорока дней после смерти.

– Какая книга? – переспросил Корнилов.

– Тибетская книга мертвых. Бардо Тхедол.

– Даже так?… Мне приходилось говорить на Земляном валу с одним бездомным увальнем, и он сказал мне: «У нормальных людей есть очень много ценных вещей, но им хотелось бы иметь их еще больше, а у меня нет ничего, но мне и этого достаточно». И когда я назвал его умным человеком, он, недолго думая, ответил: «Да нет, скорее я идиот…». А вы, дедушка, что – из дурдома сбежали? Идите с миром, я вас не выдам.

Корнилов попытался захлопнуть дверь, но старик, оказавшийся на удивление резким, этому воспрепятствовал – ногой. Поставил ее на пути, повелевающе перекрыв сам путь – облить бы его кипятком, разгладить бы лоб утюгом, но Корнилову пока неприятно нагревать его загадочное существо до полного расцвета странности: говори, говори, старик – попрекай меня за ниспосланное тебе безразличие.

– Вы читали эту книгу?

– Я, – ответил Корнилов, – много чего читал. И записанные на ладони телефоны случайных женщин, и крылатые слова идущих на гильотину, и Николая Гумилева…

– А эту?

Взмахнув для острастки вымышленными хоругвями, Корнилов нехотя нырнул в воспоминания. Вода в этих заводях была мутной и стойко отдавала плесенью. Итак, поищем – не то, не то, какая-то бегущая за поездом смуглая женщина, ее умоляющие крики: «Вернись, Корнилов, вернись, дружочек!»; гвоздь в голове вулканолога-самоубийцы; австралийская народная песня «You shook me all night long», аутентично обрамляющая эскапады постельного ринга… Стоп, кажется, приехали – эзотерика сорока девяти дней Бардо, перенос принципа сознания, вторичный Ясный Свет, мирные и гневные божества, мероприятия по защите от духов-мучителей, основополагающие стихи о шести…

– Способ, удерживающий от вхождения в лоно, первый способ закрытия входа в него… Читал.

– Вам понравилось? – спросил старик.

– Не помню. Нет, наверное.

– Почему нет?!

Почему, отчего; «мой отец хотел дочь – мой не хотел никого»; я ору, ты прислушивайся – тон у него, как у вопиющего на «cupollone» собора Святого Петра разносчика пиццы Дзавонни, в который уже раз приговоренного к неуплате своей доставки: «Платите! мой карман уже не выдерживает вашего бремени!»

«Какое же это бремя – так побасенки. Что тут у нас?… Как, опять «Капричоза»?! Мы же заказывали у тебя «Дольче Пиканте!»

«Скажите спасибо, что не „Маргарита“. У вас и на нее денег нет»

«А Дольче Пиканте?»

«Дольче Пиканте пускай вам покупает дон Гамбино. Он человек серьезный – взамен оказания ему услуги по вхождению в Эдем с черного хода, всегда не откажет».

«Нахал!»

«Дармоеды».

– Но, – недоумевающе сказал старик, – если вы не помните, вы ведь не можете быть уверены, что она вам не понравилась?

– Если бы понравилось, я бы помнил.

– Но ведь это же главная книга!

– Ну, и что с того?

Старик уже напрягал Корнилова своей дремучей зацикленностью: ну, вознамерилось тебе растить в себе голову; и потребность есть и не лень – так расти, систем же сколько угодно: повиси подобно самопронзенному копьем Одину на дереве Иггдрасиль, одержимо попрыгай через скакалку радуги, хибинских шишек, в конце концов, покури. А он все скребется в окошко проваленной явки.

– Очень жаль, что у вас нет этой книги, – с досадой пробормотал старик, – свою-то я в туалете полностью извел… У вас ее совсем нет?

– У меня ничего нет.

– Совсем ничего?

Разрешение на переживание за меня еще не получил, а говорит грустно, где-то уже с надрывом: лишнее, дедушка – унижающе лишнее.

– Лапша есть, – ответил Корнилов.

– Угостите?

А старик не прост, здраво рассортировал: Бардо Тхедол и паранойя вместе, а чужая лапша отдельно: «накормите меня своим, потому что мое и ваше для меня рознь».

Ладно, не жалко.

– Заходите. – Корнилов гостеприимно шевельнулся в освобождении прохода. – Ботинок можете не снимать.

– Но на мне нет ботинок.

– Вижу.

Невольно крякнув, старик по-православному, справа-налево, перекрестился плевками.

– Понял вас, – сказал он, – не все, но куда клоните. Вы подразумевали астральный план?

Планировал ли несчастный сирота Эдвард Тич прославиться на всю Атлантику под берущим судьбу на абордаж адским никнэймом «Черная борода»? Догадывался ли он, что его отрубленная голова будет венчать бушприт настигшего его «Генри»? Планировал ли догадываться? Подразумевал ли так кончить?…

– Никакого плана, – ответил Корнилов, – у меня нет. Ни генерального, ни астрального, ни чтобы раскумариться. У меня только лапша есть – упаковок пять где-то осталось. Не хотите, не ешьте.

– Почему не хочу? Лапша, между прочим, очень духовная пища. Медитативная.

Медитировать натощак для него, конечно, неприемлемо. Бесчеловечно это для него – что? как? чего нам ждать- бесчеловечную человечность. Ее.

– Даже так? – наигранно удивился Корнилов. – А вы в курсе, что она еще от голода помогает?

– Я об этом, разумеется, слышал. Но был бы не против убедиться на личном опыте – все в той же манере, как я убедился в том, что желающий спать с малолетними всего лишь извращенец, а залезающий под юбку к старухе уже эстет – на личном опыте я убеждался и в другом, а в отношении лапши я бы убедился…

– В отношении нее мы будем убеждаться на кухне. – Корнилов немного улыбнулся. – Прошу.

Прокручивая в голове беглые стоп-кадры эволюционной значимости всех неподдельно вымерших видов, Корнилов не торопливо продвигался по главной улице страны: машины, забыв о тормозах и светофорах, выпячивали друг перед другом свои скорости; огни стекольных витрин подмигивали собратьям с противоположной стороны; Корнилов все не торопился и не торопился. А чему ему радоваться? Вот именно, что нечему – мазохисты, разумеется, возразят, но Корнилов в их ложах-вентах никогда не состоял, и поэтому всего-навсего не торопился, стараясь по возможности никуда не идти. Куда ему идти? На поиски золота инков в солнечный Пайтити? Но там и без него темнее не станет. Или, может быть, его заждались на полярной станции? Сжимают на счастье кулаки и верят: «вот придет Корнилов и вытащит нас из пропасти, куда мы были сброшены нашей отоспавшейся совестью»? Тоже, вряд ли. А вот в бар зайти не помешает. Действительно кому это может помешать? – Корнилов человек не буйный, вопреки непреложным постулатам социума не икающий, да и с дилетантским пафосом «Карбонарий, надкуси оковы!» ничуть не сотрудничающий. Кое-какие сомнения в ее обладании вызывала только платежеспособность, и когда Корнилов гордо уставился на ценник, эти сомнения обрели законченный статус бескомпромиссно неразрешимых. Цены кусали – довольно глубоко и остервенело, за самые сокровенные фибры его благого желания пропустить кружечку и тихо отвалить: они вцеплялись ему примерно в те же места, что и Микеланджело, который «пытался вложить всю полноту своей личности в язык мрамора», однако на одну кружку у Корнилова, пусть еле-еле, но хватило и, испросив пронизывающим взглядом формально-насильственного разрешения, он присел за столик, не полностью занятый двумя помятыми девицами. «Мое дело – полет, ваше – мельтешение под ногами… Да! шучу, шучу… иронизирую» – проходящая между ними беседа прикоснулась к его отнюдь не жаждущим информации ушам; «Они горят изнутри. Словно бы им ввели факел. Через самое потайное место» – как он понял, девицы зарабатывали стриптизом. В общем, прилюдно раздевались. Основываясь на расставленных в их общение акцентах, целью такого способа зарабатывания было проплачивание высшего образования. Корнилов обвинительно усмехнулся. Как бы не обвиняя, а обвиняясь в обвинении; он уже не раз слышал о подобной связке – стриптиз ради образования. Корнилов не исключал, что это правда, но… ну да, ладно, у каждого свои расклады и при любой, даже самой благоприятной для тебя сдаче, ты никогда не пересилишь улыбчиво комбинирующего на глади зеленого сукна Папашу Шулера.

Между прочим, Корнилов не имел ничего против стриптиза. Он вообще почти ничего не имел. А что касается стриптиза, он сам бы в нем с радостью поучаствовал, будь в нем хоть какая-нибудь необходимость: «Хорошего было… Много? И не упомнишь?… Мало. И не вспомнишь». Да и деньги, судя по всему, неплохие. Сделав экономный глоток, Корнилов мечтательно закрыл глаза. Но помечтать ему помешали – и собственное нежелание, и ввалившийся в бар мордатый гангстер, сразу же начавший выяснять «Who is who, motherfuckers». Документы он, понятное дело, не спрашивал – просто ходил и орал. И не рэперскую телегу. Корнилов задумался: «вот входит человек, смотрит по сторонам и что он видит? Людей. Ну, еще мебель. И как он на это реагирует? Некрасиво реагирует. Не породисто. А почему? Наверно, потому что очень серьезен. Но что значит очень? Это значит, куда больше, чем остальные. А кто есть остальные? Тройка худосочных яппи, две упоминавшиеся девицы и сам Корнилов. Получается, что Корнилов несерьезен…».

Корнилов уже захотел немного погрустить, но громкие действия охраны обрубили его хотение на корню. Вероятно, вошедший гангстером не был. Или только учился им быть – что-то слишком запросто его выкинули на улицу. Даже стукнули ногой пониже спины. Проецируя эту ситуацию на «Хороших парней», где Джимми – Де Ниро, Томми – Джо Пеши, небезынтересно предположить, что случилось бы, если к Джимми, тяжело переживающего гибель своего друга бешеным крушением телефонного аппарата, со всего разбега подскочил один из частных охранников, назидательно говоря: «Уже седой, а хулиганите… Вас в участок или сами разберемся?».

«Лейся, лейся красная» произошло бы тут без рассудительно переноса на потом, ну а девицы, чье настроение с появлением лже-гангстера заметно упало, уже заболтали по новой, и зачем-то – хотелось бы верить, что не из-за сострадания – попробовали затащить туда и Корнилова. В смысле, предложили подключиться к разговору. Корнилов подключился, но не от полного сердца. Он смотрел на свою кружку, на стремительно убывающее пиво и прекрасно понимал, что вторую ему не потянуть. Видимо, именно поэтому его участие в беседе было по большей части невзрачным.

– Вы где работаете?

– Нигде, – ответил он.

– Как это нигде?

– А вот так.

И все в приблизительно том же стиле – в какой-то момент Корнилов ощутил себя мега-букой; это ему не понравилось и, не желая отождествляться в глазах равномерно косоглазящего самосознания с непроспавшимся полуслоном-полудраконом, он широко улыбнулся. Девицы были ко многому привыкшие, но широкая улыбка Корнилова заставила их импульсивно поежиться:

– Что-нибудь случилось?

– У кого?

– У вас, мужчина. Конкретно у вас.

Заниматься кормлением ветра, отдавая ему лучшие куски с нечеловеческим трудом собранного урожая, наверное, чушь и атавистичные игры предрассудков, но кому-то уже обрыдло полностью зависеть от независимости.

– С чего вы это взяли? – спросил Корнилов.

– Улыбка у вас неадекватная

Корнилов придирчиво окинул себя взглядом со стороны: голову, сердце, либидо.

– Чему не адекватная?

– Всему.

– Но чему-нибудь из всего, – сказал Корнилов, – в какой-то степени адекватна даже моя улыбка. Она вас шокирует?

– Нас ничего не шокирует.

Когда герой Литаолан напал на пожравшее все человечество – за исключением самого бойца и его старухи матери – чудовище, и будучи тут же проглоченным, проложил себе путь наружу ржавым мечом, между делом освобождая еще не успевшее перевариться население мира, вы бы тоже не дрогнули? Поглядел бы я на вас при том освещении.

– Значит, – спросил Корнилов, – все отлично?

Девицы сочувственно отяжелили небольшие глаза: им явно не желательно, чтобы их застигли на горящем операционном столе. Но придется. Поскольку они к нему привязаны, и успешно сделанная операция уже ничего не изменит.

– У нас, – ответила темноволосая вакханка, – да, у нас все отлично: и деньги есть, и будущее, и не единый мужчина после ночи с нами в педрилы не подался. А вот у вас, уважаемый, едва ли.

– Так заметно?

– Как на ладони.

Я живу и не знаю ничего другого, но причем здесь ладонь? Корнилов всегда чутко улавливал присутствие подвоха, болезненно цепляющего на голую грудь очередной значок за «Паразитирующее расхождение с вымыслом». Да и пиво безвозвратно кончилось: сказав им, но не вслух, ни к чему не обязывающее «Счастливо», Корнилов встал и почти ушел. В дверях он оглянулся. Напряженность девиц подтвердила своевременность его ухода, но тут произошло нечто. Ничем до этого не примечательный бармен мимоходом включил – вероятнее всего, по ошибке составителей его рефлексов – негромкую песню. Нельзя сказать, что «Slipping away» была песней песен; как поет Кит Ричард общеизвестно – ну хотя бы кому-нибудь – но это было единственным, что могло прихватить Корнилова за душу и попросить его задержаться в этом обнищавшем возрождением месте.

Вертикально прислонившись к дверному косяку, Корнилов слушал. Гнусавый голос главного «Стоуна»; неугомонный ветер, гоняющий в только ему понятных направлениях безвольный снег, богобоязненное жужжание электрической проводки; сытый смех сексуально удовлетворенных ангелов…

Корнилов не просто слушал. Он слышал… я слышал… слышали?… да… вы, барин, с апломбом-то не перегибаете – не на сносях все-таки? И даже то, что по просьбе одного из яппи, потребовавшего что-нибудь поактуальней, бармен обрубил песню на середине, отнюдь не поколебало его тихого удовольствия. Удовольствие это хорошо – его предвкушение заставит унылую выдру… вы о чем?… пересчитывать сигналы с Альдебарана… ну, вы и жук… сверх меры не размышляя о хлебе насущном, да и влечению облегчить жизнь смертью мотивированно воспротивится. Из всего небогатого выбора жизнь все же смотрится побогаче.

При замене последней строчки на «иль смерти крикнешь SOS», смысл хотя и меняется, но не животворяще. А Хромой все играет на мандолине, а нас не догонит никто, кроме тех, кто уже догнал – бурый медведь белеет от затронутых химзачисткой ягод; горячая больная плоть опаляется универсальным логосом; девицы пьют коктейль и ни о чем не плачут. Доказать малышкам, что я не всегда закрыт в общении? Оставить им номер телефона? Но он уже с неделю отключен за неуплату… Это воспоминание Корнилова освобождающе охладило; недаром же для проветривания помещения у умных людей («Себя-то вы к ним не относите – а, барин?») только один выход – окна позакрывать. В конце концов, Корнилова ждала улица.

Рассматривая хмуроустойчивую обстановку без совокупления (не) сложившегося положения вещей с попутным сирокко иллюзий, улица его не так, чтобы ждала: не сказать, что она его отвергала, но и не жаждала; не похлопывала по плечу обезьяньими ужимками неона – текла от Белорусского к Кремлю, и выбрасывала наскоро расседланные трупы идущих против течения под поджатые ноги сидящих на берегу. Но Корнилов не роптал, ведь все закономерно: у улицы своя жизнь, тем более, у этой – Корнилов не вписывался в нее даже боком. И поделом.

– Знаете, барин, а в вас, похоже, снова никто не нуждается. Как в настырном онкологе, который из-за тотального отсутствия пациентов, экспериментирует лишь на себе самом.

– А на себе-то с какого?

– С такого… Чтобы квалификацию не потерять.

– Выходит, она у него есть?

– Э, барин, тут вы меня не подловите – я не для того вас окликаю, чтобы елейно расхваливать. Кого-нибудь еще поищите.

– Не буду я никого искать.

– Времени жалко?

– Жалко. Но не своего.

Нырнув в метро – не зажимая нос, но и не дыша лишнего – Корнилов увидел чье-то размытое отражение на треснувшем стекле подъехавшего поезда. «Стекло, что стекло? треснуло ровной кривой; поезд, вы уже о нем? его принесли на пылающей лопате? неплотно прислонился к перрону поднабрать периодически сдающихся волонтеров езды в ускользающее дальше».

Чье это было отражение – его ли собственное? Его ли? Корнилов не разглядел, уж больно настойчиво, и настойчиво больно, его подталкивали в спину.

В вагоне Корнилов встал. Он бы лег, но и усталость пока не прозрела, и детей в его окрестностях немало: ему не хочется впустую травмировать их детство. А это еще что за дурковод? патлатые, перехваченные заскорузлой тесемкой волосы; просторное, обнажающее грязную рубашку пончо; оранжевые очки с перекрученными изолентой душками.

Засовывая руку в полиэтиленовый пакет с багряной надписью «До наркотиков дошел я сквозь секс and рок-н-ролл!», он доставал оттуда пряники. Доставал и ел. Странно, но хипстеры еще водятся – часть крошек оседала на его рыжих усах; другая, гораздо более объемная, накрывала собой пол вагона, но «Нил Кэссиди» не уделял этому значительного внимания – доев один пряник, он достает второй, прикончив второй, третий: конвейер работал безотказно, и непокорная индивидуальность его запустившего, как и прежде, повторяла за небом пренебрежительные мантры отказа мимикрировать – он грызет пряники, Корнилов находится с ним по разные стороны баррикад; «Нил Кэссиди» не мучается нервным истощением, Корнилов не так давно беседовал с одиноким дрессировщиком змей Дубильниковым, сказавшим ему: «Мои змеи могут меня умертвить. Без вопросов – как только я захочу. Я бы не против, но мне пока не за кого умирать: у меня нет любимой женщины. Мужчины и того нет».

«Как насчет умереть за себя?».

«Не пойдет… За себя мне и пожить достаточно».

Сошел «Нил Кэссиди» за одну станцию до Корнилова. Наверное, пряники кончились. А может так и было задумано – интересно, когда он загнется, кто-нибудь придет на его похороны?

Или не интересно.

Задумываясь о таких приятных мелочах, Корнилов неспешно приподнялся на воздух: улица уже не главная, но снег и здесь снег, голове и здесь не дадут отдышаться, интенсивно отвлекая ее чуждыми разговорами – особенно те двое в лыжных шапках: идут в каком-нибудь полуметре от Корнилова и беседуют не записками, в голос. Ну, и чем же обмениваются монстры их памяти?

– Она уже подобрала подвенечное платье, помыла палец для кольца, но вместо официального предложения услышала от меня нечто иное: официальным тоном, но иное. Чувствуя, что поступаю непосредственно, я сказал ей: «Мы не будем расписываться – моя фамилия слишком коротка и мала, чтобы ее использовать и как твою, а разрешить тебе остаться под своей фамилией для меня недопустимо – не знаю почему, но таковы мои принципы». Тебя же, Сергей, я уважаю.

– За что?

– За твою Татьяну, за выбранную тобой женщину. Она же никому не нравится – у нее и фигура ужасная, и голова не варит, и в глазах ужас, как у мумии перед случкой… Но главное, чтобы она тебе нравилась, правильно?

– Правильно…

В отличие от Корнилова, задержавшегося возле зоомагазина посмотреть на выставленный в витрине аквариум, они не остановились, и ему были слышны лишь три – по одной на рот, но на первый все же две – напоследок оставленные фразы.

– Уважаю тебя, Сергей, ты все-таки человек. Добрый человек – не избегающий проснуться впотьмах. Но она тебе что, действительно нравится?

– Да какой там…

Мертвое дерево качается, гнется, ждет кого бы ему прибить; одному не хочется умирать; аквариум очень убедителен – с рыбами, пузырьками, радостными перемещениями опровергающими сентенцию «Тебе сойти с ума просто. Почему просто? Он у тебя крошечный». Они отказывают ей в правдоподобии с вызывающе трезвой нацеленностью, и им плевать, что выход из жизни открыт двадцать четыре часа в сутки; абидосский храм Сети Ι разыскивается на карте кибер-пространства, а единственному счастливому (?) сперматозоиду, перехитрившему миллионы прослывших теперь неудачниками (??) собратьев приходится воплощаться на белый свет очередным черным пятном: «Не удивляйся, Марина, если я уйду в монастырь… Иди. Когда-то они использовались государством в качестве сумасшедших домов – напомни об этом настоятелю. Ради тебя они не преминут тряхнуть стариной» – Корнилову к тому же хочется есть: хипстер своими пряниками аппетит, конечно, поумерил, но на его природе это сказалось лишь недолгой отсрочкой прорыва на идеальные позиции оскорбительного давления тленным. Оскорбляя Корнилова действием – противопоставить им нечего: духом вряд ли отобьешься от тела без потери последнего – ощущения выравнивания всего себя с усредненным млекопитающим сводили его поблекшие мысли к: дунайской ухи бы сейчас. Или какой-нибудь расстягай. А тут еще – несносно, понять бы самому, как несносно – вспомнился пассаж из «Будденброков» Манна… какого-то из них: «Прислуга меняет тарелки. Подается гигантский красно-кирпичный окорок, горячий, запеченный в сухарях…».

Корнилов едва не упал в обморок: ему представилось, что он самый виповый клиент в «Ресторане аристократов» по ту сторону реальности, и без него никак – если он откажется отведать фуа-гра, все крутящие землю чернорабочие объявят забастовку и их места займут наемники с кабаньих планет. Нетрудно догадаться, с какими намерениями. И Корнилов, идя на встречу покрасневшим от слез землянам, заставляет себя съесть кусочек превелико ненавидимой им печени. Его печень тоже едят – и под водку; вот он и ненавидит функционировать в одной икэбане с убийцами.

«Ура вам, Корнилов! Слава вам… тоже!… Спокойно! Меня не будет распирать от самоуважения, если я завалю с одного удара инвалида или страуса. Не будет. Я прекрасно себя знаю» – отовсюду слетаются послы дружественных галактик; заламывают руки, делают умилительные мордочки, кропотливо вытирают ему рот: не тряпкой – они протирают ему уста парадным знаменем Солнечной системы, приговаривая при этом: «Спасибо тебе, о Корнилов! Ты спас больше, чем Землю. Ты спас добро!». Корнилов, разумеется, переспрашивает: «Чье добро? Мне там, случайно, ничего из этого добра не полагается? А-то мне все чаще нечего есть». Панургово стадо в страхе падает ниц и истово причитает: «Прости нас, о Корнилов! Прости нас идиотов, за то, что ты нас не правильно понял! Мы имели в виду то добро – то бескомпромиссное добро, что не зло!».

Корнилов чуть-чуть разочаруется, но скандалить не станет: не такой он человек. Порода не та. Да и имидж нужно поддерживать – как никак Землю спас. И некое добро. Но обольщаться пока рано. Сколько на холостые стрельбы не выезжай, меткость ты этим не проверишь – как-то идя на свидание, Корнилов спросил у обещавшей дождаться его «Быстрой реки» Логуновой: «На выходе из „Менделеевской“ нелегко разминуться, он там один, но мы с вами еще не виделись, а с человеком, которого я никогда не видел, мне было бы проще встречаться, если бы я обладал предварительными сведениями хотя бы о чем-нибудь, помимо его пола» – согласившись с весомостью высказанных им опасений, Полина взволнованно прошептала: «Я не скажу откуда у меня ваш номер телефона – замечу только, что мне дал его не мужчина. Можете быть уверенным… Так, в чем вы будете?».

«В себе. Вы, надеюсь, тоже.

«И не надейтесь, Корнилов – вы, конечно, едва ли связываете свои надежды непосредственно со мной, но в себе я ни за что не буду. Мне не в себе свободнее».

«Намного свободнее?»

«Не так тесно».

В общем, домой, где на стене висит небольшой штурвал со встроенным в него зеркалом и проходящим по верхней кромке его окружности «Wish you bon voyage!» – подойдя к зеркалу вплотную, а затем постепенно отдаляясь, Корнилов не раз впадал в лирику – где на спинке дубового кресла, не снимая фески, сидит задумчивый тигр; где ломоть парной свинины безрадостно поджидает, когда же его изжарят до степени съедения; где подчеркнуто никого нет – надо ли там кому-нибудь быть? Корнилов свою квартиру уже не сдает: материальное ему жить в ней невыгодно, но пока у него есть немного денег, он какое-то время продержится без новых поступлений – в его квартире Корнилова никто не обнимет: добраться бы до нее, не издохнув.

Основная проблема в деле его ходьбы до дома состояла в том, что Корнилов был вынужден идти туда через парк. Любителей успокоить душу оккультным расчленением он не опасался – они если и попадались, то не ему – да и дорога намечалась отчетливо проходимой: нюанс не в этом. В парке есть скамейка. Скамейка и скамейка, ничего исторически значимого: на ней и ловец отрекшихся… уже?… от бани пакибытия… беда… лососей не отдыхал, и святой отец Кигунду с архиепископом Лувуном, чьи отрезанные головы держал у себя в холодильнике «Большой Дада» Амин, если и присаживались, то не касаясь. Но с нее, стоявшей в окружении могучих деревьев, очень удобно смотреть на звезды. Выглядывая сквозь заснеженные ветки, они выглядят как-то по-особому. Не так, как над вещевыми рынками. По-другому… да ну?… по-настоящему… вот оно что… Но вы, барин, не отчаивайтесь. Лучше почаще приходите в психиатрическое отделение – они вас всегда без очереди примут. Никаких инъекций, просто побеседуют. Для начала.

Такая вот скамейка. К слову – не тому, которое было вначале – не пользующаяся зимой какой-то громадной популярностью. Чтобы на нее присесть, Корнилов – по зимним погодам количество желающих сокращалось вплоть до него одного – отнюдь не терял времени на занятие очереди. Приходил и садился. Не заучивая наизусть безличный панегирик «Надежда моя, тьфу на тебя» – и пусть некоторая ложь поправдивее правды, а равнение на Свет не позволяет объективу глаз обрести былую резкостью – пудель на поводке, питбуль без оного, и все довольны – но внутри тебя достаточно музыки для повторения пройденного не тобой теперь уже своим гусиным шагом: да, пять тысяч лет тому назад с Земли виднелось обе луны… обе? не десять, не двадцать?… однако наполнять жизнь изнутри возможно и глядя на ветер. Железо плавится. А кое-какие воскресные сны возвращаются вразвалку и в дождливый понедельник.

…она настойчива, но не по его душу, а по его телу: Корнилов ее раньше, наверное, не видел, но она ведет себя с ним, как дома, и глаза, глаза, глаза у нее слишком не здесь – если в них что-то и здесь, то только жестокая настороженность; закрытые, но вместе с тем и не обделяющие вниманием; Корнилову она осязаемо нравится, его… самонадеянного… скучного… волнует в малышке лишь женщина, в ней хватает кого-то и помимо… друга… помимо женщины; она заставляет его напрягаться, тем самым и расслабляя, но зачем же, к чему; Корнилов о себе, как о мужчине, думает не приниженно, но с ней все состыковалось чересчур поспешно; волосы копной, губы Африкой… что?… толстые губы – Корнилов вообще, не помнит, как она появилась в этой зеркальной комнате; он даже не помнит, как здесь очутился он сам, но с ним-то такое случается, а вот она… она призрак, девица – Смертница, правая рука самой Смерти, и Смертницей ее назвали не в силу того, что она работает под гнетом постоянной опасности не выжить: она и так не жива; Корнилов молча рассказывает ей о себе, дева лучше узнает о нем, когда он такой, как сейчас; она с ним, по-видимому, боится сойтись, не вводя его в экстаз – заказ на него она получила, однако о Корнилове там наслышаны: жить он как бы не стремится, но и с бесконфликтной сдачей своей жизни он тоже не поторопится, и она пришла… смешно, ей богу – по его душу она пришла, она…

– Милый, милый… – постанывала она. – твой дух не уйдет с тобой в могилу… Вот так тебе хорошо?

– Ты, девочка, старайся – я знаю, кто ты такая, ты знаешь, кто я такой, но ты все же старайся.

Она сразу же осекается с ласками; шахматы… у меня есть… научи меня, Корнилов, их передвигать… как Тристан Изольду – ей, может быть, не хочется прекращать. Не хочется, прекращая, упростить.

– Знаешь? – спросила она.

– Знаю, девочка, и это знаю. Как там хозяйка, не умаялась? Привет ей. Она была бы рада увидеть меня у себя? Ха-ха! Ха-ха… хо… хорошо… да-да… теперь плохо…

Малышка сделала резкое движение к его горлу, но усмотрев в его спокойном взгляде некое предостерегающее зверство, остановила руку на полпути: расстроилась, потерялась, мечтает отсюда сгинуть – Корнилов ей… Корнилов ей действительно улыбается, она же своими ласками… ну, не безразлично его тело к ее роскошному воплощению – она взирает на него с панической опаской, а Корнилов… Корнилов не уговаривает ее словами… ему так проще…

– Ты что, Корнилов, – пытаясь вырваться, прокричала она, – ты что делаешь, я же призрак!

– Пускай…

– Я призрак!

– Призрак, призрак…

– Не смей, Корнилов, хуже… себе… сделаешь…